Страница:
Дариус предлагал проехаться по аукционам, посетить крупнейшие книжные магазины, где она давно уже не была, составлял списки книг, отсутствующих в ее библиотеке. Еще год назад эти списки привели бы Элинор в лихорадочный ажиотаж. А сейчас ее глаза скользили по заголовкам так равнодушно, словно она читает перечень моющих средств из ближайшего супермаркета. Куда делась ее любовь к печатным страницам и дорогим переплетам, к словам на бумаге и пергаменте? Она дорого дала бы за то, чтобы вновь ощутить замирание сердца от одного вида книги, потребность нежно погладить ее по корешку, раскрыть, затеряться в ней. Но, похоже, сердце ее одеревенело, горе сделало его нечувствительным ко всему, кроме одного – тоски по Мегги и ее родителям. Да, Элинор поняла за это время: горе от утраты книг – не горе по сравнению с тоской по потерянным близким. Книги рассказывали об этом чувстве. Они рассказывали о любви, и эти рассказы были прекрасны, но книги не могли заменить того, о чем в них говорилось. Они не могли поцеловать, как Мегги, обнять, как Реза, рассмеяться, как Мо. Бедные книги – и бедная Элинор.
Она стала проводить целые дни в постели. Почти ничего не ела, а иногда, наоборот, переедала. У нее болел живот, болела голова, мучительно трепыхалось сердце. Она стала мрачной, рассеянной, проливала слезы над любой сентиментальной чепухой, потому что читать она, конечно, не перестала. А чем ей было еще заняться? Она читала без конца, объедалась чтением, как горюющий ребенок – шоколадом. Шоколад был вкусный, но горе не проходило. А уродливый пес Орфея лежал у ее кровати, пускал слюни на ковер и так смотрел на нее своими грустными глазами, словно один на всем свете был способен понять ее печаль.
Ну, последнее было не совсем справедливо. Дариус, видимо, тоже все отлично понимал.
– Элинор, а ты не хочешь выйти погулять? – спрашивал он, поставив завтрак у ее кровати, поскольку она опять до полудня так и не вышла на кухню.
– Элинор, я тут нашел в каталоге невероятно красивое издание «Айвенго». Давай съездим, посмотрим? Это недалеко.
И, наконец, на днях:
– Элинор, умоляю тебя, сходи к врачу. Дальше так продолжаться не может!
– К врачу? – рявкнула она на беднягу Дариуса. – И что я ему скажу? – «Знаете, доктор, это все от сердца. Оно исходит идиотской тоской по трем родным людям, исчезнувшим в книге. У вас не найдется таблеток на такой случай?»
Разумеется, Дариус ничего не ответил. Он молча поставил чай – с лимоном и медом, как она любит, – на заваленный книгами столик у ее кровати и молча пошел вниз. Лицо у него было при этом такое грустное, что Элинор почувствовала пренеприятные уколы совести. Но встать так и не встала.
Она провела в постели еще три дня, а когда на четвертый тихонько прокралась в библиотеку – в халате, накинутом на ночную рубашку, – там стоял Дариус, держа в руках листок, отправивший Орфея в тот мир, где, вероятно, находились сейчас Реза, Мегги и Мортимер.
– Что ты делаешь? – помертвев, спросила Элинор. – К этому листку никто не должен прикасаться! Слышишь? Никто!
Дариус положил листок обратно в витрину.
– Я только взглянул на него, – сказал он мягко. – Орфей действительно неплохо пишет. Хотя, конечно, сильно подражает Фенолио.
– Так сильно, что это не называется «писать», – презрительно сказала Элинор. – Орфей – вошь, паразитирующая на других писателях, только сосет он не кровь, а слова… Даже имя украл у другого поэта. Орфей!
– Да, ты, пожалуй, права, – отозвался Дариус, аккуратно запирая витрину на ключ. – Но точнее будет назвать его имитатором. Он так хорошо копирует стиль Фенолио, что разница на первый взгляд почти незаметна. Интересно было бы посмотреть, как он пишет, когда у него нет образца. Способен он рисовать собственные картины, не вдохновляясь чужой фантазией?
Дариус взглянул на листок под стеклом, как будто мог получить от него ответ.
– Меня лично это не интересует. Надеюсь, он давно уже сдох. – Элинор с мрачной миной подошла к полке и вытащила сразу полдюжины книг – запас на очередной тоскливый день в постели. – Надеюсь, его великан раздавил! Нет, погоди, я лучше придумала – надеюсь, что его говорливый язык выпал изо рта, посиневший и раздутый, потому что сам Орфей болтается на виселице!
На совином лице Дариуса мелькнула улыбка.
– Ох, Элинор, Элинор! Ты, пожалуй, напугала бы самого Змееглава, хотя Реза рассказывала, что он никогда и ничего не боится.
– Конечно, можешь не сомневаться! – ответила Элинор. – Белые Женщины по сравнению со мной – кроткие сестры милосердия! Но мне суждено до конца дней оставаться в истории, где для меня есть только одна роль – комической старухи.
Дариус промолчал. Но когда Элинор поздно вечером еще раз зашла в библиотеку, он снова стоял перед витриной и смотрел на листок Орфея.
Снова на службе Орфея
Конечно, ворота Омбры были уже закрыты, когда Фарид наконец добрался до города на своем упрямом осле. Тонкий месяц светил на башни замка, а стражники разгоняли скуку, кидая камушки по скелетам, болтавшимся на виселицах перед городской стеной. Скелеты велел развесить Зяблик, хотя виселицы не использовались здесь по прямому назначению, чтобы пощадить его чувствительный нос. Вероятно, ему казалось, что оставлять виселицы совсем пустыми на глазах подданных – непедагогично.
– Это кто еще тут бродит? – хмыкнул один из стражников, долговязый худой парень, опиравшийся на копье, как будто ноги его не держат. – Ты только посмотри на этого смугляшку! – Он грубо выхватил у Фарида повод. – Разъезжает тут один по ночам! Ты не боишься, что Перепел вытащит осла из-под твоей тощей задницы? Лошадь-то ему пришлось сегодня оставить в замке, так что ослик ему очень бы пригодился. А тебя он скормит медведю Черного Принца!
– Я слыхал, медведь жрет только латников – любит, чтобы на зубах похрустывало, – ответил Фарид, незаметно нащупывая нож.
Он слишком устал, чтобы изображать смирение. Отчасти его легкомыслие объяснялось и тем, что Перепелу удалось-таки уйти из замка невредимым. Перепелу. Да, он тоже все чаще называл Волшебного Языка этим именем, хотя Мегги всякий раз очень сердилась.
– Хо-хо, Риццо, ты только послушай мальчугана! – крикнул стражник своему товарищу. – Он, наверное, сам украл этого осла, чтобы продать колбасникам в городе, если бедная животина не сдохнет под ним раньше.
Риццо со злобной усмешкой подошел поближе и поднял копье, нацелившись прямо в грудь Фариду.
– Я знаю этого парниш-ш-шку, – сказал он. У него не хватало двух зубов, и слова звучали как шипение змеи. – Видел пару раз, как он на рынке рассыпает искры. Не про тебя ли рассказывают, будто ты выучился жонглировать у Огненного Танцора?
– Да. И что? – У Фарида свело желудок, как всегда, когда при нем упоминали Сажерука.
– А то, что слезай-ка ты со своей дохлой скотины и устрой нам представление! А мы пока подумаем, пускать ли тебя в город.
В конце концов они открыли ворота, вдоволь насмотревшись на взмывающие в воздух огненные цветы, которые получались у Фарида не хуже, чем у Сажерука. Фарид по-прежнему любил огонь, хотя сухое потрескивание пламени болезненно напоминало ему того, кто обучил его этому искусству. Но он не устраивал больше представлений на публику, только для себя. Ведь огонь – это все, что оставалось у него от Сажерука, и когда сердце его совсем изнывало от тоски, он писал это имя огненными буквами на какой-нибудь стене в Омбре и смотрел на него до тех пор, пока огонь не гаснул, оставив его в одиночестве, как Сажерук.
По ночам в лишившейся мужчин Омбре обычно царила гробовая тишина. Но сегодня Фарид всюду натыкался на отряды латников. Перепел вспугнул их, и они кружили по улицам, как осы вокруг разворошенного гнезда, надеясь изловить наглого обидчика. Фарид низко опускал голову, проезжая мимо них, и вздохнул с облегчением, добравшись наконец до дома Орфея.
Это был великолепный дом, один из самых роскошных в Омбре, и только здесь во всем городе еще светились окна в эту беспокойную ночь. У входа горели факелы – Орфей опасался воров – и в их неверном свете страшные каменные маски над входом казались живыми. Фарид всякий раз вздрагивал, когда они смотрели на него сверху своими выпученными глазами – рты разинуты, ноздри раздуты, словно чудища собираются фыркнуть ему в лицо. Он попытался усыпить факелы тихими уговорами, как часто делал Сажерук, но пламя его не слушалось. Это случалось все чаще, словно огонь хотел напомнить ему, что ученик и после смерти учителя остается всего лишь учеником.
Фарид страшно устал. Собаки лаяли на него, пока он вел осла на конюшню. Вот он и вернулся. Вернулся к Орфею на службу. Хотя так хорошо было сидеть с Мегги, положив голову ей на колени, или беседовать у костра с ее отцом и Черным Принцем. Но из-за Сажерука он всякий раз возвращался сюда. Всякий раз.
Фарид развязал рюкзак – Пролаза тут же залез ему на плечо – и посмотрел вверх на звезды, словно мог увидеть среди них лицо Сажерука. Почему тот не явится ему во сне и не расскажет, как его вернуть? Ведь мертвые иногда показываются тем, кого любят! Или Сажерук приходит только к Роксане, как обещал, да еще, может быть, к своей дочери? Нет, если к Брианне кто и является из царства мертвых, то только Козимо. Служанки рассказывали, что она во сне шепчет его имя и иногда протягивает руку, словно ищет его рядом с собой.
«Может быть, мне он не является, потому что знает, что я боюсь призраков», – думал Фарид, подымаясь на заднее крыльцо. Парадные ворота, выходившие прямо на площадь, предназначались, разумеется, только для самого Орфея и его знатных заказчиков. Слуги, комедианты и поставщики шлепали по грязному двору к черному ходу.
Фарид трижды позвонил в колокольчик, но никто не откликнулся. Во имя всех демонов пустыни, куда подевался Дуботряс? Это ведь единственная его работа – открывать дверь. Наверное, дрыхнет, как пес, у порога Орфея.
В конце концов Фариду открыла Брианна. Она уже две недели работала у Орфея, а Сырная Голова, кажется, и не подозревал, чья дочь стирает ему белье и чистит кастрюли. Орфей вообще мало что замечал вокруг.
Брианна молча впустила его, и он так же молча прошел мимо. У них не было слов друг для друга, кроме тех, которые невозможно выговорить: «Мой отец умер из-за тебя. Из-за тебя он оставил нас с матерью, все из-за тебя». Каждую слезинку своей матери Брианна ставила в счет Фариду, она сказала ему об этом злым шепотом в первый же день, когда они встретились у Орфея: «Каждую, слышишь, каждую!» И сейчас он затылком чувствовал ее ненавидящий взгляд.
– Где ты шлялся? – Осс перехватил Фарида, надеявшегося неслышно прошмыгнуть к своей койке в подполе. Пролаза зашипел и спрыгнул наземь. Осс успел пнуть зверька так, что чуть не переломал ему ребра. – Хозяин уже раз сто про тебя спрашивал! Заставил искать тебя по всему городу! Я из-за тебя полночи не спал!
– Да ладно, ты только и делаешь, что спишь.
Осс ударил его кулаком в лицо.
– Попридержи язык! Пошли, хозяин ждет!
Служанка, встретившаяся им на лестнице, покраснела, пропуская Фарида. Как бишь ее зовут? Дана? Милая девочка, вечно отложит Фариду кусочек мяса посочнее, когда Осс, бывало, сожрет его ужин. Фарид за это иногда целовал ее на кухне. Но она была далеко не так красива, как Мегги. Или Брианна.
– Надеюсь, мне позволят отколотить тебя хорошенько! – прошипел Осс на ухо Фариду, занося руку, чтобы постучаться в рабочий кабинет Орфея.
Так называл эту комнату сам Орфей, хотя гораздо чаще он тискал здесь очередную служанку или обжирался яствами, которые кухарка готовила для него в любое время дня и ночи. Но сейчас он и в самом деле сидел за письменным столом, низко склонившись над листом бумаги, а два стеклянных человечка за его спиной приглушенными голосами препирались о том, как лучше размешивать чернила – слева направо или справа налево. Это были два брата – Сланец и Халцедон, разные, как день и ночь. Халцедон, старший, обожал командовать младшим братом и поучать его. Фариду, глядя на них, хотелось свернуть Халцедону стеклянную шею. У него было целых два старших брата, и отчасти из-за них он сбежал из родительского дома к разбойникам.
– Заткнитесь! – прикрикнул Орфей на стеклянных человечков. – Что за нелепые создания! Слева направо, справа налево! Смотрите не забрызгайте мне стол!
Халцедон укоризненно посмотрел на Сланца – доигрался, мол! Если кто и брызгает чернилами на хозяйский стол, то уж конечно младший брат! – и погрузился в мрачное молчание. Орфей продолжал писать.
«Фарид, ты должен научиться читать», – постоянно твердила Мегги. Несколько букв он с ее помощью уже заучил, хоть и не без труда. М – «медведь», Р – «разбойники», М – «Мегги», Ф – «Фарид» и С… С – «Сажерук». Остальные путались у него в голове. Да и как можно запомнить всю эту мелочь с завитушками с разных сторон? А О У И К Т Н П… У него голова начинала болеть от одного их вида. И все же придется их выучить! Ведь иначе он так и не узнает, пытается ли Орфей на самом деле вернуть Сажерука.
– Чушь, бессвязная чушь! – Орфей оттолкнул Сланца, пытавшегося посыпать написанное песком, и с ненавистью разорвал лист на мелкие клочки.
Фарид наблюдал такие сцены постоянно. Орфей редко бывал доволен своей работой. Он комкал, рвал, с руганью бросал в огонь исписанную бумагу, грозил стеклянным человечкам, напивался. Но когда работа ему удавалась, он делался еще невыносимее – раздувался, как индюк, разъезжал по Омбре с видом владетельного принца, целовал служанок наглыми влажными губами и заявлял, что равных ему нет. «Пусть называют старика Чернильным Шелкопрядом! – орал он на весь дом. – Большего он и не заслужил, этот ремесленник! Зато я – я волшебник, маг. Чернильный Маг – вот как меня надо называть! И меня будут так называть!»
Но сегодня магия, похоже, опять не клеилась.
– Лягушачье кваканье! Сорочья стрекотня! Слова-жестянки! – бранился он, не поднимая головы. – Словесная каша! Да, Орфей, сегодня ты мараешь бумагу словесной кашей – жидкой, недосоленной, склизкой кашей!
Стеклянные человечки торопливо спустились по ножкам письменного стола и принялись разглаживать скомканные обрывки.
– Хозяин! Мальчишка вернулся! – Осс умел изображать раболепие, как никто. Голос Дуботряса кланялся и прогибался так же легко, как его огромное тело, но пальцы сжимали затылок Фарида, как железные клещи.
Орфей недовольно обернулся и уставился на Фарида, словно нашел наконец причину своих неудач.
– Где ты шлялся, черт бы тебя побрал! Сидел все время у Фенолио? Или помогал отцу своей подружки пробраться в замок и выбраться невредимым обратно? Да, я уже слышал о его последнем подвиге. Надо думать, завтра о нем уже будут распевать дурацкие песни. Этот дурак-переплетчик играет идиотскую роль, которую написал ему старик, с настоящей отдачей – даже трогательно!
В голосе Орфея слышались одновременно презрение и зависть – как обычно, когда он говорил о Волшебном Языке.
– Он не играет роль. Он действительно Перепел. – Фарид изо всех сил наступил Оссу на ногу, так что тот выпустил его затылок, и увернулся от снова протянутых к нему пальцев. Дуботряс поднял было огромный кулак, но его остановил строгий взгляд Орфея.
– Ах вот как! Ты, стало быть, присоединился к сонму его поклонников? – Орфей уставился на чистый лист, словно ожидая, что пергамент под его взглядом сам покроется правильными словами. – Сланец, что ты делаешь там внизу? – рявкнул он. – Сколько можно вам говорить? Это все подметут служанки. Очини мне новое перо!
Фарид поднял Сланца на письменный стол, и тот благодарно улыбнулся мальчику. Младший человечек должен был выполнять всю неприятную работу, так уж было у них с братом заведено. Хуже всего была очинка перьев, потому что крошечное лезвие, которым пользовались стеклянные человечки, постоянно соскальзывало. На днях оно вонзилось Сланцу в тонюсенькую руку, и тут Фарид узнал, что у стеклянных человечков есть кровь – прозрачная, конечно. Она капала на бумагу, как жидкое стекло, а Халцедон отвесил брату затрещину и обозвал безруким болваном. Фарид за это подмешал пива в песок, который он ел. С тех пор прозрачное, как вода, тело Халцедона (он очень гордился своей безупречной прозрачностью) стало желтым, как ослиная моча.
Орфей подошел к окну.
– Если ты еще раз пропадешь так надолго, – бросил он Фариду через плечо, – я велю Оссу избить тебя, как собаку.
Дуботряс улыбнулся, а Фарид про себя обозвал обоих нехорошими словами. Орфей все так же стоял у окна и глядел в черное ночное небо.
– Подумать только! – сказал он наконец. – Этот старый дурак Фенолио не потрудился даже дать имена звездам этого мира. Неудивительно, что мне постоянно не хватает слов. Например, как называется здесь луна? Уж этим-то его склеротические мозги должны были озаботиться? Так нет же, он называет ее просто «луна», как будто это та самая луна, которую видишь по ночам из окна в другом мире.
– Может быть, это и правда та самая. В моей истории луна точно была та же.
– Ерунда, не могла она быть та же! – Орфей снова повернулся к окну, словно желая объяснить этому миру, какой халтурщик его создатель. – «Фенолио, – спрашиваю я его, – Смерть в твоем мире мужчина или женщина? Или это просто дверь, через которую попадаешь в совсем другую повесть, которую ты, к сожалению, не удосужился написать?»
Халцедон весь превратился в слух, внимая самовлюбленным тирадам Орфея, словно неслыханным откровениям.
– «Понятия не имею», – отвечает он мне. Понятия он не имеет! А кто должен иметь понятие, если не он? В книге-то у него ничего об этом не написано!
В книге. Халцедон, вскарабкавшийся на подоконник поближе к Орфею, благоговейно взглянул на письменный стол, где рядом с чистым листом бумаги лежал последний экземпляр «Чернильного сердца». Фарид не знал, понимает ли стеклянный человечек, что из этой книги возник весь его мир, включая его самого. Обычно книга лежала на столе раскрытой, потому что Орфей, когда писал, постоянно листал ее в поисках нужных слов. Он ни разу не использовал ни единого слова, которое не встречалось бы в «Чернильном сердце», потому что был твердо убежден, что пробудиться к жизни в этом мире могут только слова Фенолио. Любые другие останутся чернильными штрихами на бумаге.
– «Фенолио, – спрашиваю я его, – а Белые Женщины – они только прислужницы? – Халцедон впивал каждое слово, слетавшее с пухлых губ. – Умершие остаются у них или они их отводят куда-то еще?» А этот старый дурак мне отвечает: «Не знаю, наверное, отводят… Я однажды рассказал детям Минервы про дворец из костей, чтобы они не так убивались из-за Небесного Плясуна, но это я так просто сочинил»… Так просто сочинил! Ха!
– Старый дурак, – откликнулся Халцедон, словно эхо. Но голосок у него был такой тоненький, что это прозвучало не слишком эффектно.
Орфей отвернулся от окна и пошел обратно к письменному столу.
– Ты хоть не забыл, пока шлялся, передать Мортимеру, что я хочу с ним поговорить? Или ему некогда – все в героя играет?
– Он утверждает, что ему нечего сказать. Говорит, он знает о Белых Женщинах ровно столько же, сколько остальные.
– Замечательно! – Орфей схватил перо, которое с таким трудом очинил для него Сланец, и разломал на мелкие кусочки. – Ты хоть догадался спросить, являются ли они ему иногда?
– Конечно! – Голосок у Сланца был такой же хрупкий, как он сам. – Белые Женщины никогда не оставляют в покое тех, к кому однажды притронулись. Так кикиморы говорят.
– Да знаю я это! – раздраженно отмахнулся Орфей. – Я попытался спросить одну кикимору про эти россказни, но мерзкая тварь отказалась со мной разговаривать. Она вытаращилась на меня своими крысиными глазками и посоветовала не есть так много жирного и поменьше пить!
– Они разговаривают с феями, – ответил Сланец. – А феи разговаривают со стеклянными человечками. Правда, не со всеми. – Тут он покосился на старшего брата. – Я слышал, что кимиморы рассказывают о Белых Женщинах еще кое-что. Будто каждый, чье сердце они однажды тронули своими холодными пальцами, может их позвать!
– Правда? – Орфей внимательно посмотрел на стеклянного человечка. – Этого я еще не слыхал.
– Да неправда это! Я пробовал их звать! – воскликнул Фарид. – Несчетное число раз!
– Мало ли, что ты пробовал! Сколько раз тебе объяснять – ты умер слишком быстро, – презрительно отрезал Орфей. – Так же быстро умер, как и воскрес. Да и вообще, ты такая ничтожная добыча, что они о тебе сразу забыли! Нет! Ты мне не подходишь. – Орфей снова отошел к окну. – Пойди завари мне чай, – приказал он оттуда, не оборачиваясь. – Мне нужно подумать.
– Какого ты хочешь чая?
Фарид посадил Сланца себе на плечо. Он, по возможности, всегда брал его с собой, чтобы защитить от старшего брата. Сланец был такой худенький, что Фарид опасался, как бы Халцедон не сломал ему что-нибудь.
Даже Розенкварц, стеклянный человечек Фенолио, был на голову выше Сланца. Порой, когда Орфей не нуждался в своих прозрачных помощниках, потому что забавлялся со служанкой или целое утро примерял у портного новые наряды, Фарид брал Сланца с собой на улицу белошвеек. Там стеклянные девушки помогали хозяйкам вдевать нитки в иголки, расправлять тесьму, прикреплять кружева на тонкий шелк. Фарид знал теперь, что стеклянные человечки способны не только истекать кровью, но и влюбляться. Сланец был по уши влюблен в девушку с желтоватыми прозрачными руками, и для него не было большей радости, чем тайком наблюдать за ней через окно мастерской.
– Какого чая? Понятия не имею! Такого, чтоб помогал от желудка, – недовольно буркнул Орфей. – У меня целый день кошки в желудке скребут. Разве можно в таком состоянии работать?
Ну конечно. Орфей всегда жаловался на спазмы в желудке или головную боль, когда писание ему не давалось.
«Пусть бы они у тебя там целую ночь скребли, – думал Фарид, закрывая за собой дверь кабинета. – Надеюсь, они не перестанут скрести до тех пор, пока ты не напишешь наконец что-нибудь для Сажерука».
Прямо в сердце
Хорошо еще, что он не послал тебя за цирюльником! – Сланец изо всех сил пытался развеселить Фарида, пока они спускались по крутой лестнице в кухню.
Да уж, цирюльник у городских ворот! Дня три назад Орфей уже посылал за ним Фарида среди ночи. А тот, когда его будили по ночам, кидался поленьями или выходил к дверям с зубодерными щипцами.
– Голова болит! Живот болит! – ругался Фарид. – Обжираться меньше надо, Сырная Голова.
– Три жареных золотых пересмешника с начинкой из шоколада, каленые эльфийские орешки в меду и полпоросенка, фаршированного каштанами, – перечислил Сланец и замер, увидев у дверей кухни Пролазу. Сланец боялся зверька, сколько ни уверял его Фарид, что куницы, хоть и любят гонять стеклянных человечков, уж точно их не едят.
На кухне возилась в этот поздний час всего одна служанка. Фарид застыл в дверях, увидев, что это Брианна. Этого еще не хватало. Она отмывала горшки от ужина. Ее красивое лицо было серым от усталости. Служанки Орфея поднимались до рассвета и заканчивали работу, когда луна уже высоко стояла в небе. Орфей каждое утро обходил весь дом, проверяя, нет ли где паутины и пыли, не обнаружится ли пятнышка на одном из висевших повсюду зеркал, или потемневшей серебряной ложки и плохо отстиранной рубашки. И если что-то было не так, тут же вычитал у всех служанок несколько грошей из их скудного жалованья. А что-то не так бывало почти всегда.
– Чего тебе тут надо? – Брианна обтерла мокрые руки о передник.
– У Орфея живот болит, – пробормотал Фарид. – Завари для него чаю, пожалуйста.
Брианна сняла с верхней полки фаянсовую банку. Фарид не знал, куда глаза девать, пока она возилась с чаем. Волосы у нее были того же цвета, что у отца, но лежали роскошными волнами и блестели при свечах, как червонное золото, каким любил украшать свои тощие пальцы наместник Омбры. О прекрасной дочери Сажерука и ее разбитом сердце в Омбре складывали песни.
– Что ты на меня уставился?
Брианна вдруг шагнула к нему. Ее голос звенел такой злобой, что Фарид невольно отшатнулся.
– Я похожа на него, да?
Казалось, она шлифовала эти слова в молчании последних недель, пока они не превратились в острые лезвия, входящие прямо в сердце.
– Зато ты на него совсем не похож! Я все время твержу матери: это просто приблудный бродяга, заморочивший отцу голову, будто он его сын. И отец в конце концов поверил и решил, что должен за него умереть!
Каждое слово как лезвие. Фарид чувствовал, как они вонзаются в сердце и кромсают его на куски.
Глаза у Брианны были не отцовские. Она унаследовала их от матери и смотрела на Фарида так же враждебно, как Роксана. Ему хотелось ударить ее, заткнуть этот красивый рот. Но она была слишком похожа на Сажерука.
Она стала проводить целые дни в постели. Почти ничего не ела, а иногда, наоборот, переедала. У нее болел живот, болела голова, мучительно трепыхалось сердце. Она стала мрачной, рассеянной, проливала слезы над любой сентиментальной чепухой, потому что читать она, конечно, не перестала. А чем ей было еще заняться? Она читала без конца, объедалась чтением, как горюющий ребенок – шоколадом. Шоколад был вкусный, но горе не проходило. А уродливый пес Орфея лежал у ее кровати, пускал слюни на ковер и так смотрел на нее своими грустными глазами, словно один на всем свете был способен понять ее печаль.
Ну, последнее было не совсем справедливо. Дариус, видимо, тоже все отлично понимал.
– Элинор, а ты не хочешь выйти погулять? – спрашивал он, поставив завтрак у ее кровати, поскольку она опять до полудня так и не вышла на кухню.
– Элинор, я тут нашел в каталоге невероятно красивое издание «Айвенго». Давай съездим, посмотрим? Это недалеко.
И, наконец, на днях:
– Элинор, умоляю тебя, сходи к врачу. Дальше так продолжаться не может!
– К врачу? – рявкнула она на беднягу Дариуса. – И что я ему скажу? – «Знаете, доктор, это все от сердца. Оно исходит идиотской тоской по трем родным людям, исчезнувшим в книге. У вас не найдется таблеток на такой случай?»
Разумеется, Дариус ничего не ответил. Он молча поставил чай – с лимоном и медом, как она любит, – на заваленный книгами столик у ее кровати и молча пошел вниз. Лицо у него было при этом такое грустное, что Элинор почувствовала пренеприятные уколы совести. Но встать так и не встала.
Она провела в постели еще три дня, а когда на четвертый тихонько прокралась в библиотеку – в халате, накинутом на ночную рубашку, – там стоял Дариус, держа в руках листок, отправивший Орфея в тот мир, где, вероятно, находились сейчас Реза, Мегги и Мортимер.
– Что ты делаешь? – помертвев, спросила Элинор. – К этому листку никто не должен прикасаться! Слышишь? Никто!
Дариус положил листок обратно в витрину.
– Я только взглянул на него, – сказал он мягко. – Орфей действительно неплохо пишет. Хотя, конечно, сильно подражает Фенолио.
– Так сильно, что это не называется «писать», – презрительно сказала Элинор. – Орфей – вошь, паразитирующая на других писателях, только сосет он не кровь, а слова… Даже имя украл у другого поэта. Орфей!
– Да, ты, пожалуй, права, – отозвался Дариус, аккуратно запирая витрину на ключ. – Но точнее будет назвать его имитатором. Он так хорошо копирует стиль Фенолио, что разница на первый взгляд почти незаметна. Интересно было бы посмотреть, как он пишет, когда у него нет образца. Способен он рисовать собственные картины, не вдохновляясь чужой фантазией?
Дариус взглянул на листок под стеклом, как будто мог получить от него ответ.
– Меня лично это не интересует. Надеюсь, он давно уже сдох. – Элинор с мрачной миной подошла к полке и вытащила сразу полдюжины книг – запас на очередной тоскливый день в постели. – Надеюсь, его великан раздавил! Нет, погоди, я лучше придумала – надеюсь, что его говорливый язык выпал изо рта, посиневший и раздутый, потому что сам Орфей болтается на виселице!
На совином лице Дариуса мелькнула улыбка.
– Ох, Элинор, Элинор! Ты, пожалуй, напугала бы самого Змееглава, хотя Реза рассказывала, что он никогда и ничего не боится.
– Конечно, можешь не сомневаться! – ответила Элинор. – Белые Женщины по сравнению со мной – кроткие сестры милосердия! Но мне суждено до конца дней оставаться в истории, где для меня есть только одна роль – комической старухи.
Дариус промолчал. Но когда Элинор поздно вечером еще раз зашла в библиотеку, он снова стоял перед витриной и смотрел на листок Орфея.
Снова на службе Орфея
Подойди и взгляни на слова:
У каждого из них есть тысяча тайных лиц
под нейтральным лицом,
И каждое спрашивает тебя,
не интересуясь твоим ответом,
Каждое, хоть жалкое, хоть страшное:
Ты захватил ключ?
Карлос Друммонд де Андраде. В поисках поэзии
Конечно, ворота Омбры были уже закрыты, когда Фарид наконец добрался до города на своем упрямом осле. Тонкий месяц светил на башни замка, а стражники разгоняли скуку, кидая камушки по скелетам, болтавшимся на виселицах перед городской стеной. Скелеты велел развесить Зяблик, хотя виселицы не использовались здесь по прямому назначению, чтобы пощадить его чувствительный нос. Вероятно, ему казалось, что оставлять виселицы совсем пустыми на глазах подданных – непедагогично.
– Это кто еще тут бродит? – хмыкнул один из стражников, долговязый худой парень, опиравшийся на копье, как будто ноги его не держат. – Ты только посмотри на этого смугляшку! – Он грубо выхватил у Фарида повод. – Разъезжает тут один по ночам! Ты не боишься, что Перепел вытащит осла из-под твоей тощей задницы? Лошадь-то ему пришлось сегодня оставить в замке, так что ослик ему очень бы пригодился. А тебя он скормит медведю Черного Принца!
– Я слыхал, медведь жрет только латников – любит, чтобы на зубах похрустывало, – ответил Фарид, незаметно нащупывая нож.
Он слишком устал, чтобы изображать смирение. Отчасти его легкомыслие объяснялось и тем, что Перепелу удалось-таки уйти из замка невредимым. Перепелу. Да, он тоже все чаще называл Волшебного Языка этим именем, хотя Мегги всякий раз очень сердилась.
– Хо-хо, Риццо, ты только послушай мальчугана! – крикнул стражник своему товарищу. – Он, наверное, сам украл этого осла, чтобы продать колбасникам в городе, если бедная животина не сдохнет под ним раньше.
Риццо со злобной усмешкой подошел поближе и поднял копье, нацелившись прямо в грудь Фариду.
– Я знаю этого парниш-ш-шку, – сказал он. У него не хватало двух зубов, и слова звучали как шипение змеи. – Видел пару раз, как он на рынке рассыпает искры. Не про тебя ли рассказывают, будто ты выучился жонглировать у Огненного Танцора?
– Да. И что? – У Фарида свело желудок, как всегда, когда при нем упоминали Сажерука.
– А то, что слезай-ка ты со своей дохлой скотины и устрой нам представление! А мы пока подумаем, пускать ли тебя в город.
В конце концов они открыли ворота, вдоволь насмотревшись на взмывающие в воздух огненные цветы, которые получались у Фарида не хуже, чем у Сажерука. Фарид по-прежнему любил огонь, хотя сухое потрескивание пламени болезненно напоминало ему того, кто обучил его этому искусству. Но он не устраивал больше представлений на публику, только для себя. Ведь огонь – это все, что оставалось у него от Сажерука, и когда сердце его совсем изнывало от тоски, он писал это имя огненными буквами на какой-нибудь стене в Омбре и смотрел на него до тех пор, пока огонь не гаснул, оставив его в одиночестве, как Сажерук.
По ночам в лишившейся мужчин Омбре обычно царила гробовая тишина. Но сегодня Фарид всюду натыкался на отряды латников. Перепел вспугнул их, и они кружили по улицам, как осы вокруг разворошенного гнезда, надеясь изловить наглого обидчика. Фарид низко опускал голову, проезжая мимо них, и вздохнул с облегчением, добравшись наконец до дома Орфея.
Это был великолепный дом, один из самых роскошных в Омбре, и только здесь во всем городе еще светились окна в эту беспокойную ночь. У входа горели факелы – Орфей опасался воров – и в их неверном свете страшные каменные маски над входом казались живыми. Фарид всякий раз вздрагивал, когда они смотрели на него сверху своими выпученными глазами – рты разинуты, ноздри раздуты, словно чудища собираются фыркнуть ему в лицо. Он попытался усыпить факелы тихими уговорами, как часто делал Сажерук, но пламя его не слушалось. Это случалось все чаще, словно огонь хотел напомнить ему, что ученик и после смерти учителя остается всего лишь учеником.
Фарид страшно устал. Собаки лаяли на него, пока он вел осла на конюшню. Вот он и вернулся. Вернулся к Орфею на службу. Хотя так хорошо было сидеть с Мегги, положив голову ей на колени, или беседовать у костра с ее отцом и Черным Принцем. Но из-за Сажерука он всякий раз возвращался сюда. Всякий раз.
Фарид развязал рюкзак – Пролаза тут же залез ему на плечо – и посмотрел вверх на звезды, словно мог увидеть среди них лицо Сажерука. Почему тот не явится ему во сне и не расскажет, как его вернуть? Ведь мертвые иногда показываются тем, кого любят! Или Сажерук приходит только к Роксане, как обещал, да еще, может быть, к своей дочери? Нет, если к Брианне кто и является из царства мертвых, то только Козимо. Служанки рассказывали, что она во сне шепчет его имя и иногда протягивает руку, словно ищет его рядом с собой.
«Может быть, мне он не является, потому что знает, что я боюсь призраков», – думал Фарид, подымаясь на заднее крыльцо. Парадные ворота, выходившие прямо на площадь, предназначались, разумеется, только для самого Орфея и его знатных заказчиков. Слуги, комедианты и поставщики шлепали по грязному двору к черному ходу.
Фарид трижды позвонил в колокольчик, но никто не откликнулся. Во имя всех демонов пустыни, куда подевался Дуботряс? Это ведь единственная его работа – открывать дверь. Наверное, дрыхнет, как пес, у порога Орфея.
В конце концов Фариду открыла Брианна. Она уже две недели работала у Орфея, а Сырная Голова, кажется, и не подозревал, чья дочь стирает ему белье и чистит кастрюли. Орфей вообще мало что замечал вокруг.
Брианна молча впустила его, и он так же молча прошел мимо. У них не было слов друг для друга, кроме тех, которые невозможно выговорить: «Мой отец умер из-за тебя. Из-за тебя он оставил нас с матерью, все из-за тебя». Каждую слезинку своей матери Брианна ставила в счет Фариду, она сказала ему об этом злым шепотом в первый же день, когда они встретились у Орфея: «Каждую, слышишь, каждую!» И сейчас он затылком чувствовал ее ненавидящий взгляд.
– Где ты шлялся? – Осс перехватил Фарида, надеявшегося неслышно прошмыгнуть к своей койке в подполе. Пролаза зашипел и спрыгнул наземь. Осс успел пнуть зверька так, что чуть не переломал ему ребра. – Хозяин уже раз сто про тебя спрашивал! Заставил искать тебя по всему городу! Я из-за тебя полночи не спал!
– Да ладно, ты только и делаешь, что спишь.
Осс ударил его кулаком в лицо.
– Попридержи язык! Пошли, хозяин ждет!
Служанка, встретившаяся им на лестнице, покраснела, пропуская Фарида. Как бишь ее зовут? Дана? Милая девочка, вечно отложит Фариду кусочек мяса посочнее, когда Осс, бывало, сожрет его ужин. Фарид за это иногда целовал ее на кухне. Но она была далеко не так красива, как Мегги. Или Брианна.
– Надеюсь, мне позволят отколотить тебя хорошенько! – прошипел Осс на ухо Фариду, занося руку, чтобы постучаться в рабочий кабинет Орфея.
Так называл эту комнату сам Орфей, хотя гораздо чаще он тискал здесь очередную служанку или обжирался яствами, которые кухарка готовила для него в любое время дня и ночи. Но сейчас он и в самом деле сидел за письменным столом, низко склонившись над листом бумаги, а два стеклянных человечка за его спиной приглушенными голосами препирались о том, как лучше размешивать чернила – слева направо или справа налево. Это были два брата – Сланец и Халцедон, разные, как день и ночь. Халцедон, старший, обожал командовать младшим братом и поучать его. Фариду, глядя на них, хотелось свернуть Халцедону стеклянную шею. У него было целых два старших брата, и отчасти из-за них он сбежал из родительского дома к разбойникам.
– Заткнитесь! – прикрикнул Орфей на стеклянных человечков. – Что за нелепые создания! Слева направо, справа налево! Смотрите не забрызгайте мне стол!
Халцедон укоризненно посмотрел на Сланца – доигрался, мол! Если кто и брызгает чернилами на хозяйский стол, то уж конечно младший брат! – и погрузился в мрачное молчание. Орфей продолжал писать.
«Фарид, ты должен научиться читать», – постоянно твердила Мегги. Несколько букв он с ее помощью уже заучил, хоть и не без труда. М – «медведь», Р – «разбойники», М – «Мегги», Ф – «Фарид» и С… С – «Сажерук». Остальные путались у него в голове. Да и как можно запомнить всю эту мелочь с завитушками с разных сторон? А О У И К Т Н П… У него голова начинала болеть от одного их вида. И все же придется их выучить! Ведь иначе он так и не узнает, пытается ли Орфей на самом деле вернуть Сажерука.
– Чушь, бессвязная чушь! – Орфей оттолкнул Сланца, пытавшегося посыпать написанное песком, и с ненавистью разорвал лист на мелкие клочки.
Фарид наблюдал такие сцены постоянно. Орфей редко бывал доволен своей работой. Он комкал, рвал, с руганью бросал в огонь исписанную бумагу, грозил стеклянным человечкам, напивался. Но когда работа ему удавалась, он делался еще невыносимее – раздувался, как индюк, разъезжал по Омбре с видом владетельного принца, целовал служанок наглыми влажными губами и заявлял, что равных ему нет. «Пусть называют старика Чернильным Шелкопрядом! – орал он на весь дом. – Большего он и не заслужил, этот ремесленник! Зато я – я волшебник, маг. Чернильный Маг – вот как меня надо называть! И меня будут так называть!»
Но сегодня магия, похоже, опять не клеилась.
– Лягушачье кваканье! Сорочья стрекотня! Слова-жестянки! – бранился он, не поднимая головы. – Словесная каша! Да, Орфей, сегодня ты мараешь бумагу словесной кашей – жидкой, недосоленной, склизкой кашей!
Стеклянные человечки торопливо спустились по ножкам письменного стола и принялись разглаживать скомканные обрывки.
– Хозяин! Мальчишка вернулся! – Осс умел изображать раболепие, как никто. Голос Дуботряса кланялся и прогибался так же легко, как его огромное тело, но пальцы сжимали затылок Фарида, как железные клещи.
Орфей недовольно обернулся и уставился на Фарида, словно нашел наконец причину своих неудач.
– Где ты шлялся, черт бы тебя побрал! Сидел все время у Фенолио? Или помогал отцу своей подружки пробраться в замок и выбраться невредимым обратно? Да, я уже слышал о его последнем подвиге. Надо думать, завтра о нем уже будут распевать дурацкие песни. Этот дурак-переплетчик играет идиотскую роль, которую написал ему старик, с настоящей отдачей – даже трогательно!
В голосе Орфея слышались одновременно презрение и зависть – как обычно, когда он говорил о Волшебном Языке.
– Он не играет роль. Он действительно Перепел. – Фарид изо всех сил наступил Оссу на ногу, так что тот выпустил его затылок, и увернулся от снова протянутых к нему пальцев. Дуботряс поднял было огромный кулак, но его остановил строгий взгляд Орфея.
– Ах вот как! Ты, стало быть, присоединился к сонму его поклонников? – Орфей уставился на чистый лист, словно ожидая, что пергамент под его взглядом сам покроется правильными словами. – Сланец, что ты делаешь там внизу? – рявкнул он. – Сколько можно вам говорить? Это все подметут служанки. Очини мне новое перо!
Фарид поднял Сланца на письменный стол, и тот благодарно улыбнулся мальчику. Младший человечек должен был выполнять всю неприятную работу, так уж было у них с братом заведено. Хуже всего была очинка перьев, потому что крошечное лезвие, которым пользовались стеклянные человечки, постоянно соскальзывало. На днях оно вонзилось Сланцу в тонюсенькую руку, и тут Фарид узнал, что у стеклянных человечков есть кровь – прозрачная, конечно. Она капала на бумагу, как жидкое стекло, а Халцедон отвесил брату затрещину и обозвал безруким болваном. Фарид за это подмешал пива в песок, который он ел. С тех пор прозрачное, как вода, тело Халцедона (он очень гордился своей безупречной прозрачностью) стало желтым, как ослиная моча.
Орфей подошел к окну.
– Если ты еще раз пропадешь так надолго, – бросил он Фариду через плечо, – я велю Оссу избить тебя, как собаку.
Дуботряс улыбнулся, а Фарид про себя обозвал обоих нехорошими словами. Орфей все так же стоял у окна и глядел в черное ночное небо.
– Подумать только! – сказал он наконец. – Этот старый дурак Фенолио не потрудился даже дать имена звездам этого мира. Неудивительно, что мне постоянно не хватает слов. Например, как называется здесь луна? Уж этим-то его склеротические мозги должны были озаботиться? Так нет же, он называет ее просто «луна», как будто это та самая луна, которую видишь по ночам из окна в другом мире.
– Может быть, это и правда та самая. В моей истории луна точно была та же.
– Ерунда, не могла она быть та же! – Орфей снова повернулся к окну, словно желая объяснить этому миру, какой халтурщик его создатель. – «Фенолио, – спрашиваю я его, – Смерть в твоем мире мужчина или женщина? Или это просто дверь, через которую попадаешь в совсем другую повесть, которую ты, к сожалению, не удосужился написать?»
Халцедон весь превратился в слух, внимая самовлюбленным тирадам Орфея, словно неслыханным откровениям.
– «Понятия не имею», – отвечает он мне. Понятия он не имеет! А кто должен иметь понятие, если не он? В книге-то у него ничего об этом не написано!
В книге. Халцедон, вскарабкавшийся на подоконник поближе к Орфею, благоговейно взглянул на письменный стол, где рядом с чистым листом бумаги лежал последний экземпляр «Чернильного сердца». Фарид не знал, понимает ли стеклянный человечек, что из этой книги возник весь его мир, включая его самого. Обычно книга лежала на столе раскрытой, потому что Орфей, когда писал, постоянно листал ее в поисках нужных слов. Он ни разу не использовал ни единого слова, которое не встречалось бы в «Чернильном сердце», потому что был твердо убежден, что пробудиться к жизни в этом мире могут только слова Фенолио. Любые другие останутся чернильными штрихами на бумаге.
– «Фенолио, – спрашиваю я его, – а Белые Женщины – они только прислужницы? – Халцедон впивал каждое слово, слетавшее с пухлых губ. – Умершие остаются у них или они их отводят куда-то еще?» А этот старый дурак мне отвечает: «Не знаю, наверное, отводят… Я однажды рассказал детям Минервы про дворец из костей, чтобы они не так убивались из-за Небесного Плясуна, но это я так просто сочинил»… Так просто сочинил! Ха!
– Старый дурак, – откликнулся Халцедон, словно эхо. Но голосок у него был такой тоненький, что это прозвучало не слишком эффектно.
Орфей отвернулся от окна и пошел обратно к письменному столу.
– Ты хоть не забыл, пока шлялся, передать Мортимеру, что я хочу с ним поговорить? Или ему некогда – все в героя играет?
– Он утверждает, что ему нечего сказать. Говорит, он знает о Белых Женщинах ровно столько же, сколько остальные.
– Замечательно! – Орфей схватил перо, которое с таким трудом очинил для него Сланец, и разломал на мелкие кусочки. – Ты хоть догадался спросить, являются ли они ему иногда?
– Конечно! – Голосок у Сланца был такой же хрупкий, как он сам. – Белые Женщины никогда не оставляют в покое тех, к кому однажды притронулись. Так кикиморы говорят.
– Да знаю я это! – раздраженно отмахнулся Орфей. – Я попытался спросить одну кикимору про эти россказни, но мерзкая тварь отказалась со мной разговаривать. Она вытаращилась на меня своими крысиными глазками и посоветовала не есть так много жирного и поменьше пить!
– Они разговаривают с феями, – ответил Сланец. – А феи разговаривают со стеклянными человечками. Правда, не со всеми. – Тут он покосился на старшего брата. – Я слышал, что кимиморы рассказывают о Белых Женщинах еще кое-что. Будто каждый, чье сердце они однажды тронули своими холодными пальцами, может их позвать!
– Правда? – Орфей внимательно посмотрел на стеклянного человечка. – Этого я еще не слыхал.
– Да неправда это! Я пробовал их звать! – воскликнул Фарид. – Несчетное число раз!
– Мало ли, что ты пробовал! Сколько раз тебе объяснять – ты умер слишком быстро, – презрительно отрезал Орфей. – Так же быстро умер, как и воскрес. Да и вообще, ты такая ничтожная добыча, что они о тебе сразу забыли! Нет! Ты мне не подходишь. – Орфей снова отошел к окну. – Пойди завари мне чай, – приказал он оттуда, не оборачиваясь. – Мне нужно подумать.
– Какого ты хочешь чая?
Фарид посадил Сланца себе на плечо. Он, по возможности, всегда брал его с собой, чтобы защитить от старшего брата. Сланец был такой худенький, что Фарид опасался, как бы Халцедон не сломал ему что-нибудь.
Даже Розенкварц, стеклянный человечек Фенолио, был на голову выше Сланца. Порой, когда Орфей не нуждался в своих прозрачных помощниках, потому что забавлялся со служанкой или целое утро примерял у портного новые наряды, Фарид брал Сланца с собой на улицу белошвеек. Там стеклянные девушки помогали хозяйкам вдевать нитки в иголки, расправлять тесьму, прикреплять кружева на тонкий шелк. Фарид знал теперь, что стеклянные человечки способны не только истекать кровью, но и влюбляться. Сланец был по уши влюблен в девушку с желтоватыми прозрачными руками, и для него не было большей радости, чем тайком наблюдать за ней через окно мастерской.
– Какого чая? Понятия не имею! Такого, чтоб помогал от желудка, – недовольно буркнул Орфей. – У меня целый день кошки в желудке скребут. Разве можно в таком состоянии работать?
Ну конечно. Орфей всегда жаловался на спазмы в желудке или головную боль, когда писание ему не давалось.
«Пусть бы они у тебя там целую ночь скребли, – думал Фарид, закрывая за собой дверь кабинета. – Надеюсь, они не перестанут скрести до тех пор, пока ты не напишешь наконец что-нибудь для Сажерука».
Прямо в сердце
Пока что во всем, что касалось его, на веселой, радостной поверхности сверкающего росой мира не замечалось ничего, похожего и на малую частицу печали.[10]
Т. X. Уайт. Царица воздуха и тьмы (Король былого и грядущего. Книга 2)
Хорошо еще, что он не послал тебя за цирюльником! – Сланец изо всех сил пытался развеселить Фарида, пока они спускались по крутой лестнице в кухню.
Да уж, цирюльник у городских ворот! Дня три назад Орфей уже посылал за ним Фарида среди ночи. А тот, когда его будили по ночам, кидался поленьями или выходил к дверям с зубодерными щипцами.
– Голова болит! Живот болит! – ругался Фарид. – Обжираться меньше надо, Сырная Голова.
– Три жареных золотых пересмешника с начинкой из шоколада, каленые эльфийские орешки в меду и полпоросенка, фаршированного каштанами, – перечислил Сланец и замер, увидев у дверей кухни Пролазу. Сланец боялся зверька, сколько ни уверял его Фарид, что куницы, хоть и любят гонять стеклянных человечков, уж точно их не едят.
На кухне возилась в этот поздний час всего одна служанка. Фарид застыл в дверях, увидев, что это Брианна. Этого еще не хватало. Она отмывала горшки от ужина. Ее красивое лицо было серым от усталости. Служанки Орфея поднимались до рассвета и заканчивали работу, когда луна уже высоко стояла в небе. Орфей каждое утро обходил весь дом, проверяя, нет ли где паутины и пыли, не обнаружится ли пятнышка на одном из висевших повсюду зеркал, или потемневшей серебряной ложки и плохо отстиранной рубашки. И если что-то было не так, тут же вычитал у всех служанок несколько грошей из их скудного жалованья. А что-то не так бывало почти всегда.
– Чего тебе тут надо? – Брианна обтерла мокрые руки о передник.
– У Орфея живот болит, – пробормотал Фарид. – Завари для него чаю, пожалуйста.
Брианна сняла с верхней полки фаянсовую банку. Фарид не знал, куда глаза девать, пока она возилась с чаем. Волосы у нее были того же цвета, что у отца, но лежали роскошными волнами и блестели при свечах, как червонное золото, каким любил украшать свои тощие пальцы наместник Омбры. О прекрасной дочери Сажерука и ее разбитом сердце в Омбре складывали песни.
– Что ты на меня уставился?
Брианна вдруг шагнула к нему. Ее голос звенел такой злобой, что Фарид невольно отшатнулся.
– Я похожа на него, да?
Казалось, она шлифовала эти слова в молчании последних недель, пока они не превратились в острые лезвия, входящие прямо в сердце.
– Зато ты на него совсем не похож! Я все время твержу матери: это просто приблудный бродяга, заморочивший отцу голову, будто он его сын. И отец в конце концов поверил и решил, что должен за него умереть!
Каждое слово как лезвие. Фарид чувствовал, как они вонзаются в сердце и кромсают его на куски.
Глаза у Брианны были не отцовские. Она унаследовала их от матери и смотрела на Фарида так же враждебно, как Роксана. Ему хотелось ударить ее, заткнуть этот красивый рот. Но она была слишком похожа на Сажерука.