Галич Александр Аркадьевич. Когда я вернусь (Полное собрание стихов и песен)

Столько раз обманутый удачами,
Обручился я с моей Бедой!
 
 
А зима все длилась, все не таяла,
И пытаясь одолеть тоску –
Я домой, в Москву, спешил из Таллина,
Из Москвы – куда-то под Москву.
 
 
Было небо вымазано суриком,
Белую поземку гнал апрель…
Только вдруг, – прислушиваясь к сумеркам,
Услыхал я первую капель.
 
 
И весна, священного священнее,
Вырвалась внезапно из оков!
И простую тайну причащения
Угадал я в таяньи снегов.
 
 
А когда в тумане, будто в мантии,
Поднялась над берегом вода, –
Образок Казанской Божьей Матери
Подарила мне моя Беда!
 
 
…Было тихо в доме.
Пахло солодом.
Чуть скрипела за окном сосна.
И почти осенним звонким золотом
Та была пронизана весна!
 
 
Та весна – Прощенья и Прощания,
Та, моя осенняя весна,
Что дразнила мукой обещания
И томила. И лишила сна.
 
 
Словно перед дальнею дорогою,
Словно – в темень – угадав зарю,
Дар священный твой ладонью трогаю
И почти неслышно говорю:
 
 
– В лихолетье нового рассеянья,
Ныне и вовеки, навсегда,
Принимаю с гордостью
Спасение Я – из рук Твоих – моя Беда!
 

ПИСЬМО В СЕМНАДЦАТЫЙ ВЕК

   …По вечерам, написав свои обязательные десять страниц (я писал в Серебряном боре «Генеральную репетицию»), я отправлялся гулять. Со мною неизменно увязывался дворовый беспородный пес, по кличке Герцог. С берега Москвы-реки мы сворачивали в лесную аллейку, доходили до троллейбусной остановки, огибали круглую площадь и тем же путем возвращались к реке. Я садился на скамейку, закуривал, «Герцог» устраивался у моих ног. Мы смотрели на бегущую воду, на противоположный берег. Справа стояла церковь – Лыковская Троица, – превращенная в дровяной склад, а слева расстилались угодия государственной дачи номер пять. Там жил, еще член Политбюро в ту пору, Д. Полянский. Именно его вельможному гневу я был обязан, как выразились бы старые канцеляристы, «лишением всех прав состояния». Вертеть головой, то направо, то налево – было чрезвычайно интересно.

 
Уж так ли безумно намеренье –
Увидеться в жизни земной?!
Читает красотка с картины Вермейера
Письмо, что написано мной.
 
 
Она – словно сыграна скрипкою –
Прелестна, нежна и тонка,
Следит, с удивленной улыбкою,
Как в рифму впадает строка.
 
 
А впрочем, мучение адово
Читать эти строчки вразброд!
 
 
Как долго из века двадцатого
В семнадцатый почта идет!
 
 
Я к ней написал погалантнее,
Чем в наши пишу времена…
 
 
Смеркается рано в Голландии,
Не падает снег из окна.
 
 
Госпожа моя! Триста лет,
Триста лет вас все нет, как нет.
На чепце расплелась тесьма,
Почтальон не несет письма,
Триста долгих-предолгих лет
Вы все пишете мне ответ. Г
оспожа моя, госпожа,
Просто – режете без ножа!
 
 
До кого-то доходят вести,
До меня – только сизый дым.
Мы с дворовой собакой вместе
Над бегучей водой сидим.
Пес не чистой породы, помесь,
Но премудрый и славный пес…
Как он тащится, этот поезд, Т
риста лет на один откос!
И такой он ужасно гордый,
Что ему и гудеть-то лень…
 
 
Пес мне ткнулся в колени мордой,
По воде пробежала тень.
 
 
Мы задремлем.
Но нас разбудит
За рекой громыхнувший джаз…
 
 
Скоро, скоро в Москву прибудет
Из Голландии дилижанс!
 
 
Вы устали, моя судьба,
От столба пылить до столба?
А у нас теперь на Руси
И троллейбусы, и такси.
Я с надеждой смотрю –
а вдруг Дилижанс ваш придет на круг?
Дилижанс стоит на кругу…
Дилижанс стоит на кругу…
Дилижанс стоит на кругу –
Я найти его не могу!
 
 
Он скоро, скоро, скоро тронется!
 
 
Я над водой сижу опять.
Направо – Лыковская Троица,
Налево – дача номер пять.
На этой даче государственной
Живет светило из светил,
Кому молебен благодарственный
Я б так охотно посвятил!
За все его вниманье крайнее,
За тот отеческий звонок,
За то, что муками раскаянья
Его потешить я не мог!
Что славен кличкой подзаборною,^[23]
Что наглых не отвел очей,
Когда он шествовал в уборную
В сопровожденьи стукачей!
 
 
А поезд все никак не тронется!
Какой-то вздор, какой-то бред…
 
 
В вечерний дым уходит Троица,
На даче кушают обед.
 
 
Меню государственного обеда:
 
 
Бламанже.
Суп гороховый с грудинкой и гренками.
Бламанже!
Котлеты свиные отбивные с зеленым горошком.
Бламанже!!
Мусс клубничный со взбитыми сливками.
Бламанже!!!
 
 
– Вы хотите Бля-ман-же?
– Извините, Я уже!
 
 
У них бламанже сторожат сторожа,
Ключами звеня.
Простите меня, о – моя госпожа,
Простите меня!
Я снова стучусь в ваш семнадцатый век
Из этого дня.
Простите меня, дорогой человек,
Простите меня!
 
 
Я славлю упавшее в землю зерно
И мудрость огня.
 
 
За все, что мне скрыть от людей не дано –
Простите меня!
 
 
Ах, только бы шаг – за черту рубежа^[24]
По зыбкому льду…
Но вы подождите меня, госпожа,
Теперь я решился, моя госпожа,
Теперь уже скоро моя госпожа,
Теперь я приду!..
 
 
Я к Вам написал погалантнее,
Чем в наши пишу времена.
 
 
Смеркается рано в Голландии,
Но падает снег из окна.
 

НОМЕРА

   И. Б.

 
Вьюга листья на крыльцо намела,
Глупый ворон прилетел под окно
И выкаркивает мне номера
Телефонов, что умолкли давно.
 
 
Словно сдвинулись во мгле полюса,
Словно сшиблись над огнем топоры –
Оживают в тишине голоса
Телефонов довоенной поры.
 
 
И внезапно обретая черты,
Шепелявит озорной шепоток:
– Пять-тринадцать-сорок три, это ты?
Ровно в восемь приходи на каток!
 
 
Пляшут галочьи следы на снегу,
Ветер ставнею стучит на бегу,
Ровно в восемь я прийти не могу…
Да и в девять я прийти не могу!
 
 
Ты напрасно в телефон не дыши,
На заброшенном катке ни души,
И давно уже свои «бегаши»
Я старьевщику отдал за гроши.
 
 
И совсем я говорю не с тобой,
А с надменной телефонной судьбой.
Я приказываю:
– Дайте отбой! Умоляю:
– Поскорее отбой!
 
 
Но печально из ночной темноты,
Как надежда,
И упрек,
И итог:
– Пять-тринадцать-сорок три, это ты?
Ровно в восемь приходи на каток!
 

ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ

   «Люди, я любил вас – будьте бдительны!»

Юлиус Фучик (Любимая цитата советских пропагандистов)

 
Я люблю вас – глаза ваши, губы и волосы,
Вас, усталых, что стали, до времени, старыми,
Вас, убогих, которых газетные полосы
Что ни день – то бесстыдными славят фанфарами!
Сколько раз вас морочили, мяли, ворочали,
Сколько раз соблазняли соблазнами тщетными…
И как черти вы злы, и как ветер отходчивы,
И – скупцы! – до чего ж вы бываете щедрыми!
 
 
Она стоит – печальница
Всех сущих на земле,
Стоит, висит, качается
В автобусной петле.
 
 
А может, это поручни…
Да, впрочем, все равно!
И спать ложилась к полночи,
И поднялась – темно.
 
 
Всю жизнь жила – не охала,
Не крыла белый свет.
Два сына было – сокола,
Обоих, нет, как нет!
 
 
Один убит под Вислою,
Другого хворь взяла!
Она лишь зубы стиснула –
И снова за дела.
 
 
А мужа в Потьме льдиною
Распутица смела.
Она лишь брови сдвинула –
И снова за дела.
 
 
А дочь в больнице с язвою,
А сдуру запил зять…
И, думая про разное, –
Билет забыла взять.
 
 
И тут один с авоською
И в шляпе, паразит! –
С ухмылкою со свойскою
Геройски ей грозит!
 
 
Он палец указательный
Ей чуть не в нос сует:
– Какой, мол, несознательный,
Еще, мол, есть народ!
 
 
Она хотела высказать:
– Задумалась, прости!
 
 
А он, как глянул искоса,
Как сумку сжал в горсти
И – на одном дыхании
Сто тысяч слов подряд!
 
 
(«Чем в шляпе – тем нахальнее!»
Недаром говорят!)
 
 
Он с рожею канальскою
Гремит на весь вагон:
– Что с кликой, мол, китайскою
Стакнулся Пентагон!
 
 
Мы во главе истории,
Нам лупят в лоб шторма,
А есть еще, которые
Все хочут задарма!
 
 
Без нас – конец истории,
Без нас бы мир ослаб!
А есть еще, которые
Все хочут цап-царап!
 
 
Ты, мать, пойми: неважно нам,
Что дурость – твой обман.
Но – фигурально – кажному
Залезла ты в карман!
 
 
Пятак – монетка малая,
Ей вся цена – пятак.
Но с неба каша манная
Не падает за так!
 
 
Она любому лакома,
На кашу кажный лих!..
 
 
И тут она заплакала
И весь вагон затих.
 
 
Стоит она – печальница
Всех сущих на земле,
Стоит, висит, качается
В автобусной петле.
 
 
Бегут слезинки скорые,
Стирает их кулак…
И вот вам – вся история,
И ей цена – пятак!
 
 
Я люблю вас – глаза ваши, губы и волосы,
Вас, усталых, что стали, до времени, старыми,
Вас, убогих, которых газетные полосы
Что ни день – то бесстыдными славят фанфарами!
И пускай это время в нас ввинчено штопором,
Пусть мы сами почти до предела заверчены,
Но оставьте, пожалуйста, бдительность «операм»!
Я люблю вас, люди!
Будьте доверчивы!
 

   В Серебряном боре, у въезда в Дом отдыха артистов Большого театра, стоит, врытый в землю, неуклюже-отесанный, деревянный столб. Малярной кистью, небрежно и грубо, на столбе нанесены деления с цифрами – от единицы до семерки. К верху столба, прилажено колесико, через которое пропущена довольно толстая проволока. С одной стороны столба проволока уходит в землю, а с другой – к ней подвешена тяжелая гиря. Сторож дома отдыха объяснил мне:
   – А это, Александр Аркадьевич, говномер… Проволока, она, стало быть, подведена к яме ассенизационной! Уровень, значит, повышается – гиря понижается… Пока она на двойке-тройке качается – ничего… А как до пятерки-шестерки дойдет – тогда беда, тогда, значит, надо из города золотариков вызывать… Мне показалось это творение русского умельца не только полезным, но и весьма поучительным. И я посвятил ему философский этюд, который назвал эпически скромно:

ПЕЙЗАЖ

 
Все было пасмурно и серо,
И лес стоял, как неживой,
И только гиря говномера
Слегка качала головой.
 
 
Не все напрасно в этом мире,
(Хотя и грош ему цена),
Покуда существуют гири
И виден уровень говна!
 

ПРОЩАНИЕ

 
За высокими соснами виден забор
И калитка в заборе.
Вот и время прощаться, Серебряный бор,
Нам – в Серебряном боре!
 
 
Выходила калитка в бескрайний простор,
Словно в звездное море.
Я грущу по тебе, мой Серебряный бор,
Здесь – в Серебряном боре.
 
 
Мы с тобою вели нескончаемый спор,
Только дело не в споре.
Я прощаюсь с тобой, мой Серебряный бор,
Здесь – в Серебряном боре.
 
 
Понимаешь ли – боль подошла под упор,
Словно пуля в затворе.
Я с тобой расстаюсь, мой Серебряный бор,
Здесь – в Серебряном боре.
 
 
Ну не станет меня – для тебя это вздор,
Невеликое горе!
Что ж, спасибо тебе, мой Серебряный бор,
Я прощаюсь с тобой, мой Серебряный бор,
И грущу по тебе, мой Серебряный бор,
Здесь – в Серебряном боре!
 

ОТЧИЙ ДОМ

   …Еще позволь желание одно Мне произнесть:
   Молюся я судьбине.
   Чтоб для тебя я стал хотя б отныне Чем для меня ты стал уже давно!

Е. Баратынский

УПРАЖНЕНИЯ ДЛЯ ПРАВОЙ И ЛЕВОЙ РУКИ

 
1. ДЛЯ ПРАВОЙ РУКИ
Allegro moderato
 
 
Весь год – ни валко и не шатко,
И все, как прежде, в январе.
Но каждый день горела шапка,
Горела шапка на воре.
А вор белье тащил с забора,
Снимал с прохожего пальто,
И так вопил: – Держите вора!
Что даже верил кое-кто!
 
 
2. ДЛЯ ЛЕВОЙ РУКИ
Maastozo
 
 
Ты прокашляйся, февраль, прометелься,
Грянь морозом на ходу, с поворотца!
Промотали мы свое прометейство,
Проворонили свое первородство!
Что ж, утешимся больничной палатой,
Тем, что можно ни на что не решаться…
Как объелись чечевичной баландой –
Так не в силах до сих пор отдышаться!
 
 
3. ДЛЯ ОБЕИХ РУК
Vivache
 
 
Кто безгласных разводит рыбок,
Кто – скупец – бережет копейку,
А я поеду на птичий рынок
И куплю себе канарейку.
 
 
Все полста отвалю, не гривну,
Привезу ее, кроху, на дом,
Обучу канарейку гимну,
Благо слов ей учить не надо!
Соловей, соловей, пташечка,
Канареечка жалобно свистит:
– Союз нерушимый республик свободных…
 

ПЕСНЯ ОБ ОТЧЕМ ДОМЕ

 
Ты не часто мне снишься, мой Отчий Дом,
Золотой мой, недолгий век.
Но все то, что случится со мной потом, –
Все отсюда берет разбег!
 
 
Здесь однажды очнулся я, сын земной,
И в глазах моих свет возник.
Здесь мой первый гром говорил со мной
И я понял его язык.
 
 
Как же страшно мне было, мой Отчий Дом,
Когда Некто с пустым лицом
Мне сказал, усмехнувшись, что в доме том
Я не сыном был, а жильцом.
 
 
Угловым жильцом, что копит деньгу –
Расплатиться за хлеб и кров.
Он копит деньгу, и всегда в долгу,
И не вырвется из долгов!
 
 
– А в сыновней верности в мире сем
Клялись многие – и не раз! –
Так сказал мне Некто с пустым лицом
И прищурил свинцовый глаз.
 
 
И добавил: – А впрочем, слукавь, солги –
Может, вымолишь тишь да гладь!..
Но уж если я должен платить долги,
То зачем же при этом лгать?!
 
 
И пускай я гроши наскребу с трудом,
И пускай велика цена –
Кредитор мой суровый, мой Отчий Дом,
Я с тобой расплачусь сполна!
 
 
Но когда под грохот чужих подков
Грянет свет роковой зари –
Я уйду, свободный от всех долгов,
И назад меня не зови.
 
 
Не зови вызволять тебя из огня,
Не зови разделить беду.
Не зови меня!
Не зови меня…
Не зови – Я и так приду!
 

РУССКИЕ ПЛАЧИ

 
На лесные урочища,
На степные берлоги
Шли Олеговы полчища
По дремучей дороге.
И на марш этот глядючи,
В окаянном бессильи,
В голос плакали вятичи,
Что не стало России!
Ах, Россия, Рассея –
Ни конца, ни спасенья!
 
 
И живые, и мертвые,
Все молчат, как немые,
Мы, Иваны Четвертые –
Место лобное в мыле!
Лишь босой да уродливый,
Рот беззубый разиня,
Плакал в церкви юродивый,
Что пропала Россия! Ах,
Россия, Рассея –
Все пророки босые!
 
 
Горькой горестью мечены
Наши тихие плачи –
От Петровской неметчины
До нагайки казачьей!
Птица вещая – троечка,
Тряска вечная, чертова!
Не смущаясь ни столечка,
Объявилась ты, троечка,
Чрезвычайной в Лефортово!
Ах, Россия, Рассея –
Чем набат не веселье!?
 
 
Что ни год – лихолетье,
Что ни враль, то Мессия!
Плачет тысячелетие
По России – Россия!
Выкликает проклятия…
 
 
А попробуй, спроси –
Да была ль она, братие,
Эта Русь на Руси?
 
 
Эта – с щедрыми нивами,
Где родятся счастливыми
И отходят в смиреньи.
Где как лебеди – девицы,
Где под ласковым небом
Каждый с каждым поделится
Божьим словом и хлебом.
 
 
…Листья капают с деревца
В безмятежные воды,
И звенят, как метелица,
Над землей хороводы,
А за прялкой беседы,
На крыльце полосатом,
Старики-домоседы,
Знай, дымят самосадом.
Осень в золото набрана,
Как икона в оклад…
 
 
Значит все это наврано,
Лишь бы в рифму да в лад?!
Чтоб, как птицы на дереве,
Затихали в грозу,
Чтоб не знали, но верили
И роняли слезу,
Чтоб начальничкам кланялись,
За дареную пядь,
Чтоб грешили и каялись,
И грешили опять?..
 
 
То ли сын, то ли пасынок,
То ли вор, то ли князь –
Разомлев от побасенок,
Тычешь каждого в грязь!
Переполнена скверною
От покрышки до дна…
Но ведь где-то, наверное,
Существует – Она?!
 
 
Та – с привольными нивами,
Та – в кипеньи сирени,
Где родятся счастливыми
И отходят в смиреньи…
 
 
Птица вещая, троечка,
Буйный свист под крылом!
Птица, искорка, точечка
В бездорожьи глухом.
Я молю тебя: – Выдюжи!
Будь и в тленьи живой,
Что б хоть в сердце, как в Китеже,
Слышать благовест твой!…
 

КУМАЧОВЫЙ ВАЛЬС

 
Ну, давай, убежим в мелколесье
Подмосковной условной глуши,
Где в колодце воды – хоть залейся
И порою, весь день, ни души!
 
 
Там отлипнет язык от гортани,
И не страшно, а просто смешно,
Что калитка, по-птичьи картавя,
Дребезжать заставляет окно.
 
 
Там не страшно, что хрустнула ветка
По утру под чужим каблуком.
Что с того?! Это ж просто соседка
Принесла вам кувшин с молоком.
 
 
Но, увы – но и здесь – над платформой,
Над антеннами сгорбленных дач,
Над березовой рощей покорной
Торжествует все тот же кумач!
 
 
Он таращит метровые буквы,
Он вопит и качает права…
Только буквы, расчертовы куклы,
Не хотят сочетаться в слова.
– Миру – мир!
– Мыру – мыр!
– Муре – мура!
– Мира – миг,
мира – миф,
в мире – мер…
И вникает в бессмыслицу хмуро
Участковый милиционер.
 
 
Удостоенный важной задачей,
Он – и ночью, и утром, и днем –
Наблюдает за некою дачей,
За калиткой, крыльцом и окном.
Может там куролесят с достатка,
Может, контра и полный блядеж?!..
 
 
Кумачевый блюститель порядка,
Для кого ж ты порядок блюдешь?!
 
 
И себя выдавая за знамя,
Но древко наклонив, как копье,
Маскировочной сетью над нами
Кумачевое реет тряпье!
 
 
Так неужто и с берега Леты
Мы увидим, как в звездный простор
Поплывут кумачевые ленты:
– Мира – миф!
– Мира – миг!
– Миру – мор!
 

ПРИТЧА

 
По замоскворецкой Галилее,
Шел он, как по выжженной земле –
Мимо светлых окон «Бакалеи»,
Мимо темных окон «Ателье»,
 
 
Мимо, мимо – «Булочных», «Молочных»,
Потерявших веру в чудеса.
И гудели в трубах водосточных
Всех ночных печалей голоса.
 
 
Всех тревог, сомнений, всех печалей –
Старческие вздохи, детский плач.
И осенний ветер за плечами
Поднимал, как крылья, легкий плащ.
 
 
Мелкий дождик падал с небосвода
Светом фар внезапных озарен…
 
 
Но уже он видел, как с Восхода,
Через Юго-Западный район,
Мимо «Показательной Аптеки»,
Мимо «Гастронома» на углу –
Потекут к нему людские реки,
Понесут признанье и хвалу!
И не ветошь века, не обноски,
Он им даст Начало всех Начал!
 
 
И стоял слепой на перекрестке,
Осторожно палочкой стучал.
И не зная, что пророку мнилось,
Что кипело у него в груди,
Он сказал негромко: – Сделай милость,
Удружи, браток, переведи!..
 
 
Пролетали фары – снова, снова,
А в груди Пророка все ясней
Билось то несказанное слово
В несказанной прелести своей!
Много ль их на свете, этих истин,
Что способны потрясти сердца?!
 
 
И прошел Пророк по мертвым листьям,
Не услышав голоса слепца.
 
 
И сбылось – отныне и вовеки! –
Свет зари прорезал ночи мглу,
Потекли к нему людские реки,
Понесли признанье и хвалу.
Над вселенской суетней мышиной
Засияли истины лучи!..
 
 
А слепого, сбитого машиной,
Не сумели выходить врачи.
 

ПСАЛОМ

 
Я вышел на поиски Бога.
В предгорьи уже рассвело.
А нужно мне было немного –
Две пригоршни глины всего.
 
 
И с гор я спустился в долину,
Развел над рекою костер,
И красную вязкую глину
В ладонях размял и растер.
 
 
Что знал я в ту пору о Боге
На тихой заре бытия?
Я вылепил руки и ноги,
И голову вылепил я.
 
 
И полон предчувствием смутным
Мечтал я, при свете огня,
Что будет Он добрым и мудрым,
Что Он пожалеет меня!
 
 
Когда ж он померк, этот длинный
День страхов, надежд и скорбей –
Мой бог, сотворенный из глины,
Сказал мне: – Иди и убей!..
 
 
И канули годы. И снова –
Все так же, но только грубей,
Мой бог, сотворенный из слова,
Твердил мне: – Иди и убей!
 
 
И шел я дорогою праха,
Мне в платье впивался репей,
И бог, сотворенный из страха,
Шептал мне: – Иди и убей!
 
 
Но вновь я печально и строго
С утра выхожу за порог –
На поски доброго Бога
И – ах, да поможет мне Бог!
 

ЗАНЯЛИСЬ ПОЖАРЫ

   …Пахнет гарью. Четыре недели
   Торф сухой по болотам горит.
   Даже птицы сегодня не пели
   И осина уже не дрожит.

Анна Ахматова. Июль 1914

 
Отравленный ветер гудит и дурит,
Которые сутки подряд.
А мы утешаем своих Маргарит,
Что рукописи не горят!
А мы утешаем своих Маргарит,
Что – просто – земля под ногами горит,
Горят и дымятся болота –
И это не наша забота!
 
 
Такое уж время – весна не красна,
И право же просто смешно,
Как «опер» в саду забивает «козла»,
И смотрит на наше окно,
Где даже и утром темно.
А «опер» усердно играет в «козла»,
Он вовсе не держит за пазухой зла,
Ему нам вредить неохота,
А просто – такая работа.
 
 
А наше окно на втором этаже,
А наша судьба на виду…
 
 
И все это было когда-то уже,
В таком же кромешном году!
Вот так же, за чаем, сидела семья,
Вот так же дымилась и тлела земля,
И гость, опьяненный пожаром,
Пророчил, что это недаром!
 
 
Пророчу и я, что земля неспроста
Кряхтит, словно взорванный лед,
И в небе серебряной тенью креста
Недвижно висит самолет.
А наше окно на втором этаже,
А наша судьба на крутом рубеже,
И даже для этой эпохи –
Дела наши здорово плохи!
 
 
А что до пожаров – гаси не гаси,
Кляни окаянное лето –
Уж если пошло полыхать на Руси,
То даром не кончится это!
 
 
Усни, Маргарита, за прялкой своей,
А я – отдохнуть бы и рад,
Но стелется дым, и дурит суховей,
И рукописи горят.
И опер, смешав на столе домино,
Глядит на часы и на наше окно.
Он, брови нахмурив густые,
Партнеров зовет в понятые.
 
 
И черные кости лежат на столе,
И кошка крадется по черной земле
На вежливых сумрачных лапах.
И мне уже дверь не успеть запереть,
Чтоб книги попрятать и воду согреть,
И смыть керосиновый запах!
 

ЗАКЛИНАНИЕ ДОБРА И ЗЛА

 
Здесь в окне, по утрам, просыпается свет,
Здесь мне, все, как слепому, на ощупь знакомо…
Уезжаю из дома! Уезжаю из дома!
Уезжаю из дома, которого нет.
 
 
Это дом и не дом.
Это дым без огня.
Это пыльный мираж или Фата-Моргана.
Здесь Добро в сапогах, рукояткой нагана
В дверь стучало мою, надзирая меня.
 
 
А со мной кочевало беспечное Зло.
Отражало вторженья любые попытки,
И кофейник с кастрюлькой на газовой плитке
Не дурили и знали свое ремесло..
 
 
Все смешалось – Добро, Равнодушие, Зло.
Пел сверчок деревенский в московской квартире.
Целый год благодати в безрадостном мире –
Кто из смертных не скажет, что мне повезло?!
 
 
И пою, что хочу, и кричу, что хочу,
И хожу в благодати, как нищий в обновке.
Пусть движенья мои в этом платье неловки –
Я себе его сам выбирал по плечу!
 
 
Но Добро, как известно, на то и Добро,
Чтоб уметь притвориться – и добрым, и смелым,
И назначить, при случае, – черное – белым,
И веселую ртуть превращать в серебро.
 
 
Все причастно Добру.
Все подвластно Добру.
Только с этим Добрынею взятки не гладки.
И готов я бежать от него без оглядки
И забиться, зарыться в любую нору!..
 
 
Первым сдался кофейник: Его разнесло,
Заливая конфорки и воздух поганя…
И Добро прокричало, гремя сапогами,
Что во всем виновато беспечное Зло!
 
 
Представитель Добра к нам пришел поутру,
В милицейской (почудилось мне!) плащ-палатке…
От такого, попробуй – сбеги без оглядки,
От такого, поди-ка, заройся в нору!
 
 
И сказал Представитель, почтительно-строг,
Что дела выездные решают в ОВИРе,
Но что Зло не прописано в нашей квартире,
И что сутки на сборы – достаточный срок!
 
 
Что ж, прощай, мое Зло! Мое доброе Зло!
Ярым воском закапаны строчки в псалтыри.
Целый год благодати в безрадостном мире –
Кто из смертных не скажет, что мне повезло!
 
 
Что ж, прощай и – прости!
 
 
Набухает зерно.
Корабельщики ладят смоленые доски.
И страницы псалтыри – в слезах, а не в воске,
И прощальное в кружках гуляет вино!
 
 
Я растил эту ниву две тысячи лет –
Не пора ль поспешить к своему урожаю?!
Не грусти! Я всего лишь навек уезжаю От Добра и из дома –
Которого нет!
 

ОПЫТЫ

   …Не так ли я, сосуд скудельный, Дерзаю на запретный путь.
   Стихии чуждой, запредельной, Стремясь хоть каплю зачерпнуть?

А. Фет

УПРАЖНЕНИЯ ДЛЯ ПРАВОЙ И ЛЕВОЙ РУКИ

 
1. ДЛЯ ПРАВОЙ РУКИ
Largo
 
 
…Хоть иногда подумай о других!
Для всех, равно, должно явиться слово.
Пристало ль – одному – средь всеблагих,
Не в хоре петь, а заливаться соло?!
 
 
И не спеши, Еще так долог путь.
Не в силах стать оружьем – стань орудьем.
Но докричись хоть до чего-нибудь,
Хоть что-нибудь оставь на память людям!
 
 
2. ДЛЯ ЛЕВОЙ РУКИ