— Значит ты все еще водишься с ними? Отправляйся же к ним со всеми своими подарками, а нас, людей, оставь в покое, колдунья!
   Бедная Ундина устремила на него неподвижный взгляд, из глаз ее заструились слезы, рука, ласково подносившая Бертальде подарок, все еще оставалась протянутой. Потом она горько расплакалась, как плачет понапрасну и больно обиженное дитя. Наконец, она произнесла слабым голосом:
   — Ах, милый друг, прощай! Они тебе ничего не сделают. Только храни мне верность, чтобы я могла защитить тебя от них. Но я должна уйти, уйти навек до конца этой юной жизни. О горе, горе, что ты наделал! О горе, горе!
   И она исчезла за бортом. Бросилась ли она в воду, растеклась ли в ней, никто не знал — быть может, и то, и другое, а может быть, ни то, ни другое. Только вскоре ее след растворился в Дунае, и лишь легкие всплески волн всхлипывали вокруг барки, и сквозь их лепет можно было явственно различить: «О горе, горе! Храни верность! О горе!»
   А Хульдбранд, обливаясь слезами, лежал на палубе, и вскоре глубокий обморок окутал несчастного своей спасительной тенью.


ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ



О ДАЛЬНЕЙШЕЙ ЖИЗНИ ХУЛЬДБРАНДА
   К сожалению, или быть может, лучше сказать, к счастью, наша печаль не столь уж долговечна. Я говорю о той глубокой печали, которая питается из сокровенного родника жизни и так тесно сливается с утраченным любимым существом, что оно словно бы уже и не утрачено вовсе, и мы всю жизнь благоговейно священнодействуем перед его образом, пока не падет для нас та последняя преграда, что давно уже пала для него. И хотя добрые люди действительно продолжают это священнодействие, ими владеет уже не та первая, истинная печаль. Другие, чужеродные картины оттеснили и вплелись в нее; мы познаем, сколь быстротечно все земное, хотя бы уже по нашей собственной боли, и я вынужден повторить: печаль наша, увы, недолговечна!
   Это испытал и господин фон Рингштеттен — на благо ли себе или нет — об этом мы узнаем, продолжив нашу историю. Первое время он только и делал, что плакал так же горько, как плакала бедная доверчивая Ундина, когда он вырвал у нее из рук сверкающее ожерелье, которым она надеялась так мирно и полюбовно все загладить. И он протягивал руку, как она тогда, и снова начинал плакать, как она. В душе он тайно надеялся в конце концов насмерть истечь слезами; да и у многих из нас в минуту неизбывного страдания разве не мелькала подобная мысль, теша нас мучительной радостью? Бертальда плакала вместе с ним, и так они долгое время жили вдвоем в замке, чтя память Ундины и почти забыв о своей былой взаимной склонности. Но и в это время добрая Ундина являлась Хульдбранду во сне; она ласково и нежно гладила его и затем с тихим плачем удалялась, так что, проснувшись, он толком не знал, отчего были влажны его щеки — от ее ли слез или от его собственных.
   Но сновидения эти с течением времени становились все реже, скорбь рыцаря все слабее, и все же он, быть может, никогда в жизни ничего другого и не пожелал бы, как вот так постоянно вспоминать Ундину и говорить о ней, не появись неожиданно в замке старый рыбак, всерьез потребовавший возвращения своей дочери Бертальды. Ему стало известно об исчезновении Ундины, и он не мог потерпеть, чтобы Бертальда и далее оставалась в замке у неженатого мужчины.
   — Ибо, — молвил он, — мне все равно, любит ли меня моя дочь или нет, но тут речь идет о чести, а там, где говорит честь, все остальное умолкает.
   Намерение старого рыбака и зловещее одиночество среди опустевших покоев и коридоров замка, грозившее рыцарю в случае отъезда Бертальды, пробудило то, что успело заснуть и забыться в скорби по Ундине: влечение Хульдбранда к прекрасной Бертальде. У рыбака немало было возражений против предполагаемой свадьбы. Старик очень любил Ундину и полагал, что никому ведь толком неизвестно, действительно ли она умерла. Но покоится ли ее недвижное, холодное тело на дне Дуная, плывет ли, гонимое волнами в океан, все равно — Бертальда повинна в ее смерти, и не тоже ей занять место бедной изгнанницы. Однако и рыцаря рыбак тоже искренне любил; просьбы дочери, которая стала теперь намного мягче и послушнее, ее слезы об Ундине — все это соединилось вместе, и в конце концов, он, должно быть, дал свое согласие, ибо безропотно остался в замке; тотчас же был отправлен гонец за пастером Хайльманом, который в былые счастливые дни благословил Ундину и Хульдбранда, а теперь должен был освятить второй брак рыцаря.
   Едва набожный старик прочел письмо господина фон Рингштеттена, как сразу же собрался в путь, торопясь добраться до замка еще скорее, чем добирался оттуда гонец. Когда у священника от быстрой ходьбы перехватывало дыхание или дряхлое тело его начинало ныть от усталости, он говорил себе: «Быть может, я еще поспею вовремя, чтобы не дать свершиться беззаконию. Терпи, изнемогающая плоть, не падай, пока не достигнешь цели!» И он с новыми силами все шел и шел, не давая себе отдыха, пока однажды вечером не вступил в затененный листвой двор замка Рингштеттен.
   Жених и невеста сидели рука в руку под деревом, старый рыбак в глубокой задумчивости рядом с ними. Едва завидев патера Хайльмана, они вскочили с мест и с радостными возгласами окружили его. Он же, без долгих слов, пожелал уединиться с женихом.
   Увидев, что удивленный рыцарь медлит выполнить его желание, священник сказал:
   — К чему терять время и говорить с вами наедине, господин фон Рингштеттен? То, что я собираюсь вам сказать, точно так же касается Бертальды и рыбака, и пусть они выслушают сразу то, что им надлежит выслушать, и чем скорее, тем лучше. Так ли вы уверены, рыцарь Хульдбранд, что ваша первая супруга действительно умерла? Я в этом сомневаюсь. Не буду более говорить о тех удивительных вещах, которые с ней происходили, да я и не знаю толком ничего об этом. Но вне всякого сомнения она была вам скромной и верной женой. И вот, последние четырнадцать ночей напролет она стояла у моего изголовья, ломая свои тонкие ручки и говорила со стоном: «Ах, останови его, святой отец! Я еще жива! О, спаси его тело! Спаси его душу!» — Я не мог понять, чего хочет ночное видение; но тут явился ваш гонец, и я поспешил сюда — не для того, чтобы обвенчать, а чтобы разлучить тех, кто не должен соединиться. Оставь ее, Хульдбранд! Оставь его, Берта льда! Он еще принадлежит другой, и разве не видишь ты на лице его печать скорби об исчезнувшей супруге? Не очень-то похож он на жениха, и дух мой говорит мне, что если ты и не оставишь его, не видать тебе счастья и радости.
   Все трое почувствовали сердцем, что патер Хайльман говорит правду, но верить этому не хотели.
   Даже старый рыбак успел настолько поддаться уговорам, что думал, все должно произойти только так, как они обсудили и порешили в последние дни.
   Поэтому все они в гневной запальчивости напустились на священника, отметая все его предостережения, так что тот, наконец, покинул замок, одолеваемый тревожными сомнениями и наотрез отказавшись от предложенного ночлега и трапезы.
   Хульдбранд же убедил себя, что священник — просто одержимый фантазиями чудак, и с наступлением дня послал в соседний монастырь за другим патером, который, не задумываясь, согласился обвенчать их через несколько дней.


ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ



СОН РЫЦАРЯ
   То было в предрассветный час, уже на исходе ночи. Рыцарь в полусне лежал на своей постели. Когда он пытался заснуть по-настоящему, ему мешало какое-то странное чувство ужаса, отпугивавшее сон, ибо во сне человеку являются призраки. Когда же он всерьез пытался пробудиться, вокруг проносилось слабое дуновение, словно бы от лебединых крыльев, раздавался вкрадчивый лепет волн, вновь погружавший его в сладостную и зыбкую дремоту. Наконец, он все же, как видно, заснул, ибо ему почудилось, будто и в самом деле шелестящие лебединые крылья подняли его на воздух и под звуки нежного пения понесли далеко над морем и сушей.
   — Лебединая песнь, лебединая песнь, — повторял он про себя, — это ведь значит смерть.
   Но должно быть, она имела и другое значение. Ему вдруг показалось, будто он парит над Средиземным морем. И когда он взглянул вниз на воду, она превратилась в чистейший хрусталь, так что сквозь него просвечивало дно. Он страшно обрадовался, потому что разглядел там Ундину, сидевшую под светлыми хрустальными сводами. Правда, она горько плакала и показалась ему очень грустной, совсем не такой, как в те счастливые времена, когда они жили вместе в замке Рингштеттен, особенно вначале, да и потом, незадолго до того злополучного путешествия по Дунаю. Рыцарь успел подробно и с волнением припомнить все это, а между тем Ундина как будто и не замечала его. Тут появился Кюлеборн и стал бранить ее за слезы. Тогда она овладела собой и взглянула на него властно и надменно, так что тот испугался.
   — Хоть я и живу здесь, под водой, — молвила она, — я все же принесла с собой свою душу. И потому имею право плакать, хоть тебе и невдомек, что значат такие слезы. И они — блаженство, как все блаженство для того, в ком живет верная душа.
   — Он недоверчиво покачал головой и сказал, немного подумав:
   — И все же, племянница, ты подвластна нашим духам стихии и должна осудить и лишить его жизни, если он вступит в новый брак и нарушит тебе верность [У Парацельса: «Может случиться, что муж возьмет новую жену, и тогда она (ундина. — Д. Ч.) приходит и приносит ему смерть» (Paracelsus. Op. cit. S. 66)].
   — До сей поры он еще вдовец, — сказала Ундина, — и хранит любовь ко мне в своем опечаленном сердце.
   — Но одновременно и жених, — злорадно усмехнулся Кюлеборн, — дай срок, пройдет несколько дней, последует благословение священника, и тогда тебе придется подняться наверх и покарать двоеженца смертью.
   — Я не смогу, — улыбнулась в ответ Ундина. — Ведь я прочно замуровала колодец от себя и своих присных.
   — Но если он выйдет из замка, — сказал Кюлеборн, — или велит когда-нибудь вскрыть колодец! Ибо он ничуть не задумывается над всеми этими вещами!
   — Именно поэтому, — молвила Ундина, все еще улыбаясь сквозь слезы, — именно поэтому он мысленно витает сейчас над Средиземным морем и слышит и видит во сне наш разговор, который будет ему предостережением. Я все предусмотрела и устроила.
   Тут Кюлеборн метнул яростный взгляд на рыцаря, погрозил ему, топнул ногой и стремглав погрузился в воду. И рыцарю почудилось, будто он раздулся от злобы и превратился в огромного кита. Лебеди вновь запели, захлопали и зашелестели крыльями; рыцарю показалось, что он летит над Альпами, над реками, летит к замку Рингштеттен и просыпается в своей постели.
   Он действительно проснулся на своей постели и в ту же минуту вошел паж и доложил, что патер Хайльман все еще находится в этих краях; паж встретил его вчера ночью в лесу, в хижине, которую старик построил себе из древесных стволов, прикрыв их хворостом и мхом. На вопрос, что он здесь делает, ибо благословить молодых он ведь отказался, священник ответил:
   — Благословение требуется не только у брачного алтаря, и хотя прибыл я сюда не ради свадьбы, может быть, состоится иное торжество. Нужно обождать.
   К тому же слова «венчальный» и «печальный» не так уж разнятся между собой, и не понимает этого только тот, кто пребывает в беспечности и ослеплении.
   Рыцаря одолевали смутные и странные мысли по поводу этих слов священника и собственных своих сновидений. Но человеку трудно отказаться от того, что он однажды забрал себе в голову, а посему все осталось так, как было решено.


ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ



О ТОМ, КАК РЫЦАРЬ ИГРАЛ СВАДЬБУ
   Если бы я вздумал рассказать вам, как в замке Рингштеттен играли свадьбу, вам показалось бы, что перед вами груда блестящих и праздничных вещей, на которые наброшено траурное покрывало, и под ним все это великолепие не столько восхищает нас, сколько выглядит насмешкой над тщетой земных радостей. Не то, чтобы какая-нибудь чертовщина нарушила торжество, ибо мы ведь знаем, что замок был надежно защищен от колдовских проделок водяной нечисти. Но и у рыцаря, и у рыбака, и у всех гостей было такое чувство, будто главное лицо на празднестве отсутствует и этим главным лицом должна быть всеми любимая, ласковая Ундина. Стоило только двери отвориться, как все взоры устремлялись туда, и когда появлялся всего лишь дворецкий с новыми блюдами или виночерпий вносил новое благородное вино, все опять уныло опускали глаза и мгновенно вспыхнувшие искорки веселья и шуток снова гасли под влагой скорбных воспоминаний. Беспечнее и потому веселее всех была невеста; но и ей порой казалось странным, что она сидит во главе стола в зеленом венке и расшитом золотом платье, меж тем как недвижное холодное тело Ундины покоится на дне Дуная или плывет гонимое волнами в океан. Ибо с той минуты, как ее отец произнес эти слова, они непрестанно звучали у нее в ушах и особенно сегодня никак не хотели умолкнуть.
   С наступлением вечера гости разошлись, но не так, как обычно бывает на свадьбах — подгоняемые нетерпеливым ожиданием жениха, а уныло и сумрачно разбрелись, охваченные тоскливым предчувствием надвигающейся беды.
   Бертальда в сопровождении своих девушек пошла раздеваться, рыцарь удалился со слугами; но здесь, на этом унылом торжестве, и в помине не было обычных шуточных, веселых проводов жениха и невесты.
   Бертальда, желая приободриться, велела разостлать перед собой свои богатые одежды и разложить драгоценности, которые подарил ей Хульдбранд; она хотела выбрать себе назавтра самый красивый и веселый наряд. Служанки рады были случаю наговорить молодой госпоже всяких приятных вещей, не преминув при этом превознести в самых живых словах красоту новобрачной. Они все более и более углублялись в рассуждения об этом предмете, пока наконец Бертальда, бросив взгляд в зеркало, не вздохнула:
   — Ах, неужели вы не замечаете здесь, сбоку, на шее легких веснушек?
   Они взглянули, убедились в правоте слов своей госпожи, но назвали это прелестными родинками, крохотными пятнышками, которые только оттеняют белизну ее нежной кожи. Бертальда, покачав головой, сказала, что все же это портит ее.
   — А ведь я могла бы избавиться от них, — вздохнула наконец она. — Но замковый колодец, из которого я прежде брала такую чудесную, очищающую кожу воду, замурован. Хоть сегодня бы иметь одну бутылку этой воды!
   — Только-то и всего? — засмеялась проворная служанка и выскользнула из комнаты.
   — Но не вздумала же эта сумасшедшая, — спросила Бертальда с радостным изумлением, — сегодня вечером откатить камень?
   В ту же минуту она услышала шаги во дворе и увидела в окно, как услужливая девушка вела нескольких мужчин прямо к колодцу; на плечах они несли жерди и другой необходимый инструмент.
   — Впрочем, такова моя воля, — улыбнулась Бертальда. — Только пусть не мешкают.
   И радуясь при мысли, что сейчас довольно одного ее намека, чтобы исполнено было то, в чем ей некогда так оскорбительно отказали, она стала следить за работой на освещенном лупой замковом дворе.
   Люди с усилием взялись за огромный камень. Порою кто-нибудь из них вздыхал, вспоминая, что они рушат то, что сделали по приказанию прежней, любимой госпожи. Впрочем, работа ладилась быстрее, чем можно было ожидать. Казалось, какая-то сила снизу, из колодца помогает приподнять камень.
   — Похоже, вода в нем бьет фонтаном, — с изумлением переговаривались между собой работники. Камень поднимался все выше и выше, и вот, почти без помощи людей, медленно, с глухим грохотом покатился по мощеному двору. А из отверстия колодца торжественно поднялось что-то вроде белого водяного столба; они подумали сперва, что это и в самом деле бьет фонтан, но потом разглядели очертания бледной, закутанной в белое покрывало женщины. Она горько плакала и, в отчаянии заломив руки над головой, двинулась медленным, мерным шагом по направлению к дому. Челядь в страхе бросилась прочь от колодца; мертвенно бледная новобрачная в ужасе застыла у окна вместе со своими служанками. Проходя под самыми окнами ее комнаты, белая фигура с жалобным стоном подняла вверх голову, и Бертальде показалось, что она узнает бледные черты Ундины. Но та уже прошествовала мимо тяжелыми, скованными, медленными шагами, как будто шла на плаху. Бертальда крикнула, чтобы позвали рыцаря; но никто из служанок не решился тронуться с места, да и сама новобрачная умолкла, словно испугавшись звука собственного голоса.
   Пока они, все еще в страхе, стояли у окна, недвижные как изваяния, странная гостья достигла входа в дом, поднялась по хорошо знакомой лестнице, прошла через хорошо знакомые покои, все так же молча и в слезах. О, как совсем по-иному она когда-то проходила здесь!
   Рыцарь тем временем успел отпустить своих слуг. Полураздетый, погруженный в печальные мысли, он стоял перед высоким зеркалом; рядом с ним тускло горела свеча. Вдруг кто-то тихо, совсем тихо постучал пальцем в дверь. Так бывало, стучала Ундина, когда хотела подразнить его.
   — Все это фантазии! — громко сказал он сам себе, — Пора идти в брачную постель!
   — О да, пора, но в холодную! — послышался снаружи плачущий голос, и вслед затем он увидел в зеркале, как дверь медленно, медленно отворяется и в комнату входит белая странница. Она чинно затворила за собой дверь и молвила тихим голосом:
   — Они открыли колодец, и вот я здесь, и ты должен умереть.
   По прерывистому биению своего сердца он почувствовал, что так оно и будет, но прикрыл глаза руками и произнес:
   — Не дай мне обезуметь от ужаса в мой смертный час. Если твое покрывало таит под собой ужасный лик, не откидывай его и исполни приговор так, чтобы я тебя не видел.
   — Ах, — отвечала вошедшая, — неужели ты не хочешь еще разок взглянуть на меня? Я так же хороша, как тогда на косе, когда ты посватался ко мне!
   — О, если бы это было так, — простонал Хульдбранд, — и я бы мог умереть от твоего поцелуя!
   — О да, любимый, — молвила она. И откинула покрывало, и из-под него показалось ее прекрасное лицо, озаренное волшебной, небесной улыбкой. Охваченный трепетом любви и близкой смерти, рыцарь наклонился к ней, она поцеловала его и уже не выпускала, прижимая к себе все крепче и плача так, словно хотела выплакать всю душу. Слезы ее проникали в глаза рыцаря и сладостной болью разливались в его груди, пока наконец дыханье его не прервалось и безжизненное тело тихо не выскользнуло из ее объятий на подушки.
   — Я исплакала его насмерть, — сказала она слугам, встретившимся ей у входа в покой, и медленно прошла мимо испуганной челяди прямо к колодцу,


ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ



О ТОМ, КАК ХОРОНИЛИ РЫЦАРЯ ХУЛЬДБРАНДА
   Патер Хайльман пришел в замок, как только в округе стало известно о смерти господина фон Рингштеттена и в ту самую минуту, когда монах, венчавший несчастных новобрачных, охваченный ужасом, скрылся за воротами замка.
   — Хорошо, хорошо, — ответил Хайльман, когда ему сообщили об этом, — теперь вступаю в свои обязанности я, и никаких помощников мне не надобно.
   И он принялся утешать невесту, ставшую теперь вдовой, хотя она, с ее мирским жизнелюбивым нравом, не слишком была способна внять его утешениям. Старый рыбак, напротив, гораздо легче смирился с судьбой, постигшей его дочь и зятя, и когда Бертальда, не переставая проклинать Ундину, назвала ее убийцей и колдуньей, старик спокойно промолвил:
   — Иначе оно и не могло кончиться. Я вижу в этом не что иное, как суд божий, и уж наверно никто не принял так близко к сердцу смерть Хульдбранда, как та, кому выпало на долю свершить этот приговор, как бедная, покинутая Ундина!
   При этом он помогал в устройстве похорон, подобавших рангу усопшего. Погребение должно было состояться на сельском кладбище, где покоились все предки рыцаря, щедро жертвовавшие, как и он сам, местной церкви. Щит и шлем уже лежали на крышке гроба, их надлежало опустить в могилу вместе с покойником, либо господин Хульдбранд фон Рингштеттен умер последним в роде; похоронный кортеж открыл свое скорбное шествие, печальное пение возносилось к ясному голубому небу; впереди шел Хайльман, высоко держа в руках распятие, за ним безутешная Бертальда, опираясь на старика-отца. И вдруг среди одетых в черное плакальщиц, окружавших вдову, появилась белая фигура, закутанная в покрывало, воздевавшая руки в безысходном отчаянии. Необъяснимый ужас охватил тех, кто шел рядом с ней, они шарахнулись назад и в стороны, еще более напугав тех, кто теперь оказался возле белой незнакомки, так что в траурном шествии возникло смятение. Несколько смельчаков отважились заговорить с ней и попытались вывести ее из процессии, но она сама словно бы выскальзывала у них из рук и все же снова и снова появлялась и продолжала медленно и торжественно следовать в их рядах.
   В конце концов, постепенно продвигаясь вперед среди испуганно расступившихся служанок, она оказалась за спиной Бертальды. Но тут она замедлила шаги, так что вдова не заметила ее, и она беспрепятственно продолжала идти за Бертальдой, смиренно опустив голову.
   Так двигались они до самого кладбища; там погребальная процессия остановилась и окружила вырытую могилу. Только тут Бертальда увидела непрошенную спутницу и, охваченная не то гневом, не то ужасом, велела ей покинуть место упокоения рыцаря. Но фигура под покрывалом тихо покачала головой и как бы в мольбе воздела к ней руки. Бертальду это тронуло, она со слезами вспомнила, как ласково тогда, на Дунае, Ундина протянула ей коралловое ожерелье. К тому же патер Хайльман сделал всем присутствующим знак умолкнуть и помолиться за упокой души усопшего, ибо в это время стали насыпать могильный холм. Бертальда молча преклонила колена, и все последовали ее примеру, после всех — могильщики, кончившие свое дело. Когда же все поднялись с колен, белой незнакомки среди них уже не было; там, где она преклонила колена, журчал в траве серебристый ручеек; он все струился, извиваясь, пока не опоясал могильный холмик рыцаря, потом потянулся дальше и влился в пруд, находившийся рядом с кладбищем. И еще много лет спустя окрестные жители показывали этот ручеек и уверяли, что это бедная, отвергнутая Ундина на свой лад обвивает любимого ласковыми руками.