Фрэнсис Элиза Бёрнетт. Таинственный сад; Маленький лорд Фаунтлерой; Маленькая принцесса

   Мистер Крэвен встал и медленно прошелся по комнате.
   – Клочок земли, – сказал он, говоря сам с собой, и Мери подумала, что она, вероятно, вызвала в нем какие-то воспоминания. Когда он остановился и заговорил с нею, его темные глаза смотрели мягче и добрее. – Можешь получить земли сколько хочешь… Ты мне напоминаешь… кое-кого… кто любил землю и то, что растет на ней… Если увидишь клочок земли, который тебе понравится, – добавил он с некоторым подобием улыбки, – возьми его, дитя, и сделай живым!
   – Можно мне будет взять… где угодно… если только он не нужен?
   – Где угодно, – ответил он. – А теперь поди… Я устал. – Он дотронулся до звонка, чтобы позвать миссис Медлок.
   – Прощай, я уезжаю на все лето. – Миссис Медлок явилась так скоро, что Мери подумала, что она, вероятно, ждала в коридоре.
   – Миссис Медлок, – обратился к ней мистер Крэвен, – теперь, когда я видел ребенка, я понял, что хотела сказать миссис Соуэрби. Она должна окрепнуть, прежде чем начнет учиться. Кормите ее простой здоровой пищей; пусть бегает на свободе в саду. Не присматривайте за нею слишком много; ей нужна свобода, свежий воздух, беготня. Миссис Соуэрби может кое-когда навещать ее… и она может когда-нибудь пойти в коттедж.
   У миссис Медлок был очень довольный вид; она с облегчением услышала, что ей не надо будет много присматривать за Мери. Она считала это тягостной обязанностью и прежде обращала на нее мало внимания. Кроме того, она очень любила мать Марты.
   – Благодарю вас, сэр, – сказала она. – Сюзанна Соуэрби умная и добрая женщина… У нее двенадцать человек детей, и нет лучше и здоровее их. Мисс Мери ничему дурному у них не научится. Сюзанна Соуэрби, что называется, женщина со здравым умом, если вы меня поняли…
   – Я понял, – ответил мистер Крэвен. – А теперь уведите мисс Мери и пришлите мне Пичера.
   Когда миссис Медлок оставила Мери одну в конце коридора, Мери пустилась бежать к себе в комнату. Там ждала ее Марта.
   – У меня будет свой сад! – крикнула Мери. – Он будет, где мне угодно! Гувернантки мне не пришлют еще долго-долго! Твоя мать придет навестить меня, и мне можно будет поехать к вам в коттедж. Он говорит, что такая маленькая девочка, как я, не может сделать саду никакого вреда и я могу делать, что мне угодно, где бы то ни было!
   – Это было очень хорошо с его стороны, – весело сказала Марта.
   – Марта, – серьезно сказала Мери, – он на самом деле очень хороший; только лицо у него такое жалкое и лоб весь сморщенный…
   Мери бегом пустилась в сад. Она знала, что пробыла дома дольше, чем рассчитывала, и что Дикону придется уйти рано, чтобы успеть пройти пять миль. Проскользнув в калитку под плющом, она увидела, что Дикона не было там, где он прежде работал, и садовые инструменты лежали под деревом. Она подбежала к дереву, оглядываясь кругом, но Дикона не было видно. Таинственный сад был пуст; только малиновка сидела на розовом кусте и следила за Мери.
   – Его нет! – печально сказала она. – Неужели он был только… лесной дух?
   Взгляд ее вдруг упал на что-то белое, прикрепленное к розовому кусту. Это был маленький клочок бумаги, оторванный от письма, которое она сама отправила Дикону от имени Марты. Она поняла, что это Дикон прикрепил его. На клочке бумаги было нечто вроде рисунка, под которым были коряво «напечатанные» буквы. Мери сначала ничего не могла разобрать, потом увидела, что рисунок изображал гнездо с сидевшей в нем птицей. А буквы внизу гласили: «Я опять приду».
   Мери взяла рисунок домой и за ужином показала его Марте.
   – О, я и не знала, что наш Дикон такой искусник! – с гордостью сказала Марта.
   Мери поняла, что именно Дикон хотел сказать этой запиской. Он хотел уверить ее, что будет хранить ее тайну. Ее сад – это было гнездо, а она сама птица! Как ей нравился этот странный деревенский мальчик!

Глава XIII

   Мери надеялась, что Дикон придет завтра, и с этой мыслью уснула в ожидании утра.
   Но в Йоркшире погода очень переменчива, особенно весной. Ночью Мери разбудил шум дождя, крупные тяжелые капли стучали по оконным стеклам. Дождь лил ливмя, и ветер завывал снаружи и во всех трубах громадного старого дома. Мери села в постели, недовольная и сердитая.
   «Этот дождь теперь точно назло, – подумала она. – Это все потому, что мне не надо дождя…»
   Мери снова легла, уткнувшись лицом в подушку. Она не плакала, но не могла уснуть. О, как выл ветер и как большие капли дождя стучали в окна! «Как будто кто-то заблудился в степи, ищет дороги и плачет», – подумала она.
   Мери около часу лежала, ворочаясь с боку на бок, как вдруг что-то заставило ее сесть на постели и повернуть голову к двери; она прислушивалась… и прислушивалась.
   – Теперь это уж не ветер, – сказала она громким шепотом. – Это не ветер, а что-то другое. Это плач, который я слышала прежде.
   Дверь ее комнаты была отворена настежь, и звук разносился по коридору – слабый отдаленный звук капризного плача. Мери прислушивалась еще несколько минут, и с каждой минутой уверенность ее все возрастала. Она чувствовала, что должна узнать, в чем дело. Это было еще более странно, чем таинственный сад и зарытый ключ. Она опустила ноги с кровати и стала на пол.
   – Я узнаю, в чем дело, – сказала Мери. – Теперь все спят, а до миссис Медлок мне нет никакого дела!
   Возле ее постели стояла свеча; она взяла ее и тихо вышла из комнаты. Коридор казался очень длинным и темным, но она была слишком взволнована, чтобы обратить на это внимание. Она была уверена, что знает, где именно надо повернуть, чтобы найти короткий коридор с завешенной ковром дверью – той самой, из которой вышла миссис Медлок, когда Мери заблудилась. Звуки шли из того коридора. Она шла вперед с тускло горевшей свечой, почти ощупью, и сердце ее билось так громко, что ей казалось, она слышит его биение. Слабый отдаленный звук плача все еще слышался, и Мери шла на этот звук. Иногда он затихал, потом опять слышался! Где ей надо было повернуть? Она остановилась, соображая. О, да, это здесь; надо пройти по этому коридору, повернуть опять налево, подняться на две широкие ступени, потом повернуть налево. Да, вот и дверь, завешенная ковром!
   Мери тихо отворила ее и затворила за собой; очутившись в длинном коридоре, она совершенно ясно услышала плач, хотя он был негромкий. Он слышался за стеною, слева, и в нескольких футах от Мери виднелась дверь. Мери могла видеть полоску света внизу. Кто-то плакал в этой комнате, и этот «кто-то» был маленький.
   Она подошла к двери и толкнула ее; дверь отворилась, и она очутилась в комнате. Это была большая комната с красивой старинной мебелью.
   В камине тускло тлел огонь; возле кровати с парчовым балдахином горел ночник, а на кровати лежал мальчик и капризно плакал.
   У мальчика было худое нежное лицо цвета слоновой кости; глаза его, казалось, были слишком велики для такого лица. У него были густые волосы, тяжелыми прядями падавшие ему на лоб, отчего его лицо казалось еще меньше. Он выглядел больным; но плакал он скорее от раздражения, чем от боли.
   Мери стояла возле двери со свечой в руках, затаив дыхание. Потом она осторожно двинулась вперед, и, когда она подошла поближе, свет привлек внимание мальчика. Он повернул голову на подушке и уставился на Мери, причем глаза его широко раскрылись.
   – Кто ты? – сказал он, наконец, испуганным шепотом. – Ты призрак?
   – Нет, – ответила Мери тоже испуганным шепотом, – а ты… призрак?
   Он все глядел и глядел на нее. Мери не могла не заметить его странных глаз. Они были агатово-серые и казались слишком большими для его лица, потому что были оттенены черными ресницами.
   – Нет, не призрак, – ответил он, подождав секунду. – Я Колин.
   – Кто такой Колин? – дрожа, спросила она.
   – Я – Колин Крэвен. А ты кто?
   – Я – Мери Леннокс. Мистер Крэвен – мой дядя.
   – Он мой отец, – сказал мальчик.
   – Твой отец! – ахнула Мери. – Мне никто не говорил, что у него есть мальчик… Почему это?
   – Поди сюда! – сказал он, не сводя с нее своих странных тревожных глаз.
   Она подошла к постели, и он протянул руку и тронул ее.
   – Ты ведь настоящая? – спросил он. – У меня часто бывают такие настоящие сны. Быть может, и ты такой сон.
   Когда Мери выходила из своей комнаты, она надела теплый шерстяной капот и теперь сунула ему в руку полу капота.
   – Потрогай-ка… Видишь, какая толстая и теплая материя, – сказала она. – А если хочешь, я тебя немножко ущипну, чтобы показать тебе, какая я настоящая. Мне на минутку показалось, что ты тоже, пожалуй, сон…
   – Откуда ты пришла? – спросил он.
   – Из своей комнаты… Ветер так выл, что я не могла уснуть; я услышала, что кто-то плачет, и мне захотелось узнать, кто это… Почему ты плакал?
   – Потому что я тоже не мог уснуть и у меня заболела голова… Скажи мне опять, как тебя зовут.
   – Мери Леннокс. Разве тебе никто не говорил, что я приехала сюда жить?
   Он все еще перебирал пальцами складку ее капота и, очевидно, начинал уже больше верить в то, что она настоящая.
   – Нет, никто. Они не смеют, – ответил он.
   – Почему? – спросила Мери.
   – Потому что я боялся бы, что ты меня увидишь. Я не хочу, чтобы люди меня видали и говорили обо мне.
   – Почему? – снова спросила Мери, изумление которой возрастало каждую минуту.
   – Потому что я всегда такой… больной и мне всегда надо лежать. Мой отец тоже не хочет, чтоб люди говорили обо мне. Слугам не позволяют говорить про меня… Если я буду жив, я, пожалуй, буду горбатый… Только я не буду жив. Отец боится и подумать, что я буду такой, как он…
   – Какой это странный дом! – сказала Мери. – Такой странный… всюду тайны! Запертые комнаты… Запертые сады… и ты… А тебя тоже запирают?
   – Нет. Я всегда в этой комнате, потому что не хочу, чтобы меня уносили отсюда; это меня слишком утомляет.
   – А твой отец приходит к тебе? – осмелилась спросить Мери.
   – Иногда, обычно когда я сплю. Он не хочет меня видеть.
   – Почему? – не удержалась Мери.
   По лицу мальчика пробежала мимолетная тень гнева.
   – Моя мать умерла, когда я родился, и отцу больно смотреть на меня. Он думает, что я не знаю; но я слышал, как люди говорят… Он почти ненавидит меня…
   – Он ненавидит сад, потому что она умерла, – сказала Мери, точно обращаясь к самой себе.
   – Какой сад? – спросил мальчик.
   – О, просто сад… который она любила, – пробормотала она. – А ты всегда здесь живешь?
   – Почти всегда. Иногда меня берут куда-нибудь на морской берег, но я не хочу оставаться там, потому что все люди смотрят на меня. Я прежде носил железную штуку, чтобы у меня спина была прямая, но ко мне приехал важный доктор из Лондона и сказал, что это глупо. Он велел снять ее с меня и держать меня на свежем воздухе. Я ненавижу свежий воздух… и терпеть не могу выходить.
   – Я тоже не любила, когда приехала сюда, – сказала Мери. – Почему ты все смотришь на меня?
   – Потому, что сны такие… настоящие, – раздраженно ответил он. – Иногда, когда я открываю глаза, я тоже не верю, что я не сплю.
   – Мы оба не спим, – сказала Мери. Она окинула взглядом комнату с высоким потолком, с глубокими тенями в углах и тусклым светом камина. – Это похоже на сон… И теперь ночь… и все спят, кроме нас. А мы не спим.
   – Я бы не хотел, чтоб это был сон, – беспокойно сказал мальчик.
   Мери вдруг вспомнила что-то.
   – Если ты не любишь, чтобы люди тебя видели, – начала она, – то хочешь, чтоб я ушла?
   Он все держал в руке складку ее капота и слегка потянул ее.
   – Нет, – сказал он. – Если ты уйдешь, я буду уверен, что ты была… сон. Если ты настоящая, сядь вон на тот большой табурет и расскажи мне про себя. Я хочу послушать.
   Мери поставила свечу на стол возле постели и села на мягкий табурет. Ей вовсе не хотелось уходить. Ей хотелось побыть в этой таинственной отдаленной комнате и разговаривать с таинственным мальчиком.
   – Что рассказать тебе? – спросила она.
   Он хотел знать, сколько времени она жила в Миссельтуэйте-Мэноре; в каком коридоре была ее комната; что она делала; нравилась ли ей степь или не нравилась, как ему; где она жила, прежде чем приехала в Йоркшир. Она отвечала на все эти вопросы и на многие другие, а он лежал на подушках и слушал. Он заставил ее рассказать ему про Индию, про свое путешествие по океану. Она поняла, что он не знал того, что знали другие дети, потому что был больной. Одна из его нянек научила его читать, когда он был маленький, и он всегда читал и рассматривал картинки в роскошных книжках.
   Хотя отец его редко приходил к нему, когда он не спал, все же ему давали всякие удивительные игрушки, чем позабавиться. Но ему, очевидно, никогда не было весело. Он мог иметь все, что бы он ни попросил, и его никогда не заставляли делать то, чего ему не хотелось делать.
   – Всякий должен делать то, что мне угодно, – равнодушно сказал он. – Когда я сержусь, я заболеваю. Никто не думает, что я буду жить и вырасту большой.
   Он сказал это так хладнокровно, как будто уже давно привык к этой мысли и это его ничуть не интересовало. Ему, казалось, очень нравился звук голоса Мери, и он как бы в дремоте слушал, что она говорила. Раза два ей пришла в голову мысль, не засыпает ли он. Но он вдруг задал вопрос.
   – Сколько тебе лет? – спросил он.
   – Мне десять лет, и тебе тоже, – ответила Мери, на миг забыв осторожность.
   – А ты откуда это знаешь? – спросил он удивленно.
   – Потому что когда ты родился, заперли калитку сада и зарыли ключ… А сад заперт уже десять лет.
   Колин сел в постели, опираясь на локти, и повернулся к ней.
   – Какую калитку заперли? Кто это сделал? Где они зарыли ключ? – воскликнул он, вдруг заинтересовавшись.
   – Это… тот сад, который мистер Крэвен не любит, – возбужденно сказала Мери, – он велел запереть его, и никто не знал, где он зарыл ключ.
   – Что это за сад? – жадно допытывался Колин.
   – Туда целых десять лет никто не ходил, – был осторожный ответ.
   Но осторожность явилась слишком поздно. Колин был слишком похож на Мери; ему тоже нечего было делать и не о чем было думать, и мысль о таинственном саде казалась ему привлекательной так же, как и ей. Он задавал один вопрос за другим. Где этот сад? Искала ли она когда-нибудь калитку? Спрашивала ли она когда-нибудь садовников?
   – Они не хотят говорить об этом, – сказала Мери. – Я думаю, что им приказали не отвечать на вопросы.
   – А я бы их заставил!
   – Разве ты мог бы? – немного испуганно спросила Мери.
   Если он мог заставить людей отвечать на вопросы, кто знает, что могло бы случиться!
   – Мне должны угождать все; я тебе уж сказал это! Если бы я мог остаться в живых, все это когда-нибудь принадлежало бы мне. Я бы их заставил рассказать.
   Мери не знала, что она и сама была избалована, но ясно понимала, что этот таинственный мальчик избалован. Он верил, что весь мир принадлежит ему! Какой это был странный мальчик и как спокойно он говорил о том, что не будет жить!
   – Ты думаешь, что не будешь жить? – спросила Мери, отчасти из любопытства, отчасти из желания заставить его забыть про сад.
   – Я думаю, что не буду, – ответил он так же равнодушно, как и прежде говорил об этом. – С тех пор как я себя помню, я слышал, как люди говорили, что я не буду жить. Прежде они думали, что я слишком мал, чтобы понимать это, а теперь они думают, что я не слышу… но я слышу. Мой доктор – двоюродный брат моего отца; он бедный… и если я умру, у него будет весь Миссельтуэйт… когда отец мой тоже умрет. Я думаю, ему бы не хотелось, чтоб я жил…
   – А ты хотел бы жить? – осведомилась Мери.
   – Нет, – ответил он сердито и устало, – но я не хочу умирать. Когда я болен, я лежу здесь и думаю об этом… я все плачу и плачу.
   – Я три раза слышала, как ты плакал, но не знала, кто это, – сказала Мери. – Значит, ты об этом плакал? – Ей очень хотелось, чтобы он забыл о саде.
   – Я думаю, – ответил он. – Давай говорить о чем-нибудь другом. Расскажи про этот сад… Тебе хотелось бы его видеть?
   – Да, – ответила Мери тихо.
   – Мне хотелось бы, – настойчиво продолжал он. – Мне, кажется, никогда не хотелось видеть что-нибудь… но мне хочется видеть этот сад. Я хочу, чтобы вырыли ключ, я хочу, чтобы отперли калитку. Я прикажу, чтобы меня туда отнесли в кресле… ведь это значит быть на свежем воздухе… Я заставлю их отпереть калитку!
   Он был взволнован, и его странные глаза блестели, как звезды, и казались еще больше.
   – Все они должны угождать мне, – продолжал он. – Я заставлю их взять меня туда и тебе тоже позволю прийти…
   Мери крепко сжала руки. Все будет испорчено – все! Дикон никогда больше не придет, и она уж не будет никогда чувствовать себя как птица в безопасном, скрытом гнезде.
   – О, не надо… не надо этого делать! – крикнула она. Он так уставился на нее, как будто думал, что она сошла с ума.
   – Почему?! – воскликнул он. – Ведь ты сказала, что хотела бы видеть сад!
   – Я хочу, – сказала она почти с рыданием, – но если ты заставишь их отпереть калитку и взять тебя туда, то это уже больше не будет тайной!
   Он наклонился вперед.
   – Тайна! – сказал он. – Что это значит? Скажи мне!
   – Видишь… видишь ли, – начала Мери, тяжело дыша и путаясь, – если никто не знает, а только мы… если бы там была калитка… закрытая плющом… если бы там была… и могли бы ее найти… и мы могли бы пробраться туда… вместе… и затворить калитку… и никто не знал бы… что там кто-нибудь есть… мы бы играли… будто это наш сад, и мы сами птицы, а сад – наше гнездо… мы играли бы там каждый день, и копали бы, и сажали семена, и все ожило бы…
   – А разве там все мертво? – перебил он ее.
   – Скоро будет… если никто не будет присматривать, – продолжала она. – Цветочные луковицы живы, но розы…
   Он снова перебил ее, такой же взволнованный, как и она сама.
   – Что такое луковицы? – быстро сказал он.
   – Это… лилии и подснежники… Они начинают оживать под землей… и из них выходят зеленые острия… потому что весна идет.
   – Весна идет? – повторил он. – Какая она? Когда бываешь болен, то в комнатах вовсе не видишь весны.
   – Это когда солнце светит после дождя… и дождь выпадает после солнца… и все тянется вверх и оживает под землей… Если бы сад остался нашей тайной и мы могли бы ходить туда и смотреть, как все растет и сколько там роз… Видишь ли… ведь было бы гораздо лучше, если бы все это была тайна?
   Он снова упал на подушки и лежал неподвижно со странным выражением на лице.
   – У меня никогда не было тайны, – сказал он, – кроме той, что я не буду жив и не вырасту большой. Они не знают, что я знаю об этом, значит, это тайна… Но эта тайна мне нравится больше.
   – Если ты не заставишь их взять тебя в этот сад, – убеждала Мери, – то, может быть… я почти уверена, что когда-нибудь узнаю, как туда забраться. А потом… если доктор велит вынести тебя в кресле… и если ты всегда можешь делать что захочешь, то мы… может быть… нашли бы какого-нибудь мальчика, который бы вез твое кресло… мы пошли бы в сад… одни, и это было бы всегда тайной.
   – Это было бы хорошо, – сказал он медленно, мечтательно глядя пред собой. – Я бы примирился со свежим воздухом… в таинственном саду.
   – Я тебе расскажу… как, по-моему, там внутри… если бы могли туда войти… Он был заперт так долго, что все там перепуталось…
   Колин лежал спокойно и слушал, как Мери рассказывала про вьющиеся розовые кусты, которые цеплялись за деревья, про птиц, которые, вероятно, свили там гнезда, потому что было безопасно. Потом она рассказала ему про малиновку и про старого Бена. Рассказ про птичку так понравился Колину, что он даже улыбнулся.
   – Я и не знал, что есть такие птички, – сказал он. – Но когда все время бываешь в комнате, то ничего такого не видишь. А ты столько знаешь… мне все кажется, что ты была там, в этом саду!
   Мери не знала, что сказать, и молчала. Колин, очевидно, не ожидал ответа.
   – Я тебе покажу кое-что, – сказал он вдруг. – Видишь вон ту розовую шелковую занавеску на стене над камином?
   – Вижу, – ответила она.
   – Там висит шнурок, – сказал Колин. – Потяни его!
   Мери, сильно заинтересованная, встала и отыскала шнурок. Когда она потянула его, шелковая занавеска отодвинулась на своих кольцах; под нею был портрет. Он изображал молодую женщину с улыбающимся лицом. У нее были светлые волосы, перевязанные синей лентой, и смеющиеся, чудные глаза, точь-в-точь как печальные глаза Колина, агатово-серые, казавшиеся вдвое больше, чем были на самом деле, благодаря длинным черным ресницам.
   – Это моя мать, – жалобно сказал Колин. – Я не понимаю, почему она умерла. Иногда я ее ненавижу за это!
   – Это странно! – чопорно сказала Мери.
   – Если бы она была жива, я бы не был всегда болен, – ворчал он. – Я думаю, что я тогда тоже мог бы жить… И мой отец мог бы глядеть на меня… и у меня была бы прямая спина… Задерни занавеску!
   Мери исполнила его желание и снова уселась на стул.
   – Зачем занавеска задернута? – спросила она.
   Он беспокойно задвигался.
   – Это я им приказал так… Иногда… я не люблю видеть… как она на меня смотрит. Она слишком много улыбается, а я больной и… жалкий. И потом… ведь она м о я, и не хочу, чтобы все ее видели…
   Несколько секунд в комнате царило молчание; потом Мери заговорила.
   – Что бы сделала миссис Медлок, если бы узнала, что я здесь была? – спросила она.
   – Она сделала бы, что я прикажу, – ответил он. – А я сказал бы ей, что я хочу, чтобы ты сюда ходила и разговаривала со мной… каждый день. Я рад, что ты пришла сюда!
   – И я тоже! Я буду приходить часто, только… – она нерешительно остановилась, – мне ведь надо будет каждый день искать калитку… этого сада.
   – О, да, ты должна… а потом ты мне все расскажешь! – Он несколько минут лежал, точно обдумывая что-то, но потом опять заговорил.
   – Я думаю, что ты тоже будешь тайна, – сказал он. – Я им ничего не скажу, пока сами не узнают. Я всегда могу выслать сиделку из комнаты и сказать ей, что я хочу остаться один… Ты знаешь Марту?
   – О, да, хорошо знаю! Она ухаживает за мной! – Он кивком головы указал на дверь в коридор.
   – Она спит там, в другой комнате. Сиделка вчера ушла ночевать к своей сестре, а когда она уходит, она всегда заставляет Марту ухаживать за мной. Марта тебе скажет, когда прийти сюда.
   Мери поняла, почему у Марты был такой смущенный вид, когда она спросила у нее, кто плакал.
   – Значит, Марта знала все… про тебя? – спросила она.
   – Да, она часто ухаживает за мной. Сиделка любит уходить от меня, и тогда Марта приходит.
   – Я тут пробыла очень долго, – сказала Мери. – Уйти теперь? У тебя глаза сонные.
   – Я бы хотел уснуть, прежде чем ты уйдешь, – робко сказал он.
   – Закрой глаза, – сказала Мери, придвинув свой стул поближе, – и я сделаю то, что, бывало, делала моя айэ в Индии. Я буду гладить твою руку и спою тебе что-нибудь совсем тихонько!
   – Это было бы, пожалуй, хорошо, – сказал он полусонным голосом.
   Почему-то Мери было очень жаль его. Ей не хотелось, чтобы он лежал, не засыпая, и, прислонившись к постели, она стала поглаживать его руку, тихо напевая монотонную индусскую песенку.
   – Это хорошо, – сказал он еще более сонным голосом. Она продолжала петь и гладить его руку, но когда взглянула на него, то увидела, что его черные ресницы опущены и глаза закрыты. Он крепко спал. Она тихо встала, взяла свою свечку и бесшумно вышла из комнаты.

Глава XIV

   Когда наступило утро, степь была скрыта в тумане и дождь не переставал лить. О том, чтобы выйти, не могло быть и речи. Марта была так занята, что Мери никак не удавалось поговорить с нею, но после обеда она попросила ее прийти к ней в детскую посидеть. Марта пришла, захватив с собой чулок, который всегда вязала, когда ей больше нечего было делать.
   – Что с тобой такое? – спросила она, как только они уселись. – У тебя такой вид, как будто ты хочешь что-то рассказать!
   – Хочу. Я узнала, что это был за плач! – сказала Мери.
   Марта уронила вязанье на колени и смотрела на нее испуганными глазами.
   – Нет! – воскликнула она. – Никогда.
   – Я услышала плач ночью, – продолжала Мери, – я встала и пошла посмотреть, откуда он слышится. Это был Колин. Я его отыскала.
   Лицо Марты с испугу даже покраснело.
   – О! Мисс Мери! – сказала она, почти плача. – Этого не следовало делать… не следовало! Ты меня доведешь до беды. Я тебе никогда ничего не рассказывала про него, а теперь беда будет… Я потеряю место… И что тогда будет делать мать?
   – Ты не потеряешь места, – возразила Мери. – Он был рад, что я пришла. Мы говорили и говорили. Он сказал, что рад, что я пришла.
   – Рад? – воскликнула Марта. – Правда? Ты не знаешь, какой он бывает, когда ему что-нибудь не по вкусу. Он слишком велик, чтобы плакать, как младенец, но когда он рассержен, он вопит только чтобы напугать нас. Он знает, что мы пикнуть не смеем.
   – Он не был сердит, – сказала Мери. – Я его спросила, уйти ли мне, но он велел мне остаться. Потом он стал задавать мне вопросы, и я уселась на большой табурет и стала рассказывать ему про Индию, про сады, про малиновку. Он не хотел отпускать меня. Потом он показал мне портрет своей матери. А прежде чем уйти, я убаюкала его… песней!
   Марта так и ахнула от изумления.
   – Я не могу тебе поверить! – заявила она. – Ведь это все равно что войти прямо в львиное логовище! Если бы он был такой, как всегда, он бы взбесился и поднял весь дом. Ведь он не позволяет чужим даже посмотреть на себя!
   – А мне позволил! Я все время глядела на него, а он на меня!