Фрэнсис Дик. Горячие деньги

   Я слушал как зачарованный. Малкольм запомнил родословную всех этих лошадей до третьего колена, и фразы вроде «взял приз на скачках» или «все жеребята от него — будущие чемпионы» произносил так, будто всю жизнь только и занимался лошадьми.
   — Можно спросить тебя кое о чем? — внезапно сказал я.
   — Не знаю, пока ты не скажешь о чем.
   — Ничего… м-м-м… Скажи, насколько ты богат?
   Малкольм рассмеялся.
   — Это Джойси подговорила тебя спросить?
   — Нет, мне самому интересно.
   Он задумался.
   — Хм. Не могу сказать с точностью до миллиона. Каждый день все меняется. Наверное, что-то около ста миллионов фунтов. Даже если я пальцем не пошевелю, они будут приносить в год где-то по пять миллионов чистого дохода, но ты же меня знаешь — я так через месяц помру со скуки.
   — За вычетом налогов? — спросил я.
   — Конечно. Налоги обычно высчитываются автоматически. На лошадей я потратил всего только годовую прибыль за счет процентов. Не так уж и много. И не больше — на все те проекты, из-за которых семья подняла такой гвалт. Я же не сошел с ума. Когда я сыграю в ящик, каждому из вас достанется изрядный куш. Даже больше, чем сейчас. Только бы прожить подольше. Можешь так им и сказать.
   — Я сказал им, что ты записал в завещании: в случае насильственной смерти все состояние пойдет на благотворительность.
   — И как я об этом не подумал?
   — Ты не думал над тем, чтобы дать им какую-то сумму сейчас, прежде чем ты… э-э-э… сыграешь в ящик?
   — Ты знаешь мое мнение.
   — Да.
   — И ты меня не одобряешь.
   — В целом я с тобой согласен. Страховые фонды были немаленькими, когда ты их учредил. Не многие отцы так щедры к своим детям. Но твои дети не безупречны, и некоторые из них угодили в неприятности. Если бы кто-то истекал кровью, ты ведь купил бы ему бинты?
   Малкольм откинулся на спинку стула и уныло уставился на свой кофе.
   — Это они послали тебя выпрашивать у меня деньги? — спросил он.
   — Нет. Я просто расскажу тебе, что происходит с ними, а там уж сам решай, как поступить.
   — Ладно. Только не сегодня.
   — Хорошо. Знаешь, я выиграл скачку в Кемптоне.
   — Правда?! — Он живо заинтересовался, стал расспрашивать о подробностях. Малкольм не желая слушать о своем скандальном семействе и о тайном убийце. Он устал от того, что его постоянно поносят и в то же время изводят просьбами. Отец чувствовал себя в безопасности в Калифорнии, хотя, я специально спросил для интереса, записал нас в гостинице под фамилией Уотсон.
   Он сказал на это:
   — Мало ли. Знаешь, в британских газетах ведь сообщили, что Блу Кланси участвует здесь в скачках, а Рэмзи говорит, что в этой гостинице соберутся почти все организаторы Кубка коннозаводчиков. У них здесь будут специальные комнаты для приемов и отдельный буфет. В среду, сказал он, здесь будет полно народу со всего света — приедут на скачки. И если кто-то захочет меня выследить — где, ты думаешь, он будет искать в первую очередь?
   — Да, Норман Вест дал нам очень хороший совет.
   — Я тоже так считаю.
 
   На следующее утро Уотсоны, отец и сын, завтракали на свежем воздухе у бассейна, сидя на белых стульях за белым столиком, под ярко-желтым зонтиком от солнца. Мы разглядывали апельсины, сочные оранжевые мячики среди темно-зеленой листвы, и разговаривали об ужасных вещах.
   Я спросил между делом, помнит ли Малкольм, как старый Фред взрывал пни.
   — Конечно, помню. Чертов идиот чуть не погиб. Это как-то связано с бомбой в Квантуме?
   — Старший инспектор Эйл считает, что это могло навести кого-нибудь на мысль.
   Малкольм согласился:
   — Наверное, так и получилось.
   — Инспектор или кто-то из его людей расспросили Фреда, чем он взрывал кордит… — я рассказал Малкольму, что кордит все еще лежал в сарае для инструментов, — …и Фред сказал, что у него были детонаторы, но после первого взрыва ты выбежал и отобрал их у него.
   — Боже мой, а я и забыл! Да, правильно. Вы все были там, правда? Почти все семейство?
   — Да, это было как раз в выходные. Хелен сказала, в тот день она только с тобой познакомилась. Они с Дональдом тогда еще не поженились и тоже были там.
   Малкольм задумался, вспоминая.
   — Не помню. Помню только, что вас было очень много.
   — Старший инспектор хотел знать, куда ты дел детонаторы, что забрал у Фреда.
   Малкольм возразил:
   — Это же было лет двадцать назад!
   — Не думаю, что ты мог совсем про такое забыть.
   Он с сомнением покачал головой.
   — Ты не сдавал их в полицию?
   Малкольм уверенно ответил:
   — Нет. У старого Фреда не было разрешения на них, а я не хотел, чтобы у него или у того друга, который дал ему взрывчатку, были неприятности. Они наверняка ее где-то сперли.
   — Ты помнишь, какие эти детонаторы на вид?
   Отец задумчиво нахмурил брови, отпил кофе.
   — Кажется, помню. Они лежали в коробочке, завернутые в вату. Маленькие серебристые цилиндрики, длиной где-то два с половиной дюйма.
   — Фред сказал, там были еще инструкции.
   Малкольм рассмеялся.
   — В самом деле? Комплект «сделай бомбу сам»? — Он внезапно посерьезнел. — Нет, кажется, там были только эти цилиндрики. Я не помню никаких инструкций, хотя, может, я их просто не заметил.
   — Ты понимал, насколько они опасны?
   — Понимал, конечно, но двадцать лет назад нормальные люди не знали так много о бомбах, как сейчас. О таких бомбах, как у террористов. Нас бомбили с воздуха, но это совсем другое дело. Понимаешь, я забрал у Фреда эти детонаторы, чтобы он больше ничего не взрывал, а не потому, что они опасны сами по себе.
   — М-м-м… но ты знал, что их нельзя ронять?
   — Ты хочешь сказать, если бы я их уронил, мы бы сейчас с тобой не разговаривали?
   — Судя по словам эксперта по взрывам, который работал в Квантуме, — похоже на то.
   Малкольм намазал маслом кусок булки, положил сверху мармелад и съел.
   — Когда я служил в армии адъютантом, мне не приходилось иметь дела со взрывчаткой.
   Во время войны он был младшим офицером, разрабатывал обеспечение войсковых соединений и служил в полевых войсках, достаточно близко от линии фронта, но никогда не сталкивался с врагом лицом к лицу. Он никогда особенно об этом не рассказывал — это стало историей задолго до моего рождения.
   Я сказал:
   — Я вспомнил, куда спрятали кордит, даже спустя двадцать лет. Представь, что ты идешь в дом с этими детонаторами. Куда бы ты их положил? Ты бы положил их в такое место, о котором подумаешь прежде всего, когда о них вспомнишь, правда?
   Он кивнул.
   — Правда. Я так всегда делаю. — Его глаза затуманились, и внезапно он резко выпрямился в кресле: — Я знаю, где они! Я совсем недавно видел эту коробочку, когда что-то искал. Просто не обратил на нее внимания. Я тогда даже не вспомнил, что в ней, но я совершенно уверен, что это она. Коробка из-под конфет, не очень большая, с картинкой на крышке.
   — Где она была и когда ты ее видел в последний раз?
   Малкольм с тревогой спросил:
   — Но они ведь испортились за столько лет?
   — Скорее всего, нет.
   Он пожал плечами, как будто извиняясь.
   — Они в кабинете. Ты же знаешь, у меня там такой беспорядок. Кое-что я так и не смог найти. Я всегда запрещал там убирать.
   — И Мойре?
   — Она туда не добралась!
   — А где в кабинете? — Я вспомнил, какой бардак был на отцовском столе, когда я искал его паспорт. Весь кабинет был точно такой же.
   — Где-то между книгами в стеклянном шкафу. В нижнем ряду, у правого края. И когда дверь закрыта, ее не видно. Среди сочинений Диккенса. — Его лицо расплылось в довольной улыбке. — Господи, я вспомнил! Я поставил ее туда потому, что на крышке было написано «Лавка древностей»!
   Я прикрыл лицо рукой, стараясь не засмеяться. Старшему инспектору это очень понравится. Малкольм рассудительно сказал:
   — Там, за стеклом, она спрятана вполне надежно. Никто не мог случайно ее оттуда достать, правда? Вот где эти детонаторы!
   Я подумал, что вряд ли они до сих пор там, но не стал этого говорить. Сказал:
   — Стекло в шкафу разбилось.
   Малкольм расстроился. Сказал, что это шкаф его матери и все книги тоже.
   — Когда ты видел там коробку?
   — Понятия не имею. Кажется, не очень давно, но время бежит так быстро…
   — После смерти Мойры?
   Отец наморщил лоб.
   — Нет, по-моему. Вспомни, перед этим я неделю или чуть больше не жил в Квантуме — я не мог оставаться с ней в одном доме, а эта стерва уперлась и ни в какую не хотела сдвинуться с места. Перед этим я как раз искал что-то среди книг. Не там, где Диккенс, на две-три полки выше. Не помню уже, что я искал, но, если встану возле шкафа, — вспомню обязательно. Значит, где-то месяца три назад.
   Я отпил кофе и задумался.
   — Наверное, сейчас шкаф сдвинули с места из-за ремонта, книги вынули…
   Малкольм насмешливо прервал меня:
   — Не смеши меня! Этот шкаф весит больше тонны, и книги никогда оттуда не вынимали. Ремонт делают вокруг шкафа или вообще не делают, если только я не разрешу. Мойра хотела заставить меня убрать все оттуда, чтобы выкрасить кабинет в зеленый цвет. Я ей не разрешил. У нее был весь остальной дом. А эта комната — моя.
   Я задумчиво кивнул. Приятно сидеть вот так на солнце. Кто-то загорал, какой-то ребенок купался в бассейне, официант в белом костюме нес чей-то еще завтрак. Ничто не напоминало о развалинах Квантума.
 
   С этого тихого воскресного утра до среды мы с Малкольмом наслаждались одиночеством, ездили по окрестностям Лос-Анджелеса, в Голливуд и Беверли-Хиллз. Отец нанял шикарный длинный лимузин. Мы, как обычные туристы, вертели головами по сторонам, разглядывали заморские диковинки. Днем заезжали на ипподром в Санта-Аните, обедали в ресторанах вроде «Ле Шадони».
   Я постепенно рассказывал ему, что творится в семье, понемногу, не сгущая красок и ничего не преувеличивая, всякий раз прерываясь, когда Малкольм начинал проявлять беспокойство.
   — Дональд и Хелен могли отдать своих детей в обычную государственную школу, — сдержанно сказал Малкольм.
   — Может, и так. Но сам Дональд учился в Мальборо, и ты тоже. Дональд хотел для своих мальчиков самого лучшего. Он изо всех сил старается дать им то же, что ты делал для него без особых затруднений.
   — Он просто сноб, раз выбрал для них Итон.
   — Возможно, но учеба в Мальборо стоит не меньше.
   — А что, если это Дональд с Хелен пытались меня убить?
   — Если бы им хватало денег, не было бы и соблазна.
   — Ты и раньше это говорил, или что-то подобное.
   — Ничего не изменилось.
   Мы как раз ехали по Бел-Эйр к ипподрому. Малкольм разглядывал улицу из окна лимузина.
   — Посмотри, дома прилепились на скалах над самым обрывом! Нужно быть сумасшедшим, чтобы жить в таком месте.
   Я улыбнулся.
   — Наверное.
   Малкольму сразу понравился ипподром Санта—Аниты. Мне тоже. Он просто не мог не понравиться. Королевские пальмы у входа поднимались к небу на сотни футов, длинные оголенные стволы с пышными султанами листьев на верхушке, темно-зелеными на фоне голубого неба. Здания цвета морской волны с башнями и шпилями, на балконах — серебристые металлические ограждения в форме пальмовых листьев, на окнах — узорные золотистые решетки. На первый взгляд это больше походило на дворец, чем на ипподром.
   Рэмзи Осборн дал Малкольму кучу наставлений и рекомендаций, и его хорошо приняли в высших кругах Клуба. Он с первой же минуты почувствовал себя там как дома, словно родился и вырос в мире скачек. Я завидовал той легкости, с которой он всегда вписывался в любое общество. Не знаю, как у него это получалось, что давало ему такую свободу, — может быть, он научился со временем, может быть, это из-за его миллионов, может — из-за его особенного чутья на успех.
   Пока Малкольм разговаривал с едва знакомыми людьми о большом будущем скрещивания американских и европейских породистых лошадей, я размышлял о вчерашнем телефонном звонке старшему инспектору Эйлу. Из-за восьмичасовой разницы во времени для него это был уже почти вечер, и я даже не надеялся застать его в участке с первой попытки. Но он был на месте и ответил с нескрываемым раздражением:
   — Вы звонили целую неделю назад!
   — Да, извините.
   — Где вы?
   — Неподалеку. Я разыскал отца, — ответил я. Его голос звучал в трубке так ясно, будто он говорил из соседней комнаты. Наверное, меня он слышал так же хорошо, значит, он даже не догадается, что я не в Англии.
   — О Господи!
   Я рассказал инспектору, где Малкольм спрятал детонаторы.
   — Среди сочинений Диккенса, на месте «Лавки древностей» — такая же надпись на коробке.
   Потрясенный инспектор долго молчал, потом выдавил:
   — Невероятно!
   — Все книги старинные, полные собрания сочинений в кожаных переплетах. Поэты, философы, романисты — все это собирала когда-то моя бабушка. Мы иногда брали книги почитать, но каждый раз ставили на место. Отец хорошо нас вышколил.
   — Вы хотите сказать, что любой, кто брал почитать книги, мог наткнуться на детонаторы?
   — Видимо, да — они же стояли там целых двадцать лет.
   — Вы знали, что они там?
   — Нет. Я не особенно увлекался такими книгами. Больше ездил верхом.
   Я подумал, что Люси в детстве, наверное, чувствовала себя как рыба в воде среди этих книжек со стихами.
   Но двадцать лет назад ей было уже двадцать два и она писала свои собственные бессмертные творения. А больше никто из нас литературой не интересовался. Некоторые из бабушкиных книг, наверное, ни разу не открывались.
   — Это не укладывается в голове. Ведь если кто-то захотел бы сделать бомбу, детонаторы всегда были под рукой! — пожаловался Эйл.
   — Или наоборот, — сказал я. — Кому-то попались в руки детонаторы, и он решил сделать бомбу.
   — Эта разносторонняя образованность вашей семьи просто выводит меня из себя! Каждый мог иметь доступ к взрывчатым веществам, ни у кого нет достоверного алиби… кроме госпожи Деборы… Каждый мог изготовить часовое устройство, и практически у каждого из вас есть мотивы для убийства!
   — Возмутительно! — согласился я.
   — Даже хуже. Где ваш отец?
   — В безопасности.
   — Вы же не можете скрываться всю жизнь!
   — Не рассчитывайте увидеть нас еще неделю или две. Как продвигается ваше расследование?
   Инспектор решительно ответил:
   — Продолжаем опрос ваших родственников. Если у вас появятся какие-нибудь новые сведения, сразу же сообщите мне.
   — Конечно.
   Он неожиданно сказал:
   — Когда я был моложе, мне казалось, что у меня чутье на преступников. Но с тех пор мне довелось повидать растратчиков чужих денег, которым я готов был доверить свои собственные сбережения, и убийц, которым я мог бы отдать в жены свою дочь. Убийцы с виду ничем не отличаются от обычных людей. — Он помолчал немного и спросил: — Кто-нибудь в вашей семье знает, кто убил Мойру Пемброк?
   — Не думаю.
   — То есть?
   — Один или двое наверняка знают, но не говорят. Я переговорил с каждым. Никто даже не догадывается, никто никого конкретно не обвиняет. Они просто ничего не хотят знать, не хотят признаваться в чем-то даже себе, не хотят смотреть правде в глаза. Не хотят неприятностей.
   — А вы?
   — Я тоже не хочу неприятностей, но я не хочу, чтобы меня или моего отца убили.
   — Вы считаете, что ваша жизнь в опасности?
   — Да, точно так, как это было с Мойрой.
   — Как главного наследника?
   — Что-то вроде того. Только я унаследую столько же, сколько остальные. Отец написал новое завещание. Я рассказал остальным, но они не поверили.
   — Так покажите им завещание.
   — Хорошая мысль. Спасибо.
   — А вы, вы сами знаете?
   — Не знаю.
   — Какие нибудь догадки?
   — Догадки — это еще не доказательство.
   — Хочу напомнить, что ваш долг…
   Я прервал его:
   — Я ничего вам не должен. Я не должен поднимать шум из-за пустяков. Мой долг перед семьей — делать все наверняка, либо не делать ничего.
   Я распрощался и по его тону, как и по словам, понял, что полиция знает не больше, чем я, даже, наверное, еще меньше — они даже не выяснили, откуда взялись серые пластиковые часы или кто их купил. Расследования полицейских пока ограничились только этим направлением, больше никаких здравых мыслей у них не возникло. А это были обычные дешевенькие часы, такие продаются где угодно.
   Во время одной из наших поездок, когда я рассказал Малкольму про Беренайс, он заметил:
   — У Вивьен был такой пунктик, насчет сыновей.
   — Но у нее первым родился сын. У нее их даже двое.
   — Да, но перед рождением Дональда она говорила, что даже не посмотрит на ребенка, если это будет девочка. Не могу этого понять. Я обрадовался бы девочке. Вивьен была страшно довольна, когда родился мальчик. Это было для нее как навязчивая идея. Как будто она живет среди каких-то дикарей, для которых это действительно имеет какое-то значение.
   — Это имеет значение для Беренайс. О значении таких навязчивых идей нужно судить по результатам.
   Он сказал:
   — Ты знаешь, Вивьен не любила Люси. Она ее и близко к себе не подпускала. Я всегда думал, что Люси поэтому и растолстела, и окунулась с головой в свои поэтические фантазии.
   — Беренайс под любым предлогом старается почаще отсылать дочерей к своей матери.
   Малкольм неуверенно сказал:
   — Ты думаешь, это Беренайс убила Мойру?
   — Она думает, что, если бы у них было больше денег, она стала бы счастливее. Может, и так. Если уж разбирать это… э-э-э… дело, так мужья могут оказаться так же виноваты, как и жены. Я хочу сказать, нужно рассматривать их по отдельности. Они не всегда зависят друг от друга.
   — Почему?
   — Урсула давно оставила бы Жервеза, если бы не зависела от него материально.
   — Да Урсула тише мышки!
   — Она доведена до отчаяния.
   Малкольм раздраженно сказал:
   — Они все доведены до отчаяния. И сами во всем виноваты! В том, что мы — ничтожества, виноваты, милый Брут, мы сами, а не наши звезды!
   — Согласен.
   — Швейцар в гостинице намекнул мне кое о чем насчет четвертой скачки.
   Снова лошади.
 
   В другой день, на другой прогулке Малкольм спросил:
   — Что сказала Сирена, когда ты с ней виделся?
   — Что ты можешь подавиться своими деньгами или что-то в этом духе.
   Малкольм рассмеялся. Я продолжал:
   — Еще она сказала, что ты тогда хотел взять ее к себе только для того, чтобы досадить Алисии.
   — Алисия — чертова сука!
   — Знаешь, у нее новый любовник.
   Его как громом поразило.
   — Кто?
   — Наверняка чей-то муж. Ей как раз такие нравятся, правда?
   — Не строй из себя праведника!
   Мы поговорили о часовых переключателях — еще об одной неприятности. Малкольм сказал:
   — Томас делал их лучше всех, правда? Он мог собрать такой с закрытыми глазами. По-моему, это он их и придумал. Сирена подарила один такой Робину и Питеру, Томас сделал его для нее много лет назад.
   Я кивнул.
   — Часы с Микки Маусом. Они до сих пор в детской.
   Малкольм тяжело вздохнул.
   — Сирена приспособила к ним маяк из «лего», я прекрасно помню. Знаешь, мне до сих пор так не хватает Куши! Катастрофа случилась как раз вскоре после этого. — Отец тряхнул головой, как будто отбрасывая прочь печаль. — Какие скачки лучше выбрать для Приза памяти Куши Пемброк? Что ты посоветуешь?
   На следующий день я спросил, почему Фердинанд не придает значения тому, что он незаконнорожденный, а Жервез из-за этого спивается.
   — Не знаю. Жервезу всегда казалось, что его презирают, над ним смеются, даже сейчас. Наверное, кто-то вдолбил это ему в голову, когда он был еще маленьким. Сказал ему, что он родился по ошибке, что лучше бы его мать сделала аборт. Мальчишки чертовски жестокие создания. По-моему, из-за этого Жервез и стал таким злобным. А Фердинанда ничего особенно не задевало. Он во многом похож на меня.
   — Только у него пока было всего две жены.
   — А почему ты сам не женишься?
   Я легкомысленно ответил:
   — Еще не встретил ту, единственную. Я не хочу, чтобы у меня их было пять.
   — Ты что, в себе сомневаешься?
   «Господи, — подумал я, — какой он проницательный и остроумный! Так нечестно. Ведь это из-за него я в себе не уверен. Это от него мне досталось такое непостоянство».
   Все мы похожи на него — кто больше, кто меньше.

ГЛАВА 18

   Как и предсказывал Рэмзи, в среду гостиница «Беверли-Уилшир» стала напоминать муравейник. Появился и сам Рэмзи, полный надежд и планов. Мы стали ходить на разные встречи и вечеринки, часто бывали в конюшнях, попали на праздничный бал в Голливуде.
   Организаторы Кубка коннозаводчиков открыли гостиную, где каждый, кто имел отношение к скачкам, мог перекусить или выпить — или и то и другое сразу — и поговорить о лошадях. Можно было заказать машину или билеты на самолет и поговорить о лошадях. Можно было встретиться со своими знакомыми из Эпсома и Лонгшама и поговорить о лошадях. Состоятельные мужчины и женщины в отличных костюмах и шелковых платьях, владельцы лошадей, на чьи деньги существует и процветает конный спорт. Высшее общество, большие деньги, огромное удовольствие.
   Малкольм был в восторге от всего этого. Я тоже. Полная, насыщенная жизнь. В пятницу утром мы сходили в конюшню, проведали Блу Кланси. Посмотрели, как он бежит, обгоняя ветер, по скаковой дорожке, в последний раз перед большими состязаниями. Встретились с его английским тренером и жокеем. Все волновались и с надеждой смотрели в будущее. Обычная суматоха конюшен, знакомые запахи, дружеская перебранка, грубоватые шутки, увлеченность своим делом, живой интерес к происходящему вокруг, завистливые взгляды, несправедливость, смертельные разочарования — такой родной и привычный мир!
   Прекрасный вид Блу Кланси и его успехи на тренировках вызвали у Малкольма и Рэмзи Осборна бурю восторга. Тренер осторожно заметил, глядя на них:
   — Погодите до завтра. В этих скачках должен победить лучший в мире. Горячие деньги пока — для одной из калифорнийских лошадей.
   — Что значит «горячие деньги»? — спросил Малкольм.
   — Ставки, которые делают знающие люди. У которых свои источники информации.
   — Ну и пусть себе, — сказал Малкольм. Я не помню, чтобы он когда-нибудь еще был так доволен жизнью. Наверное, его увлеченность достигла высшей точки и скоро начнется спад — как обычно.
   Вместе с тысячами других мы поехали на бал — все в том же длинном лимузине, а не в заколдованной тыкве. Звучала музыка, Малкольм танцевал на огромной эстраде с несколькими дамами, с которыми успел познакомиться за эти два дня. У края площадки стоял разрезанный пополам вдоль оси самолет, в котором обычно снимали сцены полетов. Малкольм веселился вовсю, заразительно смеялся. Все вокруг него улыбались, рядом с ним не было места печали.
   Мы выспались, позавтракали и пошли на ипподром. Густой туман, всю неделю окутывавший вершины гор, теперь клубился в дальнем конце скаковой дорожки, сглаживая контуры предметов. Зато открылись залитые солнцем горные склоны, которыми тоже можно было залюбоваться, раз уж представился такой случай. За ночь повсюду на трибунах клуба появились застеленные скатертями столы. Замотанные официанты в черных фраках скользили среди любителей скачек, сгибаясь под грузом уставленных блюдами подносов, и каким-то чудом ни разу ничего не уронили.
   Кубок коннозаводчиков состоял из семи скачек, на разные дистанции, для лошадей разного возраста. Для первых пяти был назначен приз на общую сумму в два миллиона долларов — для первой, второй, третьей и так далее. В скачке, на которую был заявлен Блу Кланси, — скачке на полторы мили — был приз в два миллиона. А для главного события Кубка коннозаводчиков — классической скачки — приготовили приз в три миллиона долларов. Не пустячок какой-нибудь. Владелец лошади, которая победит в скачке, в которой будет участвовать Блу Кланси, станет богаче на шестьсот двадцать девять тысяч долларов — на такие деньги можно месяцами купаться в шампанском.
   Мы посмотрели первые пять скачек, встречая победителей громкими аплодисментами. Спустились вниз, в денник к Блу Кланси, посмотрели, как его готовят. Потом вернулись на трибуну и стали чуть ли не грызть ногти, не находя себе места от волнения.
   Пять из семи скачек были на дорожке с гаревым покрытием, две — на травяной дорожке, и эта была как раз вторая из них. Большинство европейских лошадей бежали по траве, родному зеленому ковру. Против Блу Кланси вышли победитель дерби в Эпсоме, победитель Триумфальной Арки и победитель итальянского дерби. И у него на первый взгляд не было никаких шансов. Но Малкольм и Рэмзи Осборн были уверены, что он «на взводе» — Малкольм уже вовсю пользовался здешним жаргоном.
   Блу Кланси отлично стартовал, сразу рванулся прочь от дальнего края дорожки. Английский жокей старательно удерживал его где-то на шестом месте, все на том же дальнем крае. Малкольм и Рэмзи Осборн не отрываясь смотрели в бинокли и подбадривали Блу Кланси криками. Не слыша их воплей, Блу Кланси до самого дальнего поворота на левой стороне скаковой дорожки, где поле пересекала полоска гаревого трека, оставался на прежней позиции и, когда лошади повернули обратно, шел все так же шестым. Малкольм заорал громче:
   — Давай, старая перечница! Давай же! Вперед!
   Никто из лошадей пока особенно вперед не вырвался. Скачку вели три лошади, бежавшие бок о бок, за ними — еще две, потом Блу Кланси. Я подумал, что положение у него не особо завидное, но проворная лошадка тут же убедила меня в обратном. Жокей заставил Блу Кланси чуть повернуть и отойти от остальных, чтобы впереди открылась свободная дорожка, и дал ему понять, что как раз сейчас все и случится — сейчас или вообще никогда.