----------------------------------------------------------------------------
Фрост P. Неизбранная дорога. - СПб.: Кристалл, 2000. - (Б-ка мировой
лит. Малая серия).
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
От составителя
Роберт Фрост (1874-1963) считается в США поэтом Э 1 для всего XX века
(как для XIX столетия - Уолт Уитмен), и этот бесспорный факт иностранного
читателя несколько озадачивает. Тем более что американская поэзия
заканчивающегося столетия богата звездами первой и второй величины: Эзра
Паунд, Томас Стирнс Элиот, Харт Крейн, Э. Э. Каммингс, Уистен Хью Оден,
Эдгар Ли Мастере, прославленная плеяда так называемой "южной школы", и
многие, многие другие. И при всем этом изобилии и великолепии единственным
общенациональным поэтом слывет именно Фрост. Его же, кстати, считал своим
любимым поэтом (правда, называя при случае и другие имена) Иосиф Бродский.
Но, пожалуй, еще более впечатляет та дань, которую отдал Фросту на редкость
ревнивый к чужой славе, особенно поэтической, В. В. Набоков. Поэма из
написанного по-английски романа "Бледное пламя" явно восходит к Фросту и
пронизана стремлением перещеголять знаменитого американца, обыграть его, так
сказать, "в гостях"... Правда, этот замысел Набокова нельзя признать
удавшимся (а по большому счету - и понятым современниками), да и не был сам
В. В. Набоков ни в английских стихах, ни в русских по-настоящему крупным
поэтом, но к посредственностям не ревнуют, а Набоков к Фросту, вне всякого
сомнения, ревновал. Меж тем величие стихов Фроста открывается читателю
далеко не сразу: поэт, на первый взгляд, простоват, а при более углубленном
прочтении оказывается, наоборот, чересчур сложным, чтобы не сказать темным.
В СССР стихи Фроста издавали несколько раз, советская власть обеспечила
ему режим наибольшего благоприятствования, он проходил по разряду
"сочувствующих", но это же отталкивало от него нашего читателя, привыкшего в
поэзии (в переводной поэзии в том числе и, может быть, в первую очередь)
искать (по слову Осипа Мандельштама) "ворованный воздух" свободы. Фрост
дышал этим воздухом - но не на наш, советско-антисоветский, лад. Слова,
сказанные почти девяностолетним поэтом в ходе его визита в СССР в 1962 году,
оказались воистину определяющими - властям они льстили, а потенциальный
читательский интерес убивали на корню:
"Ваша эмблема - серп и молот, моя - коса и топор. Мои любимые занятия:
косить, рубить дрова и писать пером. Я знаю вас лучше, чем госдепартамент: я
изучал Россию по русской поэзии и приехал проверить все, что она мне
сказала. Поэзия - это мечта, создающая великое будущее. Поэзия - это заря,
озарение. Поэтам полезно ездить друг к другу с поэтической миссией, но
хорошо, когда это помогает политике. Встречи поэтов полезнее, чем встречи
дипломатов, ибо сближают родственные души".
Поэта, разразившегося подобными благоглупостями (пусть и в
восьмидесятивосьмилетнем возрасте), читать определенно не хотелось! Своих
таких хватало... Так, по крайней мере, казалось тем, кто зачитывался едва
начавшими переводиться у нас Лоркой и Рильке, Элиотом и Элюаром, на худой
конец, Нерудой и Хикметом. Понадобились десятилетия, чтобы преодолеть
естественное отторжение и взглянуть на поэта без априорного предубеждения и
прочитать его как великого лирика, философа и натурфилософа, каким он на
самом деле и был. Но когда это наконец произошло (в середине восьмидесятых,
на заре перестройки), массовый интерес к поэзии уже угасал и авторитетное
двуязычное издание, вышедшее труднопредставимым по нынешним временам тиражом
в 35 тысяч экземпляров, прошло практически незамеченным, как и многие другие
прекрасные книги, несвоевременно появившиеся в тот же период. Но что
означает несвоевременно (или "не ко времени")? Слишком поздно или слишком
рано? Вот вопрос, на который должна ответить предлагаемая вашему вниманию
книга.
Жизнь Фроста скупа на события, нетороплива, монотонна, однообразна.
Нерадивый школьник и студент (закончивший только колледж - на университет не
хватило денег), затем сельский учитель, сочетающий преподавание с трудом на
ферме, затем поэт, затем знаменитый поэт, продолжающий фермерствовать в
Новой Англии. Первый сборник Фрост, впрочем, издал только к сорока годам - и
его название ("Прощание с юностью", а в иных переводах и "Воля мальчика")
воспринималось заведомо иронически. Правда, ирония пронизывала все
творчество Фроста - и задним числом она кажется даже избыточной: Фрост
пишет, допустим, замечательное лирико-философское стихотворение "Неизбранная
дорога" (см. в книге) - и тут же объявляет, будто это юмористические стихи,
в которых он подтрунивает над своим нерешительным другом. Уже в 20-е годы
Фрост воспринимался как живой классик и продолжал фермерствовать до самой
смерти. Есть знаменитая фотография Бориса Пастернака с лопатой на садовом
участке в писательском поселке Переделкино, в Америке знаменита другая -
семидесятилетний Фрост с каким-то нехитрым садовым инструментом.
Личная жизнь Фроста также была скудна, хотя посвоему драматична.
Немногие важные и почти всегда трагические события (трудное ухаживание за
будущей женой, попытка самоубийства после ее первого отказа, смерть
первенца) обыгрываются в стихах многократно. И в то же самое время поражает
полное отсутствие любовной лирики в традиционном понимании слова - хотя бы
в юности. Вероятно, драматична была и поздняя любовь Фроста к своей
многолетней помощнице и секретарше (разумеется, после кончины супруги после
тридцати лет брака; Фрост был человеком строгих правил): отвергнув
ухаживания поэта, а вернее, отказавшись ради брака, предложенного им,
разойтись с мужем, она дружила с поэтом и работала на него до самой его
смерти. Фрост не участвовал в мировых войнах, не был ни пьяницей, ни
наркоманом, он жил в одиночестве, которое воспринимал как безлюдье и
которым, по-видимому, ничуть не тяготился. Любопытный психологический штрих
- Фрост никогда не писал стихов по свежим следам как непосредственный
эмоциональный отклик на то или иное событие, но лишь после долгой - иногда
многолетней - паузы, дав чувству (или чувствам) дистиллироваться и
отстояться.
Первую книгу Фрост издал в Англии, прославился в Америке; на протяжении
десятилетий его стихи и его самого воспринимали по обе стороны океана
совершенно по-разному. Для англичан он был поздним, может быть, последним
романтиком, для американцев - реалистом, хранящим верность "правде жизни", -
от конкретных примет пейзажа до узнаваемых персонажей. Для обоих подходов
имелись определенные основания, хотя оба теперь кажутся упрощенными. Фроста
следовало бы признать поэтом-экзистенциалистом (или поэтом-стоиком, что,
впрочем, означает примерно то же самое), нашедшим смутно-атеистический (или
пантеистический) ключ к преодолению ужаса бытия. Вместе с тем творчеству
Фроста присущ дуализм - не только философский, но и формальный. И на этом
вот формальном дуализме стоит остановиться в попытке увязать его с дуализмом
философским.
На протяжении всей творческой жизни Фрост писал как рифмованные, так и
белые стихи. Рифмованные были, как правило, невелики по размерам и
традиционны по форме, белые - насчитывали порой по много сотен строк.
Забегая вперед, отметим, что славой своей Фрост обязан пяти-шести
рифмованным стихотворениям, попадающим во все антологии англоязычной поэзии,
и всем без исключения белым.
Белые стихи Фроста написаны в форме драматического монолога (или иногда
диалога), восходящей к английскому поэту XIX века Роберту Браунингу,
учившемуся, в свою очередь, у Шекспира. Порой перед нами монолог автора
(лирического героя), порой - персонажа, порой - диалог или последовательные
монологи нескольких персонажей. Тот же Бродский освоил фростовскую технику в
ряде стихотворений, первым в ряду которых следует назвать "Посвящается
Ялте". Образ рассказчика, обстоятельства места, времени и образа действия,
наконец, рассказываемая или обсуждаемая в стихотворении история проступают
не сразу; часто читатель вообще не понимает поначалу, о чем идет речь, а
порой - как в знаменитом "Страхе" или в не вошедшем в наш сборник "Черном
коттедже" - так и остается если не в неведении, то в полузнании, остается в
сомнении. Читатель колеблется, как принц Гамлет, и питая подозрения, и не
решаясь проникнуться ими до конца. Но те же сомнения, то же полузнание или,
если угодно, полупознание - базовая предпосылка философии экзистенциализма,
к которой Фрост пришел стихийно и уж в любом случае не читая ни
французских экзистенциалистов, ни немецких. Впрочем, до сомнения в ресурсах
языка как средства познания (сомнений, предвосхищенных Федором Тютчевым и
актуализованных прежде всего "франкфуртской школой") Фрост не доходит:
изреченная мысль не становится для него ложью, но попадает в двусмысленное
положение неполной правды. А чтобы дойти до правды... нет, не дойдешь, но
никто не мешает тебе искать разгадку, разрабатывать гипотезу, интуитивно
нащупывать нечто важное... Сегодня мы можем назвать поэзию Фроста
интерактивной - более того, можем признать интерактивность одним из главных
ее достоинств.
Ну и, конечно, магия стиха. Теряется ли она в переводе? Фроста у нас
печатали много, а переводили мало, переводили не все, кому следовало бы
переводить его, переводили и те, кому переводить Фроста не следовало бы. В
настоящем издании многие ключевые стихи Фроста представлены в двух переводах
- и читатель сам в силах проследить угол расхождения, в силах на стыке двух
переводов выстроить виртуальный третий. А самое знаменитое стихотворение
Фроста - "В лесу снежным вечером" - здесь и вовсе выделено в особый раздел
"Антология одного стихотворения". Вчитываясь в переводы этого стихотворения,
особое внимание надо уделять двум последним строкам, вернее, одной и той же,
но повторенной дважды.
"Пройти долгие мили, прежде чем я усну,
Пройти долгие мили, прежде чем я усну"
(Подстрочный перевод)
В первый раз эта бесхитростная строка имеет конкретный смысл, во второй
- метафорический, в совокупности конкретный и метафорический смыслы
слагаются в метафизический. Точно так же (хотя, может быть, и не столь
наглядно) дело обстоит и со всей поэзией Роберта Фроста.
Виктор Топоров
Пойду на луг прочистить наш родник.
Я разгребу над ним опавший лист,
Любуясь тем, как он прозрачен, чист.
Я там не задержусь. - Пойдем со мной.
Пойду на луг теленка принести.
Не может он на ножках устоять,
Когда его вылизывает мать.
Я там не задержусь. - Пойдем со мной.
Перевод И. Кашкина
Я одного желанья не таю:
Дерев под ветром дружную семью
Увидеть не дубравою ночной -
Оправою, вобравшей мир земной.
Я был бы добровольно заключен
В пространном протяженье вне времен,
Где только вглубь уводят тропы все -
И ни одна не тянется к шоссе.
Но не всегда, уйдя, уйдешь навек.
А может быть, найдется человек,
Которому меня недостает,
И вглубь - узнать, мне дорог ли, - войдет.
Итог моих скитаний внешне мал:
Лишь тверже стал я верить в то, что знал.
Перевод В. Топорова
Моя Печаль все шепчет мне
О днях осеннего ненастья,
Что краше не бывает дней -
Деревья голые в окне,
Луг, порыжевший в одночасье...
Все шепчет мне, что осень - рай.
Все хочет повести с собою:
Как тихо после птичьих стай!
Как славно стынет сонный край,
Одетый звонкой сединою.
Нагие сучья на ветру,
Туманы, вязкая землица -
И снова шепчет: все к добру,
И если я глаза протру,
То не смогу не согласиться.
Как объяснить, что не вчера
Я полюбил ноябрь тоскливый.
И стоит ли... Моя сестра,
Печаль... Ненастная пора
Со слов твоих - вдвойне красивей.
Перевод В. Топорова
Послышался вечером стук у ворот -
Жила здесь младая чета. -
Явился чужак, и в очах его мрак,
А в сердце тоска и тщета.
Глазами просил, не губами просил -
Оставить его ночевать.
И тьма позади, и тьма впереди,
И света нигде не видать.
И вышел из дому жених молодой:
"А что нам сулят небеса?
Недобрую ночь или добрую ночь?" -
И замерли их голоса.
Осенние листья крутились вокруг,
Осенние стыли кусты.
И ветер, и тьма... Не осень - зима!
"А, странник, что думаешь ты?"
Невеста сидела в покоях одна,
Горел перед нею очаг.
И алая мгла на щеки легла,
И счастье сияло в очах.
Жених поглядел в непроглядную даль,
Но мыслями был с молодой,
Чье б сердце замкнул он в ларец золотой,
Серебряной запер иглой.
Он помнил, что ближнего надо любить
И малых сих не обижать,
И гость входит в дом, словно Бог входит
в дом,
И проклят посмевший прогнать.
А вот не сама ли Судьба привела
К счастливой чете чужака
И Зло вместе с ним стучится к двоим, -
Загадкою было пока.
Перевод В. Топорова
Был скошен луг, где я бродил,
И ровные снопы
С пробором, смоченным росой,
Стояли вдоль тропы.
За лугом простирался сад -
И пенье на ветвях, -
И больше боли было в нем,
Чем высказать в словах.
Безлистый ясень у стены. -
Его последний лист,
Как бы подслушав мысль мою,
Скользнул безвольно вниз.
И вот вернулся я домой,
А дом - чуть-чуть другой.
Последний голубой цветок -
Он твой, как прежде, твой.
Перевод В. Топорова
Над снегом нашим в небесах
Несметны сонмы звезд,
Когда метель наносит нам
Сугробы в полный рост.
И кажется, что нас ведут
В снегах земным путем
К покою белому, куда
Вслепую мы бредем.
Однако звезды не струят
Нам ни любовь, ни зло,
Как мраморной Минервы взор
Незрячий - сплошь бело.
Перевод С. Степанова
Ночью вьюга стучится в дверь,
Белизной застилая
Сумрак сводчатого окна,
Задыхаясь от лая,
Распалясь, точно зверь:
"Выходи, выходи!"
Я привычного зова почти не слышу,
Ночь за окнами слишком темна,
Сколько нас?
Двое взрослых, спящий ребенок,
И огонь в очаге почти угас,
И ты зябнешь спросонок,
Хлопья снега кружат на ветру,
И сарай засыпан по крышу,
А в груди
От немолчного дикого гуда
Притаился страх, что к утру
Нам не выйти отсюда.
Перевод Р. Дубровкина
Влюбленные, вот вам рассказ
О том, что такое любовь.
Она была розой в окне,
Он - ветром ночных холодов.
Заметил ее он, когда
Январское солнце взошло,
И в клетке проснулся щегол,
И разындевело стекло,
Заметил ее он в окне,
Не ведая, что предпринять, -
Заметил - и прочь полетел,
Чтоб ночью вернуться опять.
Но лишь зимним ветром он был. -
Зимою же все естество
Скрывается в спячку, в снега... -
Не знал о любви ничего.
И все-таки он тосковал,
И рамы оконные тряс,
Чтоб роза не вздумала спать
Сейчас, когда здесь он как раз.
И может, она бы сдалась
И с ним ускользнула во мрак
Оттуда, где тишь и покой,
Где зеркало, стол и очаг,
Но нечего было сказать
Ей зимнему ветру в ответ -
И в тысяче миль от нее
Он встретил назавтра рассвет.
Перевод В. Топорова
Южный ветер, вей над нами!
Балуй вешними дождями!
Лед на реках растопи!
Птичью песнь поторопи!
Землю от снегов очисти!
И туда, где ночь все мглистей, -
Постучись в мое окно,
Чтоб оттаяло оно.
Чтобы стекла потеплели,
Чтобы рама в тихой келье
Как распятие была.
Скинь тетради со стола,
Все страницы перепутай,
Чтоб из зимнего закута
Вдаль дорога пролегла.
Перевод В. Топорова
О, даждь нам радость в нынешнем цвету.
Избави нас проникнуть за черту
Неумолимой жатвы. Сопричисли
К благим весенним дням благие мысли.
О, даждь нам радость в яблоневом дне
И призрачную пору при луне
В саду. Нас надели пчелиным даром -
Вкушать из чаш, наполненных нектаром.
И ниспошли нам певческий глагол -
В цветущем небе над юдолью пчел,
Во всем многоголосии. Пусть птицы
Порхают и поют, как им примнится.
Ибо сие - и лишь сие - Ты нам
Преподал и нарек любовью сам.
Любовь владычит во вселенской шири,
Но явлена лишь людям в здешнем мире.
Перевод В. Топорова
Дом, где я в юности бывал,
Был как болото при луне.
Там до рассвета мне сиял
Лица девичьего овал
Огнем блуждающим в окне.
Чего там только не росло!
И каждый цвет там был живым,
И сквозь оконное стекло
Мерцанье в комнаты текло.
И было не войти двоим,
А лишь по одному, во тьме.
Но приходили что ни ночь,
Болтая в общей кутерьме
О том, что вечно на уме,
И том, что вынести невмочь.
И звезды делались бледны,
В такую даль спеша уплыть,
Где птицы и цветы равны,
Где спят - пока не рождены, -
Где их никак не различить.
Вот почему я знаю сам,
Что значат песнь и аромат,
И это знанье передам.
О нет, не зря бывал я там,
Внимал я там всему подряд.
Перевод В. Топорова
В лесах скитался я, и песнь мою
Подхватывал и прятал листопад,
И ты пришла (так сны мои гласят)
И встала там, у леса на краю,
Но не пришла туда, где я стою,
Хоть не решалась повернуть назад.
"Пойти за ним куда глаза глядят?
Пусть сам заметит милую свою".
И здесь же, рядом, тень в кругу теней,
Среди деревьев, в темном их ряду,
Застыл я, зная: молча мне больней,
Но не окликну, не скажу, что жду.
Одно страданье здесь, в лесу, со мной,
А ты - порука тишины лесной.
Перевод В. Топорова
Настолько им сделалось не до нас, -
Ибо мы спутали их орбиты, -
Что мы сидели вдвоем подчас,
Не поднимая смятенных глаз,
Делая вид, что никем не забыты.
Перевод В. Топорова
Уставший от деревьев и лесов,
Уйду к стадам в предгорье луговое,
Где свежий запах можжевельной хвои
Витает в дымке утренних часов.
Смотрю с крутого склона на дома,
Невидимый, лежу в траве пахучей,
А взгляд скользит по молчаливой круче
Кладбищенского дальнего холма.
В конце концов наскучат мне живые
И мертвые, - я отвернусь, и зной
Обдаст меня удушливой волной,
Дыханьем жгу соцветья полевые,
Приглядываюсь тихо к муравью
И запахи земные узнаю.
Перевод Р. Дубровкина
Когда у дома высох пруд,
Пошли мы по воду с ведром,
Пошли, прослышав о ручье,
Пошли искать его кругом.
Как на прогулку, мы пошли
(Невинная, однако, ложь),
За нашим лугом был наш лес,
Был вечер зябок, но хорош.
Полюбоваться на луну
Нас призывал осенний лес
(Ни ветра не было, ни птиц
Среди безлиственных древес).
Но, очутившись там, в лесу,
Мы вдруг, как гномы в час ночной,
Решили в прятки поиграть
С нерасторопною луной.
Она, понятно, нас нашла
В тени полуночных ветвей.
Но раньше, в нашей тишине,
Мы вдруг услышали ручей.
Он был совсем недалеко,
Он не таил свое добро,
И брызги были - жемчуга,
И воды были - серебро.
Перевод В. Топорова
Мы спрятались за блеском строк,
В стихах нашли себе приют, -
Но сколько страхов и тревог,
Пока нас люди не найдут!
Сперва мы новое творим
И непривычное совсем,
Потом - все проще говорим,
Лишь было бы понятно всем.
Как в прятках нашей детворы,
Как в тайнах нашего Творца, -
Чтобы не выйти из игры,
Нельзя таиться без конца!
Перевод В. Топорова
Я на покос пришел в начале дня
За тем, кто тут работал до меня.
Он луг скосил по утренней росе,
Поблескивавшей на его косе.
Я взглядом поискал его, да зря -
Нигде не видно было косаря.
Ушел косарь, а мне, как и ему,
Работать предстояло одному.
"У каждого всегда своя забота,
Пусть даже вместе делается что-то!"
Лишь я подумал это, из-под ног
Стремительно метнулся мотылек
И полетел, оправясь от испуга,
Вчерашние цветы искать по лугу.
Он облетал его за кругом круг,
Не узнавая оголенный луг,
Потом внезапно скрылся вдалеке,
И я почти забыл о мотыльке.
Я сено ворошил. Но вдруг привлек
Опять мое вниманье мотылек.
Он над ручьем порхал, где у воды
Я разглядел чудесные цветы.
Цветочный островок с его красой
Был почему-то пощажен косой,
Хотя цветы, по-видимому, спас
Косарь не для кого-нибудь из нас.
Он просто пожалел их от души,
Так они утром были хороши.
Но, что бы ни подумал он при этом,
Они остались дружеским приветом,
И я услышал пенье птиц в лесу,
И рядом его звонкую косу,
И не один я был в глуши лесной,
А друг работал сообща со мной,
С которым вместе можно отдохнуть,
Поговорить в тени о чем-нибудь.
Я только что совсем его не знал,
Но он понятен мне и близок стал.
"Ведь всякий труд есть общая работа,
Пусть даже порознь делается что-то!"
Перевод Б. Хлебникова
Вышел Пан из глухих лесов,
Сединою одетый мхов,
Страхолюден, космат, суров, -
Вышел старый полюбоваться
Миром, где лишь леса теснятся.
Вышел в вольную высоту.
Вышел, флейту поднес ко рту,
Края жалкую наготу,
Где нигде ни огня, ни крова,
Озирая во мгле багровой.
Мир по нраву ему - пустой,
Где лишь вепря свирепый вой
Кратким летом в траве густой,
Да мальчишки играют в прятки,
Знать не зная лесной загадки.
Всюду в мире - другой уклад.
Флейта пела на старый лад,
Ибо шуток младых дриад,
Плача сойки, тоски шакала,
Чтобы песню вести, - хватало.
Но меняются времена.
Отступается старина.
Вот и флейта - теперь она
Фрост P. Неизбранная дорога. - СПб.: Кристалл, 2000. - (Б-ка мировой
лит. Малая серия).
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
От составителя
Роберт Фрост (1874-1963) считается в США поэтом Э 1 для всего XX века
(как для XIX столетия - Уолт Уитмен), и этот бесспорный факт иностранного
читателя несколько озадачивает. Тем более что американская поэзия
заканчивающегося столетия богата звездами первой и второй величины: Эзра
Паунд, Томас Стирнс Элиот, Харт Крейн, Э. Э. Каммингс, Уистен Хью Оден,
Эдгар Ли Мастере, прославленная плеяда так называемой "южной школы", и
многие, многие другие. И при всем этом изобилии и великолепии единственным
общенациональным поэтом слывет именно Фрост. Его же, кстати, считал своим
любимым поэтом (правда, называя при случае и другие имена) Иосиф Бродский.
Но, пожалуй, еще более впечатляет та дань, которую отдал Фросту на редкость
ревнивый к чужой славе, особенно поэтической, В. В. Набоков. Поэма из
написанного по-английски романа "Бледное пламя" явно восходит к Фросту и
пронизана стремлением перещеголять знаменитого американца, обыграть его, так
сказать, "в гостях"... Правда, этот замысел Набокова нельзя признать
удавшимся (а по большому счету - и понятым современниками), да и не был сам
В. В. Набоков ни в английских стихах, ни в русских по-настоящему крупным
поэтом, но к посредственностям не ревнуют, а Набоков к Фросту, вне всякого
сомнения, ревновал. Меж тем величие стихов Фроста открывается читателю
далеко не сразу: поэт, на первый взгляд, простоват, а при более углубленном
прочтении оказывается, наоборот, чересчур сложным, чтобы не сказать темным.
В СССР стихи Фроста издавали несколько раз, советская власть обеспечила
ему режим наибольшего благоприятствования, он проходил по разряду
"сочувствующих", но это же отталкивало от него нашего читателя, привыкшего в
поэзии (в переводной поэзии в том числе и, может быть, в первую очередь)
искать (по слову Осипа Мандельштама) "ворованный воздух" свободы. Фрост
дышал этим воздухом - но не на наш, советско-антисоветский, лад. Слова,
сказанные почти девяностолетним поэтом в ходе его визита в СССР в 1962 году,
оказались воистину определяющими - властям они льстили, а потенциальный
читательский интерес убивали на корню:
"Ваша эмблема - серп и молот, моя - коса и топор. Мои любимые занятия:
косить, рубить дрова и писать пером. Я знаю вас лучше, чем госдепартамент: я
изучал Россию по русской поэзии и приехал проверить все, что она мне
сказала. Поэзия - это мечта, создающая великое будущее. Поэзия - это заря,
озарение. Поэтам полезно ездить друг к другу с поэтической миссией, но
хорошо, когда это помогает политике. Встречи поэтов полезнее, чем встречи
дипломатов, ибо сближают родственные души".
Поэта, разразившегося подобными благоглупостями (пусть и в
восьмидесятивосьмилетнем возрасте), читать определенно не хотелось! Своих
таких хватало... Так, по крайней мере, казалось тем, кто зачитывался едва
начавшими переводиться у нас Лоркой и Рильке, Элиотом и Элюаром, на худой
конец, Нерудой и Хикметом. Понадобились десятилетия, чтобы преодолеть
естественное отторжение и взглянуть на поэта без априорного предубеждения и
прочитать его как великого лирика, философа и натурфилософа, каким он на
самом деле и был. Но когда это наконец произошло (в середине восьмидесятых,
на заре перестройки), массовый интерес к поэзии уже угасал и авторитетное
двуязычное издание, вышедшее труднопредставимым по нынешним временам тиражом
в 35 тысяч экземпляров, прошло практически незамеченным, как и многие другие
прекрасные книги, несвоевременно появившиеся в тот же период. Но что
означает несвоевременно (или "не ко времени")? Слишком поздно или слишком
рано? Вот вопрос, на который должна ответить предлагаемая вашему вниманию
книга.
Жизнь Фроста скупа на события, нетороплива, монотонна, однообразна.
Нерадивый школьник и студент (закончивший только колледж - на университет не
хватило денег), затем сельский учитель, сочетающий преподавание с трудом на
ферме, затем поэт, затем знаменитый поэт, продолжающий фермерствовать в
Новой Англии. Первый сборник Фрост, впрочем, издал только к сорока годам - и
его название ("Прощание с юностью", а в иных переводах и "Воля мальчика")
воспринималось заведомо иронически. Правда, ирония пронизывала все
творчество Фроста - и задним числом она кажется даже избыточной: Фрост
пишет, допустим, замечательное лирико-философское стихотворение "Неизбранная
дорога" (см. в книге) - и тут же объявляет, будто это юмористические стихи,
в которых он подтрунивает над своим нерешительным другом. Уже в 20-е годы
Фрост воспринимался как живой классик и продолжал фермерствовать до самой
смерти. Есть знаменитая фотография Бориса Пастернака с лопатой на садовом
участке в писательском поселке Переделкино, в Америке знаменита другая -
семидесятилетний Фрост с каким-то нехитрым садовым инструментом.
Личная жизнь Фроста также была скудна, хотя посвоему драматична.
Немногие важные и почти всегда трагические события (трудное ухаживание за
будущей женой, попытка самоубийства после ее первого отказа, смерть
первенца) обыгрываются в стихах многократно. И в то же самое время поражает
полное отсутствие любовной лирики в традиционном понимании слова - хотя бы
в юности. Вероятно, драматична была и поздняя любовь Фроста к своей
многолетней помощнице и секретарше (разумеется, после кончины супруги после
тридцати лет брака; Фрост был человеком строгих правил): отвергнув
ухаживания поэта, а вернее, отказавшись ради брака, предложенного им,
разойтись с мужем, она дружила с поэтом и работала на него до самой его
смерти. Фрост не участвовал в мировых войнах, не был ни пьяницей, ни
наркоманом, он жил в одиночестве, которое воспринимал как безлюдье и
которым, по-видимому, ничуть не тяготился. Любопытный психологический штрих
- Фрост никогда не писал стихов по свежим следам как непосредственный
эмоциональный отклик на то или иное событие, но лишь после долгой - иногда
многолетней - паузы, дав чувству (или чувствам) дистиллироваться и
отстояться.
Первую книгу Фрост издал в Англии, прославился в Америке; на протяжении
десятилетий его стихи и его самого воспринимали по обе стороны океана
совершенно по-разному. Для англичан он был поздним, может быть, последним
романтиком, для американцев - реалистом, хранящим верность "правде жизни", -
от конкретных примет пейзажа до узнаваемых персонажей. Для обоих подходов
имелись определенные основания, хотя оба теперь кажутся упрощенными. Фроста
следовало бы признать поэтом-экзистенциалистом (или поэтом-стоиком, что,
впрочем, означает примерно то же самое), нашедшим смутно-атеистический (или
пантеистический) ключ к преодолению ужаса бытия. Вместе с тем творчеству
Фроста присущ дуализм - не только философский, но и формальный. И на этом
вот формальном дуализме стоит остановиться в попытке увязать его с дуализмом
философским.
На протяжении всей творческой жизни Фрост писал как рифмованные, так и
белые стихи. Рифмованные были, как правило, невелики по размерам и
традиционны по форме, белые - насчитывали порой по много сотен строк.
Забегая вперед, отметим, что славой своей Фрост обязан пяти-шести
рифмованным стихотворениям, попадающим во все антологии англоязычной поэзии,
и всем без исключения белым.
Белые стихи Фроста написаны в форме драматического монолога (или иногда
диалога), восходящей к английскому поэту XIX века Роберту Браунингу,
учившемуся, в свою очередь, у Шекспира. Порой перед нами монолог автора
(лирического героя), порой - персонажа, порой - диалог или последовательные
монологи нескольких персонажей. Тот же Бродский освоил фростовскую технику в
ряде стихотворений, первым в ряду которых следует назвать "Посвящается
Ялте". Образ рассказчика, обстоятельства места, времени и образа действия,
наконец, рассказываемая или обсуждаемая в стихотворении история проступают
не сразу; часто читатель вообще не понимает поначалу, о чем идет речь, а
порой - как в знаменитом "Страхе" или в не вошедшем в наш сборник "Черном
коттедже" - так и остается если не в неведении, то в полузнании, остается в
сомнении. Читатель колеблется, как принц Гамлет, и питая подозрения, и не
решаясь проникнуться ими до конца. Но те же сомнения, то же полузнание или,
если угодно, полупознание - базовая предпосылка философии экзистенциализма,
к которой Фрост пришел стихийно и уж в любом случае не читая ни
французских экзистенциалистов, ни немецких. Впрочем, до сомнения в ресурсах
языка как средства познания (сомнений, предвосхищенных Федором Тютчевым и
актуализованных прежде всего "франкфуртской школой") Фрост не доходит:
изреченная мысль не становится для него ложью, но попадает в двусмысленное
положение неполной правды. А чтобы дойти до правды... нет, не дойдешь, но
никто не мешает тебе искать разгадку, разрабатывать гипотезу, интуитивно
нащупывать нечто важное... Сегодня мы можем назвать поэзию Фроста
интерактивной - более того, можем признать интерактивность одним из главных
ее достоинств.
Ну и, конечно, магия стиха. Теряется ли она в переводе? Фроста у нас
печатали много, а переводили мало, переводили не все, кому следовало бы
переводить его, переводили и те, кому переводить Фроста не следовало бы. В
настоящем издании многие ключевые стихи Фроста представлены в двух переводах
- и читатель сам в силах проследить угол расхождения, в силах на стыке двух
переводов выстроить виртуальный третий. А самое знаменитое стихотворение
Фроста - "В лесу снежным вечером" - здесь и вовсе выделено в особый раздел
"Антология одного стихотворения". Вчитываясь в переводы этого стихотворения,
особое внимание надо уделять двум последним строкам, вернее, одной и той же,
но повторенной дважды.
"Пройти долгие мили, прежде чем я усну,
Пройти долгие мили, прежде чем я усну"
(Подстрочный перевод)
В первый раз эта бесхитростная строка имеет конкретный смысл, во второй
- метафорический, в совокупности конкретный и метафорический смыслы
слагаются в метафизический. Точно так же (хотя, может быть, и не столь
наглядно) дело обстоит и со всей поэзией Роберта Фроста.
Виктор Топоров
Пойду на луг прочистить наш родник.
Я разгребу над ним опавший лист,
Любуясь тем, как он прозрачен, чист.
Я там не задержусь. - Пойдем со мной.
Пойду на луг теленка принести.
Не может он на ножках устоять,
Когда его вылизывает мать.
Я там не задержусь. - Пойдем со мной.
Перевод И. Кашкина
Я одного желанья не таю:
Дерев под ветром дружную семью
Увидеть не дубравою ночной -
Оправою, вобравшей мир земной.
Я был бы добровольно заключен
В пространном протяженье вне времен,
Где только вглубь уводят тропы все -
И ни одна не тянется к шоссе.
Но не всегда, уйдя, уйдешь навек.
А может быть, найдется человек,
Которому меня недостает,
И вглубь - узнать, мне дорог ли, - войдет.
Итог моих скитаний внешне мал:
Лишь тверже стал я верить в то, что знал.
Перевод В. Топорова
Моя Печаль все шепчет мне
О днях осеннего ненастья,
Что краше не бывает дней -
Деревья голые в окне,
Луг, порыжевший в одночасье...
Все шепчет мне, что осень - рай.
Все хочет повести с собою:
Как тихо после птичьих стай!
Как славно стынет сонный край,
Одетый звонкой сединою.
Нагие сучья на ветру,
Туманы, вязкая землица -
И снова шепчет: все к добру,
И если я глаза протру,
То не смогу не согласиться.
Как объяснить, что не вчера
Я полюбил ноябрь тоскливый.
И стоит ли... Моя сестра,
Печаль... Ненастная пора
Со слов твоих - вдвойне красивей.
Перевод В. Топорова
Послышался вечером стук у ворот -
Жила здесь младая чета. -
Явился чужак, и в очах его мрак,
А в сердце тоска и тщета.
Глазами просил, не губами просил -
Оставить его ночевать.
И тьма позади, и тьма впереди,
И света нигде не видать.
И вышел из дому жених молодой:
"А что нам сулят небеса?
Недобрую ночь или добрую ночь?" -
И замерли их голоса.
Осенние листья крутились вокруг,
Осенние стыли кусты.
И ветер, и тьма... Не осень - зима!
"А, странник, что думаешь ты?"
Невеста сидела в покоях одна,
Горел перед нею очаг.
И алая мгла на щеки легла,
И счастье сияло в очах.
Жених поглядел в непроглядную даль,
Но мыслями был с молодой,
Чье б сердце замкнул он в ларец золотой,
Серебряной запер иглой.
Он помнил, что ближнего надо любить
И малых сих не обижать,
И гость входит в дом, словно Бог входит
в дом,
И проклят посмевший прогнать.
А вот не сама ли Судьба привела
К счастливой чете чужака
И Зло вместе с ним стучится к двоим, -
Загадкою было пока.
Перевод В. Топорова
Был скошен луг, где я бродил,
И ровные снопы
С пробором, смоченным росой,
Стояли вдоль тропы.
За лугом простирался сад -
И пенье на ветвях, -
И больше боли было в нем,
Чем высказать в словах.
Безлистый ясень у стены. -
Его последний лист,
Как бы подслушав мысль мою,
Скользнул безвольно вниз.
И вот вернулся я домой,
А дом - чуть-чуть другой.
Последний голубой цветок -
Он твой, как прежде, твой.
Перевод В. Топорова
Над снегом нашим в небесах
Несметны сонмы звезд,
Когда метель наносит нам
Сугробы в полный рост.
И кажется, что нас ведут
В снегах земным путем
К покою белому, куда
Вслепую мы бредем.
Однако звезды не струят
Нам ни любовь, ни зло,
Как мраморной Минервы взор
Незрячий - сплошь бело.
Перевод С. Степанова
Ночью вьюга стучится в дверь,
Белизной застилая
Сумрак сводчатого окна,
Задыхаясь от лая,
Распалясь, точно зверь:
"Выходи, выходи!"
Я привычного зова почти не слышу,
Ночь за окнами слишком темна,
Сколько нас?
Двое взрослых, спящий ребенок,
И огонь в очаге почти угас,
И ты зябнешь спросонок,
Хлопья снега кружат на ветру,
И сарай засыпан по крышу,
А в груди
От немолчного дикого гуда
Притаился страх, что к утру
Нам не выйти отсюда.
Перевод Р. Дубровкина
Влюбленные, вот вам рассказ
О том, что такое любовь.
Она была розой в окне,
Он - ветром ночных холодов.
Заметил ее он, когда
Январское солнце взошло,
И в клетке проснулся щегол,
И разындевело стекло,
Заметил ее он в окне,
Не ведая, что предпринять, -
Заметил - и прочь полетел,
Чтоб ночью вернуться опять.
Но лишь зимним ветром он был. -
Зимою же все естество
Скрывается в спячку, в снега... -
Не знал о любви ничего.
И все-таки он тосковал,
И рамы оконные тряс,
Чтоб роза не вздумала спать
Сейчас, когда здесь он как раз.
И может, она бы сдалась
И с ним ускользнула во мрак
Оттуда, где тишь и покой,
Где зеркало, стол и очаг,
Но нечего было сказать
Ей зимнему ветру в ответ -
И в тысяче миль от нее
Он встретил назавтра рассвет.
Перевод В. Топорова
Южный ветер, вей над нами!
Балуй вешними дождями!
Лед на реках растопи!
Птичью песнь поторопи!
Землю от снегов очисти!
И туда, где ночь все мглистей, -
Постучись в мое окно,
Чтоб оттаяло оно.
Чтобы стекла потеплели,
Чтобы рама в тихой келье
Как распятие была.
Скинь тетради со стола,
Все страницы перепутай,
Чтоб из зимнего закута
Вдаль дорога пролегла.
Перевод В. Топорова
О, даждь нам радость в нынешнем цвету.
Избави нас проникнуть за черту
Неумолимой жатвы. Сопричисли
К благим весенним дням благие мысли.
О, даждь нам радость в яблоневом дне
И призрачную пору при луне
В саду. Нас надели пчелиным даром -
Вкушать из чаш, наполненных нектаром.
И ниспошли нам певческий глагол -
В цветущем небе над юдолью пчел,
Во всем многоголосии. Пусть птицы
Порхают и поют, как им примнится.
Ибо сие - и лишь сие - Ты нам
Преподал и нарек любовью сам.
Любовь владычит во вселенской шири,
Но явлена лишь людям в здешнем мире.
Перевод В. Топорова
Дом, где я в юности бывал,
Был как болото при луне.
Там до рассвета мне сиял
Лица девичьего овал
Огнем блуждающим в окне.
Чего там только не росло!
И каждый цвет там был живым,
И сквозь оконное стекло
Мерцанье в комнаты текло.
И было не войти двоим,
А лишь по одному, во тьме.
Но приходили что ни ночь,
Болтая в общей кутерьме
О том, что вечно на уме,
И том, что вынести невмочь.
И звезды делались бледны,
В такую даль спеша уплыть,
Где птицы и цветы равны,
Где спят - пока не рождены, -
Где их никак не различить.
Вот почему я знаю сам,
Что значат песнь и аромат,
И это знанье передам.
О нет, не зря бывал я там,
Внимал я там всему подряд.
Перевод В. Топорова
В лесах скитался я, и песнь мою
Подхватывал и прятал листопад,
И ты пришла (так сны мои гласят)
И встала там, у леса на краю,
Но не пришла туда, где я стою,
Хоть не решалась повернуть назад.
"Пойти за ним куда глаза глядят?
Пусть сам заметит милую свою".
И здесь же, рядом, тень в кругу теней,
Среди деревьев, в темном их ряду,
Застыл я, зная: молча мне больней,
Но не окликну, не скажу, что жду.
Одно страданье здесь, в лесу, со мной,
А ты - порука тишины лесной.
Перевод В. Топорова
Настолько им сделалось не до нас, -
Ибо мы спутали их орбиты, -
Что мы сидели вдвоем подчас,
Не поднимая смятенных глаз,
Делая вид, что никем не забыты.
Перевод В. Топорова
Уставший от деревьев и лесов,
Уйду к стадам в предгорье луговое,
Где свежий запах можжевельной хвои
Витает в дымке утренних часов.
Смотрю с крутого склона на дома,
Невидимый, лежу в траве пахучей,
А взгляд скользит по молчаливой круче
Кладбищенского дальнего холма.
В конце концов наскучат мне живые
И мертвые, - я отвернусь, и зной
Обдаст меня удушливой волной,
Дыханьем жгу соцветья полевые,
Приглядываюсь тихо к муравью
И запахи земные узнаю.
Перевод Р. Дубровкина
Когда у дома высох пруд,
Пошли мы по воду с ведром,
Пошли, прослышав о ручье,
Пошли искать его кругом.
Как на прогулку, мы пошли
(Невинная, однако, ложь),
За нашим лугом был наш лес,
Был вечер зябок, но хорош.
Полюбоваться на луну
Нас призывал осенний лес
(Ни ветра не было, ни птиц
Среди безлиственных древес).
Но, очутившись там, в лесу,
Мы вдруг, как гномы в час ночной,
Решили в прятки поиграть
С нерасторопною луной.
Она, понятно, нас нашла
В тени полуночных ветвей.
Но раньше, в нашей тишине,
Мы вдруг услышали ручей.
Он был совсем недалеко,
Он не таил свое добро,
И брызги были - жемчуга,
И воды были - серебро.
Перевод В. Топорова
Мы спрятались за блеском строк,
В стихах нашли себе приют, -
Но сколько страхов и тревог,
Пока нас люди не найдут!
Сперва мы новое творим
И непривычное совсем,
Потом - все проще говорим,
Лишь было бы понятно всем.
Как в прятках нашей детворы,
Как в тайнах нашего Творца, -
Чтобы не выйти из игры,
Нельзя таиться без конца!
Перевод В. Топорова
Я на покос пришел в начале дня
За тем, кто тут работал до меня.
Он луг скосил по утренней росе,
Поблескивавшей на его косе.
Я взглядом поискал его, да зря -
Нигде не видно было косаря.
Ушел косарь, а мне, как и ему,
Работать предстояло одному.
"У каждого всегда своя забота,
Пусть даже вместе делается что-то!"
Лишь я подумал это, из-под ног
Стремительно метнулся мотылек
И полетел, оправясь от испуга,
Вчерашние цветы искать по лугу.
Он облетал его за кругом круг,
Не узнавая оголенный луг,
Потом внезапно скрылся вдалеке,
И я почти забыл о мотыльке.
Я сено ворошил. Но вдруг привлек
Опять мое вниманье мотылек.
Он над ручьем порхал, где у воды
Я разглядел чудесные цветы.
Цветочный островок с его красой
Был почему-то пощажен косой,
Хотя цветы, по-видимому, спас
Косарь не для кого-нибудь из нас.
Он просто пожалел их от души,
Так они утром были хороши.
Но, что бы ни подумал он при этом,
Они остались дружеским приветом,
И я услышал пенье птиц в лесу,
И рядом его звонкую косу,
И не один я был в глуши лесной,
А друг работал сообща со мной,
С которым вместе можно отдохнуть,
Поговорить в тени о чем-нибудь.
Я только что совсем его не знал,
Но он понятен мне и близок стал.
"Ведь всякий труд есть общая работа,
Пусть даже порознь делается что-то!"
Перевод Б. Хлебникова
Вышел Пан из глухих лесов,
Сединою одетый мхов,
Страхолюден, космат, суров, -
Вышел старый полюбоваться
Миром, где лишь леса теснятся.
Вышел в вольную высоту.
Вышел, флейту поднес ко рту,
Края жалкую наготу,
Где нигде ни огня, ни крова,
Озирая во мгле багровой.
Мир по нраву ему - пустой,
Где лишь вепря свирепый вой
Кратким летом в траве густой,
Да мальчишки играют в прятки,
Знать не зная лесной загадки.
Всюду в мире - другой уклад.
Флейта пела на старый лад,
Ибо шуток младых дриад,
Плача сойки, тоски шакала,
Чтобы песню вести, - хватало.
Но меняются времена.
Отступается старина.
Вот и флейта - теперь она