Она замолчала, чтобы перевести дух. «Случайное совпадение!» — подумал я.
— Просто чудо, дорогой, что я прихватила с собой к Бетти большую часть своих драгоценностей, потому что раньше я никогда так не делала. Арчи обычно говорил, что так безопаснее, он всегда был заботливым, милым и предусмотрительным…
— Значит, Австралия? — переспросил я.
— Да, дорогой. А что здесь такого? Я поехала туда проведать сестру Арчи, она живет там Бог знает сколько и почувствовала себя одиноко после того, как овдовела, бедняжка. Мне было очень интересно поехать, потому что я, собственно, никогда не виделась с ней, мы лишь обменивались открытками, и я прожила у нее полтора месяца. Она хотела, чтобы я у нее осталась, а мы так ладили, как огонь с керосином… О дорогой, просто к слову пришелся огонь. Я ей и говорю, что хочу вернуться в свой домик над морем и все обмозговать… Конечно, в ту поездку я тоже прихватила с собой драгоценности, дорогой…
— Может, вы и Маннинга купили, когда были там? — спросил я неожиданно даже для самого себя.
Не знаю, почему я так сказал. Может, потому, что вспомнил о Дональде, который тоже ездил в Австралию. Но я был совершенно не готов к ее реакции. Ее словно громом поразило. Раньше она была недоверчива и сердита, а теперь — недоверчива и испуганна. Она одним глотком прикончила свой джин, соскользнула с табурета и прикрыла рот дрожащими пальцами с красными ногтями.
— Неужели это так? — спросил я взволнованно.
— Откуда вы знаете?
— Я ничего не знаю.
— Вы не с таможни?
— Конечно нет.
— Ой, дорогой, дорогой… — Она дрожала и была в отчаянии так же, как и Дональд.
Взяв ее за руку, я подвел к креслу.
— Садитесь, — сказал я ободряюще, — и рассказывайте. Все по порядку.
Пришлось принести еще один двойной джин. Через десять минут она пришла в себя.
— Так вот, дорогой, я не искусствовед, как вы, возможно, догадываетесь, но там была картина сэра Альфреда Маннинга… подпись, документы и все как полагается, да и недорого, и я подумала, как был бы доволен Арчи, если бы у нас висел настоящий Маннинг. Мы оба очень любили скачки, а еще сестра Арчи подбила меня, и я, как вы могли бы выразиться, воодушевилась и купила ее… — Она замолчала.
— Дальше, — сказал я.
— Я полагаю, дорогой, что вы уже и сами обо всем догадались из того, что я вам рассказала.
— Вы привезли ее в Англию, не указав в таможенной декларации?
— Да, дорогой… — Она вздохнула. — Конечно, вышло все по-дурацки, но я даже не подумала про таможню, когда покупала картину, и даже когда вернулась домой. Только через неделю сестра Арчи спросила, не собираюсь ли я записать картину в декларацию, а меня просто в ярость приводит требование выплачивать таможенную пошлину… Во всяком случае, я подумала, что мне следует разузнать о размерах пошлины, и выяснила, что пошлины в полном понимании не существует на картины, купленные в комиссионном магазине и вывозимые из Австралии… Хотите, верьте, хотите, нет, но они сказали, что мне придется заплатить налог на добавленную стоимость — это такой налог, который взимается с каждой покупки, вы знаете. То есть мне пришлось бы, дорогой, выплатить восемь процентов от суммы, которую я заплатила в магазине. Вы только представьте себе! Я просто была вне себя, дорогой! Сестра Арчи пожалела, что я не оставила картину у нее, потому что если я решусь переехать в Австралию, а она уговаривала меня переехать, выйдет, что я ни за что заплатила пошлину. Но я не была уверена, что вернусь, и, что бы там ни было, хотела видеть Маннинга на стене нашего дома, чтобы сделать приятное Арчи… Так вот, дорогой, картина была аккуратненько упакована в бумагу, я спрятала ее в ночной рубашке, и мне удалось протащить ее через таможню. Ну, и меня… никто не остановил.
— Сколько вы должны были заплатить?
— Ну, дорогой, если быть точной, то где-то чуть больше семисот фунтов. Я понимаю, деньги не Бог весть какие, но смириться с этим я просто не могла.
Я прикинул в уме.
— Значит, картина стоила девять тысяч?
— Ну да, дорогой. Ровно девять… Я не прогадала? Вернувшись, я спрашивала у знающих людей, и они сказали, что картины Маннинга стоят по пятнадцать тысяч…
— Примерно так, — подтвердил я, — хотя некоторые можно купить за полторы тысячи, а то и дешевле.
— Во всяком случае, дорогой, подумав о страховке, я спохватилась: что делать, если страховые агенты потребуют, скажем, квитанцию… Может, оно так и было бы, но я ничего не стала предпринимать, потому что если бы я решила переезжать в Австралию, то могла бы просто взять картину с собой. И никому не причинила бы ущерба…
— Складно, — согласился я.
— А теперь все сгорело, вы вправе думать, что так мне и надо, потому что девять тысяч улетели с дымом, и я из них не увижу даже одного пенни.
Она допила джин, и я заказал еще.
— Я понимаю, что дело не мое, но как у вас в Австралии под рукой оказалось девять тысяч? Есть же закон, по которому нельзя вывозить столько наличных.
Она самодовольно хихикнула:
— Не очень-то вы знаете жизнь. Не бойтесь, все было блеск! Я лишь заглянула с сестрой Арчи к ювелиру и продала ему брошку — такая гадкая лягушка, дорогой, с большим алмазом посредине лба, что-то из шекспировских сюжетов, хотя я и не уверена, во всяком случае, я ее никогда не носила, такая она была уродина, но я, конечно, прихватила ее с собой, потому что она того стоила, и я продала ее за девять с половиной тысяч австралийских долларов, одним словом, проблем не было…
Мейзи сочла, что я должен с ней поесть, и мы приступили к обеду. Аппетит у нее был отменный, но настроение грустное.
— Вы никому не скажете про картину?
— Конечно нет.
— Я могу попасть в передрягу, дорогой.
— Понимаю.
— Самое меньшее — штраф, — продолжала она. — На мне постараются отыграться, хотя речь пойдет лишь о маленькой контрабанде…
— Никто не догадается, если вы сами будете молчать. — И вдруг меня осенило: — Вы кому-нибудь уже говорили, что купили картину?
— Нет, дорогой, поскольку я думала, что лучше делать вид, будто картина у меня не первый год, и я даже не повесила ее на стену, потому что одно колечко болталось, и я боялась, что она может упасть, но я так и не смогла решить, кого бы попросить закрепить ее… — Она замолчала, смакуя креветки. — Вы, наверное, думаете, какая я глупая, но мне кажется, я просто боялась, хоть и не чувствовала себя виноватой. Я до сих пор не понимаю, почему мы должны платить этот чертов налог. Вот потому взяла и спрятала картину.
— Спрятали? Завернутой?
— Конечно, дорогой, я ее завернула. Разумеется, я открыла ее, когда вернулась домой, вот тогда-то и увидела, что колечко оторвалось вместе с веревкой. Поэтому я завернула ее снова и сказала себе: пусть пока так полежит.
— И где же вы ее спрятали?
— Не очень далеко, дорогой, — рассмеялась она. — Я засунула ее за радиатор в комнате, и не смотрите так испуганно, центральное отопление не работало.
Весь следующий день я рисовал дом. Никто так и не пришел. В паузах между сеансами я по собственной инициативе искал сокровища Мейзи. Я нашел много обгоревших предметов, в которых можно было распознать остатки металлических кроватей, кухонных машин и радиаторов отопления — все скрученное и погнутое не только от огня, но и от тяжести крыши, свалившейся во время пожара. Кроме случайно уцелевших обломков тяжелых стропил, черневших в толстом слое пепла, все, можно сказать поддающееся горению, сгорело.
Из описанных Мейзи вещей я нашел лишь кованую дверь из дома леди Тит, отделявшую холл от гостиной, ни медных котелков, которые могли бы выдержать огонь, ни металлического каминного экрана, ни мраморного стола, ни старинных копий. И не было Маннинга.
Когда я в пятом часу, даже не смыв краски с рук, прибыл в «Бич-отель», Мейзи уже ждала меня в холле. Но не та приветливая Мейзи, которую я знал, а настоящая мегера.
— Я жду вас, — накинулась она на меня со свирепым видом. Я не мог сообразить, чем обидел ее.
— Что случилось? — спросил я удивленно.
— Бар закрыт. Пойдемте в мой номер. Захватите с собой свои вещи. Меня всю прямо распирает от злости!
Вид у нее и впрямь был ужасный. На лице проступили красные пятна, а белокурые волосы, всегда старательно уложенные, были всклокочены. Впервые за время нашего знакомства она не накрасилась.
Мейзи распахнула дверь своего номера.
— Вы не поверите, — вскричала она, поворачиваясь ко мне во всем блеске своего гнева, — у меня здесь полдня сидела полиция, а потом страхагенты. И вы знаете, в чем они меня обвиняли?
«О Мейзи, — вздохнул я про себя, — всего этого следовало ожидать».
— «За кого вы меня принимаете?» — спросила я их. — Я себя не помнила от злости. Они отважились заявить мне в глаза, будто я продала свои ценности и застраховала дом на большую сумму, чем он стоил. А я стояла на своем: если страховка и была несколько выше, то я так поступила с учетом инфляции по совету самих страховых агентов. Но мистер Легланд заявил, что они не могут выплатить страховку, пока не закончится расследование, которое он, сдается, и не собирается заканчивать. У него нет ко мне ни капли сочувствия как к потерпевшей.
Мейзи помолчала, чтобы собраться с силами. Она буквально дрожала от чувств, которые переполняли ее.
— Мое достоинство было унижено, и я немного накричала на них. Никто не давал им права на грубости, а тем более на то, чтобы считать меня преступницей.
«Пожалуй, тут была настоящая схватка, — подумал я. — Хотелось бы знать, в каком состоянии полиция и Легланд ушли с поля боя?»
— Они твердят, что здесь поджог, а я спросила, почему же они только теперь так решили, а раньше у них была иная точка зрения? Оказывается, потому, что Легланд не сумел разыскать в пепле мои вещи или хотя бы их следы. И они сказали мне, что даже если я и не продала ценности, то, видимо, договорилась с грабителями, чтобы их украли, а дом сожгли в то время, пока я буду у Бетти, и дальше беседа продолжалась в том же духе. И еще спрашивали, кому я заплатила за такую работу, и еще больше меня разъярили, и, если бы мне попалось что-нибудь под руку, я бы запустила…
— Вам сейчас просто необходимо выпить джина. И без тоника.
— Я сказала им, что они должны узнать, кто это сделал, вместо того чтобы мучить беззащитную женщину… И чем больше я думала о негодяе, который обокрал меня, а потом так подло поджег дом, чтобы замести следы, тем злее я становилась! Но куда больше меня бесили эти болваны, не способные видеть дальше собственного носа!
Я слушал ее гневную исповедь и понимал, что ярость ее, конечно, неподдельная, но она явно старалась распалить себя, не давая возмущению угаснуть. Казалось, что у нее была потребность постоянно пребывать в таком состоянии.
Я спросил:
— Надеюсь, о Маннинге вы им не говорили? Пятна на ее щеках вспыхнули еще ярче.
— Я еще не свихнулась, — язвительно заметила она. — Если бы я сказала, они наверняка взяли бы под сомнение и все остальное.
— В полиции считают, — начал я осторожно, — что преступник больше всего неистовствует тогда, когда его обвиняют в том, чего он действительно не делал.
Какой-то миг мне казалось, что сейчас я сам стану мишенью ее ненависти, она уставилась на меня с гневным видом, но вдруг до нее дошло, и она уловила юмор. Складки возле рта разгладились, взгляд прояснился, и через секунду она улыбнулась.
— Да, дорогой, когда я задумываюсь, мне кажется, что вы правы… — Улыбка постепенно перешла в хихиканье. — Выпьем?
Маленькие извержения продолжались и дальше, пока мы пили джин и обедали, но вулкан уже не изливал лавы, а только тлел.
— А вы совсем не удивились, дорогой, когда я сказала, что полиция думает обо мне, — бросила она небрежно, не сводя с меня глаз. Она ждала.
— Нечто похожее произошло с моим кузеном. Слишком много совпадений. Мне бы хотелось, чтобы вы с ним встретились.
— Но зачем, дорогой?
Я все объяснил. Теперь она переживала не столько за себя, как за Дональда.
— Какой ужас! На фоне его страданий вы, пожалуй, считаете меня страшной эгоисткой!
— Я совсем так не считаю, честное слово, Мейзи. Я думаю, что вы хорошая актриса.
Она взглянула на меня дружелюбно и игриво. На миг я представил, какой она могла быть с Арчи, пока он был жив.
— Есть еще одно дело, дорогой, — сказала она как бы между прочим. — После всех последних событий и того, что было сказано, мы, пожалуй, отложим с картиной. Я уже не хочу сохранять память о руинах. Я хочу помнить дом таким, каким он был. Так вот, может, я дам вам полсотни, да и конец? Как вы думаете?
Глава 5
— Просто чудо, дорогой, что я прихватила с собой к Бетти большую часть своих драгоценностей, потому что раньше я никогда так не делала. Арчи обычно говорил, что так безопаснее, он всегда был заботливым, милым и предусмотрительным…
— Значит, Австралия? — переспросил я.
— Да, дорогой. А что здесь такого? Я поехала туда проведать сестру Арчи, она живет там Бог знает сколько и почувствовала себя одиноко после того, как овдовела, бедняжка. Мне было очень интересно поехать, потому что я, собственно, никогда не виделась с ней, мы лишь обменивались открытками, и я прожила у нее полтора месяца. Она хотела, чтобы я у нее осталась, а мы так ладили, как огонь с керосином… О дорогой, просто к слову пришелся огонь. Я ей и говорю, что хочу вернуться в свой домик над морем и все обмозговать… Конечно, в ту поездку я тоже прихватила с собой драгоценности, дорогой…
— Может, вы и Маннинга купили, когда были там? — спросил я неожиданно даже для самого себя.
Не знаю, почему я так сказал. Может, потому, что вспомнил о Дональде, который тоже ездил в Австралию. Но я был совершенно не готов к ее реакции. Ее словно громом поразило. Раньше она была недоверчива и сердита, а теперь — недоверчива и испуганна. Она одним глотком прикончила свой джин, соскользнула с табурета и прикрыла рот дрожащими пальцами с красными ногтями.
— Неужели это так? — спросил я взволнованно.
— Откуда вы знаете?
— Я ничего не знаю.
— Вы не с таможни?
— Конечно нет.
— Ой, дорогой, дорогой… — Она дрожала и была в отчаянии так же, как и Дональд.
Взяв ее за руку, я подвел к креслу.
— Садитесь, — сказал я ободряюще, — и рассказывайте. Все по порядку.
Пришлось принести еще один двойной джин. Через десять минут она пришла в себя.
— Так вот, дорогой, я не искусствовед, как вы, возможно, догадываетесь, но там была картина сэра Альфреда Маннинга… подпись, документы и все как полагается, да и недорого, и я подумала, как был бы доволен Арчи, если бы у нас висел настоящий Маннинг. Мы оба очень любили скачки, а еще сестра Арчи подбила меня, и я, как вы могли бы выразиться, воодушевилась и купила ее… — Она замолчала.
— Дальше, — сказал я.
— Я полагаю, дорогой, что вы уже и сами обо всем догадались из того, что я вам рассказала.
— Вы привезли ее в Англию, не указав в таможенной декларации?
— Да, дорогой… — Она вздохнула. — Конечно, вышло все по-дурацки, но я даже не подумала про таможню, когда покупала картину, и даже когда вернулась домой. Только через неделю сестра Арчи спросила, не собираюсь ли я записать картину в декларацию, а меня просто в ярость приводит требование выплачивать таможенную пошлину… Во всяком случае, я подумала, что мне следует разузнать о размерах пошлины, и выяснила, что пошлины в полном понимании не существует на картины, купленные в комиссионном магазине и вывозимые из Австралии… Хотите, верьте, хотите, нет, но они сказали, что мне придется заплатить налог на добавленную стоимость — это такой налог, который взимается с каждой покупки, вы знаете. То есть мне пришлось бы, дорогой, выплатить восемь процентов от суммы, которую я заплатила в магазине. Вы только представьте себе! Я просто была вне себя, дорогой! Сестра Арчи пожалела, что я не оставила картину у нее, потому что если я решусь переехать в Австралию, а она уговаривала меня переехать, выйдет, что я ни за что заплатила пошлину. Но я не была уверена, что вернусь, и, что бы там ни было, хотела видеть Маннинга на стене нашего дома, чтобы сделать приятное Арчи… Так вот, дорогой, картина была аккуратненько упакована в бумагу, я спрятала ее в ночной рубашке, и мне удалось протащить ее через таможню. Ну, и меня… никто не остановил.
— Сколько вы должны были заплатить?
— Ну, дорогой, если быть точной, то где-то чуть больше семисот фунтов. Я понимаю, деньги не Бог весть какие, но смириться с этим я просто не могла.
Я прикинул в уме.
— Значит, картина стоила девять тысяч?
— Ну да, дорогой. Ровно девять… Я не прогадала? Вернувшись, я спрашивала у знающих людей, и они сказали, что картины Маннинга стоят по пятнадцать тысяч…
— Примерно так, — подтвердил я, — хотя некоторые можно купить за полторы тысячи, а то и дешевле.
— Во всяком случае, дорогой, подумав о страховке, я спохватилась: что делать, если страховые агенты потребуют, скажем, квитанцию… Может, оно так и было бы, но я ничего не стала предпринимать, потому что если бы я решила переезжать в Австралию, то могла бы просто взять картину с собой. И никому не причинила бы ущерба…
— Складно, — согласился я.
— А теперь все сгорело, вы вправе думать, что так мне и надо, потому что девять тысяч улетели с дымом, и я из них не увижу даже одного пенни.
Она допила джин, и я заказал еще.
— Я понимаю, что дело не мое, но как у вас в Австралии под рукой оказалось девять тысяч? Есть же закон, по которому нельзя вывозить столько наличных.
Она самодовольно хихикнула:
— Не очень-то вы знаете жизнь. Не бойтесь, все было блеск! Я лишь заглянула с сестрой Арчи к ювелиру и продала ему брошку — такая гадкая лягушка, дорогой, с большим алмазом посредине лба, что-то из шекспировских сюжетов, хотя я и не уверена, во всяком случае, я ее никогда не носила, такая она была уродина, но я, конечно, прихватила ее с собой, потому что она того стоила, и я продала ее за девять с половиной тысяч австралийских долларов, одним словом, проблем не было…
Мейзи сочла, что я должен с ней поесть, и мы приступили к обеду. Аппетит у нее был отменный, но настроение грустное.
— Вы никому не скажете про картину?
— Конечно нет.
— Я могу попасть в передрягу, дорогой.
— Понимаю.
— Самое меньшее — штраф, — продолжала она. — На мне постараются отыграться, хотя речь пойдет лишь о маленькой контрабанде…
— Никто не догадается, если вы сами будете молчать. — И вдруг меня осенило: — Вы кому-нибудь уже говорили, что купили картину?
— Нет, дорогой, поскольку я думала, что лучше делать вид, будто картина у меня не первый год, и я даже не повесила ее на стену, потому что одно колечко болталось, и я боялась, что она может упасть, но я так и не смогла решить, кого бы попросить закрепить ее… — Она замолчала, смакуя креветки. — Вы, наверное, думаете, какая я глупая, но мне кажется, я просто боялась, хоть и не чувствовала себя виноватой. Я до сих пор не понимаю, почему мы должны платить этот чертов налог. Вот потому взяла и спрятала картину.
— Спрятали? Завернутой?
— Конечно, дорогой, я ее завернула. Разумеется, я открыла ее, когда вернулась домой, вот тогда-то и увидела, что колечко оторвалось вместе с веревкой. Поэтому я завернула ее снова и сказала себе: пусть пока так полежит.
— И где же вы ее спрятали?
— Не очень далеко, дорогой, — рассмеялась она. — Я засунула ее за радиатор в комнате, и не смотрите так испуганно, центральное отопление не работало.
Весь следующий день я рисовал дом. Никто так и не пришел. В паузах между сеансами я по собственной инициативе искал сокровища Мейзи. Я нашел много обгоревших предметов, в которых можно было распознать остатки металлических кроватей, кухонных машин и радиаторов отопления — все скрученное и погнутое не только от огня, но и от тяжести крыши, свалившейся во время пожара. Кроме случайно уцелевших обломков тяжелых стропил, черневших в толстом слое пепла, все, можно сказать поддающееся горению, сгорело.
Из описанных Мейзи вещей я нашел лишь кованую дверь из дома леди Тит, отделявшую холл от гостиной, ни медных котелков, которые могли бы выдержать огонь, ни металлического каминного экрана, ни мраморного стола, ни старинных копий. И не было Маннинга.
Когда я в пятом часу, даже не смыв краски с рук, прибыл в «Бич-отель», Мейзи уже ждала меня в холле. Но не та приветливая Мейзи, которую я знал, а настоящая мегера.
— Я жду вас, — накинулась она на меня со свирепым видом. Я не мог сообразить, чем обидел ее.
— Что случилось? — спросил я удивленно.
— Бар закрыт. Пойдемте в мой номер. Захватите с собой свои вещи. Меня всю прямо распирает от злости!
Вид у нее и впрямь был ужасный. На лице проступили красные пятна, а белокурые волосы, всегда старательно уложенные, были всклокочены. Впервые за время нашего знакомства она не накрасилась.
Мейзи распахнула дверь своего номера.
— Вы не поверите, — вскричала она, поворачиваясь ко мне во всем блеске своего гнева, — у меня здесь полдня сидела полиция, а потом страхагенты. И вы знаете, в чем они меня обвиняли?
«О Мейзи, — вздохнул я про себя, — всего этого следовало ожидать».
— «За кого вы меня принимаете?» — спросила я их. — Я себя не помнила от злости. Они отважились заявить мне в глаза, будто я продала свои ценности и застраховала дом на большую сумму, чем он стоил. А я стояла на своем: если страховка и была несколько выше, то я так поступила с учетом инфляции по совету самих страховых агентов. Но мистер Легланд заявил, что они не могут выплатить страховку, пока не закончится расследование, которое он, сдается, и не собирается заканчивать. У него нет ко мне ни капли сочувствия как к потерпевшей.
Мейзи помолчала, чтобы собраться с силами. Она буквально дрожала от чувств, которые переполняли ее.
— Мое достоинство было унижено, и я немного накричала на них. Никто не давал им права на грубости, а тем более на то, чтобы считать меня преступницей.
«Пожалуй, тут была настоящая схватка, — подумал я. — Хотелось бы знать, в каком состоянии полиция и Легланд ушли с поля боя?»
— Они твердят, что здесь поджог, а я спросила, почему же они только теперь так решили, а раньше у них была иная точка зрения? Оказывается, потому, что Легланд не сумел разыскать в пепле мои вещи или хотя бы их следы. И они сказали мне, что даже если я и не продала ценности, то, видимо, договорилась с грабителями, чтобы их украли, а дом сожгли в то время, пока я буду у Бетти, и дальше беседа продолжалась в том же духе. И еще спрашивали, кому я заплатила за такую работу, и еще больше меня разъярили, и, если бы мне попалось что-нибудь под руку, я бы запустила…
— Вам сейчас просто необходимо выпить джина. И без тоника.
— Я сказала им, что они должны узнать, кто это сделал, вместо того чтобы мучить беззащитную женщину… И чем больше я думала о негодяе, который обокрал меня, а потом так подло поджег дом, чтобы замести следы, тем злее я становилась! Но куда больше меня бесили эти болваны, не способные видеть дальше собственного носа!
Я слушал ее гневную исповедь и понимал, что ярость ее, конечно, неподдельная, но она явно старалась распалить себя, не давая возмущению угаснуть. Казалось, что у нее была потребность постоянно пребывать в таком состоянии.
Я спросил:
— Надеюсь, о Маннинге вы им не говорили? Пятна на ее щеках вспыхнули еще ярче.
— Я еще не свихнулась, — язвительно заметила она. — Если бы я сказала, они наверняка взяли бы под сомнение и все остальное.
— В полиции считают, — начал я осторожно, — что преступник больше всего неистовствует тогда, когда его обвиняют в том, чего он действительно не делал.
Какой-то миг мне казалось, что сейчас я сам стану мишенью ее ненависти, она уставилась на меня с гневным видом, но вдруг до нее дошло, и она уловила юмор. Складки возле рта разгладились, взгляд прояснился, и через секунду она улыбнулась.
— Да, дорогой, когда я задумываюсь, мне кажется, что вы правы… — Улыбка постепенно перешла в хихиканье. — Выпьем?
Маленькие извержения продолжались и дальше, пока мы пили джин и обедали, но вулкан уже не изливал лавы, а только тлел.
— А вы совсем не удивились, дорогой, когда я сказала, что полиция думает обо мне, — бросила она небрежно, не сводя с меня глаз. Она ждала.
— Нечто похожее произошло с моим кузеном. Слишком много совпадений. Мне бы хотелось, чтобы вы с ним встретились.
— Но зачем, дорогой?
Я все объяснил. Теперь она переживала не столько за себя, как за Дональда.
— Какой ужас! На фоне его страданий вы, пожалуй, считаете меня страшной эгоисткой!
— Я совсем так не считаю, честное слово, Мейзи. Я думаю, что вы хорошая актриса.
Она взглянула на меня дружелюбно и игриво. На миг я представил, какой она могла быть с Арчи, пока он был жив.
— Есть еще одно дело, дорогой, — сказала она как бы между прочим. — После всех последних событий и того, что было сказано, мы, пожалуй, отложим с картиной. Я уже не хочу сохранять память о руинах. Я хочу помнить дом таким, каким он был. Так вот, может, я дам вам полсотни, да и конец? Как вы думаете?
Глава 5
Мы поехали в Шропшир в «ягуаре» Мейзи, по очереди сидя за рулем. В голосе Дональда, когда мы говорили по телефону, не чувствовалось энтузиазма в связи с известием о моем приезде. Но он был слишком равнодушен ко всему, чтобы возражать.
Когда он открыл нам дверь, я был поражен. Две недели назад я покинул его и уехал домой. За это время он похудел по меньшей мере На пятнадцать фунтов и постарел на десять лет. Кожа у него приобрела какой-то синеватый оттенок, на лице заметно проступили скулы, а волосы припорошило сединой.
Тень прежнего Дональда делала над собой очевидные усилия, чтобы приветливо встретить нас.
— Заходите, — пригласил он. — Я теперь живу в столовой. Вы что-нибудь выпьете?
— Было бы чудесно, дорогой, — сразу же согласилась Мейзи.
Дональд взглянул на нее запавшими глазами и увидел толстую добродушную даму с покрытой лаком прической и в дорогом костюме. Ее внешний вид находился где-то на границе между вульгарностью и изысканностью. Может, изысканности было чуть больше.
Он подал мне знак, чтобы я разлил напитки, словно ему это было не под силу, и пригласил Мейзи сесть. В столовой произошла перестановка — сюда перенесли большой ковер, кресло из солярия и пару столиков из спален. Мы все уселись возле одного из них. Я хотел записать ответы на свои вопросы. Дональд равнодушным взглядом проследил, как я достал ручку и записную книжку.
— Дон, — обратился я к нему, — послушай, что нам расскажет Мейзи.
— Ладно.
Мейзи обошлась без лишних слов. А когда она рассказала о том, как покупала в Австралии Маннинга, Дональд даже поднял голову и перевел на меня взгляд, в котором впервые мелькнул интерес. Мейзи замолчала, а в комнате на какое-то время повисла тишина.
— Итак, — сказал я наконец, — оба вы ездили в Австралию, оба приобрели Маннинга и вскоре после возвращения оба ваших дома были ограблены.
— Удивительное совпадение, — произнес Дональд, но он имел в виду только совпадение, и ничего больше. — И вы приехали из такой дали только для того, чтобы рассказать о нем?
— Я хотел проведать тебя.
— О, со мной все в порядке. Очень мило с твоей стороны, Чарльз. Все хорошо…
Даже Мейзи, которая совсем не знала Дона, видела, что не все хорошо.
— Где ты купил свою картину, Дон? Ты помнишь адрес?
— Кажется… да, в Мельбурне. В отеле «Хилтон». Напротив крикетной площадки.
Я засомневался. Хотя в отелях действительно часто продают картины местных художников, Маннинг там редкость.
— Нас встретил парень, — добавил он, — занес картину в номер. Из галереи, где мы увидели ее впервые.
— Какой галереи?
Он с трудом вспомнил:
— Изобразительных искусств, кажется.
— Может, название было на корешке чека? Он отрицательно покачал головой.
— Нет. Фирма по продаже вина, с которой я имел дело, заплатила за меня, а я, вернувшись домой, переслал чек в их контору, находящуюся здесь, в Англии.
— Какая именно фирма?
— «Монга Вайнъярдз Пропрайетари лимитед», представительство в Аделаиде и Мельбурне.
Я все записал.
— А что было нарисовано на картине? Опиши ее.
— «Выход на старт», типичный Маннинг, — устало ответил Дональд.
— Моя картина такая же, — проговорила удивленная Мейзи. — Длинный ряд жокеев в яркой форме на фоне потемневшего неба.
— На моей было три лошади, — сказал Дон, — и…
— На моей картине на самом ближнем жокее был пурпурный камзол и зеленая шапочка, — перебила она. — И, может быть, вы подумаете, что я глупая, но это одна из причин, по которой я ее купила: когда-то мы с Арчи мечтали купить лошадь и выставлять ее на скачках, а для жокея выбрали пурпурный и зеленый цвета, если ни у кого еще таких нет.
— Дон?! — обратился я к нему.
— М-м… Трое гнедых идут кентером, вероятно, еще перед забегом… в профиль. Один спереди, двое позади, слегка налагаются друг на друга. На жокеях яркая форма, точно не помню цветов. Белая ограда ипподрома и много слепящего неба…
— Какой размер полотна?
— Не очень большой. — Он задумался. — По рамке — двадцать четыре на восемнадцать.
— А ваша, Мейзи?
— Вроде бы немного меньше, дорогой.
— Послушай, — сказал Дон, — зачем тебе?
— Хочу убедиться, что больше никаких совпадений.
Он посмотрел на меня пустым, ничего не выражающим взглядом.
— Когда мы ехали сюда, — продолжал я, — Мейзи поведала мне обо всем, что касается покупки картины. Не мог бы и ты рассказать, как купил свою? Может быть, ты специально разыскивал Маннинга?
Дональд утомленно провел рукой по лицу. Он явно не желал создавать себе лишние заботы и отвечать на пустые вопросы.
— Пожалуйста, Дон! — попросил я снова.
— Ох… Нет, у меня вообще не было намерения что-нибудь покупать. Мы просто зашли в галерею. Ходили по залам и в одном из них наткнулись на картину Маннинга. Мы долго рассматривали ее и разговорились с женщиной, стоявшей рядом. Она сказала, что неподалеку, в маленькой коммерческой галерее, выставлена на продажу картина кисти Маннинга и ее стоит посмотреть, так она хороша. У нас было свободное время, и мы, конечно, пошли… У Мейзи даже челюсть отвисла.
— Однако же, дорогой, с нами — со мной и моей невесткой — все было точно так же, хотя и не в Мельбурне, а в Сиднейской галерее. У них там висит очаровательная картина «Перед бурей», мы стояли и любовались, и тут подошел какой-то мужчина, присоединился к нам…
— Послушай-ка, Чарльз, надеюсь, ты не пойдешь в полицию? Потому что я… Я не знаю… смогу ли я выдержать новые вопросы…
Тут я заметил, что Дональд совсем измотан, как бывает с больным человеком, которого насмерть заговорили здоровые посетители.
— Нет, не пойду, — сказал я.
— Тогда… какое это все имеет значение?
Тем временем Мейзи допила свой джин и, чересчур весело улыбаясь, спросила:
— Где тут комната для девочек, дорогой? — С этими словами она скрылась в прихожей.
Дональд сказал:
— Я не могу ни на чем сосредоточиться. Извини, Чарльз, но я ничего не могу… пока Регина… не похоронена…
Время не заглушило боль, пребывание Регины в секции специального рефрижератора лишало его последних сил, день и ночь он думал только об этом. Мне стало известно, что тела убитых людей таким образом могут сохраняться до полугода, а то и больше, если дело не закрыто.
Он внезапно вышел через открытую дверь в холл. Я отправился за ним. Он пересек холл, отворил дверь гостиной и переступил порог. Я вошел следом.
В гостиной до сих пор находились только обтянутые мебельным ситцем диванчики и стулья, ровной шеренгой стоявшие вдоль стены. Натертый пол блестел. В комнате было холодно, она выглядела нежилой.
Он остановился перед пустым камином и стал смотреть на портрет Регины моей работы.
— В основном я сижу здесь, с нею, — начал он. — Только здесь я чувствую себя сносно. — Он подошел к одному из кресел и сел напротив портрета. — Чарльз, вы с Мейзи не обидитесь, если я не стану вас провожать? Я что-то ужасно утомился…
— Не беспокойся, мы сами! Ты себя побереги.
Пустые слова. Было видно, что на себя ему совершенно наплевать.
— Со мной все в порядке, — сказал он.
Возле двери я оглянулся. Он сидел, уставившись на портрет Регины. Не знаю, стоило ли мне вообще рисовать ее.
Я решил заехать к соседке Дональда, которая сразу после несчастья, случившегося с ним, предлагала ему пристанище у себя. Но именно теперь как никогда кузену требовалась помощь. Миссис соседка с сочувствием выслушала меня и покачала головой.
— Конечно, я понимаю, что ему необходимо общество и его нужно выгнать из дому, но только он не согласится. Я пробовала несколько раз, заходила к нему. И кроме меня у него побывали и другие соседи. А он твердит, что у него все в порядке и никому не позволяет помогать себе.
На обратном пути Мейзи молчала добрый час, что было для нее своеобразным рекордом.
Миля за милей она сосредоточенно вела машину и наконец заговорила:
— Нам не нужно было его беспокоить. По крайней мере, не так скоро после…
«Три недели», — подумал я.
Да, всего три недели. Дональду, наверное, казалось, что минуло три нескончаемых месяца. За три недели такой боли можно прожить целую жизнь.
— Я отправляюсь в Австралию, — заявил я.
— Вы очень привязаны к нему, дорогой?
Привязан?.. Немного не то слово, но, в конце концов, оно, может быть, и очень точное…
— Он на восемь лет старше меня, но мы всегда с ним ладили. — Я задумался, припоминая. — Мы вместе росли. Наши матери были сестрами. Они часто ездили друг к другу и брали нас с собой. И он всегда был терпелив с малышом, постоянно крутившимся у него под ногами.
— Он выглядит очень больным, дорогой.
— Да.
Следующие десять миль мы проехали молча, а потом она спросила:
— Вы убеждены, что не следует обращаться в полицию? Я имею в виду картины. Ведь вы считаете, что они как-то связаны с ограблениями. Верно, дорогой? А полиции гораздо проще докопаться, чем вам…
— Проще, Мейзи, — согласился я. — Но как я могу им сказать? Вы же видели Дональда, он просто не выдержит новых вопросов. Что же касается вас, то дело не ограничится выплатой штрафа за провоз контрабанды. Ваше имя возьмут на заметку, ваш багаж таможня будет трясти, как только вы отправитесь за границу. К чему такие осложнения и унижения?! В наши дни не стоит попадать в черный список, выбраться из него будет непросто.
— О, я и не думала, что мое положение так заботит вас. — Она попробовала захихикать, но вышло как-то фальшиво.
Через некоторое время мы остановились и поменялись местами. Мне нравилось вести ее машину. Еще бы! На протяжении последних трех лет у меня не было постоянного дохода и, соответственно, собственной машины. Двигатель приятно урчал под капотом, и автомобиль глотал мили, устремляясь на юг.
— А у вас есть деньги на билет, дорогой? И на другие расходы?
— Я остановлюсь у приятеля. Он тоже художник.
— Но доехать туда, голосуя на обочинах, вы не сможете, — с сомнением глянула она на меня.
— Попробую, — усмехнулся я.
— Ну ладно, дорогой, скажем, вы сможете, но это ничего не меняет и не стоит возражать. У меня есть кое-что благодаря Арчи, а у вас нет, и так как вы собираетесь в путь отчасти из-за моей контрабанды, то я настаиваю, чтобы вы позволили мне оплатить ваш билет.
— Нет, Мейзи.
— Да, дорогой. Будьте послушным мальчиком и сделайте, как я говорю.
«Нетрудно понять, — подумал я, — почему она была доброй сестрой милосердия. Выпей лекарство, миленький, вот так, хороший мальчик…» Мне не хотелось соглашаться на ее предложение, но от правды никуда не денешься: мне все равно пришлось бы одалживать.
— Не нарисовать ли для вас картину, Мейзи, когда я вернусь?
— Было бы очень хорошо, дорогой.
Я подъехал к дому, расположенному в районе Хитроу, где жил в мезонине.
— Как вы только выдерживаете, дорогой? — спросила она, поморщившись, когда реактивный самолет над нашими головами начал круто набирать высоту.
— В такие моменты меня утешают мысли о низкой квартплате. Достав чековую книжку, Мейзи выписала чек и подала мне. Проставленная сумма намного превышала расходы на путешествие.
— Если вы уж так настаиваете, дорогой, — ответила она на мои протесты, — то можете вернуть мне остаток. — Взгляд ее голубых глаз стал очень серьезным. — Только будьте осмотрительны, дорогой.
— Конечно же, Мейзи.
— Право же, дорогой, вы можете по-настоящему растревожить мерзких типов…
Через пять дней в полдень я приземлился в аэропорту Мескотт. Когда мы заходили над Сиднеем на посадку, далеко внизу были видны торговый порт и здание Оперы.
Джик встретил меня у выхода из таможни. Он улыбался и размахивал бутылкой.
— Тодд, старый чурбан! — воскликнул он. — Кто бы мог подумать? — Голос его легко перекрывал шум, царивший вокруг. — Приехал рисовать красные земли Австралии?
Он в упоении хлопал меня по спине своей мозолистой рукой, совершенно забыв, насколько она тяжела. Джик Кассаветз, старый друг, полная противоположность мне по всем статьям.
У него борода, а у меня ее нет. Жизнерадостный, шумный, экстравагантный, никогда не знаешь, что он выкинет в следующую минуту, — я даже завидовал его характеру. Голубые глаза и волосы пшеничного цвета, мускулы железные. Острый язык и искреннее неприятие всего, что я рисовал.
Мы встретились в художественном колледже, а сблизили нас общие побеги с лекций на ипподром. Джик старательно посещал скачки, но только для того, чтобы играть на тотализаторе, а не любоваться лошадьми, и уж, конечно, не для того, чтобы рисовать их. Анималисты, рисующие животных, для него были художниками второго сорта, ни один серьезный художник, считал он, не может всю жизнь рисовать одних лошадей.
Когда он открыл нам дверь, я был поражен. Две недели назад я покинул его и уехал домой. За это время он похудел по меньшей мере На пятнадцать фунтов и постарел на десять лет. Кожа у него приобрела какой-то синеватый оттенок, на лице заметно проступили скулы, а волосы припорошило сединой.
Тень прежнего Дональда делала над собой очевидные усилия, чтобы приветливо встретить нас.
— Заходите, — пригласил он. — Я теперь живу в столовой. Вы что-нибудь выпьете?
— Было бы чудесно, дорогой, — сразу же согласилась Мейзи.
Дональд взглянул на нее запавшими глазами и увидел толстую добродушную даму с покрытой лаком прической и в дорогом костюме. Ее внешний вид находился где-то на границе между вульгарностью и изысканностью. Может, изысканности было чуть больше.
Он подал мне знак, чтобы я разлил напитки, словно ему это было не под силу, и пригласил Мейзи сесть. В столовой произошла перестановка — сюда перенесли большой ковер, кресло из солярия и пару столиков из спален. Мы все уселись возле одного из них. Я хотел записать ответы на свои вопросы. Дональд равнодушным взглядом проследил, как я достал ручку и записную книжку.
— Дон, — обратился я к нему, — послушай, что нам расскажет Мейзи.
— Ладно.
Мейзи обошлась без лишних слов. А когда она рассказала о том, как покупала в Австралии Маннинга, Дональд даже поднял голову и перевел на меня взгляд, в котором впервые мелькнул интерес. Мейзи замолчала, а в комнате на какое-то время повисла тишина.
— Итак, — сказал я наконец, — оба вы ездили в Австралию, оба приобрели Маннинга и вскоре после возвращения оба ваших дома были ограблены.
— Удивительное совпадение, — произнес Дональд, но он имел в виду только совпадение, и ничего больше. — И вы приехали из такой дали только для того, чтобы рассказать о нем?
— Я хотел проведать тебя.
— О, со мной все в порядке. Очень мило с твоей стороны, Чарльз. Все хорошо…
Даже Мейзи, которая совсем не знала Дона, видела, что не все хорошо.
— Где ты купил свою картину, Дон? Ты помнишь адрес?
— Кажется… да, в Мельбурне. В отеле «Хилтон». Напротив крикетной площадки.
Я засомневался. Хотя в отелях действительно часто продают картины местных художников, Маннинг там редкость.
— Нас встретил парень, — добавил он, — занес картину в номер. Из галереи, где мы увидели ее впервые.
— Какой галереи?
Он с трудом вспомнил:
— Изобразительных искусств, кажется.
— Может, название было на корешке чека? Он отрицательно покачал головой.
— Нет. Фирма по продаже вина, с которой я имел дело, заплатила за меня, а я, вернувшись домой, переслал чек в их контору, находящуюся здесь, в Англии.
— Какая именно фирма?
— «Монга Вайнъярдз Пропрайетари лимитед», представительство в Аделаиде и Мельбурне.
Я все записал.
— А что было нарисовано на картине? Опиши ее.
— «Выход на старт», типичный Маннинг, — устало ответил Дональд.
— Моя картина такая же, — проговорила удивленная Мейзи. — Длинный ряд жокеев в яркой форме на фоне потемневшего неба.
— На моей было три лошади, — сказал Дон, — и…
— На моей картине на самом ближнем жокее был пурпурный камзол и зеленая шапочка, — перебила она. — И, может быть, вы подумаете, что я глупая, но это одна из причин, по которой я ее купила: когда-то мы с Арчи мечтали купить лошадь и выставлять ее на скачках, а для жокея выбрали пурпурный и зеленый цвета, если ни у кого еще таких нет.
— Дон?! — обратился я к нему.
— М-м… Трое гнедых идут кентером, вероятно, еще перед забегом… в профиль. Один спереди, двое позади, слегка налагаются друг на друга. На жокеях яркая форма, точно не помню цветов. Белая ограда ипподрома и много слепящего неба…
— Какой размер полотна?
— Не очень большой. — Он задумался. — По рамке — двадцать четыре на восемнадцать.
— А ваша, Мейзи?
— Вроде бы немного меньше, дорогой.
— Послушай, — сказал Дон, — зачем тебе?
— Хочу убедиться, что больше никаких совпадений.
Он посмотрел на меня пустым, ничего не выражающим взглядом.
— Когда мы ехали сюда, — продолжал я, — Мейзи поведала мне обо всем, что касается покупки картины. Не мог бы и ты рассказать, как купил свою? Может быть, ты специально разыскивал Маннинга?
Дональд утомленно провел рукой по лицу. Он явно не желал создавать себе лишние заботы и отвечать на пустые вопросы.
— Пожалуйста, Дон! — попросил я снова.
— Ох… Нет, у меня вообще не было намерения что-нибудь покупать. Мы просто зашли в галерею. Ходили по залам и в одном из них наткнулись на картину Маннинга. Мы долго рассматривали ее и разговорились с женщиной, стоявшей рядом. Она сказала, что неподалеку, в маленькой коммерческой галерее, выставлена на продажу картина кисти Маннинга и ее стоит посмотреть, так она хороша. У нас было свободное время, и мы, конечно, пошли… У Мейзи даже челюсть отвисла.
— Однако же, дорогой, с нами — со мной и моей невесткой — все было точно так же, хотя и не в Мельбурне, а в Сиднейской галерее. У них там висит очаровательная картина «Перед бурей», мы стояли и любовались, и тут подошел какой-то мужчина, присоединился к нам…
— Послушай-ка, Чарльз, надеюсь, ты не пойдешь в полицию? Потому что я… Я не знаю… смогу ли я выдержать новые вопросы…
Тут я заметил, что Дональд совсем измотан, как бывает с больным человеком, которого насмерть заговорили здоровые посетители.
— Нет, не пойду, — сказал я.
— Тогда… какое это все имеет значение?
Тем временем Мейзи допила свой джин и, чересчур весело улыбаясь, спросила:
— Где тут комната для девочек, дорогой? — С этими словами она скрылась в прихожей.
Дональд сказал:
— Я не могу ни на чем сосредоточиться. Извини, Чарльз, но я ничего не могу… пока Регина… не похоронена…
Время не заглушило боль, пребывание Регины в секции специального рефрижератора лишало его последних сил, день и ночь он думал только об этом. Мне стало известно, что тела убитых людей таким образом могут сохраняться до полугода, а то и больше, если дело не закрыто.
Он внезапно вышел через открытую дверь в холл. Я отправился за ним. Он пересек холл, отворил дверь гостиной и переступил порог. Я вошел следом.
В гостиной до сих пор находились только обтянутые мебельным ситцем диванчики и стулья, ровной шеренгой стоявшие вдоль стены. Натертый пол блестел. В комнате было холодно, она выглядела нежилой.
Он остановился перед пустым камином и стал смотреть на портрет Регины моей работы.
— В основном я сижу здесь, с нею, — начал он. — Только здесь я чувствую себя сносно. — Он подошел к одному из кресел и сел напротив портрета. — Чарльз, вы с Мейзи не обидитесь, если я не стану вас провожать? Я что-то ужасно утомился…
— Не беспокойся, мы сами! Ты себя побереги.
Пустые слова. Было видно, что на себя ему совершенно наплевать.
— Со мной все в порядке, — сказал он.
Возле двери я оглянулся. Он сидел, уставившись на портрет Регины. Не знаю, стоило ли мне вообще рисовать ее.
Я решил заехать к соседке Дональда, которая сразу после несчастья, случившегося с ним, предлагала ему пристанище у себя. Но именно теперь как никогда кузену требовалась помощь. Миссис соседка с сочувствием выслушала меня и покачала головой.
— Конечно, я понимаю, что ему необходимо общество и его нужно выгнать из дому, но только он не согласится. Я пробовала несколько раз, заходила к нему. И кроме меня у него побывали и другие соседи. А он твердит, что у него все в порядке и никому не позволяет помогать себе.
На обратном пути Мейзи молчала добрый час, что было для нее своеобразным рекордом.
Миля за милей она сосредоточенно вела машину и наконец заговорила:
— Нам не нужно было его беспокоить. По крайней мере, не так скоро после…
«Три недели», — подумал я.
Да, всего три недели. Дональду, наверное, казалось, что минуло три нескончаемых месяца. За три недели такой боли можно прожить целую жизнь.
— Я отправляюсь в Австралию, — заявил я.
— Вы очень привязаны к нему, дорогой?
Привязан?.. Немного не то слово, но, в конце концов, оно, может быть, и очень точное…
— Он на восемь лет старше меня, но мы всегда с ним ладили. — Я задумался, припоминая. — Мы вместе росли. Наши матери были сестрами. Они часто ездили друг к другу и брали нас с собой. И он всегда был терпелив с малышом, постоянно крутившимся у него под ногами.
— Он выглядит очень больным, дорогой.
— Да.
Следующие десять миль мы проехали молча, а потом она спросила:
— Вы убеждены, что не следует обращаться в полицию? Я имею в виду картины. Ведь вы считаете, что они как-то связаны с ограблениями. Верно, дорогой? А полиции гораздо проще докопаться, чем вам…
— Проще, Мейзи, — согласился я. — Но как я могу им сказать? Вы же видели Дональда, он просто не выдержит новых вопросов. Что же касается вас, то дело не ограничится выплатой штрафа за провоз контрабанды. Ваше имя возьмут на заметку, ваш багаж таможня будет трясти, как только вы отправитесь за границу. К чему такие осложнения и унижения?! В наши дни не стоит попадать в черный список, выбраться из него будет непросто.
— О, я и не думала, что мое положение так заботит вас. — Она попробовала захихикать, но вышло как-то фальшиво.
Через некоторое время мы остановились и поменялись местами. Мне нравилось вести ее машину. Еще бы! На протяжении последних трех лет у меня не было постоянного дохода и, соответственно, собственной машины. Двигатель приятно урчал под капотом, и автомобиль глотал мили, устремляясь на юг.
— А у вас есть деньги на билет, дорогой? И на другие расходы?
— Я остановлюсь у приятеля. Он тоже художник.
— Но доехать туда, голосуя на обочинах, вы не сможете, — с сомнением глянула она на меня.
— Попробую, — усмехнулся я.
— Ну ладно, дорогой, скажем, вы сможете, но это ничего не меняет и не стоит возражать. У меня есть кое-что благодаря Арчи, а у вас нет, и так как вы собираетесь в путь отчасти из-за моей контрабанды, то я настаиваю, чтобы вы позволили мне оплатить ваш билет.
— Нет, Мейзи.
— Да, дорогой. Будьте послушным мальчиком и сделайте, как я говорю.
«Нетрудно понять, — подумал я, — почему она была доброй сестрой милосердия. Выпей лекарство, миленький, вот так, хороший мальчик…» Мне не хотелось соглашаться на ее предложение, но от правды никуда не денешься: мне все равно пришлось бы одалживать.
— Не нарисовать ли для вас картину, Мейзи, когда я вернусь?
— Было бы очень хорошо, дорогой.
Я подъехал к дому, расположенному в районе Хитроу, где жил в мезонине.
— Как вы только выдерживаете, дорогой? — спросила она, поморщившись, когда реактивный самолет над нашими головами начал круто набирать высоту.
— В такие моменты меня утешают мысли о низкой квартплате. Достав чековую книжку, Мейзи выписала чек и подала мне. Проставленная сумма намного превышала расходы на путешествие.
— Если вы уж так настаиваете, дорогой, — ответила она на мои протесты, — то можете вернуть мне остаток. — Взгляд ее голубых глаз стал очень серьезным. — Только будьте осмотрительны, дорогой.
— Конечно же, Мейзи.
— Право же, дорогой, вы можете по-настоящему растревожить мерзких типов…
Через пять дней в полдень я приземлился в аэропорту Мескотт. Когда мы заходили над Сиднеем на посадку, далеко внизу были видны торговый порт и здание Оперы.
Джик встретил меня у выхода из таможни. Он улыбался и размахивал бутылкой.
— Тодд, старый чурбан! — воскликнул он. — Кто бы мог подумать? — Голос его легко перекрывал шум, царивший вокруг. — Приехал рисовать красные земли Австралии?
Он в упоении хлопал меня по спине своей мозолистой рукой, совершенно забыв, насколько она тяжела. Джик Кассаветз, старый друг, полная противоположность мне по всем статьям.
У него борода, а у меня ее нет. Жизнерадостный, шумный, экстравагантный, никогда не знаешь, что он выкинет в следующую минуту, — я даже завидовал его характеру. Голубые глаза и волосы пшеничного цвета, мускулы железные. Острый язык и искреннее неприятие всего, что я рисовал.
Мы встретились в художественном колледже, а сблизили нас общие побеги с лекций на ипподром. Джик старательно посещал скачки, но только для того, чтобы играть на тотализаторе, а не любоваться лошадьми, и уж, конечно, не для того, чтобы рисовать их. Анималисты, рисующие животных, для него были художниками второго сорта, ни один серьезный художник, считал он, не может всю жизнь рисовать одних лошадей.