Страница:
Прошло после допроса полтора месяца. А. Лавровский совсем было успокоился, как вдруг над его головой разразилась новая буря. Утром 3 марта 1831 года к дому священника подкатила повозка с фельдъегерем. Без законных оснований Лавровский был арестован, отвезен в Петербург и заключен в Петропавловскую крепость. Такая же участь постигла и его единомышленников.
26 марта 1831 года комендант Петропавловской крепости Сукин сообщил Бенкендорфу, что он в этот день принял Лавровского и Канакина и посадил их в казематы Невской куртины в особые арестантские камеры. 11 июля туда же был помещен Лекторский. Для увещевательных допросов к арестантам приставили протоиерея Мысловского, того самого, которому поручались декабристы.
В крепости арестованных непрерывно допрашивали. Больше других досталось Лавровскому. В течение целого года ему периодически приходилось отвечать на те же, примерно, вопросы, которые ставились Масловым в Муроме. Однако допросы, как и красноречие Мысловского, не достигли цели. Узники решительно отрицали свою причастность к делу, в котором их обвиняли.
В конце концов сам Мысловский в записке, поданной Бенкендорфу 8 ноября 1831 года, высказал то мнение, что Лекторский не мог быть автором прокламаций, и подкрепил свои соображения убедительными доказательствами. Это не помешало ему предложить держать Лекторского по-прежнему в заключении. Лавровскому же агент политического розыска в поповской рясе дал такую характеристику, которая отяготила его участь и навлекла тяжкую кару: «Он сделался закрыт и безмолвен, как могила пустынная. Лавровский — это сухая фигура, напоминающая тощую египетскую корову, пожравшую сытых и жирных. Лавровский, в лукавом взоре коего всегда отражается что-то необыкновенное, кажется, навсегда утвердился в этой мысли, что, где нет прямого свидетельства, там можно лгать безбоязненно»[121].
Думается, что Лавровский, Лекторский и Канакин не принимали непосредственного участия в составлении листовок, призывавших к ликвидации крепостного рабства, и их энергичное отрицание своей прикосновенности к этому делу не может быть поставлено под сомнение. Однако косвенное отношение к антиправительственным прокламациям все они имели. Лавровский и Канакин общались с народом, многим были известны их «вольные рассуждения». Иногда тот и другой очень неосторожно высказывали пастве «крамольные» мысли. Экспансивный Канакин, например, говорил народу, что «чернь угнетена, правосудие обращено в кривосудие», а в беседе с людьми, с которыми имел только шапочное знакомство, заявлял: «У нас закон один, как ясный день, но его затмевают тучи и темные облака, ибо чернь угнетена и богатый виноватый прав, а бедный правый виноват». Подобные мысли высказывал в разговоре с прихожанами и А. Лавровский, слывший среди местного населения вольнолюбцем.
Из-за отсутствия прямых улик и неопровержимых доказательств виновности А. Лавровского и его товарищей, а также решительного отрицания арестованными своей причастности к делу, самодержавие расправилось с ними беззаконным внесудебным путем. В марте 1832 года появилось такое распоряжение царя: «Протоиерея Лекторского, как человека вредного для общества своим пылким умом, направленным к странным преобразованиям, возвратить в Суздальский монастырь под строгий надзор тамошнего начальства. Священника Лавровского заключить в какой-нибудь отдаленный монастырь с запрещением ему священнослужения до тех пор, пока он совершенно не исправится и не очистит себя покаянием и искусом монастырским. Дьякона Канакина также заключить в монастырь с запрещением священнослужения и с разрешением оного в таком только случае, если он опытами глубокого покаяния и истинного смирения успеет загладить все происшедшее»[122].
31 марта синод решил сослать Канакина в Валаамский монастырь. А. Лавровскому местом для «исправления» и «очищения» назначался Соловецкий монастырь.
Соловецкому настоятелю предписывалось, чтобы по доставлении Лавровского на остров содержан он был под строжайшим надзором и чтобы приложено было старание по приведению его в раскаяние. Три раза в год монастырь должен был уведомлять синод об образе мысли и поведении нового заключенного.
25 мая 1832 года соловецкий архимандрит Досифей уведомил синод, что 23 мая им был принят и отдан под военную стражу арестант А. Лавровский.
Три с половиной года А. Лавровский находился на Соловках в тюрьме, которая, по его словам, была «игом несносным». В крохотном чулане (три аршина на два), всегда запертом, помещалось два арестанта. В камере не было форточки, отчего «воздух стесненный делался удушающим». Кормили узников впроголодь. В длинные зимние ночи в камерах не было освещения. К этому добавлялись душевные истязания: соседями Лавровского по заключению были сектанты, которые гнушались православными и не хотели разговаривать со священником. В тюрьме Лавровский оставил здоровье и повредил зрение. Физические и духовные силы заключенного были напряжены до предела. Он был готов покончить с собой. На его счастье, в соловецкий острог приехал для ревизии подполковник Озерецковский. А. Лавровский всеми страшными клятвами поклялся Озерецковскому, что он невинный страдалец. Таким путем заключенному удалось вымолить облегчение своей участи. В 1835 году Николай I освободил Лавровского из тюрьмы и передал его под надзор соловецких монахов.
Со времени поступления в Соловецкий монастырь А. Лавровский на все вопросы и увещевания монахов отвечал, что он ни в чем не виновен и даже не знает, за что прислан в тюрьму. Об этом соловецкий настоятель в каждой сводке сообщал в синод. В ведомости за вторую половину 1832 года, в которой впервые упоминается фамилия Лавровского, говорится о нем: «Сей арестант ни в чем не признается и якобы не знает, за что сюда послан»1. Эта же запись о Лавровском дословно повторялась во всех последующих арестантских ведомостях Соловецкого монастыря. Иногда к уже известным словам делалась приписка: «Впрочем, живет смирно и в церковь божию ходит».
Изучив рапорты, касающиеся Лавровского (на это потребовалось свыше 6 лет!), синод 30 сентября 1838 года специальным указом предписал архимандриту Иларию внушить арестанту, что «отзыв его, якобы не знает, за что послан в Соловецкий монастырь, вовсе не основателен, ибо из предшествовавших заключению его в монастырь обстоятельств и деланных ему допросов он уже ясно мог понимать, в чем именно заключалась приписываемая ему, Лавровскому, вина, а потому благоразумными советами и увещаниями расположить его, Лавровского, дабы он прямо и откровенно объяснил степень виновности своей в известном деле; если же он действительно в том, в чем подозревается, чувствует себя невинным, то подробно объяснил бы, почему именно пало на него в том подозрение, и о том, какой получен будет от него, Лавровского, ответ, донести святейшему синоду».
10 июня 1839 года синод получил ответ Илария на свой указ от 30 сентября 1838 года. К ответу было приложено собственноручное письмо Лавровского соловецкому архимандриту от 10 мая 1839 года. 28 июня 1839 года синод слушал рапорт Илария, в котором повторялись уже известные фразы о том, что Лавровский не признает за собой никакой вины. Об этом же шла речь и в письме Лавровского, где высказано предположение, что составление и «рассеяние» листков могло быть делом рук поляков, которые «решаясь объявить открытую войну России, умыслили прежде возмутить внутреннее ее спокойствие».
В сентябре 1839 года по докладу Бенкендорфа царь «повелеть соизволил: заключенного в Соловецкий монастырь священника Андрея Лавровского освободить из монастыря и, не разрешая ему впредь до усмотрения священнослужения, отправить его на жительство в его родину с учреждением за ним надзора со стороны гражданского начальства и местного благочинного». Из-за прекращения навигации А. Лавровский пробыл в Соловецком монастыре до лета 1840 года.
В 1842 году Лавровскому разрешили священнослужение, но негласный надзор за ним начальства сохранили. Еще раньше, в 1837 году, вернулся в Муром под полицейский надзор Канакин, а Лекторский 9 апреля 1841 года умер в Суздальском монастыре «от продолжительной болезни». Такие тяжелые испытания выпали на долю трех передовых русских людей, заподозренных в пропаганде против крепостного права и произвола самодержавия.
Кирилло-Мефодиевское общество, именуемое в следственных материалах Украино-славянским, оформилось в Киеве на рубеже 1845-1846 годов. Видным участником этой организации был гениальный украинский поэт и мыслитель Т.Г. Шевченко. Конспиративное политическое общество просуществовало немногим более года. К моменту разгрома оно еще не успело оформиться в организационном отношении, четко не определило своих тактических положений, но проявило себя как прогрессивный кружок украинской интеллигенции, придерживавшейся и распространявшей антиправительственные взгляды. Полного единства мнений среди членов Общества не было. Левое, радикальное направление кирилло-мефодиевцев резко отрицательно относилось к самодержавной форме правления вообще и к русскому царизму, угнетавшему Украину, в частности, выступало против крепостного права и всех его порождений в хозяйственной, социальной и юридической областях, склонялось к признанию необходимости революционных методов борьбы с царизмом и феодализмом.
История возникновения и состав Кирилло-Мефодиевского общества, идеология и тактические наметки организации с достаточной полнотой освещены в специальном исследовании профессора П.А. Зайончковского[123].
Из программных документов Украино-славянского общества, а также из конфискованных бумаг и показаний кирилло-мефодиевцев на допросах видно, что политические идеалы Общества заключались в стремлении создать единую всеславянскую федеративную демократическую республику, ведущая роль в которой отводилась Украине, и уничтожить крепостное право.
Далеко не последнюю роль в Кирилло-Мефодиевском обществе играл Г. Андрузский. Следственные материалы называют его «пылким украинофилом». Андрузский был посвящен во все тайны Общества, знал его сокровенные цели и участников, в том числе Т.Г. Шевченко, сам сочинял стихи «возмутительного содержания и проекты о государственном преобразовании».
Георгий Андрузский родился 26 мая 1827 года в селе Вечорках Пирятинского уезда Полтавской губернии в семье мелкопоместного помещика, отставного майора. В Кирилло-Мефодиевское общество вступил в годы учебы в Киевском университете.
3 марта 1847 года по доносу провокатора правительству стало известно о существовании тайного общества. В апреле Г. Андрузский был взят под стражу и доставлен в Петербург в III отделение.
Начальник Киевской губернии сообщил в следственную комиссию, что при аресте у Андрузского обнаружили «тетрадь из разных стихотворений и сверх того два проекта о преобразовании России, писанные собственноручно Андрузским и, по уверению его, им же самим сочиненные, в чем никто другой не принимал участия».
«Трофеи» доставили в Петербург вслед за владельцем.
Личные бумаги Андрузского сохранились в архиве III отделения. Из них наибольший интерес представляют два его черновых наброска, из которых один озаглавлен «Проект достижения возможной степени равенства и свободы (преимущественно в славянских землях)», второй — «Идеал государства». В первом документе, самом интересном по содержанию, говорится: «Ныне всякий порыв к реформе был бы бесполезным и препятствием тому служат: 1) Разделение народа на сословия, друг другу чуждые и нередко враждебные; 2) Произвол монарха; 3) Неправильное направление образования.
Требуется: а) Слить сословия или общим благородным интересом связать их; б) Дать воле монаршей препон законами и внушением как монарху, так и подданным христианских понятий о человеке и человеческих обязанностях; в) Образовывать более сердце, чем ум, более для семейной и служебной жизни, чем для света. Любовь к Отечеству и вера должны оживлять и внедрять всякое познание»[124].
Кроме этого, проект предусматривал уничтожение привилегированных сословий, личную свободу граждан и т. д.
Осуществить намеченные планы автор проекта собирался путем постепенного распространения просвещения, лишения неспособных и необразованных дворян их исключительных прав и званий, назначения на ответственные должности людей всех сословий.
В проекте, именуемом «Идеал государства», выдвигалось требование создания Народного сейма, который должен утверждать государственные законы. Однако автор проекта не пояснил, как создается Народный сейм, кто в него входит и что он собой представляет. Помимо Народного сейма проект предусматривал издание «Народной оппозиционной газеты», которая должна критиковать правительство и требовать преобразований.
Еще более противоречивые положения встречаются по крестьянскому вопросу. Осуждая рабство и феодальный гнет, Андрузский не выдвигал требований немедленной ликвидации крепостного права. Автор проектов считал, что каждый крестьянин должен иметь в личном владении движимую и недвижимую собственность, предлагал смягчить феодальную эксплуатацию крестьян, ввести ее в «законные» рамки, а «ослабленное само падет».
Интересен отзыв властей о бумагах Г. Андрузюкого. Приведем его: «В одних и тех же проектах Андрузский полагал сначала оставить в России самодержавное правление и ограничить государя только законами, им же издаваемыми, потом ограничить государя представительными властями (депутатами), допущением оппозиционных журналов и прочее; наконец, находил, что лучше ввести республиканское правление. Относительно народных сословий он полагал сначала уничтожить дворянство и оставить только производительные классы: купечество, цехи и земледельцев, прибавив к ним еще духовенство; потом, не уничтожая дворянство, определить точные права дворян и принять меры к постепенному выкупу крестьян из крепостного состояния… В таком роде написаны проекты Андрузского: без системы, без твердых убеждений, сначала говорит одно, а там другое, и везде сам себе противоречит. На вопрос „отчего это произошло?“ Андрузский отвечал, что он старался составить лучшее, по его понятию, государственное постановление и записывал в тетрадь свою все, что ему приходило в голову».
Иную оценку находим в отзыве о стихотворениях: «Стихотворения самого Андрузского большей частью на малороссийском наречии и только немногие на русском языке. Некоторые из них исполнены вольных мыслей. Например, в одном („Украина“) он описывает мнимые бедствия Малороссии; в другом („Горелка“) рассказывает, что русские пригласили к себе малороссиян как братьев, но надели на них оковы, в третьем (без названия) угрожает утеснителям народным восстанием и гибелью их».
Правительственные рецензенты правы в том смысле, что записки и проекты Андрузского далеко не совершенны. Они столь путаны и противоречивы, что не позволяют установить идеологических позиций автора. Стройной теории и своей системы взглядов самый молодой член антиправительственного общества не успел выработать. Бумаги Андрузского интересны лишь как свидетельство того, что под влиянием старших и более искушенных в политике товарищей по «крамольному» Обществу 19-20-летний студент понял, что существующий монархический строй негоден, мучительно думал, чем и как заменить его, но положительного решения пока не находил. Ясно и другое: взгляды Г. Андрузского, как верно подметили правительственные чиновники, эволюционировали, развивались в республиканском направлении.
Первый допрос Андрузского состоялся 14 апреля 1847 года. Арестованный сделал довольно откровенные признания, хотя в целом показания его были столь же противоречивы, как и записки. Стремясь блеснуть своей осведомленностью, Андрузский выболтал все, что знал, назвал участников Общества, многое перепутал, кое-что домыслил. Довольно точно он определил основные задачи Общества. «Главная цель, соединявшая всех, — заявил Андрузский, — была: соединение славян воедино, принимая за образец Соединенные Штаты или нынешнюю конституционную Францию»[125]. Даже в этой удачной формулировке есть элемент вымысла Андрузского. Ни в одном программном документе тайной организации не говорилось о конституционной монархии, как об образце для будущего государственного устройства общеславянской державы. В этом позднее сознался Андрузский. Кирилло-мефодиевцы боролись за демократическую республику. Сам Г. Андрузский, по определению обвинительного заключения, доходил в своих стихах и сочинениях «до республиканских мыслей».
Первое показание Андрузского ценно еще и тем, что в нем содержится свидетельство об огромной популярности Т.Г. Шевченко на Украине и указание на влияние творчества и революционно-демократической деятельности любимого народного поэта на кирилло-мефодиевцев. По словам Андрузского, поэтическая слава Тараса Шевченко «гремела по всей Малороссии», писателя-борца «превозносили до небес». Член Общества А. Навроцкий «чуть ли не наизусть знал сочинения Шевченки», другой участник кружка студент И. Посяда «Шевченку почитал великим поэтом».
На следующем допросе 17 мая 1847 года Андрузский отказался от своих показаний, сделанных 14 апреля, заявив, что они не имеют под собой никакого основания, от начала и до конца вымышлены им. Он пояснил: «Желая открыть всю истину, я написал мои ложные обвинения, преувеличив все виденное и слышанное и читанное мною донельзя». Арестованный студент раскаивался в своих первоначальных показаниях, просил прощения у правительства и оговоренных им товарищей, но здесь же добавлял, что «ни от родины, ни от языка ее не отрекается».
Как бы ни фантазировал Андрузский, показания его, хотя и изобиловавшие неточностями и ошибками, были первыми, которые раскрыли правительству цели Общества и помогли установить состав организации.
Правительство, учтя молодость и раскаяние Андрузского, отнеслось к нему довольно снисходительно. Г. Андрузский был направлен для завершения курса наук в Казанский университет, по окончании которого предполагалось определить его на службу в одну из великорусских губерний под надзор полиции без права поездок на Украину. Сам Андрузский объяснял причину своего перемещения «бумагами и стихами мятежного содержания, имеющими целью восстановление малороссийской народности»[126].
7 июня 1847 года Андрузский прибыл в Казань. Из Казани он продолжал рассылать письма в государственные учреждения, в которых оправдывал своих друзей по Обществу. Правительство было недовольно этим. Оно хотело избежать лишних разговоров об арестах, допросах по секретному делу, которые и без того волновали население. По распоряжению шефа жандармов Андрузского предупредили, что если он и дальше будет вести себя так, то «подвергнется строгой ответственности». Не надеясь на устное внушение, с Андрузского взяли подписку в том, что он «не будет разглашать сведений о секретном Украинско-славянском обществе».
Своим поведением в Казани Андрузский, по мнению власть имущих, не загладил прошлого. Если А. Навроцкий и И. Посяда вели себя «скромно и благородно» (первый — в тюрьме, а второй — в ссылке), то Андрузский, по отзыву инспектора студентов Казанского университета, оказался «человеком характера строптивого и поведения посредственного». За нарушение правил внутреннего распорядка в университете, самоуправство и оскорбление должностных лиц он подвергался аресту на одни сутки.
Неизвестно, сколько хлопот принес бы еще университетскому начальству опальный студент, если бы не представился случай избавиться от него.
24 декабря 1847 года министр просвещения Уваров сообщил шефу жандармов Орлову, что «по причине тупеющего с каждым днем зрения» Андрузский не может далее продолжать учебу. Ввиду такого заключения медицинской комиссии правительство решило направить Андрузского на службу в Петрозаводск под надзор полиции. Коль здоровье не позволяет записывать лекции профессоров, пусть переписывает бумаги в канцелярии на далеком севере, вдали от родины, — решили блюстители законного порядка. Это было циничное издевательство над человеком. Андрузский понимал, что его перевели в Петрозаводск не только вследствие повреждения глаз, но и по причине «неспокойного поведения».
18 февраля 1848 года под конвоем жандарма Андрузский прибыл в Петрозаводск. Сопровождавшее его предписание обязывало местные власти иметь над Андрузским секретное наблюдение и через каждые шесть месяцев доносить о его поведении в III отделение, а также не разрешать поднадзорному поездки на Украину.
12 марта 1848 года Андрузского определили канцелярским служащим Олонецкого губернскбго правления. Там он числился писцом при газетном столе.
Как и следовало ожидать, перемещение Г. Андрузского из Казани в Карелию не способствовало улучшению его зрения. Скорее наоборот. Уже 12 октября 1848 года местный врач-окулист М. Лебедев сообщил губернатору, что «золотушное худосочие» глаз у Андрузского прогрессирует «от здешнего холодного климата». К этому времени ссыльный уже не видел на правый глаз, а левый глаз был у него «близорук в сильнейшей степени». Казалось бы, что были серьезные основания предоставить Андрузокому свободу в выборе занятий и места жительства. Но жандармы думали иначе. На докладе Олонецкого гражданского губернатора Писарева появилась собственноручная виза Дубельта следующего содержания: «Андрузский должен оставаться в Петрозаводске и заниматься исполнением своих обязанностей по мере возможности». Такое решение, несмотря на всю его жестокость, высвободило Андрузскому время для дел, далеких от тех, которыми жили чиновники губернского правления.
Болезнь Андрузского не избавляла его от секретного надзора. Как было приказано, начальник 1 округа корпуса жандармов, куда входил Петрозаводск, генерал Полозов два раза в год отправлял в Петербург своему патрону рапортички о поведении ссыльного. В первых трех докладных содержится хвалебная аттестация поднадзорного. Генерал Полозов сообщал в столицу, что «Андрузский служит весьма усердно, живет тихо и уединенно, поведения очень скромного и незаметно ничего, что бы могло служить поводом к невыгодному о нем заключению»[127]. Однако вскоре оказалось, что жандармский генерал выдавал желаемое за действительное.
В Петрозаводске Андрузский познакомился и сблизился с кирилло-мефодиевцем Белозерским, который отбывал там наказание. Два члена разгромленного тайного общества часто встречались на квартире у Белозерского, вспоминали минувшее, рассуждали о настоящем, строили планы на будущее. Об этом мы узнаем из письма Белозерского от 31 марта 1850 года. Дружба кирилло-мефодиевцев не позволила Полозову в письме от 8 января 1850 года говорить утвердительно «о чистоте нравственности Андрузского». Впрочем, он выражал уверенность в том, что «молодые люди эти, за бдительным наблюдением начальника губернии, исправятся».
Надежды не оправдались. В марте 1850 года до губернатора дошли слухи, что Андрузский имеет у себя «какие-то подозрительные бумаги». Тотчас же, 19 марта, в квартире ссыльного произвели обыск. Результат оказался неожиданным. У Андрузского обнаружили 14 исписанных больших тетрадей, над заполнением которых он трудился больше года.
Содержание изъятых при обыске бумаг свидетельствует о том, что в карельской ссылке убеждения Андрузского не изменились, его взгляды остались прежними, очень близкими к тем, которых придерживалось Кирилло-Мефодиевское общество.
Одновременно с бумагами Андрузского были конфискованы записки жившего вместе с ним на одной квартире его земляка дворянина Киевской губернии Виктора Липпомана, тоже политического ссыльного, высланного на 6 лет в Олонецкую губернию «за написание возмутительных стихов».
26 марта 1831 года комендант Петропавловской крепости Сукин сообщил Бенкендорфу, что он в этот день принял Лавровского и Канакина и посадил их в казематы Невской куртины в особые арестантские камеры. 11 июля туда же был помещен Лекторский. Для увещевательных допросов к арестантам приставили протоиерея Мысловского, того самого, которому поручались декабристы.
В крепости арестованных непрерывно допрашивали. Больше других досталось Лавровскому. В течение целого года ему периодически приходилось отвечать на те же, примерно, вопросы, которые ставились Масловым в Муроме. Однако допросы, как и красноречие Мысловского, не достигли цели. Узники решительно отрицали свою причастность к делу, в котором их обвиняли.
В конце концов сам Мысловский в записке, поданной Бенкендорфу 8 ноября 1831 года, высказал то мнение, что Лекторский не мог быть автором прокламаций, и подкрепил свои соображения убедительными доказательствами. Это не помешало ему предложить держать Лекторского по-прежнему в заключении. Лавровскому же агент политического розыска в поповской рясе дал такую характеристику, которая отяготила его участь и навлекла тяжкую кару: «Он сделался закрыт и безмолвен, как могила пустынная. Лавровский — это сухая фигура, напоминающая тощую египетскую корову, пожравшую сытых и жирных. Лавровский, в лукавом взоре коего всегда отражается что-то необыкновенное, кажется, навсегда утвердился в этой мысли, что, где нет прямого свидетельства, там можно лгать безбоязненно»[121].
Думается, что Лавровский, Лекторский и Канакин не принимали непосредственного участия в составлении листовок, призывавших к ликвидации крепостного рабства, и их энергичное отрицание своей прикосновенности к этому делу не может быть поставлено под сомнение. Однако косвенное отношение к антиправительственным прокламациям все они имели. Лавровский и Канакин общались с народом, многим были известны их «вольные рассуждения». Иногда тот и другой очень неосторожно высказывали пастве «крамольные» мысли. Экспансивный Канакин, например, говорил народу, что «чернь угнетена, правосудие обращено в кривосудие», а в беседе с людьми, с которыми имел только шапочное знакомство, заявлял: «У нас закон один, как ясный день, но его затмевают тучи и темные облака, ибо чернь угнетена и богатый виноватый прав, а бедный правый виноват». Подобные мысли высказывал в разговоре с прихожанами и А. Лавровский, слывший среди местного населения вольнолюбцем.
Из-за отсутствия прямых улик и неопровержимых доказательств виновности А. Лавровского и его товарищей, а также решительного отрицания арестованными своей причастности к делу, самодержавие расправилось с ними беззаконным внесудебным путем. В марте 1832 года появилось такое распоряжение царя: «Протоиерея Лекторского, как человека вредного для общества своим пылким умом, направленным к странным преобразованиям, возвратить в Суздальский монастырь под строгий надзор тамошнего начальства. Священника Лавровского заключить в какой-нибудь отдаленный монастырь с запрещением ему священнослужения до тех пор, пока он совершенно не исправится и не очистит себя покаянием и искусом монастырским. Дьякона Канакина также заключить в монастырь с запрещением священнослужения и с разрешением оного в таком только случае, если он опытами глубокого покаяния и истинного смирения успеет загладить все происшедшее»[122].
31 марта синод решил сослать Канакина в Валаамский монастырь. А. Лавровскому местом для «исправления» и «очищения» назначался Соловецкий монастырь.
Соловецкому настоятелю предписывалось, чтобы по доставлении Лавровского на остров содержан он был под строжайшим надзором и чтобы приложено было старание по приведению его в раскаяние. Три раза в год монастырь должен был уведомлять синод об образе мысли и поведении нового заключенного.
25 мая 1832 года соловецкий архимандрит Досифей уведомил синод, что 23 мая им был принят и отдан под военную стражу арестант А. Лавровский.
Три с половиной года А. Лавровский находился на Соловках в тюрьме, которая, по его словам, была «игом несносным». В крохотном чулане (три аршина на два), всегда запертом, помещалось два арестанта. В камере не было форточки, отчего «воздух стесненный делался удушающим». Кормили узников впроголодь. В длинные зимние ночи в камерах не было освещения. К этому добавлялись душевные истязания: соседями Лавровского по заключению были сектанты, которые гнушались православными и не хотели разговаривать со священником. В тюрьме Лавровский оставил здоровье и повредил зрение. Физические и духовные силы заключенного были напряжены до предела. Он был готов покончить с собой. На его счастье, в соловецкий острог приехал для ревизии подполковник Озерецковский. А. Лавровский всеми страшными клятвами поклялся Озерецковскому, что он невинный страдалец. Таким путем заключенному удалось вымолить облегчение своей участи. В 1835 году Николай I освободил Лавровского из тюрьмы и передал его под надзор соловецких монахов.
Со времени поступления в Соловецкий монастырь А. Лавровский на все вопросы и увещевания монахов отвечал, что он ни в чем не виновен и даже не знает, за что прислан в тюрьму. Об этом соловецкий настоятель в каждой сводке сообщал в синод. В ведомости за вторую половину 1832 года, в которой впервые упоминается фамилия Лавровского, говорится о нем: «Сей арестант ни в чем не признается и якобы не знает, за что сюда послан»1. Эта же запись о Лавровском дословно повторялась во всех последующих арестантских ведомостях Соловецкого монастыря. Иногда к уже известным словам делалась приписка: «Впрочем, живет смирно и в церковь божию ходит».
Изучив рапорты, касающиеся Лавровского (на это потребовалось свыше 6 лет!), синод 30 сентября 1838 года специальным указом предписал архимандриту Иларию внушить арестанту, что «отзыв его, якобы не знает, за что послан в Соловецкий монастырь, вовсе не основателен, ибо из предшествовавших заключению его в монастырь обстоятельств и деланных ему допросов он уже ясно мог понимать, в чем именно заключалась приписываемая ему, Лавровскому, вина, а потому благоразумными советами и увещаниями расположить его, Лавровского, дабы он прямо и откровенно объяснил степень виновности своей в известном деле; если же он действительно в том, в чем подозревается, чувствует себя невинным, то подробно объяснил бы, почему именно пало на него в том подозрение, и о том, какой получен будет от него, Лавровского, ответ, донести святейшему синоду».
10 июня 1839 года синод получил ответ Илария на свой указ от 30 сентября 1838 года. К ответу было приложено собственноручное письмо Лавровского соловецкому архимандриту от 10 мая 1839 года. 28 июня 1839 года синод слушал рапорт Илария, в котором повторялись уже известные фразы о том, что Лавровский не признает за собой никакой вины. Об этом же шла речь и в письме Лавровского, где высказано предположение, что составление и «рассеяние» листков могло быть делом рук поляков, которые «решаясь объявить открытую войну России, умыслили прежде возмутить внутреннее ее спокойствие».
В сентябре 1839 года по докладу Бенкендорфа царь «повелеть соизволил: заключенного в Соловецкий монастырь священника Андрея Лавровского освободить из монастыря и, не разрешая ему впредь до усмотрения священнослужения, отправить его на жительство в его родину с учреждением за ним надзора со стороны гражданского начальства и местного благочинного». Из-за прекращения навигации А. Лавровский пробыл в Соловецком монастыре до лета 1840 года.
В 1842 году Лавровскому разрешили священнослужение, но негласный надзор за ним начальства сохранили. Еще раньше, в 1837 году, вернулся в Муром под полицейский надзор Канакин, а Лекторский 9 апреля 1841 года умер в Суздальском монастыре «от продолжительной болезни». Такие тяжелые испытания выпали на долю трех передовых русских людей, заподозренных в пропаганде против крепостного права и произвола самодержавия.
Кирилло-мефодиевец Георгий Львович Андрузский
В XIX веке в тюремном замке Соловецкого монастыря томились не только русские революционеры. Туда ссылали участников национально-освободительной борьбы других народов России. Одним из таких узников был Г.Л. Андрузский, заключенный в соловецкую тюрьму за принадлежность к Кирилло-Мефодиевскому обществу и «рассеивание волновавших его идей».Кирилло-Мефодиевское общество, именуемое в следственных материалах Украино-славянским, оформилось в Киеве на рубеже 1845-1846 годов. Видным участником этой организации был гениальный украинский поэт и мыслитель Т.Г. Шевченко. Конспиративное политическое общество просуществовало немногим более года. К моменту разгрома оно еще не успело оформиться в организационном отношении, четко не определило своих тактических положений, но проявило себя как прогрессивный кружок украинской интеллигенции, придерживавшейся и распространявшей антиправительственные взгляды. Полного единства мнений среди членов Общества не было. Левое, радикальное направление кирилло-мефодиевцев резко отрицательно относилось к самодержавной форме правления вообще и к русскому царизму, угнетавшему Украину, в частности, выступало против крепостного права и всех его порождений в хозяйственной, социальной и юридической областях, склонялось к признанию необходимости революционных методов борьбы с царизмом и феодализмом.
История возникновения и состав Кирилло-Мефодиевского общества, идеология и тактические наметки организации с достаточной полнотой освещены в специальном исследовании профессора П.А. Зайончковского[123].
Из программных документов Украино-славянского общества, а также из конфискованных бумаг и показаний кирилло-мефодиевцев на допросах видно, что политические идеалы Общества заключались в стремлении создать единую всеславянскую федеративную демократическую республику, ведущая роль в которой отводилась Украине, и уничтожить крепостное право.
Далеко не последнюю роль в Кирилло-Мефодиевском обществе играл Г. Андрузский. Следственные материалы называют его «пылким украинофилом». Андрузский был посвящен во все тайны Общества, знал его сокровенные цели и участников, в том числе Т.Г. Шевченко, сам сочинял стихи «возмутительного содержания и проекты о государственном преобразовании».
Георгий Андрузский родился 26 мая 1827 года в селе Вечорках Пирятинского уезда Полтавской губернии в семье мелкопоместного помещика, отставного майора. В Кирилло-Мефодиевское общество вступил в годы учебы в Киевском университете.
3 марта 1847 года по доносу провокатора правительству стало известно о существовании тайного общества. В апреле Г. Андрузский был взят под стражу и доставлен в Петербург в III отделение.
Начальник Киевской губернии сообщил в следственную комиссию, что при аресте у Андрузского обнаружили «тетрадь из разных стихотворений и сверх того два проекта о преобразовании России, писанные собственноручно Андрузским и, по уверению его, им же самим сочиненные, в чем никто другой не принимал участия».
«Трофеи» доставили в Петербург вслед за владельцем.
Личные бумаги Андрузского сохранились в архиве III отделения. Из них наибольший интерес представляют два его черновых наброска, из которых один озаглавлен «Проект достижения возможной степени равенства и свободы (преимущественно в славянских землях)», второй — «Идеал государства». В первом документе, самом интересном по содержанию, говорится: «Ныне всякий порыв к реформе был бы бесполезным и препятствием тому служат: 1) Разделение народа на сословия, друг другу чуждые и нередко враждебные; 2) Произвол монарха; 3) Неправильное направление образования.
Требуется: а) Слить сословия или общим благородным интересом связать их; б) Дать воле монаршей препон законами и внушением как монарху, так и подданным христианских понятий о человеке и человеческих обязанностях; в) Образовывать более сердце, чем ум, более для семейной и служебной жизни, чем для света. Любовь к Отечеству и вера должны оживлять и внедрять всякое познание»[124].
Кроме этого, проект предусматривал уничтожение привилегированных сословий, личную свободу граждан и т. д.
Осуществить намеченные планы автор проекта собирался путем постепенного распространения просвещения, лишения неспособных и необразованных дворян их исключительных прав и званий, назначения на ответственные должности людей всех сословий.
В проекте, именуемом «Идеал государства», выдвигалось требование создания Народного сейма, который должен утверждать государственные законы. Однако автор проекта не пояснил, как создается Народный сейм, кто в него входит и что он собой представляет. Помимо Народного сейма проект предусматривал издание «Народной оппозиционной газеты», которая должна критиковать правительство и требовать преобразований.
Еще более противоречивые положения встречаются по крестьянскому вопросу. Осуждая рабство и феодальный гнет, Андрузский не выдвигал требований немедленной ликвидации крепостного права. Автор проектов считал, что каждый крестьянин должен иметь в личном владении движимую и недвижимую собственность, предлагал смягчить феодальную эксплуатацию крестьян, ввести ее в «законные» рамки, а «ослабленное само падет».
Интересен отзыв властей о бумагах Г. Андрузюкого. Приведем его: «В одних и тех же проектах Андрузский полагал сначала оставить в России самодержавное правление и ограничить государя только законами, им же издаваемыми, потом ограничить государя представительными властями (депутатами), допущением оппозиционных журналов и прочее; наконец, находил, что лучше ввести республиканское правление. Относительно народных сословий он полагал сначала уничтожить дворянство и оставить только производительные классы: купечество, цехи и земледельцев, прибавив к ним еще духовенство; потом, не уничтожая дворянство, определить точные права дворян и принять меры к постепенному выкупу крестьян из крепостного состояния… В таком роде написаны проекты Андрузского: без системы, без твердых убеждений, сначала говорит одно, а там другое, и везде сам себе противоречит. На вопрос „отчего это произошло?“ Андрузский отвечал, что он старался составить лучшее, по его понятию, государственное постановление и записывал в тетрадь свою все, что ему приходило в голову».
Иную оценку находим в отзыве о стихотворениях: «Стихотворения самого Андрузского большей частью на малороссийском наречии и только немногие на русском языке. Некоторые из них исполнены вольных мыслей. Например, в одном („Украина“) он описывает мнимые бедствия Малороссии; в другом („Горелка“) рассказывает, что русские пригласили к себе малороссиян как братьев, но надели на них оковы, в третьем (без названия) угрожает утеснителям народным восстанием и гибелью их».
Правительственные рецензенты правы в том смысле, что записки и проекты Андрузского далеко не совершенны. Они столь путаны и противоречивы, что не позволяют установить идеологических позиций автора. Стройной теории и своей системы взглядов самый молодой член антиправительственного общества не успел выработать. Бумаги Андрузского интересны лишь как свидетельство того, что под влиянием старших и более искушенных в политике товарищей по «крамольному» Обществу 19-20-летний студент понял, что существующий монархический строй негоден, мучительно думал, чем и как заменить его, но положительного решения пока не находил. Ясно и другое: взгляды Г. Андрузского, как верно подметили правительственные чиновники, эволюционировали, развивались в республиканском направлении.
Первый допрос Андрузского состоялся 14 апреля 1847 года. Арестованный сделал довольно откровенные признания, хотя в целом показания его были столь же противоречивы, как и записки. Стремясь блеснуть своей осведомленностью, Андрузский выболтал все, что знал, назвал участников Общества, многое перепутал, кое-что домыслил. Довольно точно он определил основные задачи Общества. «Главная цель, соединявшая всех, — заявил Андрузский, — была: соединение славян воедино, принимая за образец Соединенные Штаты или нынешнюю конституционную Францию»[125]. Даже в этой удачной формулировке есть элемент вымысла Андрузского. Ни в одном программном документе тайной организации не говорилось о конституционной монархии, как об образце для будущего государственного устройства общеславянской державы. В этом позднее сознался Андрузский. Кирилло-мефодиевцы боролись за демократическую республику. Сам Г. Андрузский, по определению обвинительного заключения, доходил в своих стихах и сочинениях «до республиканских мыслей».
Первое показание Андрузского ценно еще и тем, что в нем содержится свидетельство об огромной популярности Т.Г. Шевченко на Украине и указание на влияние творчества и революционно-демократической деятельности любимого народного поэта на кирилло-мефодиевцев. По словам Андрузского, поэтическая слава Тараса Шевченко «гремела по всей Малороссии», писателя-борца «превозносили до небес». Член Общества А. Навроцкий «чуть ли не наизусть знал сочинения Шевченки», другой участник кружка студент И. Посяда «Шевченку почитал великим поэтом».
На следующем допросе 17 мая 1847 года Андрузский отказался от своих показаний, сделанных 14 апреля, заявив, что они не имеют под собой никакого основания, от начала и до конца вымышлены им. Он пояснил: «Желая открыть всю истину, я написал мои ложные обвинения, преувеличив все виденное и слышанное и читанное мною донельзя». Арестованный студент раскаивался в своих первоначальных показаниях, просил прощения у правительства и оговоренных им товарищей, но здесь же добавлял, что «ни от родины, ни от языка ее не отрекается».
Как бы ни фантазировал Андрузский, показания его, хотя и изобиловавшие неточностями и ошибками, были первыми, которые раскрыли правительству цели Общества и помогли установить состав организации.
Правительство, учтя молодость и раскаяние Андрузского, отнеслось к нему довольно снисходительно. Г. Андрузский был направлен для завершения курса наук в Казанский университет, по окончании которого предполагалось определить его на службу в одну из великорусских губерний под надзор полиции без права поездок на Украину. Сам Андрузский объяснял причину своего перемещения «бумагами и стихами мятежного содержания, имеющими целью восстановление малороссийской народности»[126].
7 июня 1847 года Андрузский прибыл в Казань. Из Казани он продолжал рассылать письма в государственные учреждения, в которых оправдывал своих друзей по Обществу. Правительство было недовольно этим. Оно хотело избежать лишних разговоров об арестах, допросах по секретному делу, которые и без того волновали население. По распоряжению шефа жандармов Андрузского предупредили, что если он и дальше будет вести себя так, то «подвергнется строгой ответственности». Не надеясь на устное внушение, с Андрузского взяли подписку в том, что он «не будет разглашать сведений о секретном Украинско-славянском обществе».
Своим поведением в Казани Андрузский, по мнению власть имущих, не загладил прошлого. Если А. Навроцкий и И. Посяда вели себя «скромно и благородно» (первый — в тюрьме, а второй — в ссылке), то Андрузский, по отзыву инспектора студентов Казанского университета, оказался «человеком характера строптивого и поведения посредственного». За нарушение правил внутреннего распорядка в университете, самоуправство и оскорбление должностных лиц он подвергался аресту на одни сутки.
Неизвестно, сколько хлопот принес бы еще университетскому начальству опальный студент, если бы не представился случай избавиться от него.
24 декабря 1847 года министр просвещения Уваров сообщил шефу жандармов Орлову, что «по причине тупеющего с каждым днем зрения» Андрузский не может далее продолжать учебу. Ввиду такого заключения медицинской комиссии правительство решило направить Андрузского на службу в Петрозаводск под надзор полиции. Коль здоровье не позволяет записывать лекции профессоров, пусть переписывает бумаги в канцелярии на далеком севере, вдали от родины, — решили блюстители законного порядка. Это было циничное издевательство над человеком. Андрузский понимал, что его перевели в Петрозаводск не только вследствие повреждения глаз, но и по причине «неспокойного поведения».
18 февраля 1848 года под конвоем жандарма Андрузский прибыл в Петрозаводск. Сопровождавшее его предписание обязывало местные власти иметь над Андрузским секретное наблюдение и через каждые шесть месяцев доносить о его поведении в III отделение, а также не разрешать поднадзорному поездки на Украину.
12 марта 1848 года Андрузского определили канцелярским служащим Олонецкого губернскбго правления. Там он числился писцом при газетном столе.
Как и следовало ожидать, перемещение Г. Андрузского из Казани в Карелию не способствовало улучшению его зрения. Скорее наоборот. Уже 12 октября 1848 года местный врач-окулист М. Лебедев сообщил губернатору, что «золотушное худосочие» глаз у Андрузского прогрессирует «от здешнего холодного климата». К этому времени ссыльный уже не видел на правый глаз, а левый глаз был у него «близорук в сильнейшей степени». Казалось бы, что были серьезные основания предоставить Андрузокому свободу в выборе занятий и места жительства. Но жандармы думали иначе. На докладе Олонецкого гражданского губернатора Писарева появилась собственноручная виза Дубельта следующего содержания: «Андрузский должен оставаться в Петрозаводске и заниматься исполнением своих обязанностей по мере возможности». Такое решение, несмотря на всю его жестокость, высвободило Андрузскому время для дел, далеких от тех, которыми жили чиновники губернского правления.
Болезнь Андрузского не избавляла его от секретного надзора. Как было приказано, начальник 1 округа корпуса жандармов, куда входил Петрозаводск, генерал Полозов два раза в год отправлял в Петербург своему патрону рапортички о поведении ссыльного. В первых трех докладных содержится хвалебная аттестация поднадзорного. Генерал Полозов сообщал в столицу, что «Андрузский служит весьма усердно, живет тихо и уединенно, поведения очень скромного и незаметно ничего, что бы могло служить поводом к невыгодному о нем заключению»[127]. Однако вскоре оказалось, что жандармский генерал выдавал желаемое за действительное.
В Петрозаводске Андрузский познакомился и сблизился с кирилло-мефодиевцем Белозерским, который отбывал там наказание. Два члена разгромленного тайного общества часто встречались на квартире у Белозерского, вспоминали минувшее, рассуждали о настоящем, строили планы на будущее. Об этом мы узнаем из письма Белозерского от 31 марта 1850 года. Дружба кирилло-мефодиевцев не позволила Полозову в письме от 8 января 1850 года говорить утвердительно «о чистоте нравственности Андрузского». Впрочем, он выражал уверенность в том, что «молодые люди эти, за бдительным наблюдением начальника губернии, исправятся».
Надежды не оправдались. В марте 1850 года до губернатора дошли слухи, что Андрузский имеет у себя «какие-то подозрительные бумаги». Тотчас же, 19 марта, в квартире ссыльного произвели обыск. Результат оказался неожиданным. У Андрузского обнаружили 14 исписанных больших тетрадей, над заполнением которых он трудился больше года.
Содержание изъятых при обыске бумаг свидетельствует о том, что в карельской ссылке убеждения Андрузского не изменились, его взгляды остались прежними, очень близкими к тем, которых придерживалось Кирилло-Мефодиевское общество.
Одновременно с бумагами Андрузского были конфискованы записки жившего вместе с ним на одной квартире его земляка дворянина Киевской губернии Виктора Липпомана, тоже политического ссыльного, высланного на 6 лет в Олонецкую губернию «за написание возмутительных стихов».