Страница:
— Тогда чего ты кричишь? Я дверь специально на задвижку закрыла, чтобы кот ночью не удрал, а ты стала кричать, я и не заметила, как он между ног проскочил. Теперь опять два дня где-то бегать станет.
— Мама, — тихо сказала Гюля, отнимая от лица руки, — беда, мама! Супойнат, жена Юсуфа, родила нынче ночью. Но лучше бы ей не рожать — ребенок… Я и говорить боюсь, на кого он похож. Бабушка Асият помогала акушерке принимать роды, и теперь ей плохо — лежит и встать не может. Уже из дома в дом весть пошла, — она заплакала, ее слушали разбуженные шумом отец и старшие братья, на пороге своей комнаты, обнявшись, стояли Анвар и Таня. Гюля снова заговорила: — Фируза собрала женщин — кричит, что это наша невестка Таня беду на всех накликала. Люди сюда идут, я обогнала их, а Рамазану сказала, чтобы за дедушкой Рустэмом бежал. Тане уйти куда-то надо — спрятаться.
— Еще чего, — выходя из спальни, сердито возразил Аслан, ее отец, — нас тут четверо мужчин, мы что, с глупыми женщинами не совладаем? А раз Рамазан к отцу побежал, то он сейчас на машине подъедет — поговорит с этими дурами.
— Там не только женщины, папа, Юсуф совсем обезумел от горя — он ведь наследника ждал и дождаться не мог. Его друзья с ним идут, и Курбан тоже сам не свой — боится он, его жене скоро рожать.
— Ничего, разберемся.
Его прервал гул голосов под окном. В дверь застучали, пронзительный голос Фирузы перекрыл шум толпы.
— Хозяева, откройте! Пусть ваша младшая невестка к нам выйдет!
— Уведи жену в комнату, — велел Анвару отец, подходя к двери. Распахнул ее и встал на пороге, заслонив своим массивным телом проход. — Что вам надо в такой ранний час, соседи? — в этот момент он очень походил на Рустэма Гаджиева, своего отца, и люди на миг смущенно приумолкли, но потом вновь послышались выкрики:
— Позови младшую невестку!
— Пусть объяснит, за что принесла горе в наше село!
— Какая чушь! — Таня шагнула было к двери, но Анвар ее отстранил.
— Уходи! Сиди в нашей комнате и не высовывайся!
— Дядя Аслан, впусти меня, я должен с ней поговорить! За что? — исступленно кричал Курбан. — Пусть скажет, пусть объяснит, у меня жена беременная! Не впустишь — все равно войду!
— Ты, что подраться со мной хочешь? — с усмешкой взглянув на щуплого низкорослого юношу, спросил четвертый сын Рустэма Гаджиева, легонько шевельнув могучими плечами.
Зара властно отстранила рукой старшего сына, который при слове «подраться», метнулся было к отцу, шагнула вперед и встала рядом с мужем.
— Ближе к вечеру приходите, соседи, я всех за стол усажу и долмой накормлю, а сейчас на работу пора, солнце поднялось.
— Не до работы мне, тетя Зара, — угрюмо проговорил Юсуф. — Жена рассудка лишилась, а сын…
— Ты умный парень, Юсуф, — в голосе Аслана звучало глубокое сочувствие, — ты на глазах моих вырос, твоя боль — моя боль. Но неужели ты веришь, что это Таня виновата? Как ты, комсомолец, веришь, что можно накликать беду?
— Не до комсомола мне теперь, пропади он пропадом, — и такая горечь слышалась в словах молодого человека, что никто не одернул его за аполитичное высказывание.
Возбужденные возгласы, несущиеся со всех сторон, начали утихать, но тут Фируза, стоявшая все время с заложенными за спину руками, неожиданно заголосила:
— От нее, от Тани вашей все беды нашему селу! Она порчу навела, больше некому! И мать ее такая же была — забыли? Шлюха и убийца!
Оттолкнув Анвара и пытавшуюся схватить ее за подол платья Гюльнару, Таня выскочила на крыльцо.
— Прекратите немедленно! — крикнула она Фирузе — И больше никогда — слышите? — не смейте…
Зашуршали колеса, и возле дома остановился автомобиль директора совхоза. Из него выскочили Рустэм, Сергей, Халида и молоденький милиционер Назим.
— В чем дело? — сурово оглядев толпившихся людей, спросил Гаджиев-старший. — Почему не на работе? Юсуф, ты сейчас повезешь жену в Тбилиси в больницу — я уже звонил, договорился. А остальные — по рабочим местам.
Недобро оглядываясь на Таню, люди начали расходиться, и тут пронзительный вопль вновь нарушил установившееся было спокойствие.
— Не-е-т!
Выдернув из-за спины руку, сжимавшую острый камень, Фируза размахнулась и метнула его в сторону Тани. Глухой удар, короткий стон — никто даже не понял, что случилось. Анвар подхватил обмякшее тело жены, отчаянно закричал:
— Таня!
Равнодушный взгляд Тани был устремлен ввысь, по щеке от виска стекала тонкая струйка крови. Она уже не могла слышать горького плача Халиды, почувствовать, как дрожащие руки отца гладят лицо, стирая кровь.
— Таня, доченька! Доченька, родная моя, как же это? Что же это?
Поздно вечером приехавшие из районного центра следователь и два милиционера увезли Фирузу в тюрьму. Тело Тани на экспертизу забирать не стали — в этом не было необходимости, потому что многочисленные свидетельские показания позволили до мелочей восстановить картину преступления. Она лежала на столе в доме Аслана и Зары Гаджиевых, и руки ее были сложены на груди по русскому обычаю. На тумбочке у стены горела свеча, а рядом с ней стояло глубокое блюдо, полное хинкали.
Сергей, осунувшийся и за один день, казалось, постаревший лет на десять лет, стоял рядом, вглядываясь в неподвижное лицо дочери. Губы его беззвучно шевелились, неслышно шепча:
— Вот как получилось, доченька, вот ведь как оно получилось.
В соседней комнате Анвар лежал на кровати, и лицо его было белым, как бумага, глаза широко открыты. Приезжавший врач недавно ввел ему лекарство, но оно почти не подействовало. Перед глазами стоял туман, мелькало лицо Тани, с губ срывались бессвязные фразы. Заплаканная Гюля сидела рядом с братом, время от времени прижимая к губам его руку.
— Брат, — всхлипывала она, — не надо, прошу тебя!
В соседней комнате слышались приглушенные голоса невесток и Зары. Чернота за окном начала светлеть, и вот уже первый луч солнца пробился сквозь задернутые шторы. И вновь за окном послышался шум голосов, напоминавший шум реки Джурмут в дни половодья. Зара вошла и встала рядом с дочерью.
— Сейчас милиционер из райцентра приезжал, — тихо сказала она, — ночью Фируза в камере удавилась.
Ахнув, Гюля в ужасе уставилась на мать.
— Как же так они не углядели?
— Ее до утра в камеру с двумя спекулянтками посадили. Они ночью спали, ничего не слышали, а утром встали — она на своем поясе на решетке висит. Сразу охранника позвали, конечно, но уже ничего было не сделать.
Глава четвертая
Глава пятая
— Мама, — тихо сказала Гюля, отнимая от лица руки, — беда, мама! Супойнат, жена Юсуфа, родила нынче ночью. Но лучше бы ей не рожать — ребенок… Я и говорить боюсь, на кого он похож. Бабушка Асият помогала акушерке принимать роды, и теперь ей плохо — лежит и встать не может. Уже из дома в дом весть пошла, — она заплакала, ее слушали разбуженные шумом отец и старшие братья, на пороге своей комнаты, обнявшись, стояли Анвар и Таня. Гюля снова заговорила: — Фируза собрала женщин — кричит, что это наша невестка Таня беду на всех накликала. Люди сюда идут, я обогнала их, а Рамазану сказала, чтобы за дедушкой Рустэмом бежал. Тане уйти куда-то надо — спрятаться.
— Еще чего, — выходя из спальни, сердито возразил Аслан, ее отец, — нас тут четверо мужчин, мы что, с глупыми женщинами не совладаем? А раз Рамазан к отцу побежал, то он сейчас на машине подъедет — поговорит с этими дурами.
— Там не только женщины, папа, Юсуф совсем обезумел от горя — он ведь наследника ждал и дождаться не мог. Его друзья с ним идут, и Курбан тоже сам не свой — боится он, его жене скоро рожать.
— Ничего, разберемся.
Его прервал гул голосов под окном. В дверь застучали, пронзительный голос Фирузы перекрыл шум толпы.
— Хозяева, откройте! Пусть ваша младшая невестка к нам выйдет!
— Уведи жену в комнату, — велел Анвару отец, подходя к двери. Распахнул ее и встал на пороге, заслонив своим массивным телом проход. — Что вам надо в такой ранний час, соседи? — в этот момент он очень походил на Рустэма Гаджиева, своего отца, и люди на миг смущенно приумолкли, но потом вновь послышались выкрики:
— Позови младшую невестку!
— Пусть объяснит, за что принесла горе в наше село!
— Какая чушь! — Таня шагнула было к двери, но Анвар ее отстранил.
— Уходи! Сиди в нашей комнате и не высовывайся!
— Дядя Аслан, впусти меня, я должен с ней поговорить! За что? — исступленно кричал Курбан. — Пусть скажет, пусть объяснит, у меня жена беременная! Не впустишь — все равно войду!
— Ты, что подраться со мной хочешь? — с усмешкой взглянув на щуплого низкорослого юношу, спросил четвертый сын Рустэма Гаджиева, легонько шевельнув могучими плечами.
Зара властно отстранила рукой старшего сына, который при слове «подраться», метнулся было к отцу, шагнула вперед и встала рядом с мужем.
— Ближе к вечеру приходите, соседи, я всех за стол усажу и долмой накормлю, а сейчас на работу пора, солнце поднялось.
— Не до работы мне, тетя Зара, — угрюмо проговорил Юсуф. — Жена рассудка лишилась, а сын…
— Ты умный парень, Юсуф, — в голосе Аслана звучало глубокое сочувствие, — ты на глазах моих вырос, твоя боль — моя боль. Но неужели ты веришь, что это Таня виновата? Как ты, комсомолец, веришь, что можно накликать беду?
— Не до комсомола мне теперь, пропади он пропадом, — и такая горечь слышалась в словах молодого человека, что никто не одернул его за аполитичное высказывание.
Возбужденные возгласы, несущиеся со всех сторон, начали утихать, но тут Фируза, стоявшая все время с заложенными за спину руками, неожиданно заголосила:
— От нее, от Тани вашей все беды нашему селу! Она порчу навела, больше некому! И мать ее такая же была — забыли? Шлюха и убийца!
Оттолкнув Анвара и пытавшуюся схватить ее за подол платья Гюльнару, Таня выскочила на крыльцо.
— Прекратите немедленно! — крикнула она Фирузе — И больше никогда — слышите? — не смейте…
Зашуршали колеса, и возле дома остановился автомобиль директора совхоза. Из него выскочили Рустэм, Сергей, Халида и молоденький милиционер Назим.
— В чем дело? — сурово оглядев толпившихся людей, спросил Гаджиев-старший. — Почему не на работе? Юсуф, ты сейчас повезешь жену в Тбилиси в больницу — я уже звонил, договорился. А остальные — по рабочим местам.
Недобро оглядываясь на Таню, люди начали расходиться, и тут пронзительный вопль вновь нарушил установившееся было спокойствие.
— Не-е-т!
Выдернув из-за спины руку, сжимавшую острый камень, Фируза размахнулась и метнула его в сторону Тани. Глухой удар, короткий стон — никто даже не понял, что случилось. Анвар подхватил обмякшее тело жены, отчаянно закричал:
— Таня!
Равнодушный взгляд Тани был устремлен ввысь, по щеке от виска стекала тонкая струйка крови. Она уже не могла слышать горького плача Халиды, почувствовать, как дрожащие руки отца гладят лицо, стирая кровь.
— Таня, доченька! Доченька, родная моя, как же это? Что же это?
Поздно вечером приехавшие из районного центра следователь и два милиционера увезли Фирузу в тюрьму. Тело Тани на экспертизу забирать не стали — в этом не было необходимости, потому что многочисленные свидетельские показания позволили до мелочей восстановить картину преступления. Она лежала на столе в доме Аслана и Зары Гаджиевых, и руки ее были сложены на груди по русскому обычаю. На тумбочке у стены горела свеча, а рядом с ней стояло глубокое блюдо, полное хинкали.
Сергей, осунувшийся и за один день, казалось, постаревший лет на десять лет, стоял рядом, вглядываясь в неподвижное лицо дочери. Губы его беззвучно шевелились, неслышно шепча:
— Вот как получилось, доченька, вот ведь как оно получилось.
В соседней комнате Анвар лежал на кровати, и лицо его было белым, как бумага, глаза широко открыты. Приезжавший врач недавно ввел ему лекарство, но оно почти не подействовало. Перед глазами стоял туман, мелькало лицо Тани, с губ срывались бессвязные фразы. Заплаканная Гюля сидела рядом с братом, время от времени прижимая к губам его руку.
— Брат, — всхлипывала она, — не надо, прошу тебя!
В соседней комнате слышались приглушенные голоса невесток и Зары. Чернота за окном начала светлеть, и вот уже первый луч солнца пробился сквозь задернутые шторы. И вновь за окном послышался шум голосов, напоминавший шум реки Джурмут в дни половодья. Зара вошла и встала рядом с дочерью.
— Сейчас милиционер из райцентра приезжал, — тихо сказала она, — ночью Фируза в камере удавилась.
Ахнув, Гюля в ужасе уставилась на мать.
— Как же так они не углядели?
— Ее до утра в камеру с двумя спекулянтками посадили. Они ночью спали, ничего не слышали, а утром встали — она на своем поясе на решетке висит. Сразу охранника позвали, конечно, но уже ничего было не сделать.
Глава четвертая
Из хроник Носителей Разума.
Сразу после Катастрофы началась эра Возрождения. Они, Возродившиеся после Катастрофы, дали начало нынешней цивилизации Носителей Разума. Первобытное мышление Возродившихся предков отличалось наивностью, поведением их в основном руководило желание удовлетворить свой голод. Самая нелепая попытка раздобыть себе Белок для пропитания вошла в историю Разума под названием Эксперимент Модификации. Возродившиеся наивно полагали, что смогут перехитрить мудрую Природу и создать высокоорганизованные Материки с Белком, идентичным Белку Носителей Разума, но их ждала случайная Удача. Еще и трижды не обошла Планета греющую ее Звезду после Катастрофы, а Эксперимент Модификации уже мог быть завершен, наступила эра Знания.
Игорь Петрович Эйзнер, провожая посетителя, выглянул в приемную. Секретарша, как раз в этот момент решившая припудрить нос, мгновенно сунула пудреницу в сумочку и изобразила готовность приступить к работе, но он махнул рукой и скрылся за дверью своего кабинета. Слегка пожав плечами, девушка собралась было возобновить прерванное занятие, но тут на столе ее зазвонил телефон.
— Приемная заместителя министра. Сейчас узнаю, — строго сказала она неведомому собеседнику и, нажав кнопку селектора, обратилась к начальнику: — Игорь Петрович, профессор Муромцев звонит — он только что прилетел, спрашивает, вы его примете?
— Да-да, мы созванивались, пусть сразу же приезжает.
Пропуск Сергею был заказан заранее, секретарша с любезным видом сказала:
— Игорь Петрович вас ждет.
Массивная дверь, обитая дерматином, открылась, пропустив профессора Муромцева в кабинет замминистра, и бесшумно захлопнулась за его спиной. Игорь Петрович с улыбкой шагнул навстречу посетителю, стиснул его плечи, и тут же превратился в Гарьку Эйзнера, бывшего университетского товарища Сергея.
— Поверить, не могу — Серега! Нет, ты скажи, сколько мы не виделись — лет двадцать? Погоди, дай взгляну — вроде не поправился. А меня жена все время пилит, что толстею, на диету сажает.
— Ирка? — опускаясь на мягкий стул, хмыкнул Сергей. — Припугни, скажи, что будет морить голодом — пойдешь из министров в трубочисты. Худым в министерстве делать нечего.
Звучно расхохотавшись, Эйзнер пригладил седые волосы.
— Чего мне всегда не хватало для полноты счастья, так это твоих мудрых советов! Но ты-то сам, честно говоря, фигуру сохранил, как тебе это удалось? — он нажал кнопку селектора и отрывисто бросил: — Ирочка, два кофе и прочее ко мне в кабинет, пожалуйста.
Муромцев попробовал возразить:
— Гарик, я не хочу отнимать у тебя лишнее время…
— Перестань, какое время! Времени вагон, не знаю, куда его девать, — замминистра улыбнулся собственной шутке.
Сергей подождал, пока вошедшая с подносом Ирочка все расставит и выйдет, а потом негромко спросил:
— Ты просмотрел материалы и служебную записку, которые я представил месяц назад?
— Да-да, — Эйзнер отвел взгляд, — крайне интересное исследование, эти бактерии, которые ведут себя подобно разумным существам.
— Что ж, рад, что ты не считаешь все это плодом моей фантазии, как некоторые. Сурена Вартановича уже нет в живых, и поддержать меня больше некому.
— А как же твой брат?
— Когда речь идет о bacteria sapiens, Петя всегда предельно осторожен, а сейчас после смерти жены он так подавлен, что ни о чем не может думать.
— Да, я знаю, — вздохнул Эйзнер. — Очень тяжело, конечно, у меня к Злате Евгеньевне всегда было особое отношение. Помню вашу квартиру на Литовском — огромные апартаменты с высокими потолками. Сколько раз я у вас ночевал, когда мы готовились к экзаменам! Засидимся за полночь, а Злата Евгеньевна зайдет и скажет: «Звони маме, Игорек, что ты остаешься у нас, а то она будет беспокоиться». Господи, какая же была красивая женщина! У меня всегда сердце замирало, когда она смотрела на меня! В последний раз я ее видел… дай вспомнить… Да, в шестидесятом, когда заходил к вам перед отъездом в Москву. Болезнь Альцгеймера, как мне говорили?
— При жизни поставили диагноз болезнь Альцгеймера, но при вскрытии — мы с Петей оба присутствовали — картина ему не соответствовала. Налицо было губчатое изменение вещества мозга, астроцитарный глиоз. Моя жена лично проводила дополнительное генетическое исследование, выявила мутацию гена, кодирующего синтез прионового белка. Посмертный диагноз — болезнь Крейтцфельдта-Якоба. Я не стал спорить с патологоанатомом, хотя придерживаюсь другой версии. Злата была носителем bacteria sapiens.
— Бог мой, неужели ты видишь здесь какую-то связь?
— Похожие заболевания я наблюдал среди жителей той местности, где находится наша научно исследовательская база, и где практически все население является носителями bacteria sapiens. Правда, летальных случаев немного, и родственники не позволили провести вскрытие — ссылались на местные обычаи. Поскольку криминала не было, настаивать я не мог, но клиника заболеваний сходна — у всех больных в различной степени происходит изменение личности. Но главное, что аналогичную картину мы наблюдали при вскрытии павших диких и домашних животных — половина мозга просто-напросто превращена в губку.
— Возможно, тут есть связь — считается, что спорадическая форма болезни Крейтцфельдта-Якоба вызывается заражением. Ты сделал большую ошибку, Сережа, необходимо было настаивать на вскрытии — вспомни эпидемию «коровьего бешенства» в Англии.
Сергей криво усмехнулся.
— Я подавал рапорт в министерство. К сожалению, никакой реакции не последовало.
Эйзнер вспомнил, что на одном из закрытых совещаний в министерстве вопрос о случаях заболеваний, сходных с «коровьим бешенством», действительно поднимался. Однако в памяти Игоря Петровича сохранились лишь сильнейшее недовольство министра по этому поводу и разговоры о политической подоплеке, поскольку, по мнению видных специалистов, в СССР «коровьего бешенства» нет и быть не может.
— Да-да, — он неловко поерзал в кресле, — сейчас вспоминаю. Там, кажется, даже ЦК вмешивалось, или я что-то путаю?
— Нет, все правильно. Видишь ли, первой из погибших была жена директора совхоза Сабина Гаджиева. Я всегда считал Гаджиева своим другом, знал его, как человека с широкими взглядами, образованного и мудро мыслящего, поэтому уговаривал согласиться на посмертное исследование мозга Сабины. Однако он неожиданно пришел в бешенство, обратился в ЦК и одновременно встретился с какими-то правозащитниками. Те сразу раздули все так, будто мы чуть ли не производим бактериологическое оружие, потребовали расследования. После этого, собственно, и поднят был вопрос о закрытии нашей базы.
— Гм. Кажется, там среди населения, живущего в районе базы, случались рождения детей с аномалиями?
Игорь Петрович теперь отчетливо припомнил письма скандального директора совхоза Гаджиева, которые ЦК направило в министерство с пометкой «разобраться». Гаджиев сначала утверждал, что над его односельчанами проводятся опыты, потом требовал разрушить какие-то строения, для постройки которых ввезли радиоактивный цемент из Чернобыля. В совхоз трижды приезжала комиссия с журналистами, поскольку Гаджиев обращался еще и к правозащитникам. Радиации или следов бактериологического оружия не обнаружили, хотя на саму базу комиссию не пустили — объект считался засекреченным, — детей с аномалиями или хотя бы их медицинские карты никто из членов комиссии не увидел, однако свободная пресса немедленно отреагировала, обвинив руководство базы во всех возможных грехах.
— Давай, я тебе все изложу в хронологическом порядке, — сказал Сергей. — После Чернобыля bacteria sapiens исчезли, и мы считали, что они погибли. В течение последующих двух лет ни женщины, ни самки животных в совхозе не беременели. Первый приплод коровы и овцы принесли весной восемьдесят восьмого, у их потомства мы выявили самые невероятные с точки зрения законов генетики мутации. Летом впервые за два года родила местная женщина, и это для всех нас оказалось кошмаром — жуткое уродство новорожденного. После того, как у трех женщин подряд родились дети с тяжелейшими аномалиями, женщины боялись беременеть. Я настаивал на консультации в генетическом центре, но родные даже не подпустили катим детям врача — увезли их из совхоза и спрятали где-то в горах у родственников. Я связываю эти случаи с мутацией bacteria sapiens, поэтому нам просто необходимо продолжить исследования. Поэтому я и пишу в докладной записке, что базу закрывать ни в коем случае нельзя, и прошу тебя меня поддержать.
Замминистра Эйзнер смутился.
— Почему ты так уверен, Сережа, что это связано с мутацией твоих бактерий? — отведя глаза в сторону, спросил он. — После Чернобыля мне приходилось бывать в местах пострадавших от катастрофы — там тоже встречаются случаи аномалий среди новорожденных.
— Район совхоза не является зоной бедствия. Но главное не это, а характер обнаруженных нами мутаций. Мы ведь с тобой биологи, Гарик, и лучше других знаем азы генетики. Тебе не хуже, чем мне, известно, что в целях сохранения вида природа проводит жесткий отбор. Аномалии возникают довольно часто и могут быть вызваны самыми разными причинами — радиацией, химикатами и прочим, — но мутация мономорфных генов однозначно приводит к гибели зародыша, иначе мы были бы сплошь и рядом окружены мутантами. Так вот, здесь налицо выживание особей, которые должны были погибнуть сразу после зачатия — когда утрачены все признаки видовой принадлежности. До сих пор в лесу на плато ты сможешь увидеть неизвестных науке животных самой невероятной окраски. Посмотри на фотографии — к какому классу ты отнес бы эти создания? Млекопитающие, пресмыкающиеся, земноводные? Или, может быть, рыбы?
Замминистра уставился на разложенные Сергеем снимки, где были запечатлены странные существа, и потер лоб.
— Ты хочешь сказать…
— Я хочу сказать, Гарик, что эти животные относятся к подтипу позвоночных теплокровных животных к классу млекопитающих — новый вид, так сказать. Вид, который мутанты bacteria sapiens создали для каких-то своих целей. Ты мне все еще не веришь?
Откинувшись назад, Эйзнер надел очки и вновь наклонился над фотографиями.
— Я не сказал, Сережа, что не верю тебе, но…но что это? Это…ребенок?
— Единственный снимок, который я успел сделать, — криво усмехнулся Сергей, — после этого ребенка увезли в неизвестном направлении, врачам не отдали. Так вот, я продолжаю. В ноябре восемьдесят восьмого в совхоз приехала работать молодая пара из Дербента — зоотехники. Жена, Оксана, была уже беременна, а через месяц родила нормальную девочку. Сразу пошли разговоры — почему, дескать, ребенок, зачатый в Дербенте, оказался нормальным, а женщины в совхозе рожают уродов? Неожиданно припомнили, что в конце восемьдесят шестого к экспериментальному корпусу нашей базы пристраивали крыло, и какому-то умнику взбрело в голову, что тогда из Чернобыля привезли радиоактивный цемент, и уродства у новорожденных вызывает радиация. В то время у меня с Рустэмом Гаджиевым еще были нормальные отношения, и он контролировал ситуацию в селе, иначе нас просто разгромили бы. Весной восемьдесят девятого молодежь начала уезжать из совхоза — куда угодно, лишь бы подальше, — а за ними тянется старшее поколение. За четыре месяца село практически обезлюдело — бросают дома, скот, вещи. Осталось несколько семей, в основном, старики.
Вздохнув, Игорь Петрович решил высказать все напрямую.
— Я ничем не смогу помочь тебе, Сережа, и вряд ли сам министр сможет. Этот Гаджиев обратился к правозащитникам, вокруг твоего совхоза скоро начнут сновать репортеры — у нас ведь теперь везде гласность. Такого понапишут, что в страшном сне не привидится, эта тема для них — манна небесная. Связываться с ними вряд ли кто захочет, и базу твою, скорей всего, закроют.
— Я ведь прошу только создать компетентную комиссию. Пойми, приезжали представители Красного Креста, задавали совершенно безграмотные вопросы, а потом в зарубежной газете появилась вот эта заметка, читай: «…в одном маленьком селе на территории Дагестана в СССР проводят опыты над людьми».
Эйзнер повертел вырезку в руках, потом отложил ее и тяжело вздохнул.
— На данный момент вряд ли какая бы то ни была комиссия решится спорить с международным Красным Крестом. Ты ведь не хуже меня знаешь, Сережа, что в узкой научной области компетентен только тот, кто непосредственно занимается конкретным вопросом. Для тебя сейчас верней всего было бы заручиться поддержкой Петра Эрнестовича, а не моей, он — ученый с именем, академик.
— У Петра своя точка зрения на этот вопрос, и я пока не хочу его вмешивать — он сейчас в таком состоянии, что даже поговаривает об уходе с поста директора института.
— Я знаю, — кивнул Эйзнер, — но пока и у нас в министерстве, и в Академии все надеются, что он передумает — такого талантливого руководителя трудно сразу заменить. Кстати, я слышал, Петру Эрнестовичу предложили прочитать курс лекций в Гарвардском университете?
— Это было еще до болезни Златы, потом все ушло на второй план.
— Долго она болела?
— Первые признаки мы заметили за месяц до смерти, но, возможно, болезнь началась раньше. Ту же самую картину я наблюдал у Сабины Гаджиевой. Похоже, что и Рустэм страдает аналогичным заболеванием, но у него, как и у некоторых других, процесс замер, не дойдя до летального исхода. В любом случае комиссия нужна, чтобы взять под контроль всех носителей bacteria sapiens — их здоровье и жизнь под угрозой.
Во взгляде Эйзнера, который тот бросил на Сергея, читалось явное сожаление.
— Поверь мне, Сережа, никто этим заниматься не будет, никакая комиссия. Мой совет тебе: не связывайся со всеми этими правозащитниками и с этим Гаджиевым, у которого, как ты говоришь, поехала крыша. До конца квартала спокойненько вывезите себе с базы все образцы и оборудование — часть разместите у себя в Питере, часть в Москве при каком-нибудь НИИ и продолжайте себе работать. Честно, Сережа, не смогу я ничего для тебя сделать! Мне легче добиться, чтобы вас дополнительно финансировали и выделили помещение, чем улаживать скандалы, раздутые правозащитниками и любителями гласности.
— Что ж, я все понял, спасибо и на этом, Гарик.
— Ну, что ты, Сережа, все, что могу. А чего не могу — не обессудь.
Разговор был окончен. Игорь Петрович хотел было еще расспросить бывшего однокурсника о личной жизни и семье, но вовремя спохватился — кто-то недавно упомянул, что дочь Муромцева погибла, а жена у него теперь не Наташа, с которой Сергей познакомил его двадцать лет назад во время встречи выпускников их факультета, а какая-то другая. Нет, лучше ничего не говорить и не спрашивать — еще ляпнешь по незнанию бестактность. И, поднявшись, Эйзнер с радостной улыбкой потряс приятелю руку.
Сразу после Катастрофы началась эра Возрождения. Они, Возродившиеся после Катастрофы, дали начало нынешней цивилизации Носителей Разума. Первобытное мышление Возродившихся предков отличалось наивностью, поведением их в основном руководило желание удовлетворить свой голод. Самая нелепая попытка раздобыть себе Белок для пропитания вошла в историю Разума под названием Эксперимент Модификации. Возродившиеся наивно полагали, что смогут перехитрить мудрую Природу и создать высокоорганизованные Материки с Белком, идентичным Белку Носителей Разума, но их ждала случайная Удача. Еще и трижды не обошла Планета греющую ее Звезду после Катастрофы, а Эксперимент Модификации уже мог быть завершен, наступила эра Знания.
Игорь Петрович Эйзнер, провожая посетителя, выглянул в приемную. Секретарша, как раз в этот момент решившая припудрить нос, мгновенно сунула пудреницу в сумочку и изобразила готовность приступить к работе, но он махнул рукой и скрылся за дверью своего кабинета. Слегка пожав плечами, девушка собралась было возобновить прерванное занятие, но тут на столе ее зазвонил телефон.
— Приемная заместителя министра. Сейчас узнаю, — строго сказала она неведомому собеседнику и, нажав кнопку селектора, обратилась к начальнику: — Игорь Петрович, профессор Муромцев звонит — он только что прилетел, спрашивает, вы его примете?
— Да-да, мы созванивались, пусть сразу же приезжает.
Пропуск Сергею был заказан заранее, секретарша с любезным видом сказала:
— Игорь Петрович вас ждет.
Массивная дверь, обитая дерматином, открылась, пропустив профессора Муромцева в кабинет замминистра, и бесшумно захлопнулась за его спиной. Игорь Петрович с улыбкой шагнул навстречу посетителю, стиснул его плечи, и тут же превратился в Гарьку Эйзнера, бывшего университетского товарища Сергея.
— Поверить, не могу — Серега! Нет, ты скажи, сколько мы не виделись — лет двадцать? Погоди, дай взгляну — вроде не поправился. А меня жена все время пилит, что толстею, на диету сажает.
— Ирка? — опускаясь на мягкий стул, хмыкнул Сергей. — Припугни, скажи, что будет морить голодом — пойдешь из министров в трубочисты. Худым в министерстве делать нечего.
Звучно расхохотавшись, Эйзнер пригладил седые волосы.
— Чего мне всегда не хватало для полноты счастья, так это твоих мудрых советов! Но ты-то сам, честно говоря, фигуру сохранил, как тебе это удалось? — он нажал кнопку селектора и отрывисто бросил: — Ирочка, два кофе и прочее ко мне в кабинет, пожалуйста.
Муромцев попробовал возразить:
— Гарик, я не хочу отнимать у тебя лишнее время…
— Перестань, какое время! Времени вагон, не знаю, куда его девать, — замминистра улыбнулся собственной шутке.
Сергей подождал, пока вошедшая с подносом Ирочка все расставит и выйдет, а потом негромко спросил:
— Ты просмотрел материалы и служебную записку, которые я представил месяц назад?
— Да-да, — Эйзнер отвел взгляд, — крайне интересное исследование, эти бактерии, которые ведут себя подобно разумным существам.
— Что ж, рад, что ты не считаешь все это плодом моей фантазии, как некоторые. Сурена Вартановича уже нет в живых, и поддержать меня больше некому.
— А как же твой брат?
— Когда речь идет о bacteria sapiens, Петя всегда предельно осторожен, а сейчас после смерти жены он так подавлен, что ни о чем не может думать.
— Да, я знаю, — вздохнул Эйзнер. — Очень тяжело, конечно, у меня к Злате Евгеньевне всегда было особое отношение. Помню вашу квартиру на Литовском — огромные апартаменты с высокими потолками. Сколько раз я у вас ночевал, когда мы готовились к экзаменам! Засидимся за полночь, а Злата Евгеньевна зайдет и скажет: «Звони маме, Игорек, что ты остаешься у нас, а то она будет беспокоиться». Господи, какая же была красивая женщина! У меня всегда сердце замирало, когда она смотрела на меня! В последний раз я ее видел… дай вспомнить… Да, в шестидесятом, когда заходил к вам перед отъездом в Москву. Болезнь Альцгеймера, как мне говорили?
— При жизни поставили диагноз болезнь Альцгеймера, но при вскрытии — мы с Петей оба присутствовали — картина ему не соответствовала. Налицо было губчатое изменение вещества мозга, астроцитарный глиоз. Моя жена лично проводила дополнительное генетическое исследование, выявила мутацию гена, кодирующего синтез прионового белка. Посмертный диагноз — болезнь Крейтцфельдта-Якоба. Я не стал спорить с патологоанатомом, хотя придерживаюсь другой версии. Злата была носителем bacteria sapiens.
— Бог мой, неужели ты видишь здесь какую-то связь?
— Похожие заболевания я наблюдал среди жителей той местности, где находится наша научно исследовательская база, и где практически все население является носителями bacteria sapiens. Правда, летальных случаев немного, и родственники не позволили провести вскрытие — ссылались на местные обычаи. Поскольку криминала не было, настаивать я не мог, но клиника заболеваний сходна — у всех больных в различной степени происходит изменение личности. Но главное, что аналогичную картину мы наблюдали при вскрытии павших диких и домашних животных — половина мозга просто-напросто превращена в губку.
— Возможно, тут есть связь — считается, что спорадическая форма болезни Крейтцфельдта-Якоба вызывается заражением. Ты сделал большую ошибку, Сережа, необходимо было настаивать на вскрытии — вспомни эпидемию «коровьего бешенства» в Англии.
Сергей криво усмехнулся.
— Я подавал рапорт в министерство. К сожалению, никакой реакции не последовало.
Эйзнер вспомнил, что на одном из закрытых совещаний в министерстве вопрос о случаях заболеваний, сходных с «коровьим бешенством», действительно поднимался. Однако в памяти Игоря Петровича сохранились лишь сильнейшее недовольство министра по этому поводу и разговоры о политической подоплеке, поскольку, по мнению видных специалистов, в СССР «коровьего бешенства» нет и быть не может.
— Да-да, — он неловко поерзал в кресле, — сейчас вспоминаю. Там, кажется, даже ЦК вмешивалось, или я что-то путаю?
— Нет, все правильно. Видишь ли, первой из погибших была жена директора совхоза Сабина Гаджиева. Я всегда считал Гаджиева своим другом, знал его, как человека с широкими взглядами, образованного и мудро мыслящего, поэтому уговаривал согласиться на посмертное исследование мозга Сабины. Однако он неожиданно пришел в бешенство, обратился в ЦК и одновременно встретился с какими-то правозащитниками. Те сразу раздули все так, будто мы чуть ли не производим бактериологическое оружие, потребовали расследования. После этого, собственно, и поднят был вопрос о закрытии нашей базы.
— Гм. Кажется, там среди населения, живущего в районе базы, случались рождения детей с аномалиями?
Игорь Петрович теперь отчетливо припомнил письма скандального директора совхоза Гаджиева, которые ЦК направило в министерство с пометкой «разобраться». Гаджиев сначала утверждал, что над его односельчанами проводятся опыты, потом требовал разрушить какие-то строения, для постройки которых ввезли радиоактивный цемент из Чернобыля. В совхоз трижды приезжала комиссия с журналистами, поскольку Гаджиев обращался еще и к правозащитникам. Радиации или следов бактериологического оружия не обнаружили, хотя на саму базу комиссию не пустили — объект считался засекреченным, — детей с аномалиями или хотя бы их медицинские карты никто из членов комиссии не увидел, однако свободная пресса немедленно отреагировала, обвинив руководство базы во всех возможных грехах.
— Давай, я тебе все изложу в хронологическом порядке, — сказал Сергей. — После Чернобыля bacteria sapiens исчезли, и мы считали, что они погибли. В течение последующих двух лет ни женщины, ни самки животных в совхозе не беременели. Первый приплод коровы и овцы принесли весной восемьдесят восьмого, у их потомства мы выявили самые невероятные с точки зрения законов генетики мутации. Летом впервые за два года родила местная женщина, и это для всех нас оказалось кошмаром — жуткое уродство новорожденного. После того, как у трех женщин подряд родились дети с тяжелейшими аномалиями, женщины боялись беременеть. Я настаивал на консультации в генетическом центре, но родные даже не подпустили катим детям врача — увезли их из совхоза и спрятали где-то в горах у родственников. Я связываю эти случаи с мутацией bacteria sapiens, поэтому нам просто необходимо продолжить исследования. Поэтому я и пишу в докладной записке, что базу закрывать ни в коем случае нельзя, и прошу тебя меня поддержать.
Замминистра Эйзнер смутился.
— Почему ты так уверен, Сережа, что это связано с мутацией твоих бактерий? — отведя глаза в сторону, спросил он. — После Чернобыля мне приходилось бывать в местах пострадавших от катастрофы — там тоже встречаются случаи аномалий среди новорожденных.
— Район совхоза не является зоной бедствия. Но главное не это, а характер обнаруженных нами мутаций. Мы ведь с тобой биологи, Гарик, и лучше других знаем азы генетики. Тебе не хуже, чем мне, известно, что в целях сохранения вида природа проводит жесткий отбор. Аномалии возникают довольно часто и могут быть вызваны самыми разными причинами — радиацией, химикатами и прочим, — но мутация мономорфных генов однозначно приводит к гибели зародыша, иначе мы были бы сплошь и рядом окружены мутантами. Так вот, здесь налицо выживание особей, которые должны были погибнуть сразу после зачатия — когда утрачены все признаки видовой принадлежности. До сих пор в лесу на плато ты сможешь увидеть неизвестных науке животных самой невероятной окраски. Посмотри на фотографии — к какому классу ты отнес бы эти создания? Млекопитающие, пресмыкающиеся, земноводные? Или, может быть, рыбы?
Замминистра уставился на разложенные Сергеем снимки, где были запечатлены странные существа, и потер лоб.
— Ты хочешь сказать…
— Я хочу сказать, Гарик, что эти животные относятся к подтипу позвоночных теплокровных животных к классу млекопитающих — новый вид, так сказать. Вид, который мутанты bacteria sapiens создали для каких-то своих целей. Ты мне все еще не веришь?
Откинувшись назад, Эйзнер надел очки и вновь наклонился над фотографиями.
— Я не сказал, Сережа, что не верю тебе, но…но что это? Это…ребенок?
— Единственный снимок, который я успел сделать, — криво усмехнулся Сергей, — после этого ребенка увезли в неизвестном направлении, врачам не отдали. Так вот, я продолжаю. В ноябре восемьдесят восьмого в совхоз приехала работать молодая пара из Дербента — зоотехники. Жена, Оксана, была уже беременна, а через месяц родила нормальную девочку. Сразу пошли разговоры — почему, дескать, ребенок, зачатый в Дербенте, оказался нормальным, а женщины в совхозе рожают уродов? Неожиданно припомнили, что в конце восемьдесят шестого к экспериментальному корпусу нашей базы пристраивали крыло, и какому-то умнику взбрело в голову, что тогда из Чернобыля привезли радиоактивный цемент, и уродства у новорожденных вызывает радиация. В то время у меня с Рустэмом Гаджиевым еще были нормальные отношения, и он контролировал ситуацию в селе, иначе нас просто разгромили бы. Весной восемьдесят девятого молодежь начала уезжать из совхоза — куда угодно, лишь бы подальше, — а за ними тянется старшее поколение. За четыре месяца село практически обезлюдело — бросают дома, скот, вещи. Осталось несколько семей, в основном, старики.
Вздохнув, Игорь Петрович решил высказать все напрямую.
— Я ничем не смогу помочь тебе, Сережа, и вряд ли сам министр сможет. Этот Гаджиев обратился к правозащитникам, вокруг твоего совхоза скоро начнут сновать репортеры — у нас ведь теперь везде гласность. Такого понапишут, что в страшном сне не привидится, эта тема для них — манна небесная. Связываться с ними вряд ли кто захочет, и базу твою, скорей всего, закроют.
— Я ведь прошу только создать компетентную комиссию. Пойми, приезжали представители Красного Креста, задавали совершенно безграмотные вопросы, а потом в зарубежной газете появилась вот эта заметка, читай: «…в одном маленьком селе на территории Дагестана в СССР проводят опыты над людьми».
Эйзнер повертел вырезку в руках, потом отложил ее и тяжело вздохнул.
— На данный момент вряд ли какая бы то ни была комиссия решится спорить с международным Красным Крестом. Ты ведь не хуже меня знаешь, Сережа, что в узкой научной области компетентен только тот, кто непосредственно занимается конкретным вопросом. Для тебя сейчас верней всего было бы заручиться поддержкой Петра Эрнестовича, а не моей, он — ученый с именем, академик.
— У Петра своя точка зрения на этот вопрос, и я пока не хочу его вмешивать — он сейчас в таком состоянии, что даже поговаривает об уходе с поста директора института.
— Я знаю, — кивнул Эйзнер, — но пока и у нас в министерстве, и в Академии все надеются, что он передумает — такого талантливого руководителя трудно сразу заменить. Кстати, я слышал, Петру Эрнестовичу предложили прочитать курс лекций в Гарвардском университете?
— Это было еще до болезни Златы, потом все ушло на второй план.
— Долго она болела?
— Первые признаки мы заметили за месяц до смерти, но, возможно, болезнь началась раньше. Ту же самую картину я наблюдал у Сабины Гаджиевой. Похоже, что и Рустэм страдает аналогичным заболеванием, но у него, как и у некоторых других, процесс замер, не дойдя до летального исхода. В любом случае комиссия нужна, чтобы взять под контроль всех носителей bacteria sapiens — их здоровье и жизнь под угрозой.
Во взгляде Эйзнера, который тот бросил на Сергея, читалось явное сожаление.
— Поверь мне, Сережа, никто этим заниматься не будет, никакая комиссия. Мой совет тебе: не связывайся со всеми этими правозащитниками и с этим Гаджиевым, у которого, как ты говоришь, поехала крыша. До конца квартала спокойненько вывезите себе с базы все образцы и оборудование — часть разместите у себя в Питере, часть в Москве при каком-нибудь НИИ и продолжайте себе работать. Честно, Сережа, не смогу я ничего для тебя сделать! Мне легче добиться, чтобы вас дополнительно финансировали и выделили помещение, чем улаживать скандалы, раздутые правозащитниками и любителями гласности.
— Что ж, я все понял, спасибо и на этом, Гарик.
— Ну, что ты, Сережа, все, что могу. А чего не могу — не обессудь.
Разговор был окончен. Игорь Петрович хотел было еще расспросить бывшего однокурсника о личной жизни и семье, но вовремя спохватился — кто-то недавно упомянул, что дочь Муромцева погибла, а жена у него теперь не Наташа, с которой Сергей познакомил его двадцать лет назад во время встречи выпускников их факультета, а какая-то другая. Нет, лучше ничего не говорить и не спрашивать — еще ляпнешь по незнанию бестактность. И, поднявшись, Эйзнер с радостной улыбкой потряс приятелю руку.
Глава пятая
Из хроник Носителей Разума.
Случайная Удача Возродившихся, помогла цивилизации Носителей Разума вернуть себе память и знания Живших до Катастрофы предков.
Нынешние поколения не испытывают голода — аккумулируя излучение греющей Планету Звезды, Носители Разума синтезируют необходимый для своего существования Белок. Мы больше не пытаемся спорить с Природой Планеты, ибо все в ней строго уравновешено — утратив способность изменять свой наследственный код, организм Носителя Разума приобрел стойкость к излучению девяносто второго элемента (урана, примем, автора). Ныне нам известно, что Планета заселена мыслящими Белковыми Материками. Слившиеся Материки это те, кто еще до Катастрофы стали частью Носителей Разума, слившись с ними воедино (соотнося терминологию пришельцев с терминами Сергея Муромцева, Слившиеся Материки это носители bacteria sapiens, примем, автора). Постигнув знание Живших до Катастрофы о наследственной памяти, мы изучаем историю прошлых поколений особо важных для нас Слившихся Материков.
Холодной осенней ночью двадцать девятого года мощный взрыв, прогремевший на берегу реки Буша, потряс стены домов на окраине Мценска. Молодая женщина с красивым, хоть и чуть тронутым оспой лицом спрыгнула с широкой русской печи и бросилась к колыбельке, где мирно посапывал носиком маленький светловолосый мальчик. Она крепко обняла ребенка и, встав на колени, уткнулась лицом в теплое одеяльце, которым он был укутан. Старуха со спутанными ото сна волосами тоже села и испуганно перекрестилась.
— Что это было, Дося? — кряхтя, она сползла на пол и поплелась к окну, бормоча: — Господи, да неужели опять стреляют? Не видать нам, видно, покоя!
Молодая продолжала прижимать к себе сына.
— Не знаю, мама, — дрожащим голосом ответила она, — я не выдержу, если опять что-то…
Однако выстрелов не было, невнятные отзвуки голосов вдали стихли, и над Бушей опять воцарилась тишина. Старуха напряженно и долго прислушивалась, вглядываясь в темноту за окном, потом с некоторым облегчением проговорила:
— Нет, ничего не видно — на станции, может, что-то взорвалось. Оставь ребенка, не буди, а то испугаешь. Ложись, дочка, хоть отоспись нынче. Бавтра у тебя выходной, на работу не нужно.
С этими словами она полезла обратно на печь и вскоре уже негромко похрапывала, пригревшись под толстым теплым одеялом. Наконец и дочь решилась отойти от колыбельки. Бабравшись на печь и прикорнув рядом с матерью, она закрыла глаза, но забыться ей удалось лишь под утро, и сон не принес успокоения — беспокойные образы в голове Доси переплетались с картинами прошлого, и дважды мать, пробуждаясь, сонно бормотала:
— Перевернись на другой бок, Досенька, перекрестись, а то опять плохое тебе снится…
… Когда в семье полковника Тихомирова родилась младшая дочь, родители дали ей редкое имя Феодосия. Дося, как звали девочку родные, была поздним ребенком — в год ее рождения старшая сестра как раз окончила гимназию и вышла замуж за молодого, но уже известного в Воронеже врача-окулиста, а братья-подростки поступили в кадетский корпус. Отец, Федор Андреевич Тихомиров, красавец и кумир полковых дам, со старшими своими отпрысками всегда был суров и взыскателен, но к малышке Досе испытывал особую нежность. Потому, возможно, что она единственная из всех детей унаследовала тонкие черты отцовского лица, и даже у незнакомых людей на улице светлели лица при виде очаровательной светловолосой девочки с огромными черными глазами.
Безмятежное детство Доси закончилось в девятьсот пятом году, когда ее отец и оба брата погибли во время Мукденского сражения. Мать, в одночасье поседевшая и почерневшая лицом от горя, продала дом в Воронеже и вместе с одиннадцатилетней дочкой уехала в Мценск к своим родителям. Дося поступила в местную гимназию, где много лет преподавал ее дед по матери Прокоп Тарасович Саенко.
Основной контингент здесь составляли купеческие дочки, большинство из которых с неприязнью встретили хорошенькую новую ученицу. Поэтому, наверное, особо близких подруг у нее никогда не было, и все свое свободное время девочка проводила с дедом. Высоко эрудированный и мудрый человек, он старался посвящать внучке как можно больше времени. Дочь же его, мать Доси, после пережитой трагедии полностью замкнулась в себе и почти забыла о девочке, пытаясь найти спасение от горя в вере и молитвах.
Случайная Удача Возродившихся, помогла цивилизации Носителей Разума вернуть себе память и знания Живших до Катастрофы предков.
Нынешние поколения не испытывают голода — аккумулируя излучение греющей Планету Звезды, Носители Разума синтезируют необходимый для своего существования Белок. Мы больше не пытаемся спорить с Природой Планеты, ибо все в ней строго уравновешено — утратив способность изменять свой наследственный код, организм Носителя Разума приобрел стойкость к излучению девяносто второго элемента (урана, примем, автора). Ныне нам известно, что Планета заселена мыслящими Белковыми Материками. Слившиеся Материки это те, кто еще до Катастрофы стали частью Носителей Разума, слившись с ними воедино (соотнося терминологию пришельцев с терминами Сергея Муромцева, Слившиеся Материки это носители bacteria sapiens, примем, автора). Постигнув знание Живших до Катастрофы о наследственной памяти, мы изучаем историю прошлых поколений особо важных для нас Слившихся Материков.
Холодной осенней ночью двадцать девятого года мощный взрыв, прогремевший на берегу реки Буша, потряс стены домов на окраине Мценска. Молодая женщина с красивым, хоть и чуть тронутым оспой лицом спрыгнула с широкой русской печи и бросилась к колыбельке, где мирно посапывал носиком маленький светловолосый мальчик. Она крепко обняла ребенка и, встав на колени, уткнулась лицом в теплое одеяльце, которым он был укутан. Старуха со спутанными ото сна волосами тоже села и испуганно перекрестилась.
— Что это было, Дося? — кряхтя, она сползла на пол и поплелась к окну, бормоча: — Господи, да неужели опять стреляют? Не видать нам, видно, покоя!
Молодая продолжала прижимать к себе сына.
— Не знаю, мама, — дрожащим голосом ответила она, — я не выдержу, если опять что-то…
Однако выстрелов не было, невнятные отзвуки голосов вдали стихли, и над Бушей опять воцарилась тишина. Старуха напряженно и долго прислушивалась, вглядываясь в темноту за окном, потом с некоторым облегчением проговорила:
— Нет, ничего не видно — на станции, может, что-то взорвалось. Оставь ребенка, не буди, а то испугаешь. Ложись, дочка, хоть отоспись нынче. Бавтра у тебя выходной, на работу не нужно.
С этими словами она полезла обратно на печь и вскоре уже негромко похрапывала, пригревшись под толстым теплым одеялом. Наконец и дочь решилась отойти от колыбельки. Бабравшись на печь и прикорнув рядом с матерью, она закрыла глаза, но забыться ей удалось лишь под утро, и сон не принес успокоения — беспокойные образы в голове Доси переплетались с картинами прошлого, и дважды мать, пробуждаясь, сонно бормотала:
— Перевернись на другой бок, Досенька, перекрестись, а то опять плохое тебе снится…
… Когда в семье полковника Тихомирова родилась младшая дочь, родители дали ей редкое имя Феодосия. Дося, как звали девочку родные, была поздним ребенком — в год ее рождения старшая сестра как раз окончила гимназию и вышла замуж за молодого, но уже известного в Воронеже врача-окулиста, а братья-подростки поступили в кадетский корпус. Отец, Федор Андреевич Тихомиров, красавец и кумир полковых дам, со старшими своими отпрысками всегда был суров и взыскателен, но к малышке Досе испытывал особую нежность. Потому, возможно, что она единственная из всех детей унаследовала тонкие черты отцовского лица, и даже у незнакомых людей на улице светлели лица при виде очаровательной светловолосой девочки с огромными черными глазами.
Безмятежное детство Доси закончилось в девятьсот пятом году, когда ее отец и оба брата погибли во время Мукденского сражения. Мать, в одночасье поседевшая и почерневшая лицом от горя, продала дом в Воронеже и вместе с одиннадцатилетней дочкой уехала в Мценск к своим родителям. Дося поступила в местную гимназию, где много лет преподавал ее дед по матери Прокоп Тарасович Саенко.
Основной контингент здесь составляли купеческие дочки, большинство из которых с неприязнью встретили хорошенькую новую ученицу. Поэтому, наверное, особо близких подруг у нее никогда не было, и все свое свободное время девочка проводила с дедом. Высоко эрудированный и мудрый человек, он старался посвящать внучке как можно больше времени. Дочь же его, мать Доси, после пережитой трагедии полностью замкнулась в себе и почти забыла о девочке, пытаясь найти спасение от горя в вере и молитвах.