Страница:
Он сидел совсем неподвижно и говорил очень тихо, почти шепотом.
– Если мы будем говорить о птичке, то я не могу не смотреть на нее, – сказала Мери тихонько. – Мы должны говорить о чем-нибудь другом. Я хочу тебе что-то рассказать.
– Что ты хочешь сказать мне? – спросил Дикон.
– Вот что… Ты знаешь… про Колина? – шепнула она. Он обернулся и посмотрел на нее.
– А ты что про него знаешь? – спросил он.
– Я видела его. Я была у него каждый день на этой неделе. Он хочет, чтобы я приходила, и он говорит, что я заставляю его забывать о том, что он болен и скоро умрет, – ответила Мери.
Когда выражение изумления сбежало с лица Дикона, на нем выразилось облегчение.
– Как я рад! – воскликнул он. – Мне теперь легче! Я знал, что о нем нельзя говорить, а я не люблю ничего скрывать.
– И про сад… тоже не любишь скрывать? – сказала Мери.
– Я никогда ничего не скажу, – ответил он. – Только матери я сказал: «Мама, у меня есть тайна, которую надо хранить. Это не что-нибудь дурное, ты ведь знаешь. Это все равно что хранить в тайне, где свито птичье гнездо. Ты ведь позволишь?»
– Что же она сказала? – спросила Мери без всякого страха. Она очень любила слушать, когда рассказывали про мать Дикона.
Дикон ласково улыбнулся.
– Мама всегда такая, – сказал он. – Она взъерошила мои волосы, засмеялась и говорит: «Храни, сколько тебе угодно, тайн! Я тебя уже двенадцать лет знаю!»
– А как ты узнал про Колина? – спросила Мери.
– Да все, которые слышали про мистера Крэвена, знали, что у него есть маленький мальчик, который вырастет калекой, и все знали, что мистер Крэвен не любит, чтобы про это говорили. Люди очень жалели мистера Крэвена, потому что миссис Крэвен была очень красивая дама и они очень любили друг друга. Миссис Медлок часто останавливается у нас в коттедже, когда идет в деревню, и всегда толкует об этом при детях, потому что знает, что нам можно доверять. А ты как узнала про него? Когда Марта была дома, она была очень огорчена. Она говорила, что ты слышала, как он плакал, и стала задавать вопросы, а она не знала, что тебе сказать.
Мери стала рассказывать ему, как в ту ночь был ветер и разбудил ее, как она услышала далекие звуки жалобного плача, как этот звук вел ее по коридорам со свечой в руке и как она открыла дверь слабо освещенной комнаты, в углу которой стояла резная кровать с балдахином. Когда она описала ему маленькое бледное лицо Колина и его странные глаза с темными ресницами, Дикон покачал головой.
– У его матери, говорят, были такие глаза, только ее глаза всегда улыбались, – сказал он. – Люди говорят, что мистер Крэвен поэтому не может видеть мальчика, когда он не спит: его глаза так похожи на глаза матери… но они совсем другие, и лицо у него такое несчастное…
– Как ты думаешь, неужели ему хочется, чтобы мальчик умер? – прошептала Мери.
– Нет. Но он думает, что мальчику лучше было не родиться на свет. Моя мать говорит, что это хуже всего для ребенка. Мистер Крэвен готов купить что угодно для бедного мальчика, но хотел бы забыть, что он есть на свете. Он одного боится – что когда-нибудь взглянет на него и увидит, что он горбатый!
– Колин и сам так боится этого, что не хочет сидеть, – сказала Мери. – Он говорит, что всегда думает об этом и если почувствует, что у него появляется горб, то сойдет с ума и будет кричать, пока не умрет.
– Не надо бы ему лежать там и думать о таких вещах, – сказал Дикон. – Ни один мальчик не мог бы выздороветь, если бы думал все об этом.
Лисичка, лежавшая на траве подле Дикона, то и дело взглядывала на него, точно прося погладить ее. Дикон нагнулся погладить ее и несколько минут сидел молча. Потом он поднял голову и осмотрелся вокруг.
– Когда мы впервые забрались сюда, все было какое-то серое. Посмотри-ка вокруг и скажи мне, замечаешь ты какую-нибудь разницу?
Мери посмотрела и ахнула.
– Смотри-ка! – воскликнула она. – Ведь серое точно меняется. На него словно надвигается зеленый туман. Он похож на зеленую газовую вуаль.
– Да, и он будет становиться зеленее и зеленее, пока все серое не исчезнет, – сказал Дикон. – А угадай-ка, о чем я думаю?
– О чем-нибудь хорошем, – оживленно сказала Мери. – Это, вероятно, что-нибудь про Колина!
– Я думал, что если бы он был здесь, в саду, то он бы не думал о горбе, который вырастет у него на спине, а думал бы о листочках, которые распускаются на розовых кустах, и, пожалуй, был бы здоровее, – объяснил Дикон. – Я все думал, нельзя ли сделать так, чтобы у него явилась охота прийти сюда и полежать под деревьями в своей колясочке.
– Я и сама думала об этом почти каждый раз, когда разговаривала с ним, – сказала Мери. – Я все думала, сумеет ли он хранить тайну и можно ли нам будет когда-нибудь привезти его сюда, но так, чтобы его никто не видел. Я думаю, ты мог бы везти его колясочку. Доктор говорил, что ему нужен свежий воздух… А если Колин захочет, чтобы мы его привезли сюда, то никто не посмеет ослушаться. Он не пойдет ради других… и они, может быть, будут довольны, если он сделает это ради нас. Он может приказать садовникам, чтобы они не показывались на глаза, и тогда никто ничего не узнает…
Дикон что-то обдумывал, почесывая спину Капитана.
– Ему было бы хорошо, я уверен в этом, – сказал он. – Мы бы не думали о том, что ему лучше было бы не родиться на свет… Нас было бы трое детей, и мы бы смотрели, как идет весна… Это было бы, пожалуй, лучше, чем лекарства…
– Он так давно лежит у себя в комнате и так боится, что у него будет горб, что стал какой-то странный. Он знает очень многое из своих книжек… а больше ничего не знает. Он говорит, что так болен, что ничего не замечает, терпеть не может выходить из дому, не любит ни садов, ни садовников. Но он любит слушать рассказы про этот сад, потому что это тайна. Я не смею рассказать ему всего, но он раз сказал, что хотел бы его видеть.
– Мы когда-нибудь привезем его сюда, – сказал Дикон. – Я мог бы везти его колясочку… А ты заметила, как обе малиновки работали, пока мы тут сидели? Посмотри-ка, вон одна на ветке точно раздумывает, куда сунуть прутик, который у нее в клюве!
Дикон тихо свистнул, и птичка повернула головку и вопросительно взглянула на него, все еще держа прутик. Дикон ласково заговорил с нею.
– Ты знаешь, что мы тебе не помешаем, – сказал он. – Мы ведь тоже строим гнездо. Смотри, никому не рассказывай про нас!
И хотя малиновка ничего не ответила. Мери была вполне уверена, что она никому на свете не выдаст их тайны.
Глава XVI
Глава XVII
– Если мы будем говорить о птичке, то я не могу не смотреть на нее, – сказала Мери тихонько. – Мы должны говорить о чем-нибудь другом. Я хочу тебе что-то рассказать.
– Что ты хочешь сказать мне? – спросил Дикон.
– Вот что… Ты знаешь… про Колина? – шепнула она. Он обернулся и посмотрел на нее.
– А ты что про него знаешь? – спросил он.
– Я видела его. Я была у него каждый день на этой неделе. Он хочет, чтобы я приходила, и он говорит, что я заставляю его забывать о том, что он болен и скоро умрет, – ответила Мери.
Когда выражение изумления сбежало с лица Дикона, на нем выразилось облегчение.
– Как я рад! – воскликнул он. – Мне теперь легче! Я знал, что о нем нельзя говорить, а я не люблю ничего скрывать.
– И про сад… тоже не любишь скрывать? – сказала Мери.
– Я никогда ничего не скажу, – ответил он. – Только матери я сказал: «Мама, у меня есть тайна, которую надо хранить. Это не что-нибудь дурное, ты ведь знаешь. Это все равно что хранить в тайне, где свито птичье гнездо. Ты ведь позволишь?»
– Что же она сказала? – спросила Мери без всякого страха. Она очень любила слушать, когда рассказывали про мать Дикона.
Дикон ласково улыбнулся.
– Мама всегда такая, – сказал он. – Она взъерошила мои волосы, засмеялась и говорит: «Храни, сколько тебе угодно, тайн! Я тебя уже двенадцать лет знаю!»
– А как ты узнал про Колина? – спросила Мери.
– Да все, которые слышали про мистера Крэвена, знали, что у него есть маленький мальчик, который вырастет калекой, и все знали, что мистер Крэвен не любит, чтобы про это говорили. Люди очень жалели мистера Крэвена, потому что миссис Крэвен была очень красивая дама и они очень любили друг друга. Миссис Медлок часто останавливается у нас в коттедже, когда идет в деревню, и всегда толкует об этом при детях, потому что знает, что нам можно доверять. А ты как узнала про него? Когда Марта была дома, она была очень огорчена. Она говорила, что ты слышала, как он плакал, и стала задавать вопросы, а она не знала, что тебе сказать.
Мери стала рассказывать ему, как в ту ночь был ветер и разбудил ее, как она услышала далекие звуки жалобного плача, как этот звук вел ее по коридорам со свечой в руке и как она открыла дверь слабо освещенной комнаты, в углу которой стояла резная кровать с балдахином. Когда она описала ему маленькое бледное лицо Колина и его странные глаза с темными ресницами, Дикон покачал головой.
– У его матери, говорят, были такие глаза, только ее глаза всегда улыбались, – сказал он. – Люди говорят, что мистер Крэвен поэтому не может видеть мальчика, когда он не спит: его глаза так похожи на глаза матери… но они совсем другие, и лицо у него такое несчастное…
– Как ты думаешь, неужели ему хочется, чтобы мальчик умер? – прошептала Мери.
– Нет. Но он думает, что мальчику лучше было не родиться на свет. Моя мать говорит, что это хуже всего для ребенка. Мистер Крэвен готов купить что угодно для бедного мальчика, но хотел бы забыть, что он есть на свете. Он одного боится – что когда-нибудь взглянет на него и увидит, что он горбатый!
– Колин и сам так боится этого, что не хочет сидеть, – сказала Мери. – Он говорит, что всегда думает об этом и если почувствует, что у него появляется горб, то сойдет с ума и будет кричать, пока не умрет.
– Не надо бы ему лежать там и думать о таких вещах, – сказал Дикон. – Ни один мальчик не мог бы выздороветь, если бы думал все об этом.
Лисичка, лежавшая на траве подле Дикона, то и дело взглядывала на него, точно прося погладить ее. Дикон нагнулся погладить ее и несколько минут сидел молча. Потом он поднял голову и осмотрелся вокруг.
– Когда мы впервые забрались сюда, все было какое-то серое. Посмотри-ка вокруг и скажи мне, замечаешь ты какую-нибудь разницу?
Мери посмотрела и ахнула.
– Смотри-ка! – воскликнула она. – Ведь серое точно меняется. На него словно надвигается зеленый туман. Он похож на зеленую газовую вуаль.
– Да, и он будет становиться зеленее и зеленее, пока все серое не исчезнет, – сказал Дикон. – А угадай-ка, о чем я думаю?
– О чем-нибудь хорошем, – оживленно сказала Мери. – Это, вероятно, что-нибудь про Колина!
– Я думал, что если бы он был здесь, в саду, то он бы не думал о горбе, который вырастет у него на спине, а думал бы о листочках, которые распускаются на розовых кустах, и, пожалуй, был бы здоровее, – объяснил Дикон. – Я все думал, нельзя ли сделать так, чтобы у него явилась охота прийти сюда и полежать под деревьями в своей колясочке.
– Я и сама думала об этом почти каждый раз, когда разговаривала с ним, – сказала Мери. – Я все думала, сумеет ли он хранить тайну и можно ли нам будет когда-нибудь привезти его сюда, но так, чтобы его никто не видел. Я думаю, ты мог бы везти его колясочку. Доктор говорил, что ему нужен свежий воздух… А если Колин захочет, чтобы мы его привезли сюда, то никто не посмеет ослушаться. Он не пойдет ради других… и они, может быть, будут довольны, если он сделает это ради нас. Он может приказать садовникам, чтобы они не показывались на глаза, и тогда никто ничего не узнает…
Дикон что-то обдумывал, почесывая спину Капитана.
– Ему было бы хорошо, я уверен в этом, – сказал он. – Мы бы не думали о том, что ему лучше было бы не родиться на свет… Нас было бы трое детей, и мы бы смотрели, как идет весна… Это было бы, пожалуй, лучше, чем лекарства…
– Он так давно лежит у себя в комнате и так боится, что у него будет горб, что стал какой-то странный. Он знает очень многое из своих книжек… а больше ничего не знает. Он говорит, что так болен, что ничего не замечает, терпеть не может выходить из дому, не любит ни садов, ни садовников. Но он любит слушать рассказы про этот сад, потому что это тайна. Я не смею рассказать ему всего, но он раз сказал, что хотел бы его видеть.
– Мы когда-нибудь привезем его сюда, – сказал Дикон. – Я мог бы везти его колясочку… А ты заметила, как обе малиновки работали, пока мы тут сидели? Посмотри-ка, вон одна на ветке точно раздумывает, куда сунуть прутик, который у нее в клюве!
Дикон тихо свистнул, и птичка повернула головку и вопросительно взглянула на него, все еще держа прутик. Дикон ласково заговорил с нею.
– Ты знаешь, что мы тебе не помешаем, – сказал он. – Мы ведь тоже строим гнездо. Смотри, никому не рассказывай про нас!
И хотя малиновка ничего не ответила. Мери была вполне уверена, что она никому на свете не выдаст их тайны.
Глава XVI
В это утро в саду было много работы, и Мери вернулась в дом несколько позже; она так торопилась снова приняться за работу, что до самой последней минуты даже не вспомнила о Колине.
– Скажи Колину, что я не могу прийти к нему, – сказала она Марте. – У меня очень много работы в саду.
На лице Марты выразился испуг.
– О, мисс Мери, – сказала она, – он, пожалуй, рассердится, когда я ему скажу это.
Но Мери не боялась его, как другие, и она не была особенно склонна к самопожертвованию.
– Я не могу остаться! Меня ждет Дикон! – И она убежала прочь.
После полудня они работали еще усердней, им было еще веселее, чем утром. Они выпололи почти все сорные травы, подрезали большинство розовых кустов и вскопали землю вокруг них. Дикон принес собственный заступ и учил Мери, как надо работать ее садовыми орудиями.
– Скоро зацветут яблони и вишни, – сказал он, усердно работая. – А вон там, у стен, зацветут персики и сливы, и трава будет… настоящий ковер из цветов…
Когда Мери захотелось отдохнуть, оба они уселись под деревом. Дикон вынул из кармана свою дудочку и заиграл на ней; звуки были нежные и странные, и на стене, окружавшей сад, вдруг появились две белки, глядя вниз и прислушиваясь.
Солнце клонилось к закату, и его ярко-золотые косые лучи проникали сквозь листву деревьев, когда дети расстались.
– Завтра будет ясно, – сказал Дикон. – Я примусь за работу на рассвете!
– И я тоже, – сказала Мери.
Она быстро понеслась к дому, желая рассказать Колину про Дикона, про ворону и лисичку, про то, что сделала весна. Она была уверена, что он захочет услышать обо всем этом, и была неприятно поражена, отворив дверь своей комнаты и увидев Марту, которая стояла и ждала ее с грустным выражением лица.
– Что случилось? – спросила она. – Что сказал Колин, когда ты его предупредила, что я не могу прийти?
– О, лучше было бы, если бы ты пошла! – сказала Марта. – С ним опять чуть не случился припадок. Мы почти целый день возились, чтобы успокоить его. Он все время глядел на часы.
Мери крепко стиснула губы. Она так же мало привыкла думать о других, как и Колин, и никак не могла понять, почему раздражительный мальчишка мешает ей делать то, что ей нравится. Она не знала, как жалки те люди, которые всегда больны и раздражены, которые не знают, что можно владеть собою и не раздражать других. В Индии, когда у нее бывала головная боль, она делала все возможное, чтобы довести и других до головной боли или чего-нибудь похуже. И она, конечно, считала, что совершенно права; но теперь, конечно, сознавала, что Колин не прав.
Когда она вошла в его комнату, его не было на диване. Он лежал в кровати, на спине, и даже не повернул к ней головы. Начало было недоброе, и Мери подошла к мальчику с самым чопорным видом.
– Почему ты не встал? – спросила она.
– Я встал сегодня утром, потому что думал, что ты придешь, – ответил он, не глядя на нее. – А после полудня я заставил их опять уложить меня в постель. У меня болела спина, болела голова, и я очень устал. Отчего ты не пришла?
– Я работала с Диконом в саду, – сказала Мери.
Колин нахмурился и, наконец, удостоил ее взглядом.
– Я не позволю этому мальчику приходить сюда, если ты будешь уходить к нему вместо того, чтобы прийти сюда и разговаривать со мной, – сказал он.
Мери вдруг вышла из себя. С ней это случалось без всякого шуму; она просто становилась упрямой и угрюмой, и ей было все равно, что бы ни случилось.
– Если ты прогонишь Дикона, я никогда больше не войду к тебе в комнату! – возразила она.
– Ты должна будешь прийти, если я захочу! – сказал Колин.
– Не приду! – сказала Мери.
– Я заставлю тебя прийти! Тебя притащат силой!
– Вот как, господин раджа! – свирепо крикнула Мери. – Меня могут притащить сюда, но не могут заставить говорить, когда я буду здесь. Я буду сидеть тут, стисну зубы и не скажу ни слова! Я даже не взгляну на тебя! Я буду смотреть в пол.
Оба они сердито глядели друг на друга; если бы они были уличными мальчишками, они бы бросились друг на друга с кулаками.
– Ты эгоистка! – крикнул Колин.
– А ты кто? – спросила Мери. – Эгоисты всегда говорят так. Всякий у них эгоист, кто не хочет делать то, что им нравится. Ты еще больший эгоист, чем я. Ты хуже всех мальчиков, которых я когда-либо видела!
– Неправда! – отрезал Колин. – Я не такой эгоист, как твой хороший Дикон! Он играет с тобой в саду, когда знает, что я здесь совсем один. Он эгоист, если хочешь знать!
Глаза Мери сверкнули.
– Он лучше всех других мальчиков! Он… он хороший, как ангел!
– Хорош ангел! – презрительно сказал Колин. – Он простой деревенский мальчишка!
– Он лучше, чем простой раджа! – возразила Мери. – В тысячу раз лучше!
Так как она была сильнее Колина, победа оказалась на ее стороне. Дело в том, что ему никогда в жизни не случалось спорить с кем-нибудь похожим на него, и это оказалось очень полезным для него, хотя ни он, ни Мери не подозревали этого. Он повернул голову на подушке, закрыл глаза, и крупная слеза покатилась по его щеке. Он начинал жалеть самого себя – но больше никого.
– Я не такой эгоист, как ты, потому что я всегда болен и я знаю, что у меня на спине растет горб, – сказал он. – И еще… я скоро умру!
– Вовсе нет! – недружелюбно заявила Мери.
Глаза его широко раскрылись от негодования. Ему никогда в жизни не приходилось слышать этого. Он был и взбешен, и в то же время немного польщен, если только такое возможно.
– Нет? – крикнул он. – Умру! Ты знаешь, что умру! Все это говорят!
– А я не верю! – угрюмо сказала Мери. – Это ты только говоришь, чтоб люди тебя жалели! По-моему, ты даже гордишься этим. Я не верю этому. Если бы ты был хороший мальчик, это бы, может быть, была правда, но ты слишком гадкий!
Несмотря на свою больную спину, Колин вдруг сел в постели, исполненный ярости.
– Убирайся отсюда! – крикнул он и, схватив свою подушку, бросил ее в Мери. Он был слишком слаб, чтобы бросить ее далеко, и она упала у ее ног, но лицо Мери сделалось каким-то острым.
– Я иду! – сказала она. – И больше не приду!
Она пошла к двери и, когда дошла до нее, обернулась и снова заговорила.
– Я хотела рассказать тебе кое-что хорошее, – сказала она. – Дикон принес свою лисичку и ворона, и я хотела тебе рассказать про них. А теперь я тебе ничего не скажу! – Она вышла и затворила за собою дверь.
К ее величайшему удивлению, она увидела сиделку, которая как будто подслушивала их; но что было еще удивительней – сиделка смеялась. Это была статная, красивая молодая женщина, которая вовсе не годилась в сиделки, потому что терпеть не могла больных. Она вечно находила предлоги, чтобы оставить Колина на попечении Марты или кого-нибудь другого. Мери очень не любила ее и теперь остановилась, в изумлении глядя на нее, как она хохотала, зажимая рот платком.
– Чему вы смеетесь? – спросила ее Мери.
– Смеюсь над вами обоими, – сказала сиделка. – Для такого хилого избалованного мальчишки – самое лучшее натолкнуться на кого-нибудь такого же избалованного, как он сам. – И она снова начала смеяться в платок. – Если бы у него была сестренка, с кем он мог бы спорить и драться, – это спасло бы его.
– Правда, что он скоро умрет?
– Я не знаю, и мне дела нет до этого. Половина его болезни – это истерика и злой нрав.
– А что такое истерика?
– Это ты узнаешь, когда у него будет припадок после всего этого. Во всяком случае, ему будет от чего беситься теперь, и я этому очень рада.
Мери ушла к себе в комнату совсем в другом настроении, чем когда она вернулась из сада. Она была зла и недовольна, но ей вовсе не жаль было Колина. Она так ждала того времени, когда можно будет рассказать ему столько всего, и собиралась решить вопрос о том, можно ли ему доверить великую тайну. Она было уже решила, что можно, но теперь переменила решение. Она никогда ничего ему не скажет; пусть себе лежит там в комнате и никогда не выходит на свежий воздух; пусть даже умирает, если ему угодно! Поделом ему будет! Она была так угрюма и озлоблена, что почти забыла про Дикона и про зеленый туман в саду.
Марта ждала ее, и выражение гнева на лице Мери на секунду сменилось выражением любопытства. На столе стоял деревянный ящик, крышка его была снята, и внутри виднелись свертки.
– Мистер Крэвен прислал это тебе, – сказала Марта.
Мери вспомнила, что он спрашивал у нее в тот день, когда она пришла к нему в кабинет: «Не надо ли тебе чего-нибудь – кукол, игрушек, книг?» Она развязала один сверток, думая о том, прислал ли он куклу, и о том, что она с ней будет делать. Но он не прислал куклы. Там было несколько прекрасных книг, таких, как у Колина; в двух из них говорилось о садах и было множество рисунков. Кроме того, там было несколько игр и прекрасный письменный прибор, с золотой монограммой, с золотым пером и чернильницей.
Все это было такое красивое, что удовольствие стало вытеснять гнев в ее душе. Она не предполагала, что мистер Крэвен будет помнить ее, и маленькое черствое сердце девочки смягчилось.
– Я пишу лучше, чем печатаю, – сказала она, – и первое, что я напишу этим пером, будет письмо, чтоб сказать ему, что я ему очень благодарна.
Если б она была дружна с Колином, она побежала бы показать ему подарки; они стали бы рассматривать рисунки, стали бы читать книжки, потом играли бы в новые игры, и Колину было бы так весело, что он ни разу не вспомнил бы, что скоро умрет, ни разу не пощупал бы спины, чтобы удостовериться, что у него не растет горб. У него была такая странная манера делать это, что она всегда пугалась, потому что у него самого бывал такой испуганный вид. Он сказал Мери, что, если он когда-нибудь нащупает на спине хоть маленький комок, он будет знать, что его горб начал расти. Нечаянно подслушанные перешептывания миссис Медлок с сиделкой навели его на эту мысль; он столько думал об этом, что она прочно засела в его голове. Он никогда не говорил никому, кроме Мери, что большинство его «припадков» было вызвано только тайным страхом. Мери было очень жаль Колина, когда он сказал ей это.
– Он постоянно начинает думать об этом, когда сердит или утомлен, – сказала она вслух. – А сегодня он очень сердит. Он, пожалуй… думал об этом весь день!
Она стояла неподвижно, глядя на ковер.
– Я сказала ему, что больше никогда не приду, – она видимо колебалась, и брови ее сдвинулись, – но может быть… может быть, я пойду, посмотрю, не нужна ли я ему… завтра утром. Может быть… он опять попробует бросить в меня подушкой… но я думаю… я пойду к нему.
– Скажи Колину, что я не могу прийти к нему, – сказала она Марте. – У меня очень много работы в саду.
На лице Марты выразился испуг.
– О, мисс Мери, – сказала она, – он, пожалуй, рассердится, когда я ему скажу это.
Но Мери не боялась его, как другие, и она не была особенно склонна к самопожертвованию.
– Я не могу остаться! Меня ждет Дикон! – И она убежала прочь.
После полудня они работали еще усердней, им было еще веселее, чем утром. Они выпололи почти все сорные травы, подрезали большинство розовых кустов и вскопали землю вокруг них. Дикон принес собственный заступ и учил Мери, как надо работать ее садовыми орудиями.
– Скоро зацветут яблони и вишни, – сказал он, усердно работая. – А вон там, у стен, зацветут персики и сливы, и трава будет… настоящий ковер из цветов…
Когда Мери захотелось отдохнуть, оба они уселись под деревом. Дикон вынул из кармана свою дудочку и заиграл на ней; звуки были нежные и странные, и на стене, окружавшей сад, вдруг появились две белки, глядя вниз и прислушиваясь.
Солнце клонилось к закату, и его ярко-золотые косые лучи проникали сквозь листву деревьев, когда дети расстались.
– Завтра будет ясно, – сказал Дикон. – Я примусь за работу на рассвете!
– И я тоже, – сказала Мери.
Она быстро понеслась к дому, желая рассказать Колину про Дикона, про ворону и лисичку, про то, что сделала весна. Она была уверена, что он захочет услышать обо всем этом, и была неприятно поражена, отворив дверь своей комнаты и увидев Марту, которая стояла и ждала ее с грустным выражением лица.
– Что случилось? – спросила она. – Что сказал Колин, когда ты его предупредила, что я не могу прийти?
– О, лучше было бы, если бы ты пошла! – сказала Марта. – С ним опять чуть не случился припадок. Мы почти целый день возились, чтобы успокоить его. Он все время глядел на часы.
Мери крепко стиснула губы. Она так же мало привыкла думать о других, как и Колин, и никак не могла понять, почему раздражительный мальчишка мешает ей делать то, что ей нравится. Она не знала, как жалки те люди, которые всегда больны и раздражены, которые не знают, что можно владеть собою и не раздражать других. В Индии, когда у нее бывала головная боль, она делала все возможное, чтобы довести и других до головной боли или чего-нибудь похуже. И она, конечно, считала, что совершенно права; но теперь, конечно, сознавала, что Колин не прав.
Когда она вошла в его комнату, его не было на диване. Он лежал в кровати, на спине, и даже не повернул к ней головы. Начало было недоброе, и Мери подошла к мальчику с самым чопорным видом.
– Почему ты не встал? – спросила она.
– Я встал сегодня утром, потому что думал, что ты придешь, – ответил он, не глядя на нее. – А после полудня я заставил их опять уложить меня в постель. У меня болела спина, болела голова, и я очень устал. Отчего ты не пришла?
– Я работала с Диконом в саду, – сказала Мери.
Колин нахмурился и, наконец, удостоил ее взглядом.
– Я не позволю этому мальчику приходить сюда, если ты будешь уходить к нему вместо того, чтобы прийти сюда и разговаривать со мной, – сказал он.
Мери вдруг вышла из себя. С ней это случалось без всякого шуму; она просто становилась упрямой и угрюмой, и ей было все равно, что бы ни случилось.
– Если ты прогонишь Дикона, я никогда больше не войду к тебе в комнату! – возразила она.
– Ты должна будешь прийти, если я захочу! – сказал Колин.
– Не приду! – сказала Мери.
– Я заставлю тебя прийти! Тебя притащат силой!
– Вот как, господин раджа! – свирепо крикнула Мери. – Меня могут притащить сюда, но не могут заставить говорить, когда я буду здесь. Я буду сидеть тут, стисну зубы и не скажу ни слова! Я даже не взгляну на тебя! Я буду смотреть в пол.
Оба они сердито глядели друг на друга; если бы они были уличными мальчишками, они бы бросились друг на друга с кулаками.
– Ты эгоистка! – крикнул Колин.
– А ты кто? – спросила Мери. – Эгоисты всегда говорят так. Всякий у них эгоист, кто не хочет делать то, что им нравится. Ты еще больший эгоист, чем я. Ты хуже всех мальчиков, которых я когда-либо видела!
– Неправда! – отрезал Колин. – Я не такой эгоист, как твой хороший Дикон! Он играет с тобой в саду, когда знает, что я здесь совсем один. Он эгоист, если хочешь знать!
Глаза Мери сверкнули.
– Он лучше всех других мальчиков! Он… он хороший, как ангел!
– Хорош ангел! – презрительно сказал Колин. – Он простой деревенский мальчишка!
– Он лучше, чем простой раджа! – возразила Мери. – В тысячу раз лучше!
Так как она была сильнее Колина, победа оказалась на ее стороне. Дело в том, что ему никогда в жизни не случалось спорить с кем-нибудь похожим на него, и это оказалось очень полезным для него, хотя ни он, ни Мери не подозревали этого. Он повернул голову на подушке, закрыл глаза, и крупная слеза покатилась по его щеке. Он начинал жалеть самого себя – но больше никого.
– Я не такой эгоист, как ты, потому что я всегда болен и я знаю, что у меня на спине растет горб, – сказал он. – И еще… я скоро умру!
– Вовсе нет! – недружелюбно заявила Мери.
Глаза его широко раскрылись от негодования. Ему никогда в жизни не приходилось слышать этого. Он был и взбешен, и в то же время немного польщен, если только такое возможно.
– Нет? – крикнул он. – Умру! Ты знаешь, что умру! Все это говорят!
– А я не верю! – угрюмо сказала Мери. – Это ты только говоришь, чтоб люди тебя жалели! По-моему, ты даже гордишься этим. Я не верю этому. Если бы ты был хороший мальчик, это бы, может быть, была правда, но ты слишком гадкий!
Несмотря на свою больную спину, Колин вдруг сел в постели, исполненный ярости.
– Убирайся отсюда! – крикнул он и, схватив свою подушку, бросил ее в Мери. Он был слишком слаб, чтобы бросить ее далеко, и она упала у ее ног, но лицо Мери сделалось каким-то острым.
– Я иду! – сказала она. – И больше не приду!
Она пошла к двери и, когда дошла до нее, обернулась и снова заговорила.
– Я хотела рассказать тебе кое-что хорошее, – сказала она. – Дикон принес свою лисичку и ворона, и я хотела тебе рассказать про них. А теперь я тебе ничего не скажу! – Она вышла и затворила за собою дверь.
К ее величайшему удивлению, она увидела сиделку, которая как будто подслушивала их; но что было еще удивительней – сиделка смеялась. Это была статная, красивая молодая женщина, которая вовсе не годилась в сиделки, потому что терпеть не могла больных. Она вечно находила предлоги, чтобы оставить Колина на попечении Марты или кого-нибудь другого. Мери очень не любила ее и теперь остановилась, в изумлении глядя на нее, как она хохотала, зажимая рот платком.
– Чему вы смеетесь? – спросила ее Мери.
– Смеюсь над вами обоими, – сказала сиделка. – Для такого хилого избалованного мальчишки – самое лучшее натолкнуться на кого-нибудь такого же избалованного, как он сам. – И она снова начала смеяться в платок. – Если бы у него была сестренка, с кем он мог бы спорить и драться, – это спасло бы его.
– Правда, что он скоро умрет?
– Я не знаю, и мне дела нет до этого. Половина его болезни – это истерика и злой нрав.
– А что такое истерика?
– Это ты узнаешь, когда у него будет припадок после всего этого. Во всяком случае, ему будет от чего беситься теперь, и я этому очень рада.
Мери ушла к себе в комнату совсем в другом настроении, чем когда она вернулась из сада. Она была зла и недовольна, но ей вовсе не жаль было Колина. Она так ждала того времени, когда можно будет рассказать ему столько всего, и собиралась решить вопрос о том, можно ли ему доверить великую тайну. Она было уже решила, что можно, но теперь переменила решение. Она никогда ничего ему не скажет; пусть себе лежит там в комнате и никогда не выходит на свежий воздух; пусть даже умирает, если ему угодно! Поделом ему будет! Она была так угрюма и озлоблена, что почти забыла про Дикона и про зеленый туман в саду.
Марта ждала ее, и выражение гнева на лице Мери на секунду сменилось выражением любопытства. На столе стоял деревянный ящик, крышка его была снята, и внутри виднелись свертки.
– Мистер Крэвен прислал это тебе, – сказала Марта.
Мери вспомнила, что он спрашивал у нее в тот день, когда она пришла к нему в кабинет: «Не надо ли тебе чего-нибудь – кукол, игрушек, книг?» Она развязала один сверток, думая о том, прислал ли он куклу, и о том, что она с ней будет делать. Но он не прислал куклы. Там было несколько прекрасных книг, таких, как у Колина; в двух из них говорилось о садах и было множество рисунков. Кроме того, там было несколько игр и прекрасный письменный прибор, с золотой монограммой, с золотым пером и чернильницей.
Все это было такое красивое, что удовольствие стало вытеснять гнев в ее душе. Она не предполагала, что мистер Крэвен будет помнить ее, и маленькое черствое сердце девочки смягчилось.
– Я пишу лучше, чем печатаю, – сказала она, – и первое, что я напишу этим пером, будет письмо, чтоб сказать ему, что я ему очень благодарна.
Если б она была дружна с Колином, она побежала бы показать ему подарки; они стали бы рассматривать рисунки, стали бы читать книжки, потом играли бы в новые игры, и Колину было бы так весело, что он ни разу не вспомнил бы, что скоро умрет, ни разу не пощупал бы спины, чтобы удостовериться, что у него не растет горб. У него была такая странная манера делать это, что она всегда пугалась, потому что у него самого бывал такой испуганный вид. Он сказал Мери, что, если он когда-нибудь нащупает на спине хоть маленький комок, он будет знать, что его горб начал расти. Нечаянно подслушанные перешептывания миссис Медлок с сиделкой навели его на эту мысль; он столько думал об этом, что она прочно засела в его голове. Он никогда не говорил никому, кроме Мери, что большинство его «припадков» было вызвано только тайным страхом. Мери было очень жаль Колина, когда он сказал ей это.
– Он постоянно начинает думать об этом, когда сердит или утомлен, – сказала она вслух. – А сегодня он очень сердит. Он, пожалуй… думал об этом весь день!
Она стояла неподвижно, глядя на ковер.
– Я сказала ему, что больше никогда не приду, – она видимо колебалась, и брови ее сдвинулись, – но может быть… может быть, я пойду, посмотрю, не нужна ли я ему… завтра утром. Может быть… он опять попробует бросить в меня подушкой… но я думаю… я пойду к нему.
Глава XVII
Так как Мери встала рано и усердно работала в саду, то была очень утомлена, и ей хотелось спать. Как только Марта принесла ей ужин и она поела, она с удовольствием отправилась спать. Положив голову на подушку, она пробормотала:
– Завтра я выйду до завтрака и буду работать с Диконом, а потом… я, пожалуй, пойду к нему.
Была уже полночь, как казалось Мери, когда ее разбудил какой-то странный шум, и она сразу соскочила с кровати. Что это было? В следующий момент она поняла, в чем дело. Где-то открывали и закрывали двери, в коридоре слышались торопливые шаги и кто-то плакал и кричал страшным голосом.
– Это Колин! – сказала она. – У него опять припадок, который сиделка называет истерикой. Какие страшные звуки!
Прислушиваясь к рыданиям и крикам, она уже больше не удивлялась, что люди так пугались их и готовы были уступить Колину во всем, чтобы только не слышать их. Она заткнула уши руками, ей было дурно, и она вся дрожала.
– Я не знаю, что делать, я не знаю, что делать, – повторяла она. – Я не могу этого слышать.
Она вдруг подумала о том, перестанет ли он кричать, если она посмеет войти к нему, или нет. Потом она вспомнила, как он прогнал ее из комнаты, и подумала, что ему, пожалуй, станет хуже, когда он увидит ее. Как крепко она ни зажимала уши руками, она все-таки не могла не слышать этих страшных звуков. Они вызывали в ней такой ужас, который вдруг перешел в гнев, ей вдруг захотелось самой закричать и напугать его так же, как он пугал ее. Она не привыкла ни к чьим вспышкам, кроме своих собственных. Она отняла руки от ушей, вскочила и затопала ногами.
– Пусть он перестанет! Пусть ему кто-нибудь велит перестать! Пусть его побьют! – кричала она.
В это время она услышала чьи-то бегущие по коридору шаги; дверь ее комнаты распахнулась, и вошла сиделка. Она уже не смеялась и была очень бледна.
– Он докричался до истерики, – поспешно сказала она. – Он наделает себе вреда, но никто с ним не может ничего сделать. Поди ты и попробуй, будь доброй девочкой! Он ведь любит тебя!
– Он сегодня вечером прогнал меня! – сказала Мери, возбужденно топая ногой.
Эта выходка Мери очень понравилась сиделке. Она боялась, что застанет Мери плачущей, со спрятанной под подушку головой.
– Отлично! – сказала она. – Ты как раз в подходящем настроении духа. Поди, побрани его. Это для него будет ново! Иди же, дитя, да поскорее.
Мери только через некоторое время поняла, что все это было не только страшно, но и смешно; смешно было то, что все взрослые люди так испугались и пришли за помощью к маленькой девочке, потому что считали ее такой же избалованной, как Колин.
Она понеслась по коридору, и чем ближе слышались крики, тем сильнее разгорался в ней гнев, и когда она добежала до двери, она была страшно зла. Одним ударом руки она распахнула дверь и подбежала прямо к кровати.
– Перестань! – крикнула она. – Перестань! Я ненавижу тебя! Все ненавидят тебя! Мне хотелось бы, чтоб все ушли из дому и оставили тебя; кричи хоть до смерти! Ты скоро докричишься до смерти! И пусть!
Очень добрый ребенок, конечно, не сказал бы и не подумал бы ничего подобного; и изумление Колина, когда он все это услышал, было самое лучшее для истеричного мальчика, которому никто не смел противоречить и которого никто не смел обуздать.
Он лежал лицом вниз, колотя руками по подушке, и чуть не выскочил из кровати – так быстро он обернулся при звуках гневного детского голоса. Лицо у него было страшное, бледное, с красными пятнами, все распухшее; он давился и задыхался; но Мери не обращала на это ни малейшего внимания.
– Если ты еще раз крикнешь, – сказала она, – я тоже закричу. А я умею кричать громче, чем ты, и я тебя испугаю, испугаю!
Он действительно перестал кричать от изумления. Крик замер у него в горле. По лицу его катились слезы, и он весь дрожал.
– Я не… могу… перестать! – всхлипнул он. – Не могу!
– Можешь! – крикнула Мери. – У тебя истерика… истерика… истерика… – И она топала ногой при каждом слове.
– Я уже нащупал ком… – прохрипел Колин. – Я это знал. У меня вырастет горб, и потом я умру!
– Ничего ты не нащупал! – гневно сказала Мери. – И твоя гадкая спина вовсе не болит! У тебя только истерика! Перевернись, дай мне посмотреть!
Ей нравилось слово «истерика», и она сознавала, что оно действует на него. Он, вероятно, никогда не слыхивал такого слова, так же, как и Мери.
– Няня! – крикнула она. – Подите сюда и покажите мне его спину, сию минуту!
Сиделка, миссис Медлок и Марта столпились у двери, глядя на нее с полуоткрытыми ртами. У всех трех не раз вырывался вздох испуга. Сиделка сделала шаг вперед, как будто боялась чего-то. Колин весь дрожал и задыхался от рыданий.
– Он… пожалуй… не позволит мне, – сказала она тихо и нерешительно.
Колин услышал это и прошептал, захлебываясь от рыданий:
– Покажите… ей! Пусть… увидит.
Спина у него была такая худая, что можно было пересчитать все ребра и позвонки. Мери наклонилась и стала осматривать ее с серьезным озлобленным видом. С минуту в комнате царило молчание; даже Колин затаил дыхание, в то время как Мери смотрела на его спину с таким вниманием, как будто бы она была важным доктором из Лондона.
– Ни одного комка нет! – сказала она, наконец. – Ни даже с булавочную головку! Это только кости у тебя торчат, потому что ты такой худой. Ни одного комка нет, даже с булавочную головку! А если ты опять скажешь, что есть, я буду смеяться!
Никто, кроме Колина, не знал, какое действие произвела на него эта гневная детская речь. Если бы он когда-нибудь мог кому-нибудь рассказать про свои тайные опасения, если бы он когда-нибудь осмелился задать вопрос, если бы у него были друзья-ровесники и если бы он не лежал на спине в огромном пустынном доме, живя в атмосфере, полной страха, среди невежественных, тяготившихся им людей, он понял бы, что его страх и его болезнь были плодом его воображения. Но он лежал – часы, дни, месяцы, годы, – лежал и думал о себе, о своих болях, усталости. И теперь, когда рассерженная черствая девочка упрямо настаивала на том, что он вовсе не так болен, как ему кажется, ему действительно показалось, что она говорит правду.
– Я вовсе не знала, – вставила сиделка, – что ему казалось, будто у него на спине шишка. У него спина слабая, потому что он не хочет попробовать сесть. Я тоже могла бы сказать ему, что у него на спине нет никакой шишки.
Колин всхлипнул и слегка повернул голову, чтобы посмотреть на нее.
– Правда? Могла бы? – спросил он жалобно.
– Да, сэр.
– Вот тебе! – сказала Мери и тоже всхлипнула.
Колин снова спрятал лицо и с минуту лежал неподвижно, глубоко и нервно дыша; по лицу его струились крупные слезы и смачивали подушку. Эти слезы значили, что он испытывал странное, великое облегчение. Через некоторое время он снова обернулся, взглянул на сиделку и – странное дело! – заговорил с нею вовсе не как раджа.
– Как вы думаете… я буду жить… и вырасту большой?
Сиделка не отличалась ни умом, ни добротой, но сумела повторить слова лондонского доктора:
– Вероятно, если будете делать, что вам прикажут, не будете давать себе воли и будете подолгу на свежем воздухе.
Припадок Колина прошел; он ослабел и устал от плача, и это, вероятно, несколько смягчило его. Он протянул руку Мери, вспышка которой тоже прошла, вследствие чего она тоже смягчилась, ее рука тоже потянулась к нему, так что между ними произошло в некотором роде примирение.
– Я… я буду… выходить с тобой, Мери, – сказал он. – Я буду любить свежий воздух… если можно будет найти…
Он вовремя остановился, чтоб не сказать: «таинственный сад», и докончил:
– Я бы хотел выйти с тобой, если Дикон придет и повезет мое кресло. Мне так хочется видеть Дикона и его лису и ворона.
Сиделка поправила смятую постель, взбила подушки, потом подала Колину и Мери по чашке бульона. Миссис Медлок и Марта ушли; сиделке тоже, очевидно, хотелось уйти после того, как все было прибрано. Она была здоровая женщина и не любила, чтобы ее лишали сна; она зевнула и поглядела на Мери, которая придвинула свой большой табурет к кровати Колина и держала его за руку.
– Теперь иди к себе и выспись, – сказала она. – Он скоро уснет, если не слишком взволнован. А я сама лягу в смежной комнате.
– Завтра я выйду до завтрака и буду работать с Диконом, а потом… я, пожалуй, пойду к нему.
Была уже полночь, как казалось Мери, когда ее разбудил какой-то странный шум, и она сразу соскочила с кровати. Что это было? В следующий момент она поняла, в чем дело. Где-то открывали и закрывали двери, в коридоре слышались торопливые шаги и кто-то плакал и кричал страшным голосом.
– Это Колин! – сказала она. – У него опять припадок, который сиделка называет истерикой. Какие страшные звуки!
Прислушиваясь к рыданиям и крикам, она уже больше не удивлялась, что люди так пугались их и готовы были уступить Колину во всем, чтобы только не слышать их. Она заткнула уши руками, ей было дурно, и она вся дрожала.
– Я не знаю, что делать, я не знаю, что делать, – повторяла она. – Я не могу этого слышать.
Она вдруг подумала о том, перестанет ли он кричать, если она посмеет войти к нему, или нет. Потом она вспомнила, как он прогнал ее из комнаты, и подумала, что ему, пожалуй, станет хуже, когда он увидит ее. Как крепко она ни зажимала уши руками, она все-таки не могла не слышать этих страшных звуков. Они вызывали в ней такой ужас, который вдруг перешел в гнев, ей вдруг захотелось самой закричать и напугать его так же, как он пугал ее. Она не привыкла ни к чьим вспышкам, кроме своих собственных. Она отняла руки от ушей, вскочила и затопала ногами.
– Пусть он перестанет! Пусть ему кто-нибудь велит перестать! Пусть его побьют! – кричала она.
В это время она услышала чьи-то бегущие по коридору шаги; дверь ее комнаты распахнулась, и вошла сиделка. Она уже не смеялась и была очень бледна.
– Он докричался до истерики, – поспешно сказала она. – Он наделает себе вреда, но никто с ним не может ничего сделать. Поди ты и попробуй, будь доброй девочкой! Он ведь любит тебя!
– Он сегодня вечером прогнал меня! – сказала Мери, возбужденно топая ногой.
Эта выходка Мери очень понравилась сиделке. Она боялась, что застанет Мери плачущей, со спрятанной под подушку головой.
– Отлично! – сказала она. – Ты как раз в подходящем настроении духа. Поди, побрани его. Это для него будет ново! Иди же, дитя, да поскорее.
Мери только через некоторое время поняла, что все это было не только страшно, но и смешно; смешно было то, что все взрослые люди так испугались и пришли за помощью к маленькой девочке, потому что считали ее такой же избалованной, как Колин.
Она понеслась по коридору, и чем ближе слышались крики, тем сильнее разгорался в ней гнев, и когда она добежала до двери, она была страшно зла. Одним ударом руки она распахнула дверь и подбежала прямо к кровати.
– Перестань! – крикнула она. – Перестань! Я ненавижу тебя! Все ненавидят тебя! Мне хотелось бы, чтоб все ушли из дому и оставили тебя; кричи хоть до смерти! Ты скоро докричишься до смерти! И пусть!
Очень добрый ребенок, конечно, не сказал бы и не подумал бы ничего подобного; и изумление Колина, когда он все это услышал, было самое лучшее для истеричного мальчика, которому никто не смел противоречить и которого никто не смел обуздать.
Он лежал лицом вниз, колотя руками по подушке, и чуть не выскочил из кровати – так быстро он обернулся при звуках гневного детского голоса. Лицо у него было страшное, бледное, с красными пятнами, все распухшее; он давился и задыхался; но Мери не обращала на это ни малейшего внимания.
– Если ты еще раз крикнешь, – сказала она, – я тоже закричу. А я умею кричать громче, чем ты, и я тебя испугаю, испугаю!
Он действительно перестал кричать от изумления. Крик замер у него в горле. По лицу его катились слезы, и он весь дрожал.
– Я не… могу… перестать! – всхлипнул он. – Не могу!
– Можешь! – крикнула Мери. – У тебя истерика… истерика… истерика… – И она топала ногой при каждом слове.
– Я уже нащупал ком… – прохрипел Колин. – Я это знал. У меня вырастет горб, и потом я умру!
– Ничего ты не нащупал! – гневно сказала Мери. – И твоя гадкая спина вовсе не болит! У тебя только истерика! Перевернись, дай мне посмотреть!
Ей нравилось слово «истерика», и она сознавала, что оно действует на него. Он, вероятно, никогда не слыхивал такого слова, так же, как и Мери.
– Няня! – крикнула она. – Подите сюда и покажите мне его спину, сию минуту!
Сиделка, миссис Медлок и Марта столпились у двери, глядя на нее с полуоткрытыми ртами. У всех трех не раз вырывался вздох испуга. Сиделка сделала шаг вперед, как будто боялась чего-то. Колин весь дрожал и задыхался от рыданий.
– Он… пожалуй… не позволит мне, – сказала она тихо и нерешительно.
Колин услышал это и прошептал, захлебываясь от рыданий:
– Покажите… ей! Пусть… увидит.
Спина у него была такая худая, что можно было пересчитать все ребра и позвонки. Мери наклонилась и стала осматривать ее с серьезным озлобленным видом. С минуту в комнате царило молчание; даже Колин затаил дыхание, в то время как Мери смотрела на его спину с таким вниманием, как будто бы она была важным доктором из Лондона.
– Ни одного комка нет! – сказала она, наконец. – Ни даже с булавочную головку! Это только кости у тебя торчат, потому что ты такой худой. Ни одного комка нет, даже с булавочную головку! А если ты опять скажешь, что есть, я буду смеяться!
Никто, кроме Колина, не знал, какое действие произвела на него эта гневная детская речь. Если бы он когда-нибудь мог кому-нибудь рассказать про свои тайные опасения, если бы он когда-нибудь осмелился задать вопрос, если бы у него были друзья-ровесники и если бы он не лежал на спине в огромном пустынном доме, живя в атмосфере, полной страха, среди невежественных, тяготившихся им людей, он понял бы, что его страх и его болезнь были плодом его воображения. Но он лежал – часы, дни, месяцы, годы, – лежал и думал о себе, о своих болях, усталости. И теперь, когда рассерженная черствая девочка упрямо настаивала на том, что он вовсе не так болен, как ему кажется, ему действительно показалось, что она говорит правду.
– Я вовсе не знала, – вставила сиделка, – что ему казалось, будто у него на спине шишка. У него спина слабая, потому что он не хочет попробовать сесть. Я тоже могла бы сказать ему, что у него на спине нет никакой шишки.
Колин всхлипнул и слегка повернул голову, чтобы посмотреть на нее.
– Правда? Могла бы? – спросил он жалобно.
– Да, сэр.
– Вот тебе! – сказала Мери и тоже всхлипнула.
Колин снова спрятал лицо и с минуту лежал неподвижно, глубоко и нервно дыша; по лицу его струились крупные слезы и смачивали подушку. Эти слезы значили, что он испытывал странное, великое облегчение. Через некоторое время он снова обернулся, взглянул на сиделку и – странное дело! – заговорил с нею вовсе не как раджа.
– Как вы думаете… я буду жить… и вырасту большой?
Сиделка не отличалась ни умом, ни добротой, но сумела повторить слова лондонского доктора:
– Вероятно, если будете делать, что вам прикажут, не будете давать себе воли и будете подолгу на свежем воздухе.
Припадок Колина прошел; он ослабел и устал от плача, и это, вероятно, несколько смягчило его. Он протянул руку Мери, вспышка которой тоже прошла, вследствие чего она тоже смягчилась, ее рука тоже потянулась к нему, так что между ними произошло в некотором роде примирение.
– Я… я буду… выходить с тобой, Мери, – сказал он. – Я буду любить свежий воздух… если можно будет найти…
Он вовремя остановился, чтоб не сказать: «таинственный сад», и докончил:
– Я бы хотел выйти с тобой, если Дикон придет и повезет мое кресло. Мне так хочется видеть Дикона и его лису и ворона.
Сиделка поправила смятую постель, взбила подушки, потом подала Колину и Мери по чашке бульона. Миссис Медлок и Марта ушли; сиделке тоже, очевидно, хотелось уйти после того, как все было прибрано. Она была здоровая женщина и не любила, чтобы ее лишали сна; она зевнула и поглядела на Мери, которая придвинула свой большой табурет к кровати Колина и держала его за руку.
– Теперь иди к себе и выспись, – сказала она. – Он скоро уснет, если не слишком взволнован. А я сама лягу в смежной комнате.