Нас было трое, поэтому мы заняли отдельный столик рядом с моим прежним, за которым все так же сидели Уилкинсоны и Фрэнк.
Йен милостиво взирал на Фрэнка.
— Сохранился ли статус-кво в ваших с ним отношениях? — негромко спросил он меня.
— Вы имеете в виду, знает ли он, что я о нем знаю? — уточнил я. Нет, не знает. Знает ли он, что вы знаете? Кто знает!
— Знает ли он, что я знаю, что вы знаете, что они знают, что она знает, что вы знаете? — сказал Стивен.
Миссис Уилкинсон наклонилась ко мне из-за соседнего столика.
— Мы уезжаем во вторник, — сообщила она, — а вы? Мы с папочкой нисколько не жалеем, что пора возвращаться домой, правда, папочка?
Папочка выглядел так, словно готов был немедленно ехать в аэропорт.
— Надеюсь, что да, — ответил я.
Пришла Наташа со вздернутыми бровями и застывшей улыбкой и сообщила мне, что я не сдержал обещания предупреждать ее о своих отлучках.
Все шло как обычно, за исключением того, что мое мясо на этот раз ел Стивен.
После ленча мы втроем поднялись ко мне в номер. Йен и Стивен взяли пальто и шапки, которые оставили в комнате перед тем, как идти в ресторан.
Пока мы договаривались, кто кому будет звонить и когда мы в следующий раз встретимся, в дверь резко постучали.
— Боже, только не это... — простонал Йен, прикладывая руку к шишке на голове.
Я подошел к двери и спросил:
— Кто там?
Молчание.
Подошел Стивен и задал тот же вопрос по-русски.
На этот раз ответ прозвучал, хотя Стивен не обрадовался, услышав его.
— Он сказал, что его прислал генерал-майор.
Я повернул ключ и открыл дверь. В коридоре стояли двое крупных мужчин с бесстрастными лицами, одетых в длинные шинели и форменные фуражки. Стивен был потрясен. Он явно решил, что представители власти явились, чтобы немедленно выслать нас из страны.
Один из пришедших вручил мне заклеенный конверт, адресованный Рэндоллу Дрю. В нем лежала краткая, написанная от руки записка: «Прошу Вас проследовать с моими сотрудниками» и подпись: «Генерал-майор».
Бледный Стивен, глядя на меня округлившимися глазами, сказал:
— Я подожду здесь. Мы оба подождем здесь.
— Нет, — ответил я. — Лучше идите. Я позвоню.
— Если вы не позвоните, то прямо с утра я отдам вещи Оливеру Уотермену. Правильно?
— Угу.
Я взял из гардероба пальто, шапку и оделся. Два крупных неулыбчивых человека спокойно ожидали. Затем мы впятером вышли и почти без слов спустились на лифте.
Когда мы шли через вестибюль, поспешно расходившиеся в стороны люди провожали нашу группу испуганными взглядами. Очевидно, все сразу поняли, какую организацию представляют мои сопровождающие и почему они идут рядом со мной. Никому не хотелось разделить мое несчастье.
На улице мы подошли к большому черному автомобилю официального вида.
За рулем сидел водитель в форме. Мне предложили сесть на заднее сиденье. Я успел бросить взгляд на напряженные лица Йена и Стивена, стоявших бок о бок на тротуаре. Затем машина тронулась с места и, описав круг, направилась в сторону площади Дзержинского.
Здание Лубянки занимало одну из сторон площади. Глядя на длинный фасад, можно было подумать, что за ним находится какоенибудь страховое общество. Но все знали, что это не так. Автомобиль проскочил мимо, завернул за угол и остановился перед бледно-голубым старинным домом с белыми лепными украшениями. В ясный день на него было бы приятно посмотреть.
Конвоиры распахнули передо мной дверь автомобиля, и мы вошли в здание. Не могу сказать, Лубянка это была или нет, но детским садом тут тоже не пахло. Мы целеустремленно шли по широким казенного вида коридорам и остановились перед большой дверью без всяких обозначений. Один из конвоиров постучал, открыл дверь и отступил в сторону, пропуская меня. У меня пересохло в горле и заколотилось сердце.
Я вошел и оказался в удобном старомодном кабинете, где было много темного полированного дерева и застекленных шкафов. Письменный стол. Еще один стол. Три-четыре стула. И у окна с отодвинутой тяжелой шторой генерал-майор, поглядывающий на улицу.
Он пошел мне навстречу и протянул руку. Я же почувствовал такое облегчение, что подал ему свою больную правую и постарался не вздрагивать, когда он ее пожал. Догадывается ли он, что я только что провел самые страшные полчаса в своей жизни?
— Заходите, — сказал он. — Я хочу вам кое-что показать.
В задней стене кабинета находилась вторая дверь. Генерал провел меня через нее, и мы оказались в другом, более узком коридоре. Еще несколько ярдов... Снова дверь, за ней лестница... Мы спустились на следующий этаж и пошли по еще одному коридору, пустому и скудно отделанному.
Мы остановились перед гладкой металлической дверью без каких-либо обозначений. Генерал-майор нажал кнопку, дверь открылась. Он вошел первым, пригласив меня следовать за собой.
Я вошел в ярко освещенную квадратную комнату без мебели.
Около стен напротив друг друга стояли два вооруженных охранника, а между ними на прикрепленных к полу табуретках сидели два человека со скованными за спиной руками.
Мое удивление при виде их не шло ни в какое сравнение с их реакцией на мое появление. Один из них плюнул, а другой произнес какую-то фразу, которая, похоже, потрясла даже сотрудников КГБ.
— Это те самые люди? — спросил генерал-майор.
— Да.
Я всмотрелся в лица, которые запомнил с обеда в ресторане «Арагви». В глаза, которые видел на улице Горького и под мостом. В души, отягощенные убийством Ганса Крамера и Малкольма Херрика.
Один, со свисающими усами, казался немного старше. Он приоткрыл губы, сверкая зубами в подобии ухмылки. Даже здесь он источал ожесточенную враждебность.
У другого было туго обтянутое кожей костлявое лицо с большими глубокими глазницами, типичными для фанатиков. Его бровь и щеку пересекал алый шрам, нижняя губа была разбита.
— Который из них убил Херрика? — спросил генерал.
— Тот, что с усами.
— Он сказал, что у него сломано запястье, — сообщил генерал. — Они ждали вылета в аэропорту. Мы нашли их без всяких хлопот. Кстати, они почти не говорят по-английски.
— Кто они такие? — поинтересовался я.
— Журналисты. — Казалось, что он удивлен этим открытием. — Тарик Занетти, — он указал на человека с усами, — и Мехмет Зараи.
Их имена ни о чем мне не говорили. К тому же было очень маловероятно, что именно так их звали от рождения.
— Они жили в одном доме с Херриком, — сказал генералмайор. — Они могли встречаться ежедневно.
— Они из какой-нибудь организации вроде «красных бригад»?
— Мы считаем, что это какая-то новая отколовшаяся группа. Но все же мы успели кое-что выяснить уже во время предварительного допроса. Я послал за вами, как только их доставили сюда. Я сейчас кое-что вам покажу. Когда мы обыскали багаж, который был при них, то нашли вот это. — Он вынул из кармана письмо и дал его мне. Я развернул листок, но он был покрыт машинописным текстом на языке, который я не смог признать даже по виду. Покачав головой, я протянул листок генералу.
— Посмотрите текст, — посоветовал он. Я последовал его совету, и наткнулся на знакомые слова: «Эторфин... асепромазин... хлорокрезол... диметилсульфоксид».
— Это копия доклада химической компании, — пояснил генерал, — об анализе, проведенном по просьбе вашего усатого приятеля. Похоже, что он получил его как раз вчера.
— Значит, они хотели выяснить, что же на самом деле купили?
— Похоже на то. — Он взял у меня письмо и положил в карман. — Вот и все. От вас требовалось лишь опознать этих людей. Вы можете вернуться в Англию когда хотите. — Чуть поколебавшись, генерал добавил:
— Я полагаю, что вы будете осторожны.
— Буду, — подтвердил я. Настала моя очередь задуматься. — Но... у этой парочки есть, так сказать, коллеги... И смесь существует.
— Не исключено, — резко сказал генерал, — что придется обыскивать всех посетителей при входе на спортивные сооружения.
— Есть более простой способ.
— Какой же?
— Будет лето... Следите за всеми, кто будет в перчатках. Если под ними окажутся резиновые перчатки, смело арестовывайте их.
Генерал окинул меня взглядом из-под очков, потер подбородок ладонью и медленно сказал:
— Теперь я понимаю, почему разбираться с этим делом поручили именно вам.
— И в любом случае готовьте побольше налоксона.
— Мы примем меры предосторожности.
Я в последний раз взглянул в исполненные неприкрытой ненависти лица террористов и подумал, до какой же степени эти люди должны были противопоставить себя остальному человечеству, исковеркать свои души, чтобы стать теми, кем они сегодня являлись.
Переросшее в яростную ненависть естественное презрение молодежи к безобразному состоянию, до которого старшие довели мир. Стремление жестоко карать тех, кого они презирают. Полное неприятие родительской любви. Постоянное глумление над всеми формами власти. Постоянное сожаление о невозможности поголовно расправиться со всем презираемым большинством человечества.
И все более глубокие нарушения психики... самовнушение, что неприятие их обществом — грубая ошибка общества и что для того, чтобы перестать быть отверженными, нужно уничтожить само общество. Необходимость внушать ужас и причинять боль для того, чтобы насытить свое вечно голодное самолюбие. Абсолютный возврат к поиску причины для действия в примитивных эмоциях, которые принимаются за своего рода божественный гнев. Выбор недосягаемых целей для того, чтобы бесконечно оправдывать применение сильнодействующих средств. Экстатическое, равносильное оргазму, ощущение от того, что мир вокруг них превращается в пустыню.
— О чем вы думаете? — спросил генерал-майор.
— Они нашли себе оправдание. — Я с облегчением отвернулся от арестованных. — Разрушать куда легче, чем строить.
— Они свиньи, — с презрением воскликнул он.
— Что вы с ними сделаете?
Но на этот вопрос генерал не собирался давать прямого ответа. Он сказал подчеркнуто дружелюбным тоном:
— Их газетам потребуются новые сотрудники.
Перед «Уотч» стоит та же проблема, подумал я. И тут меня осенило.
Круг замкнулся.
— Ульрика Майнхоф была журналисткой, — сказал я.
Глава 19
Йен милостиво взирал на Фрэнка.
— Сохранился ли статус-кво в ваших с ним отношениях? — негромко спросил он меня.
— Вы имеете в виду, знает ли он, что я о нем знаю? — уточнил я. Нет, не знает. Знает ли он, что вы знаете? Кто знает!
— Знает ли он, что я знаю, что вы знаете, что они знают, что она знает, что вы знаете? — сказал Стивен.
Миссис Уилкинсон наклонилась ко мне из-за соседнего столика.
— Мы уезжаем во вторник, — сообщила она, — а вы? Мы с папочкой нисколько не жалеем, что пора возвращаться домой, правда, папочка?
Папочка выглядел так, словно готов был немедленно ехать в аэропорт.
— Надеюсь, что да, — ответил я.
Пришла Наташа со вздернутыми бровями и застывшей улыбкой и сообщила мне, что я не сдержал обещания предупреждать ее о своих отлучках.
Все шло как обычно, за исключением того, что мое мясо на этот раз ел Стивен.
После ленча мы втроем поднялись ко мне в номер. Йен и Стивен взяли пальто и шапки, которые оставили в комнате перед тем, как идти в ресторан.
Пока мы договаривались, кто кому будет звонить и когда мы в следующий раз встретимся, в дверь резко постучали.
— Боже, только не это... — простонал Йен, прикладывая руку к шишке на голове.
Я подошел к двери и спросил:
— Кто там?
Молчание.
Подошел Стивен и задал тот же вопрос по-русски.
На этот раз ответ прозвучал, хотя Стивен не обрадовался, услышав его.
— Он сказал, что его прислал генерал-майор.
Я повернул ключ и открыл дверь. В коридоре стояли двое крупных мужчин с бесстрастными лицами, одетых в длинные шинели и форменные фуражки. Стивен был потрясен. Он явно решил, что представители власти явились, чтобы немедленно выслать нас из страны.
Один из пришедших вручил мне заклеенный конверт, адресованный Рэндоллу Дрю. В нем лежала краткая, написанная от руки записка: «Прошу Вас проследовать с моими сотрудниками» и подпись: «Генерал-майор».
Бледный Стивен, глядя на меня округлившимися глазами, сказал:
— Я подожду здесь. Мы оба подождем здесь.
— Нет, — ответил я. — Лучше идите. Я позвоню.
— Если вы не позвоните, то прямо с утра я отдам вещи Оливеру Уотермену. Правильно?
— Угу.
Я взял из гардероба пальто, шапку и оделся. Два крупных неулыбчивых человека спокойно ожидали. Затем мы впятером вышли и почти без слов спустились на лифте.
Когда мы шли через вестибюль, поспешно расходившиеся в стороны люди провожали нашу группу испуганными взглядами. Очевидно, все сразу поняли, какую организацию представляют мои сопровождающие и почему они идут рядом со мной. Никому не хотелось разделить мое несчастье.
На улице мы подошли к большому черному автомобилю официального вида.
За рулем сидел водитель в форме. Мне предложили сесть на заднее сиденье. Я успел бросить взгляд на напряженные лица Йена и Стивена, стоявших бок о бок на тротуаре. Затем машина тронулась с места и, описав круг, направилась в сторону площади Дзержинского.
Здание Лубянки занимало одну из сторон площади. Глядя на длинный фасад, можно было подумать, что за ним находится какоенибудь страховое общество. Но все знали, что это не так. Автомобиль проскочил мимо, завернул за угол и остановился перед бледно-голубым старинным домом с белыми лепными украшениями. В ясный день на него было бы приятно посмотреть.
Конвоиры распахнули передо мной дверь автомобиля, и мы вошли в здание. Не могу сказать, Лубянка это была или нет, но детским садом тут тоже не пахло. Мы целеустремленно шли по широким казенного вида коридорам и остановились перед большой дверью без всяких обозначений. Один из конвоиров постучал, открыл дверь и отступил в сторону, пропуская меня. У меня пересохло в горле и заколотилось сердце.
Я вошел и оказался в удобном старомодном кабинете, где было много темного полированного дерева и застекленных шкафов. Письменный стол. Еще один стол. Три-четыре стула. И у окна с отодвинутой тяжелой шторой генерал-майор, поглядывающий на улицу.
Он пошел мне навстречу и протянул руку. Я же почувствовал такое облегчение, что подал ему свою больную правую и постарался не вздрагивать, когда он ее пожал. Догадывается ли он, что я только что провел самые страшные полчаса в своей жизни?
— Заходите, — сказал он. — Я хочу вам кое-что показать.
В задней стене кабинета находилась вторая дверь. Генерал провел меня через нее, и мы оказались в другом, более узком коридоре. Еще несколько ярдов... Снова дверь, за ней лестница... Мы спустились на следующий этаж и пошли по еще одному коридору, пустому и скудно отделанному.
Мы остановились перед гладкой металлической дверью без каких-либо обозначений. Генерал-майор нажал кнопку, дверь открылась. Он вошел первым, пригласив меня следовать за собой.
Я вошел в ярко освещенную квадратную комнату без мебели.
Около стен напротив друг друга стояли два вооруженных охранника, а между ними на прикрепленных к полу табуретках сидели два человека со скованными за спиной руками.
Мое удивление при виде их не шло ни в какое сравнение с их реакцией на мое появление. Один из них плюнул, а другой произнес какую-то фразу, которая, похоже, потрясла даже сотрудников КГБ.
— Это те самые люди? — спросил генерал-майор.
— Да.
Я всмотрелся в лица, которые запомнил с обеда в ресторане «Арагви». В глаза, которые видел на улице Горького и под мостом. В души, отягощенные убийством Ганса Крамера и Малкольма Херрика.
Один, со свисающими усами, казался немного старше. Он приоткрыл губы, сверкая зубами в подобии ухмылки. Даже здесь он источал ожесточенную враждебность.
У другого было туго обтянутое кожей костлявое лицо с большими глубокими глазницами, типичными для фанатиков. Его бровь и щеку пересекал алый шрам, нижняя губа была разбита.
— Который из них убил Херрика? — спросил генерал.
— Тот, что с усами.
— Он сказал, что у него сломано запястье, — сообщил генерал. — Они ждали вылета в аэропорту. Мы нашли их без всяких хлопот. Кстати, они почти не говорят по-английски.
— Кто они такие? — поинтересовался я.
— Журналисты. — Казалось, что он удивлен этим открытием. — Тарик Занетти, — он указал на человека с усами, — и Мехмет Зараи.
Их имена ни о чем мне не говорили. К тому же было очень маловероятно, что именно так их звали от рождения.
— Они жили в одном доме с Херриком, — сказал генералмайор. — Они могли встречаться ежедневно.
— Они из какой-нибудь организации вроде «красных бригад»?
— Мы считаем, что это какая-то новая отколовшаяся группа. Но все же мы успели кое-что выяснить уже во время предварительного допроса. Я послал за вами, как только их доставили сюда. Я сейчас кое-что вам покажу. Когда мы обыскали багаж, который был при них, то нашли вот это. — Он вынул из кармана письмо и дал его мне. Я развернул листок, но он был покрыт машинописным текстом на языке, который я не смог признать даже по виду. Покачав головой, я протянул листок генералу.
— Посмотрите текст, — посоветовал он. Я последовал его совету, и наткнулся на знакомые слова: «Эторфин... асепромазин... хлорокрезол... диметилсульфоксид».
— Это копия доклада химической компании, — пояснил генерал, — об анализе, проведенном по просьбе вашего усатого приятеля. Похоже, что он получил его как раз вчера.
— Значит, они хотели выяснить, что же на самом деле купили?
— Похоже на то. — Он взял у меня письмо и положил в карман. — Вот и все. От вас требовалось лишь опознать этих людей. Вы можете вернуться в Англию когда хотите. — Чуть поколебавшись, генерал добавил:
— Я полагаю, что вы будете осторожны.
— Буду, — подтвердил я. Настала моя очередь задуматься. — Но... у этой парочки есть, так сказать, коллеги... И смесь существует.
— Не исключено, — резко сказал генерал, — что придется обыскивать всех посетителей при входе на спортивные сооружения.
— Есть более простой способ.
— Какой же?
— Будет лето... Следите за всеми, кто будет в перчатках. Если под ними окажутся резиновые перчатки, смело арестовывайте их.
Генерал окинул меня взглядом из-под очков, потер подбородок ладонью и медленно сказал:
— Теперь я понимаю, почему разбираться с этим делом поручили именно вам.
— И в любом случае готовьте побольше налоксона.
— Мы примем меры предосторожности.
Я в последний раз взглянул в исполненные неприкрытой ненависти лица террористов и подумал, до какой же степени эти люди должны были противопоставить себя остальному человечеству, исковеркать свои души, чтобы стать теми, кем они сегодня являлись.
Переросшее в яростную ненависть естественное презрение молодежи к безобразному состоянию, до которого старшие довели мир. Стремление жестоко карать тех, кого они презирают. Полное неприятие родительской любви. Постоянное глумление над всеми формами власти. Постоянное сожаление о невозможности поголовно расправиться со всем презираемым большинством человечества.
И все более глубокие нарушения психики... самовнушение, что неприятие их обществом — грубая ошибка общества и что для того, чтобы перестать быть отверженными, нужно уничтожить само общество. Необходимость внушать ужас и причинять боль для того, чтобы насытить свое вечно голодное самолюбие. Абсолютный возврат к поиску причины для действия в примитивных эмоциях, которые принимаются за своего рода божественный гнев. Выбор недосягаемых целей для того, чтобы бесконечно оправдывать применение сильнодействующих средств. Экстатическое, равносильное оргазму, ощущение от того, что мир вокруг них превращается в пустыню.
— О чем вы думаете? — спросил генерал-майор.
— Они нашли себе оправдание. — Я с облегчением отвернулся от арестованных. — Разрушать куда легче, чем строить.
— Они свиньи, — с презрением воскликнул он.
— Что вы с ними сделаете?
Но на этот вопрос генерал не собирался давать прямого ответа. Он сказал подчеркнуто дружелюбным тоном:
— Их газетам потребуются новые сотрудники.
Перед «Уотч» стоит та же проблема, подумал я. И тут меня осенило.
Круг замкнулся.
— Ульрика Майнхоф была журналисткой, — сказал я.
Глава 19
Самолет, на котором я вернулся домой, встречал в Хитроу один из приближенных Хьюдж-Беккета. Он повез меня на мероприятие, которое назвал небольшой предварительной беседой, а я — мерзкой неприятностью.
Всю дорогу в офис «мандарина» я кашлял и протестовал, но в ответ получил лишь неискренние извинения и крохотную рюмку хереса, хотя для того, чтобы хоть немного вернуть меня к жизни, требовалось не меньше полстакана виски. Меня бил озноб.
— Разве нельзя было подождать до завтра? — спросил я.
— Принц хочет встретиться с вами завтра утром на скачках в Фонтуэлл-Парке.
— Я собирался полежать в постели.
Мой спутник игнорировал такой легкомысленный ответ.
— Что с вашей рукой? — поинтересовался он, глядя на перевязанную кисть — прощальный привет Стивена и Гудрун.
— Пальцы разбиты. Но все на месте. — У меня гора свалилась с плеч.
От радости, что удалось вернуться в мир, где непрерывно чувствуется дыхание свободы. От того, что по улицам ходят улыбающиеся люди. От рождественских елок и сверкающего изобилия ярко освещенных магазинов. Тот, кому претит общество богачей, может выбрать простую жизнь. Выбор — это привилегия свободных людей.
Хьюдж-Беккет сидел в удобном кресле и разглядывал тыльную сторону своей ладони.
— Ну и как... э-э... прошла поездка? — спросил он. Я почти дословно повторил ему то, что рассказывал генерал-майору в Москве. Хьюдж-Беккет оторвался от изучения руки и мысленно погрузился в жизнь, столь отличную от его обыденного скучного существования.
Я рассказывал, меня сотрясал кашель, и он угостил меня еще одной рюмкой хереса, на этот раз чуть побольше.
— В целом я могу заключить, что все должно пройти спокойно, — сказал я, завершая рассказ. — А что касается Джонни Фаррингфорда... Да, я не получил никаких формальных гарантий, но сомневаюсь, что после всего случившегося товарищи сочтут его подходящей кандидатурой для провокаций. Мне представляется, что поездка ничем ему не грозит... но решать это, конечно, должны вы с принцем.
Я встал. Я действительно чувствовал себя совершенно больным. Правда, ничего удивительного в этом не было. Такова моя жизнь.
Хьюдж-Беккет проводил меня до подъезда и отправил домой в служебном автомобиле. Из этого можно было сделать вывод, что его мнение о значении лошадей для этого мира коренным образом изменилось.
Оказалось, что встреча с принцем в Фонтуэлл-Парке включала в себя ленч, в котором участвовал он сам, принцесса, Джонни Фаррингфорд, председатель скачек, несколько распорядителей и великосветских дам. Все собрались в зале со стеклянными стенами наверху трибун, откуда открывался вид на зеленое поле.
Было много шампанского и цивилизованных дружеских бесед. Все это в другой день доставило бы мне большое удовольствие, но за моей спиной все еще маячила тень Москвы, я думал об опасениях Бориса и Евгения, о сомнениях и предостережениях Юрия, Миши и Кропоткина. Я был бы очень рад со временем услышать от Йена и Стивена, что никому из них оказанная мне помощь не вышла боком.
Всю ночь я провертелся в постели в номере гостиницы, а утром нанял автомобиль с водителем, чтобы ехать на скачки. Я использовал почти все средства, хранившиеся в моей пластмассовой коробке, но без заметного результата. Мне чертовски надоело напрягаться, захватывая воздух легкими, в которых хлюпало, как в болоте, и с таким же усилием выдыхать. Правда, раза два за свою дурацкую жизнь мне приходилось в таком состоянии участвовать в скачках, так стоило ли расстраиваться из-за необходимости сыграть роль в несложном спектакле? В памяти возникли обрывки шотландской баллады об умирающем лорде Рэндолле, с которым я еще ребенком привык отождествлять себя.
Это был скорее фон, чем сознательное воспоминание, но теперь знакомые слова приобрели новое значение. «...постелите скорей мне постель, Я устал, я вернулся с охоты И хочу поскорее заснуть.»
— Рэндолл, — обратился ко мне принц, — нам нужно поговорить.
Мы разговаривали урывками весь день. В перерывах между заездами мы разговаривали на балконе распорядителей, когда все остальные спускались на парадный круг смотреть лошадей.
«...постелите скорей мне постель...»
— Против Джонни было два заговора, — сказал я.
— Два? — удивился принц.
— Угу... Учитывая его положение, он первоочередная цель для всяких мерзавцев и всегда ею останется. Это действительность, с которой нужно смириться.
Я рассказал принцу о террористах и об идентификации «Алеши». Это потрясло его куда сильнее, чем двоих коварных интриганов — Хьюдж-Беккета и генерал-майора КГБ.
— Ужасно. Ужасно, — повторял он.
— К тому же, — взял я быка за рога, — одна из его слабостей привлекла внимание КГБ.
— Что вы имеете в виду?
Я объяснил насчет интереса Джонни к порнографии.
— Джонни? — Принц был удивлен и весьма рассержен. — Чертов дуралей... Неужели он не понимает, что пресса только и ищет возможности зацепиться за что-нибудь подобное?
— Если его предупредить, сэр...
— Предупредить? — У принца был мрачный вид. — Можете предоставить это мне.
Сейчас я для него всего лишь назойливая муха, подумал я.
Но в этот момент принц припомнил минувшие события.
— Но, послушайте, Рэндолл, — воскликнул он. — А как же эти двое, которые напали на Джонни в тот день, когда вы приехали ко мне? Когда он врезался в вашу машину... Откуда они взялись? Это были... террористы?
— Нет... Гм-м... На самом деле их вовсе не было.
Он окинул меня истинно королевским взглядом.
— Вы хотите сказать, что Джонни лгал?
— Да, — без особого вдохновения подтвердил я. — Я уверен в том, что он их выдумал.
— Но этого не может быть! Он был сильно избит.
Я покачал головой.
— Он получил травмы, врезавшись в мой автомобиль.
— Опомнитесь, Рэндолл, — с раздражением сказал принц. — Он врезался только потому, что уже был избит!
— Э-э... Я думаю, сэр, что он потерпел аварию потому, что не выносит вида крови. Я думаю, что он порезал палец... специально, чтобы пошла кровь... он хотел испачкать себе лицо. Он хотел, чтобы история о том, как на него напали, выглядела более убедительной. А когда он оказался перед вашим домом, то потерял сознание. Он держал ногу на акселераторе, и его автомобиль продолжал мчатьс вперед.
— Не может быть, чтобы вы оказались правы. — Спросите его сами, сэр.
«...постелите скорей мне постель...»
— Но почему, Рэндолл? Зачем ему понадобилось сочинять эту историю?
— Он страстно мечтает попасть на Олимпийские игры. При этом он не хотел, чтобы люди говс рили о его отношениях с Гансом Крамером, которые были не настолько невинны, как он хотел на уверить, но ничего ужасного в них действительно не было. Я склонен считать: он боялся, что вы узнаете об этом знакомстве, откажете ему в покупке новой лошади... Поэтому он придумал двоих людей, избивших его, чтобы убедить вас не посылать меня на поиски Алеши.
Я близок к уверенности, что Джонни знал, никакого скандала не было, и представления не имел, до чего я мог бы докопаться, расследуя события, связанные с Гансом. Он не желал этого расследования, вот и все.
Принц выслушал меня с удивленным видом.
— Но это привело к обратному результату. После всего происшедшего я утвердился в уверенности, что с этими слухами необходимо разобраться.
Я посмотрел сверху, как Джонни и принцесса пробираются в толпе, возвращаясь на свои места перед очередным заездом. Его ярко-рыжая шевелюра сияла под декабрьским небом, как начищенная медь.
— Он прекрасный наездник, сэр, — вздохнул я.
Принц искоса посмотрел на меня.
— Все мы порой делаем глупости, не так ли, Рэндолл? Вы это хотели сказать?
— Да, сэр.
«...И хочу поскорее заснуть.»
— Но почему вы так уверены, что это не были ваши террористы?
— Потому что, по словам Джонни, это были самые обычные люди. Джонни рассказал мне, что они ничем не отличались от других англичан... а террористы совсем не были на них похожи.
Джонни и принцесса поднялись по лестнице и вышли на балкон. Принцесса пребывала в самом безмятежном настроении, но Джонни в моем присутствии весь день чувствовал себя неуютно.
— Джонни, хорошо ли вызнали Малкольма Херрика? — спокойно спросил я.
— Кого?
— Херрика. Журналиста. Он писал для «Уотч».
— Ах, этого... — Было видно, что воспоминание не доставило Джонни никакого удовольствия. — Он был в Бергли. И все время увивался вокруг Ганса. Э-э... Ганса Крамера. — Он умолк, в чем-то засомневавшись, но потом пожал плечами и продолжил:
— Мне не нравился этот тип. Спросите, почему?
Он все время называл меня «парень». Не могу сказать, чтобы это было мне по душе. Я посоветовал ему пойти в задницу. И с тех пор его не видел.
Слова «пошел в задницу» показались мне недостаточно веской причиной для того, чтобы поместить человека на первое место в списке приговоренных, как это сделал Малкольм. «Парень», «пошел в задницу»... следующая станция «Алеша».
«Я устал, я вернулся с охоты...»
— Карты на стол, Джонни, — сказал принц. — Били тебя эти двое парней или нет?
За краткий миг на лице Фаррингфорда отразилось множество эмоций. Он начал было кивать, но затем пристально посмотрел на меня, по выражению моего лица угадал, что я вывел его на чистую воду, и виновато улыбнулся, как нашкодивший мальчишка.
Принц поджал губы и покачал головой.
— Джонни, пора взрослеть, — сказал он.
Двумя днями позже, во время уик-энда, ко мне пришла Эмма, серебристая, хрупкая и переполненная энергией.
— Как гнусно с твоей стороны валяться в кровати, — заявила она. Ненавижу смотреть на перекошенную лихорадкой рожу.
Она непрерывно носилась по комнате, пытаясь растратить свою энергию в бесцельном движении.
— Ты хрипишь, как старая бабка, — сообщила она. — И плюешься... действительно отвратительная болезнь.
— Я думал, что тебя привлекает проза жизни.
— Почему ты попросил меня прийти? — спросила Эмма, перекладывая щетки на моем туалетном столике. — Обычно когда ты болеешь, то требуешь, чтобы я держалась подальше.
— Хотелось побыть в твоем обществе.
— О! — Эмма посмотрела на меня взглядом раненой птицы, на ее лице появилось смущение, и она быстро вышла из комнаты. Вечер пятницы, подумал я. Еще не пришло время говорить правду.
Через час Эмма вернулась с подносом. За это время она успела приготовить ужин: суп, хлеб, сыр, фрукты и бутылку вина.
— Это все оказалось под рукой, — сказала она, пресекая любые вопросы, — так что я решила притащить все сюда.
— Прекрасно.
Мы спокойно ели, и Эмма расспрашивала меня о Москве.
— Тебе могло бы там понравиться, — сказал я, очищая мандарин. Видишь ли, там тебе пришлось бы в обязательном порядке вести ту жизнь, которой ты живешь здесь из чувства протеста.
— Иногда я тебя ненавижу.
— Если тебе когда-нибудь надоест твой магазин, — сказал я, — я мог бы предложить тебе другую работу. Здесь.
— Какую же?
— Горничная. Няня. Повар. Прачка. Прислуга. Работница на ферме. Жена.
— Не выйдет.
Я смотрел на сияющий водопад платиновых волос, на нежное, любимое и такое решительное лицо с совершенными чертами. Молодежь не может измениться. Каждый из них мятежник, романтик, пуританин, фанатик, лицемер, святой, участник общественных движений, террорист. Некоторые становятся такими в молодости и остаются навсегда. Эмма никогда не сможет вернуться к той обеспеченной, размеренной жизни, от которой отказалась. Она навещает эту жизнь во время уик-эндов, пока ей нравлюсь я, но в один из понедельников она уедет с утра и больше не вернется.
Я могу сожалеть об этом, могу чувствовать себя одиноким, но, увы, она удручающе права.
Как долгосрочная перспектива, это не могло ее устроить.
В новогоднем номере «Коня и пса» я прочел, что немцы продали одну из своих лучших молодых лошадей лорду Фаррингфорду, который будет готовить ее к участию в Олимпийских играх.
Всю дорогу в офис «мандарина» я кашлял и протестовал, но в ответ получил лишь неискренние извинения и крохотную рюмку хереса, хотя для того, чтобы хоть немного вернуть меня к жизни, требовалось не меньше полстакана виски. Меня бил озноб.
— Разве нельзя было подождать до завтра? — спросил я.
— Принц хочет встретиться с вами завтра утром на скачках в Фонтуэлл-Парке.
— Я собирался полежать в постели.
Мой спутник игнорировал такой легкомысленный ответ.
— Что с вашей рукой? — поинтересовался он, глядя на перевязанную кисть — прощальный привет Стивена и Гудрун.
— Пальцы разбиты. Но все на месте. — У меня гора свалилась с плеч.
От радости, что удалось вернуться в мир, где непрерывно чувствуется дыхание свободы. От того, что по улицам ходят улыбающиеся люди. От рождественских елок и сверкающего изобилия ярко освещенных магазинов. Тот, кому претит общество богачей, может выбрать простую жизнь. Выбор — это привилегия свободных людей.
Хьюдж-Беккет сидел в удобном кресле и разглядывал тыльную сторону своей ладони.
— Ну и как... э-э... прошла поездка? — спросил он. Я почти дословно повторил ему то, что рассказывал генерал-майору в Москве. Хьюдж-Беккет оторвался от изучения руки и мысленно погрузился в жизнь, столь отличную от его обыденного скучного существования.
Я рассказывал, меня сотрясал кашель, и он угостил меня еще одной рюмкой хереса, на этот раз чуть побольше.
— В целом я могу заключить, что все должно пройти спокойно, — сказал я, завершая рассказ. — А что касается Джонни Фаррингфорда... Да, я не получил никаких формальных гарантий, но сомневаюсь, что после всего случившегося товарищи сочтут его подходящей кандидатурой для провокаций. Мне представляется, что поездка ничем ему не грозит... но решать это, конечно, должны вы с принцем.
Я встал. Я действительно чувствовал себя совершенно больным. Правда, ничего удивительного в этом не было. Такова моя жизнь.
Хьюдж-Беккет проводил меня до подъезда и отправил домой в служебном автомобиле. Из этого можно было сделать вывод, что его мнение о значении лошадей для этого мира коренным образом изменилось.
Оказалось, что встреча с принцем в Фонтуэлл-Парке включала в себя ленч, в котором участвовал он сам, принцесса, Джонни Фаррингфорд, председатель скачек, несколько распорядителей и великосветских дам. Все собрались в зале со стеклянными стенами наверху трибун, откуда открывался вид на зеленое поле.
Было много шампанского и цивилизованных дружеских бесед. Все это в другой день доставило бы мне большое удовольствие, но за моей спиной все еще маячила тень Москвы, я думал об опасениях Бориса и Евгения, о сомнениях и предостережениях Юрия, Миши и Кропоткина. Я был бы очень рад со временем услышать от Йена и Стивена, что никому из них оказанная мне помощь не вышла боком.
Всю ночь я провертелся в постели в номере гостиницы, а утром нанял автомобиль с водителем, чтобы ехать на скачки. Я использовал почти все средства, хранившиеся в моей пластмассовой коробке, но без заметного результата. Мне чертовски надоело напрягаться, захватывая воздух легкими, в которых хлюпало, как в болоте, и с таким же усилием выдыхать. Правда, раза два за свою дурацкую жизнь мне приходилось в таком состоянии участвовать в скачках, так стоило ли расстраиваться из-за необходимости сыграть роль в несложном спектакле? В памяти возникли обрывки шотландской баллады об умирающем лорде Рэндолле, с которым я еще ребенком привык отождествлять себя.
Это был скорее фон, чем сознательное воспоминание, но теперь знакомые слова приобрели новое значение. «...постелите скорей мне постель, Я устал, я вернулся с охоты И хочу поскорее заснуть.»
— Рэндолл, — обратился ко мне принц, — нам нужно поговорить.
Мы разговаривали урывками весь день. В перерывах между заездами мы разговаривали на балконе распорядителей, когда все остальные спускались на парадный круг смотреть лошадей.
«...постелите скорей мне постель...»
— Против Джонни было два заговора, — сказал я.
— Два? — удивился принц.
— Угу... Учитывая его положение, он первоочередная цель для всяких мерзавцев и всегда ею останется. Это действительность, с которой нужно смириться.
Я рассказал принцу о террористах и об идентификации «Алеши». Это потрясло его куда сильнее, чем двоих коварных интриганов — Хьюдж-Беккета и генерал-майора КГБ.
— Ужасно. Ужасно, — повторял он.
— К тому же, — взял я быка за рога, — одна из его слабостей привлекла внимание КГБ.
— Что вы имеете в виду?
Я объяснил насчет интереса Джонни к порнографии.
— Джонни? — Принц был удивлен и весьма рассержен. — Чертов дуралей... Неужели он не понимает, что пресса только и ищет возможности зацепиться за что-нибудь подобное?
— Если его предупредить, сэр...
— Предупредить? — У принца был мрачный вид. — Можете предоставить это мне.
Сейчас я для него всего лишь назойливая муха, подумал я.
Но в этот момент принц припомнил минувшие события.
— Но, послушайте, Рэндолл, — воскликнул он. — А как же эти двое, которые напали на Джонни в тот день, когда вы приехали ко мне? Когда он врезался в вашу машину... Откуда они взялись? Это были... террористы?
— Нет... Гм-м... На самом деле их вовсе не было.
Он окинул меня истинно королевским взглядом.
— Вы хотите сказать, что Джонни лгал?
— Да, — без особого вдохновения подтвердил я. — Я уверен в том, что он их выдумал.
— Но этого не может быть! Он был сильно избит.
Я покачал головой.
— Он получил травмы, врезавшись в мой автомобиль.
— Опомнитесь, Рэндолл, — с раздражением сказал принц. — Он врезался только потому, что уже был избит!
— Э-э... Я думаю, сэр, что он потерпел аварию потому, что не выносит вида крови. Я думаю, что он порезал палец... специально, чтобы пошла кровь... он хотел испачкать себе лицо. Он хотел, чтобы история о том, как на него напали, выглядела более убедительной. А когда он оказался перед вашим домом, то потерял сознание. Он держал ногу на акселераторе, и его автомобиль продолжал мчатьс вперед.
— Не может быть, чтобы вы оказались правы. — Спросите его сами, сэр.
«...постелите скорей мне постель...»
— Но почему, Рэндолл? Зачем ему понадобилось сочинять эту историю?
— Он страстно мечтает попасть на Олимпийские игры. При этом он не хотел, чтобы люди говс рили о его отношениях с Гансом Крамером, которые были не настолько невинны, как он хотел на уверить, но ничего ужасного в них действительно не было. Я склонен считать: он боялся, что вы узнаете об этом знакомстве, откажете ему в покупке новой лошади... Поэтому он придумал двоих людей, избивших его, чтобы убедить вас не посылать меня на поиски Алеши.
Я близок к уверенности, что Джонни знал, никакого скандала не было, и представления не имел, до чего я мог бы докопаться, расследуя события, связанные с Гансом. Он не желал этого расследования, вот и все.
Принц выслушал меня с удивленным видом.
— Но это привело к обратному результату. После всего происшедшего я утвердился в уверенности, что с этими слухами необходимо разобраться.
Я посмотрел сверху, как Джонни и принцесса пробираются в толпе, возвращаясь на свои места перед очередным заездом. Его ярко-рыжая шевелюра сияла под декабрьским небом, как начищенная медь.
— Он прекрасный наездник, сэр, — вздохнул я.
Принц искоса посмотрел на меня.
— Все мы порой делаем глупости, не так ли, Рэндолл? Вы это хотели сказать?
— Да, сэр.
«...И хочу поскорее заснуть.»
— Но почему вы так уверены, что это не были ваши террористы?
— Потому что, по словам Джонни, это были самые обычные люди. Джонни рассказал мне, что они ничем не отличались от других англичан... а террористы совсем не были на них похожи.
Джонни и принцесса поднялись по лестнице и вышли на балкон. Принцесса пребывала в самом безмятежном настроении, но Джонни в моем присутствии весь день чувствовал себя неуютно.
— Джонни, хорошо ли вызнали Малкольма Херрика? — спокойно спросил я.
— Кого?
— Херрика. Журналиста. Он писал для «Уотч».
— Ах, этого... — Было видно, что воспоминание не доставило Джонни никакого удовольствия. — Он был в Бергли. И все время увивался вокруг Ганса. Э-э... Ганса Крамера. — Он умолк, в чем-то засомневавшись, но потом пожал плечами и продолжил:
— Мне не нравился этот тип. Спросите, почему?
Он все время называл меня «парень». Не могу сказать, чтобы это было мне по душе. Я посоветовал ему пойти в задницу. И с тех пор его не видел.
Слова «пошел в задницу» показались мне недостаточно веской причиной для того, чтобы поместить человека на первое место в списке приговоренных, как это сделал Малкольм. «Парень», «пошел в задницу»... следующая станция «Алеша».
«Я устал, я вернулся с охоты...»
— Карты на стол, Джонни, — сказал принц. — Били тебя эти двое парней или нет?
За краткий миг на лице Фаррингфорда отразилось множество эмоций. Он начал было кивать, но затем пристально посмотрел на меня, по выражению моего лица угадал, что я вывел его на чистую воду, и виновато улыбнулся, как нашкодивший мальчишка.
Принц поджал губы и покачал головой.
— Джонни, пора взрослеть, — сказал он.
Двумя днями позже, во время уик-энда, ко мне пришла Эмма, серебристая, хрупкая и переполненная энергией.
— Как гнусно с твоей стороны валяться в кровати, — заявила она. Ненавижу смотреть на перекошенную лихорадкой рожу.
Она непрерывно носилась по комнате, пытаясь растратить свою энергию в бесцельном движении.
— Ты хрипишь, как старая бабка, — сообщила она. — И плюешься... действительно отвратительная болезнь.
— Я думал, что тебя привлекает проза жизни.
— Почему ты попросил меня прийти? — спросила Эмма, перекладывая щетки на моем туалетном столике. — Обычно когда ты болеешь, то требуешь, чтобы я держалась подальше.
— Хотелось побыть в твоем обществе.
— О! — Эмма посмотрела на меня взглядом раненой птицы, на ее лице появилось смущение, и она быстро вышла из комнаты. Вечер пятницы, подумал я. Еще не пришло время говорить правду.
Через час Эмма вернулась с подносом. За это время она успела приготовить ужин: суп, хлеб, сыр, фрукты и бутылку вина.
— Это все оказалось под рукой, — сказала она, пресекая любые вопросы, — так что я решила притащить все сюда.
— Прекрасно.
Мы спокойно ели, и Эмма расспрашивала меня о Москве.
— Тебе могло бы там понравиться, — сказал я, очищая мандарин. Видишь ли, там тебе пришлось бы в обязательном порядке вести ту жизнь, которой ты живешь здесь из чувства протеста.
— Иногда я тебя ненавижу.
— Если тебе когда-нибудь надоест твой магазин, — сказал я, — я мог бы предложить тебе другую работу. Здесь.
— Какую же?
— Горничная. Няня. Повар. Прачка. Прислуга. Работница на ферме. Жена.
— Не выйдет.
Я смотрел на сияющий водопад платиновых волос, на нежное, любимое и такое решительное лицо с совершенными чертами. Молодежь не может измениться. Каждый из них мятежник, романтик, пуританин, фанатик, лицемер, святой, участник общественных движений, террорист. Некоторые становятся такими в молодости и остаются навсегда. Эмма никогда не сможет вернуться к той обеспеченной, размеренной жизни, от которой отказалась. Она навещает эту жизнь во время уик-эндов, пока ей нравлюсь я, но в один из понедельников она уедет с утра и больше не вернется.
Я могу сожалеть об этом, могу чувствовать себя одиноким, но, увы, она удручающе права.
Как долгосрочная перспектива, это не могло ее устроить.
В новогоднем номере «Коня и пса» я прочел, что немцы продали одну из своих лучших молодых лошадей лорду Фаррингфорду, который будет готовить ее к участию в Олимпийских играх.