Галкин Александр. Семейные сны

   На улице обыкновенно он делал акакия, убегая далеко-далеко, стараясь оказаться вне поля родительского зрения. Прозевал момент - пеняй на себя: Акакий всячески отвлекал внимание, тыкал пальцем в сторону, показывая что-то, чего сам не видел, приносил загодя подобранные палочки или листочки, вручал шишку - словом, морочил тебя, как мог, оттягивая упреки и обвинения. *10
   Жена, форсируя события, стала брать горшок с собой на гулянье. Битый час она гоняла за ребенком по всему парку, сто раз извлекая его из-за берез и елок и силой усаживая на горшок. Бесполезные усилия!
   В конце концов мы с женой остановились на компромиссном варианте, на своей шкуре прочувствовав, что с его упрямством не совладать, а к восемнадцати годам, бог даст, он, как все люди, будет ходить в туалет. Поэтому мы чуть-чуть отпустили удила, и Акакий стал сам делать под кусток. Он долго выбирал место, примеривался, прежде чем сесть, устраивался, целеустремленно и сосредоточенно выжидал, производил одну порцию, требовал, чтобы ее накрыли листочком ("Накой!.. Накой!"), затем обходил куст, снова присаживался, доделывал начатое, внимательно следил, как я закапывал все это или забрасывал листьями; если под рукой оказывалась газета, он собственноручно прикрывал ею акакия. Только после всей этой длинной ритуальной церемонии, он удовлетворенно, с чувством исполненного долга, шел к оставленным машинкам, бросая прощальный взгляд на историческое место. Горшок он по-прежнему не любил и ходил в него в крайнем случае.
   И вот - запор! "Только приучили к горшку -- и на тебе!.." - всплескивала руками жена. Она вновь кинулась за разъяснениями к медицинским справочникам: "С ним может быть все что угодно!" Она штудировала их два дня кряду, наконец диагноз был готов: "- Все совпадает: путь заражения фекально-оральный... Обязательна сезонность - теплое время года. У него или аскаридоз, или эшерихиоз, или трихоцефалез..." -- "Это что такое?" -- заинтересовался я. - "Трихоцефалез -- это волосоглав..." -- "Волосоглаз?" -- "Волосоглав! А могут быть и элементарные острицы... Они тоже вызывают запор..."
   - Ну и отчего это?
   - От тебя, конечно: ты за него хватался грязными руками, он сунул свои пальцы в рот -- вот тебе и инфекция...
   - Ну а если он земли наелся?
   - Я тебя еще раз -- последний-- прошу: будь внимательней: не чеши нос!
   - Ладно.
   Таким образом, перед женой вновь открылись необозримые горизонты для приложения бурной медицинской энергии. Для начала она стала кормить Акакия свеклой, огурцом, подсолнечным маслом -- никакого эффекта. Тогда же отправила меня на поиски вазелинового масла. В пятой по счету аптеке я обнаружил этот дефицитный препарат. Но он тоже не помог. Жена обзвонила все "Диеты", и лишь в одной, к счастью, еще не раскупили отруби, которые она стала добавлять Акакию в суп, кашу и компот. Он вообще перестал есть. Между тем запор продолжался.
   Жена принялась делать ему точечный массаж живота и кишечника. Он хохотал, корчился, но акакия не делал. Пришлось пуститься на крайнее средство: вставлять ему в попку свечки. Он бегал от нас по всей квартире -- в результате свечка выпадала, и толку по-прежнему не прибавлялось.
   Всех болезненней, по загадочным причинам, переживал запор внука отец жены. Заметно пересиливая свою неохоту общаться с нами, он каждый вечер угрюмо спрашивал: "Ну что, сходил он?!" Получая отрицательный ответ, отец морщил лоб, который сразу становился похож на печеное яблоко, и говорил:
   - Угробите малого! Поставьте клизму! Целую неделю ведь не ходил: у него там все спеклось!
   - Ему же больно! Он кричит. Представляешь: целую клизму в живот ребенку вылить!.. - верещала жена.
   - Вы были маленькими: мы клизму ставили -- и ничего!
   Спор кончался ничем. Отец, бормоча себе под нос неотчетливые ругательства, уходил. Жена выплескивала на меня накопившееся раздражение. Вечерами за стеной слышалось ворчание: отец делился с матерью наболевшим, обвинял нас в дурости и упрямстве.
 
   2.
 
   Подниматься с постели было неотвратимым злом, и, затолкав наспех постель в тумбочку, я поплелся в туалет. Он был занят -- у двери стояла клюка. Значит, там сидела бабка. В ожидании своей очереди я заглянул в полуоткрытую дверь родительской комнаты, где отец жены делал зарядку. Он сидел на коврике и энергично вращал туловищем, делая махи руками, сжимающими трехкилограммовые гантели. Каждый мах сопровождался шумным выдохом и стоном. Стоны усилились, когда он отложил гантели и начал забрасывать ноги за голову. Зрелище было ужасающее, так как вместо левой ноги из пестрых цветастых трусов торчал обрубок -- усохшая, обескровленная культя. Его мощное волосатое тело гудело от боли, а там, где кончается колено, как бы самопроизвольно шевелился, сгибаясь и разгибаясь, кусок усеченной плоти величиной с детский кулачок.
   Раздался звук спускаемой воды, и из туалета выползла бабка, древняя, восьмидесятилетняя старушка с обрюзгшим, но волевым лицом. Как видно, она только что побывала в ванной, потому что ее короткие седые волосы были мокрыми и прилипли к голове. К груди она прижимала платье, символически прикрывая ночную рубашку из веселого ситца.
   - Доброе утро! - засуетился я.
   - Доброе утро! - с достоинством проговорила она и задвинула дверь туалета на задвижку.
   В их доме непременно требовалось утреннее приветствие. Если вдруг с отцом или с бабкой не поздороваешься, то наживешь себе кровных врагов, которые, дождавшись удобного случая, не преминут тебе отомстить. Потому я всегда старался скорее исполнить этот необходимый ритуал, чтобы уж больше к нему не возвращаться.
   Бабка взяла клюку и, заметно сутулясь, зашаркала к своей комнате. Я проводил ее взглядом: из-под рубашки просвечивали старинный бюстгальтер с толстой бретелькой и тремя пуговицами и гигантские шерстяные штаны на резинках. Разбухшие, в черных мерлушках, колоннообразные ноги заметно искривлялись. Покоились они в теплых, мягких и просторных ботах, не доставлявших беспокойства старческим мозолям.
 
   3.
 
   В унитазе плавали неспущенные остатки дерьма. Конструкция унитаза была такова, что за один раз он никогда полностью не спускал свое содержимое. Как ни дергай за цепь, вода аккуратно огибает экскременты и исчезает в предназначенном для них отверстии. Притом полноценный спуск воды осуществляется только первый раз, когда из высоко подвешенного бачка тебе на голову летят брызги, как из душа,- необходимо вовремя отскочить к двери; после второго и третьего спуска в пустом бачке раздастся только скрежет, хрип и шипенье. Следующего набора воды нужно ждать не меньше пятнадцати минут. А ночью воду вообще отключают: остается лишь прикрыть унитаз крышкой до утра.
   Я задержал дыхание и моментально вылетел из туалета. Но в ванную зайти уже не успел, потому что мимо меня на двух костылях проскакал отец жены. Его пышную черную шевелюру плотно облегала купальная розовая шапочка с пупырышками.
   - Здравствуйте!
   - Добрый день! - пробурчал отец.
   Дверь закрылась, но ровно через минуту в коридор, грохоча и подпрыгивая, вылетел эмалированный таз с грязными пеленками. Жена, вероятно, поставила его в ванну, и он помешал принять отцу душ.
   - Долго ты еще будешь умываться? Все остывает! -- высунулась из комнаты голова жены. Акакий выскочил из-под мамы и тут же забрался в таз с ногами.
   - Нельзя, нельзя! Это же грязное белье: ка-ка! - жена оттащила Акакия.
   - Ка-ка! Ка-ка! -- радостно повторял он и рвался обратно.
   Жена подхватила таз под мышку; покосившись в сторону ванной, где плескался отец, пробормотала сквозь зубы: "Дерьмо собачье!" - и унесла таз на балкон.
   Акакий забежал в бабкину комнату. Раза три промчался он от двери до окна, постучал по бабкиной кровати разлапистой ладошкой (бабушка лежала на постели со скорбным лицом), весело прокричал: "Ба-ба... бо-бо!", но, не отыскав должного интереса к своим действиям, сразу соскучился, выбежал из комнаты и снаружи задвинул дверь, передвигавшуюся на колесиках. Обернувшись ко мне, он пояснил: "Баба... х-х-х!" Что значило на его языке: спит!
   Через минуту дверь раздвинулась, и бабушка стала пенять Акакию:
   - Что ты, маленький?! Не надо закрывать бабушке дверь. Ты же умный! Послушный мальчик...
   Акакий, не обращая внимания на увещевания, задвинул дверь с возгласом: "Х-х-х!" - и побежал к маме.
   Дверь со скрежетом откатилась к стене - бабка негодующе простонала:
   - Бабушка сказала: нельзя! Нельзя!..
 
   4
 
   Я устал ждать - плюнул, помыл руки на кухне и принялся за манную кашу, прикрытую тарелкой. Она, разумеется, остыла, и я, давясь, отправлял ее в рот ложку за ложкой. Выбросить было нельзя, потому что жена могла увидеть, а это кончилось бы шумным скандалом - со слезами, с обвинениями, с криками. Но и есть было невозможно. Я украдкой посматривал в сторону нашей комнаты: может, удастся выкинуть незаметно. Мне не повезло: в кухню явилась жена допивать чай.
   - Как каша: нормально соленая?
   - Да, очень вкусная!
   - Гуленьки аж всхлипывал, когда ел!
   Я доедал кашу, и чтобы пласты ее не вставали поперек горла, запивал чаем - маленькими глоточками. Чай был тоже холодный, но, по крайней мере, крепкий.
   - Ты скоро? Когда убираться будем?! А еще гулять с ним...
   - Сейчас, сейчас...
   - Быстро допивай - и бери пылесос...
   В кухню влетел Акакий:
   - Мама, пи-ти... пи-ти... Ма-а-ко!
   - Какое тебе молоко?!
   - Ну дай ему попить!
   - Ты знаешь, сколько он пил! Он видит, что ты пьешь - и тоже требует!
   - Ма-а-ко... ма-а-ко... Дай! На-дай! ("На-дай!" на его языке звучало как категорическое требование, крайней степени убедительности.)
   - На, отвяжись только!
   Акакий, довольный, убежал к бабке. И оттуда вновь раздался оживленный диалог.
   - Ка-тай, ка-тай!
   Обычно он забирался верхом на стул времен великих пятилеток, скрипевший от ветхости, продевал ноги между сиденьем и спинкой и приказывал прабабушке его катать. Она поначалу сопротивлялась, говорила: "Бабушка старенькая... Ей трудно..." - и пыталась отвлечь его внимание менее радикальными средствами, чем "катай": например, брала в одну руку клюку, а в другую - веер, и вертела их со словами: "А вот па-лач-ка! А вот вэй-ер!" (Она произносила фразы, растягивая гласные, нараспев, как будто умиляясь красотой их звучания.). Акакий действительно на мгновение отвлекался, слезал со стула, откуда-то притаскивал свою лопатку и, опираясь на нее, весь горбился, морщился и радостно покрикивал: "Стаинька, стаинька!" (Старенькая). Но, поскольку он был на редкость целеустремленным ребенком, сразу после этого снова залезал на стул и требовал: "Катай! Катай!" Бабушке рано или поздно приходилось подчиняться.
   Теперь он копался в розетке, потому что бабушка вдумчиво и размеренно пугала его.
   - Мышь придет! Тебя заберет... Палец отгрызет... Если слушаться бабушку не будешь...
   А он ей отвечал:
   - Баиття... (Боится)
   Между тем жена меня воспитывала:
   - Он что, так и будет хватать? У ребенка летит режим питания - только потому, что ты не соизволишь встать пораньше...
   - Я встаю в девять, как договорились. Что же, мне в семь вставать... или в шесть?! Давай буду!
   - Вставай! И нечего мне угрожать... и кричать на меня. У тебя одни только права, а у меня - одни обязанности!
   - Давай сделаем наоборот: чтобы у тебя были одни права, а у меня - одни обязанности.
   - Ты целый час умываешься и завтракаешь!
   - У меня понос! Могу я посидеть в туалете?!
   - Ты всегда найдешь оправдание! - жена принялась мыть посуду.
   Дверь в кухню резко распахнулась. Отец с перекошенным лицом сделал два шага к столу, швырнул туда банку со сметаной и масленку и так же стремительно, как появился, с грохотом закрыв за собой дверь, исчез. По коридору проскрипел протез, затем из отцовской комнаты стали доноситься мерный скрип и металлическое кляцанье. Очевидно, отец ходил кругами, кипя от возмущения: он хотел есть и гнал нас с кухни. В такт его шагам скрипел протез, не пристегнутый к поясу, а потому пряжка протеза болталась и мелодично позвякивала. Внезапно к этим звукам добавился еще один - звон стеклянной посуды.
   Опять в кухню ворвался отец, ногой отворив дверь, брякнул у раковины две трехлитровые банки и удалился за новой партией банок.
   - Бутыльки закручивать будет, - прокомментировала жена со смешанным чувством отвращения и уважения.
   - Надо сматывать... Ты домоешь?
   - Домою... Иди убирайся.
   Я пошел собирать пылесос. Вдруг от оглушительного вопля жены меня передернуло. Я в испуге прибежал на кухню:
   - А-а! Ты что?! Идиот! Мерзавец! - жена визжала не своим голосом, держала мертвой хваткой кричащего и налившегося кровью Акакия. - Оставил хлеб на столе! - Все это относилось ко мне.
   Жена вырывала изо рта зареванного Акакия корку хлеба. С трудом добившись своего, она со свирепым видом швырнула корку в мусорное ведро. Акакий хотел убежать, но не тут-то было.
   - Руки держи! - закричала мне жена.
   Она втиснула голову Акакия между моих колен, я схватил его руки, и, как он ни вырывался, крепко прижал их к груди. Жена в мгновение ока слетала в комнату, примчалась с ватой и фурацилином.
   - Открой ему рот! Шевелись! Черт тебя дери! - Она смочила вату, залезла ему в рот и несколькими порывистыми движениями провела ватой по всей поверхности языка и губ - только после этого Акакий был свободен. Он убежал к бабушке, рыдая и жалуясь: "Бо-бо... бо-бо... бо-бо!"
   Жена хотела высказать все, что обо мне думает, однако в этот момент в кухню явился отец с пятью бутыльками и демонстративно разместился так, что мы должны были наконец покинуть помещение. Я быстро включил пылесос, чтобы не слышать ругани жены, и стал старательно драить коврик.
   - Одни стрессы!.. Почему я все время нервничаю?! Ты что, испытываешь мое терпение?! Знаешь, что может случиться?! и т. д. - долетало до меня сквозь гудение пылесоса.
 
   5.
 
   Каждую субботу родители жены устраивали генеральную уборку. Никакие катаклизмы: землетрясения, наводнения, извержения вулканов, национальные погромы - не моли повлиять на установленные традиции: что бы ни случилось, квартира в субботу была бы убрана.
   Надо сказать, в этой семье вообще господствовала идея порядка. Раз в два года переклеивались обои. Раз в месяц выбивались ковры. Два раза в день сушилась половая тряпка: из ванной, где она лежала справа под раковиной, она циркулировала на балкон и обратно, потому что, если, по словам родителей, не вынести тряпку на просушку, "такую разведешь сырость, что тараканы нас всех живьем сожрут". За перемещениями тряпки строго следил отец. Его заботами, кроме того, на кухонные табуретки были сшиты и натянуты прочные штапельные чехлы защитного цвета, для того чтобы не ободрать пластиковую обивку. В каждой комнате, в углу, стоял палас, крепко связанный шпагатом: в таком виде он меньше пылился.
   Отец целые дни напролет упрямо боролся с пылью. Он закрывал все окна и двери на засов и терпеть не мог, когда их раскрывали. С приездом жены, которая распахивала окна настежь, так как ей было душно, по всей квартире периодически раздавался стук дверей. Жена открывала их и забывала закрыть - отец же прыгал на костылях от двери к двери и злобно хлопал ими, наводя порядок.
   Я засосал из-под шкафа паутину и в очередной раз поразился: уже трижды я убирал в этом доме - и постоянно находил паутину на одном и том же месте; как за такое короткое время - всего за неделю - она успевала вновь там появиться, оставалось для меня загадкой. Жена объясняла это тем, что "в квартире много воздуху, а пауки любят воздух!" Мне казалось наоборот: там, где раздолье паукам и тараканам, пахнет гнилостным запахом смерти.
   Из нашей комнаты я перешел к отцу (тот на кухне закатывал помидоры). Все пространство между двумя кроватями, на каком отец только что делал зарядку, было выстлано мелкими черными волосками. Помнится, когда я месяц назад прилетел в Крым, первым моим сильным впечатлением был обнаруженный в ванной пузырек под названием "Стимулин" Пензенской парфюмерной фабрики, препятствующий выпадению волос. Пылесос засасывал волосы, я же с трудом преодолевал отвращение.
   Под письменным столом валялся бинт, густо намазанный мазью Вишневского. Он напоминал бутерброд с позеленевшим от времени повидлом. Странное дело: никогда раньше я не замечал, чтобы у отца что-нибудь валялось. Вот и теперь на столе аккуратными стопочками были разложены журналы и газеты, а под стеклом лежал листок, на котором рукою отца резким, острым почерком с размашистыми закорючками было написано:
 
   1. Магазин.
   2. Библиотека (сдать журналы).
   3. Палка для сада (отпилить).
   4. Бензоколонка.
 
   Расходы:
   Кабачки 1 кг (30 коп.)
   Картофель 2 кг (1 р. 20 коп.)
   Помидоры 2 кг (1 р. 00 коп.)
   Итого: 2 р. 50 коп.
 
   Такие листочки, своего рода стратегический план на день, отец составлял с вечера много лет подряд. Расписанную бумажку он брал с собой в машину и по мере выполнения вычеркивал пункт за пунктом.
   И все-таки что-то разладилось в бесперебойном отцовском механизме. Вещи, кажется, стали сопротивляться царящему в доме духу насилия. С кухонных табуреток неизвестно почему с завидной методичностью слетали чехлы; настольная лампа гасла сама собой, и, чтобы поддерживать свет, приходилось уравновешивать выключатель стопкой книг; то и дело со скрипом распахивался кухонный пенал, словно не обращая никакого внимания на свернутую газету, торчавшую в двери и упорно выпадавшую; входная дверь, наоборот, не желала раскрываться и поддавалась лишь после того, как на нее нажимали плечом.
   Больше всех ныла по поводу двери бабушка. По приезде я сразу сделал доброе дело: стесал косяк рубанком и оторвал поролон. Добро обернулось злом: теперь дверь свободно закрывалась и открывалась, но бабке стало поддувать с лестничной площадки, так что она мерзла по ночам. Отец временами тоже бурчал под нос насчет постоянных сквозняков.
   Наконец, удача и вовсе отвернулась от отца: Акакий сломал цветной телевизор четвертого поколения. Телевизор отвезли в мастерскую, и отец оказался отрезанным от внешнего мира (газеты и радио не могли утолить его информационного голода). Вот почему он злился на нас, доводя себя чуть ли не до расстройства желудка.
   Бабка, воодушевленная идеей восстановления справедливости, вступила в борьбу с нами союзником сына. К тому же, вследствие недоразумения, она была убеждена, что сломал телевизор не Акакий, а я. Дело в том, что она слышала плохо и часто не понимала, что же на самом деле происходит в доме. А поскольку в текущие события ее никто не удосуживался посвящать, она силилась сама вникнуть в суть явлений. С этой целью она держала дверь открытой, задвигая ее только на ночь. Садилась поближе к двери на кресло, подкладывала под ноги маленькую табуретку, скрещивала ноги, и, для конспирации взяв в руки книгу, прислушивалась, приглядывалась, соображала. Почти все время ее можно было застать в напряженной позе - с заломленными за голову руками и повернутым в сторону коридора ухом. Не дай бог, в доме было спокойно - тогда бабка была вынуждена смотреть в окно тоскливым, скучающим взглядом.
   Вообще, бабка отличалась врожденной, а может быть благоприобретенной, вежливостью. Вечно здороваясь, извиняясь, поражая окружающих крайней щепетильностью ("Я вам не помешала?" "Вы на меня не обижаетесь?.."), она в последнее время лишь слегка поменяла тон. Приходя на кухню, она говорила мне: "Приятного аппетита", я же слышал в ее пожелании: "Чтоб ты сдох!".
   Не добившись значительного эффекта, бабка пустила в ход более сильное оружие. Как-то она выползла из комнаты, в то время как жена одевала Акакия на гулянье, и веско заметила: "Вам надо поговорить с папой! Папа старше". Жена молча вынесла Акакия из квартиры. Бабка, выпустив добычу из рук, отыгралась на мне, благо я зазевался на выходе:
   - Как вы к старшим, так и старшие к вам!.. Теперь другой разговор пойдет! Иначе! Старших нужно уважать! - Последние слова грозно докатились до меня уже на лестничной клетке, куда я стремительно выскочил с коляской под мышкой.
   Слово не разошлось с делом. После этого инцидента бабка весь день сидела, подперев лицо рукой и устремив взгляд на стенку. Со стороны было видно, какая напряженная внутренняя жизнь, вопреки застывшей неподвижности, клокочет и кипит в ней. В ее мозгу определенно вызревал скачок, резкий и непреклонный поступок, наподобие атомного взрыва. Поистине справедливо замечено: "от живого созерцания - к абстрактному мышлению, а от него - к практике". *11
   Поступок не замедлил быть. Жена, как обычно, позвала бабку обедать: "Иди, я налила тебе свекольник". Бабка пришла на кухню и села на мое место (я наливал себе компот, стоя у плиты). В этом доме, кстати сказать, у каждого было свое место: отец сидел у стенки, чтобы не дуло, бабка - у окна, чтоб было прохладно, мать занимала промежуточное положение. Мы с женой обедали в первую смену, старшее поколение - во вторую. Бабка при случае ела и с теми и с другими.
   До тарелки старушка не дотронулась, демонстративно отодвинула ее в сторону. Отрезала кусок белого хлеба, налила чаю, глотнула, пожевала: чего-то все-таки недоставало. Оглядев стол, она после некоторого раздумья взяла печенье. Надкусила... Все - поела! Держа на весу чашку с ложкой, злобно бросила на нас косвенный взгляд, отметила, что жена моет посуду. Я с любопытством ждал, попивая компот: отдаст или не отдаст она грязную чашку жене. Минутное колебанье. Решилась: затолкала чашку в самый дальний угол подоконника. Чем ей, мол, давать, пусть лучше немытая стоит! Сжала палку и отправилась с кухни восвояси. Однако свернула к комнате отца и, заглянув в нее, торжественно возвестила, чтобы мы слышали:
   - А я села на его место! Сломал телевизор, а просить прощения не хочет!
   - Что с ними говорить - хамье! - раздался отцовский бас.
 
   6.
 
   Итак, война объявлена, и я, подавив в себе интеллигентское желание вежливо поинтересоваться у старой женщины, нуждается ли она в уборке, с беспощадной мстительностью начинаю пылесосить в ее крошечной комнате: порядок, дескать, для всех один. Она лежит на кровати, сложив на груди руки, на ее лице застыло выражение фатальной скорби, глубочайшей отчужденности от земной суеты. Это выражение предназначено для меня. Время от времени она стонет.
   Я не обращаю внимание на ее помертвелый вид и не пытаюсь сочувствовать. С такими людьми надо вести себя наоборот: чем хуже к ним относишься, тем больше они тебя уважают. Во всю мощь вопит радио - тяжелый рок: "Эскадрон моих мыслей шальных... Мои мысли -- мои скакуны!.." Хорошая песня! Пылесос гудит.
   Как только я добираюсь до кровати, старушка приподнимает свои боты и держит их на весу, до тех пор пока я не соберу пыль под кроватью и вокруг темно-зеленого чугунного ночного горшка с крышкой. Несмотря на десятилетия, он сохранил отпечаток какого-то массивного изящества: плавные изгибы горловины как бы призывают седалище прочно и со вкусом угнездиться на нем.
   Пылесос я выношу в коридор - ко мне тут же подскакивает жена:
   - Я очень боюсь за гуленьку... Вдруг с ним что-нибудь случится...
   - А что такое?
   - Я стирала пыль с дивана, нагнулась... а у меня из носа капнуло несколько капель... прямо на пол... А он там, зайчик, валялся сколько раз...
   - Надо было постлать газету... на это место.
   - Ты смеешься, а здесь дело серьезное... Ребенка надо сохранить здоровым... И так, видишь, что у него со стулом!.. Если бы я что-нибудь придумывала, а то ведь, смотри, какой у тебя зуд в носу... Особенно вечером и по ночам... Что, я не права?
   - Права, права! - Я скрылся в ванной, насаживая тряпку на швабру.
   Акакий приоткрыл дверь, просунулся вовнутрь. В руке у него болтался мой мокрый носок (он стащил его из таза): "Понюхай!" Я сморщил нос: "Вкусно пахнет". С некоторых пор он заставлял всех домашних нюхать все подряд: цветы, машинки, плюшевого мишку, тапки. Ему очень нравилось это слово: "нюхать". Акакий исчез: понес носок к отцу, чтобы тотнюхал, а после - к бабке.
   В ванную заглянула жена:
   - Ты тряпку мыл в раковине?
   - Да.
   - Мы же туда сморкаемся, плюем... А потом ты наши сопли по полу размазываешь, а гуленьки ползает... А после, тьфу-тьфу, что-нибудь подхватит...
   Я стал перемывать тряпку, держа ее над раковиной.
   - Помой раковину... Мочалкой помой... как следует! А уж потом мой тряпку! - Она показала, как надо это делать.
   - Мой тогда сама, - огрызнулся я.
   - И помою!
   Я обиделся - ушел. Жена принялась мыть лестничную площадку, коридор... И по всей квартире как-то внезапно и неотвратимо распространялась невесть откуда взявшаяся вонь, как будто только что в каком-то углу обдулся кот.
   - Ты не чувствуешь, какая вонь?!
   - Я ничего не чувствую: у меня аллергия! - отрезала жена и после паузы добавила: - Мне неудобно тебе говорить... но ты под диваном оставил презерватив... Не хватает только, чтобы гуленьки его подобрал... И вообще: из-за тебя мы ничего не успеваем... С ребенком давно пора гулять...
   - Ну иди! Я домою...
   - Одевай ребенка! -- произнесла она с интонацией, в которой явственно угадывалось: "Ты мерзавец!"
   Я извлек Акакия из бабкиной комнаты. Он валялся на ее кровати и болтал ногами - на его лице было написано блаженство. Она же обиженно скорчилась в уголке на кресле. По-видимому, минуту назад он согнал бабку с постели.
   Я одевал ему штаны, он сучил ногами и пел: "Ма-ба-га-ка, те-те-дя, и-ка-и-ди, па-пэ-па". Пение он сопровождал размашистым дирижированьем, и вдруг его рука ткнулась в мой подбородок. Жена, кажется, стояла на страже. Мгновенно выскочив из комнаты, она заорала:
   - Куда он влез?
   - Никуда!
   - Ты клянешься, что никуда?