Страница:
----------------------------------------------------------------------------
Переводы Ю. Корнеева
Джон Мильтон. Потерянный рай. Стихотворения. Самсон-борец
Библиотека всемирной литературы. Серия первая. Том 45
М., "Художественная литература", 1976
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
К чему тебе, Шекспир наш бесподобный,
Величественный памятник надгробный?
Над местом, где твой прах святой зарыт,
Не надо строить вечных пирамид -
Заслуживаешь большего по праву
Ты, первенец молвы, наперсник славы.
В сердцах у нас себе воздвиг ты сам
Нетленный и слепящий взоры храм.
Тебя не обессмертило ваянье,
Но множатся твоих трудов изданья,
И глубиной дельфийских строк твоих
Ты так дивишь всех, кто читает их,
Что каменеем мы от восхищенья,
И мрамор нашего воображенья
Идет тебе на монумент такой,
Под коим рад бы спать монарх любой.
Здесь Хобсона почтенного могила.
Смерть в грязь его на отдых уложила,
Не то б старик в ней все равно увяз -
Дороги развезло теперь у нас.
Ловчее мир не видел человека,
И ведай смерть, что чуть ли не полвека
Меж Кембриджем и "Буллом" он сновал,
Однако шею так и не сломал,
Возница наш досель бы жил на свете.
Но прервала чума поездки эти,
И, мня, что прикатил наш вояжер
На свой последний постоялый двор,
Коль не спешит в дорогу, как бывало,
Смерть роль служанки для него сыграла,
Свела его туда, где ждал ночлег,
Раздела - и задула свет навек.
Так пусть ответят всем, кому он нужен!
"Наш Хобсон опочил, доев свой ужин".
Лежит здесь тот, кто жить и ныне б мог,
Когда бы не покинул облучок:
Он человек был крепкого закала,
Которому судьба предначертала
В пути быть постоянно для того,
Чтоб не сумела смерть настичь его.
Хоть время служит мерою движенья,
Движеньем время мерил он с рожденья
И, как часы, чей прекратился бег,
Остановясь на миг, умолк навек.
Хоть в парадоксы здесь не след пускаться,
Замечу, что от длительных вакаций
Он не набрался, а лишился сил
И дух не перевел, а испустил,
Свое здоровье подорвав бездельем,
От коего лечился добрым элем.
Он рек пред смертью: "Будет хлопотня!
Раз я не еду, пусть несут меня.
Хоть клясться - грех, клянусь: один возница
Не даст шести носильщикам лениться".
От легкой жизни сгрыз его недуг -
Настолько в тягость был ему досуг,
И счел он праздность за такое бремя,
Что понял: умирать настало время,
Но и в последний миг твердил одно:
"Грузи смелей - доедем все равно!"
Ах, если б он свое не бросил дело,
Ему б вовек кончина не приспела,
И регулярней, чем отлив идет
Приливу вслед, возил бы взад-вперед
Он пассажиров, письма и пакеты.
А вот теперь его меж нами нету -
В земле почиет он спокойным сном.
Лишь эта надпись говорит о нем.
Под мрамором, что здесь стоит,
Маркиза Уинчестер спит,
Чей дед был граф, виконт - родитель.
В свою подземную обитель
Она с собою унесла
Ум и таланты без числа
В придачу к красоте и сану.
Увы, пришлось ей слишком рано,
Всего лишь двадцати трех лет,
Навек покинуть этот свет!
Судьба отмерила ей годы
Скупей, чем милости природа,
Не то б досель была она
Везде хвалой окружена.
У той, чей лик пленял все взоры,
Сердечный друг нашелся скоро,
И, вняв желаньям девы, к ней
Бог брака светлый Гименей
С гирляндой свежих роз явился,
Но кипарис меж ними вился,
И факел, что пришлец держал,
Не пламенел, а лишь мерцал.
Едва матроны молодые
Ее поздравили впервые
С наследником, как ей опять
Пришлось Люцину призывать,
Но Атропа, а не Люцина
С небес приспела на родины,
И погубил ее приход
Как древо, так и юный плод:
Был, не родившись, похоронен
Младенец в материнском лоне,
А вслед затем обрел покой
В земле и склеп его живой.
Так иногда побег зеленый,
Морозом зимним пощаженный,
Теряет жизнь лишь оттого,
Что невзначай пастух с него
Сорвет бутон полураскрытый,
Дождями первыми омытый.
Как будто насмерть поражен,
Бессильно поникает он,
И кажется роса, что утром
На нем сверкала перламутром,
Следами горьких слез, о нем
Пролитых помрачневшим днем.
Пусть, леди милая, в гробнице
Твоим останкам мирно спится!
Твой труд безмерно был тяжел:
Чтобы другой в сей мир пришел,
До срока ты сошла в могилу,
Где сладость отдыха вкусила.
Горюет о тебе, стеня,
Не только знатная родня -
Весь Геликон рыдает ныне,
Услышав о твоей кончине,
И к месту, где почила ты,
Приносим вешние цветы
Мы с берегов родного Кема,
От безысходной скорби немы.
А ты теперь в раю живешь
С той, чей удел на твой похож;
С той, что страдала от бесплодья,
Пока не дал на свет господь ей
Иосифа произвести
И вновь от мужа понести;
С той, чьи вторые роды были
Так трудны, что ее убили,
И вознеслась она туда,
Где мир и свет царят всегда,
Где ты, маркиза, вместе с нею,
Подругой новою своею,
В лучах немеркнущей зари
Пребудешь выше, чем цари.
Мне двадцать три, и Время, этот вор,
Неуловимый, дерзкий, быстрокрылый,
Уносит дни моей весны унылой,
Так и не давшей всходов до сих пор.
Но лишь в обман ввожу, быть может, взор
Я внешностью ребячливой и хилой,
Превосходя в душе сокрытой силой
Иного, кто на мысль и дело скор.
И все ж - спешить иль медлить я обязан,
Иду к высокой цели иль ничтожной
И близок от нее или далек
По воле провиденья непреложной -
Благословен мой путь: он предуказан
Тем, кем мне задан мой земной урок.
К Карло Диодати
Вот и утешен я, друг, твоим долгожданным посланьем!
Весть о тебе наконец строки его принесли
Из достославного Честера, гордо вознесшего стены
Там, где, на запад катясь, в море вливается Ди.
Рад я, что жив и здоров в краю, столь далеком отсюда,
Юноша, чья голова мне, как своя, дорога,
Тот, чье сердце меня и в разлуке по-прежнему любит,
Тот, с кем свидание мне вскоре пошлют небеса.
Крепко прикованный к городу над многоводною Темзой,
Не стосковался ничуть я по родной стороне,
Не тороплюсь возвратиться на Кем, тростниками поросший,
В келью мою не прошу доступ мне вновь разрешить.
Скудны там тенью поля, и видеть их нету желанья:
Фебовым худо сынам в этих унылых местах!
Мне постоянным брюзжаньем угрюмый наставник наскучил,
Больше придирки его я не намерен терпеть.
Если зовется изгнанием жизнь под отеческим кровом,
Где удовольствиям я волен досуг посвящать, -
Доля изгнанника мне завидною кажется долей,
Имя его предпочту я всем другим именам.
О, если б древле Овидию в ссылке томийской суровой
Был ниспослан судьбой столь же счастливый удел,
Он бы в искусстве своем затмил ионийца Гомера,
Большую славу стяжал, чем мантуанец Марон!
Снова теперь я время нашел для служения музам
И целиком поглощен книгами, жизнью моей.
Если ж устану, меня привлекают шумливая сцена
И рукоплещущий зал в пышно убранный театр,
Где предстают нам с подмостков скупец или алчный наследник,
Воин в мирные дни или влюбленный юнец.
Там крючкотвор, раздобревший от тяжбы, ведомой лет десять,
Варварской речью своей с толку сбивает невежд;
Там в увлеченьях любовных хозяйскому сыну потатчик,
Водит слуга продувной за нос тирана-отца;
Там, вся горя, но понять не в силах, что это за пламя,
Дева уже влюблена, хоть и не знает любви;
Там потрясает Трагедия яростно скиптром кровавым,
Дико глазами водя и волоса разметав.
Стражду я, но смотрю, и смотреть мне отрадно, страдая.
Сладкой печали своей выход в слезах я даю,
Видя, как мальчик несчастный, чья страсть не встречает ответа,
Гибнет, еще не успев в жизни утехи познать;
Как из-за Стикса к живым является мститель жестокий,
И леденит их сердца факел зловещий его;
Как воздается Креонту за кровосмешение предков;
Как карает детей Ила с Пелопом судьба.
Только сидеть взаперти мне и дома и в городе скучно.
Быстротекущей весной я насладиться спешу,
Целыми днями гуляя под вязами в парке соседнем
Иль в благородной тени рощ подгородных бродя.
Часто мне там на пути встречаются девушки, звезды,
Чье дыханье и взор пламенем полнят мне грудь.
Ах, сколько раз я, как чуду, дивился их формам прелестным,
Могущим юность опять старцу Крониду вернуть;
Блеску очей-самоцветов; румяным ланитам, чьи краски
Ярче светил, что вокруг полюсов мира бегут;
Шеям, своей белизной плечо превзошедших Пелопа
Или нектар, что разлит в небе на Млечном Пути;
Линиям чистым чела; волною струящимся кудрям,
Этим сетям золотым, что расставляет Амур,
И пурпурным устам, по сравненью с которыми бледным
Мы, без сомненья, сочли б твой гиацинт, Адонис!
Так уступите же первенство им, Героини былые,
Вы, кто Юпитером был тайно склонен ко греху,
Дочери Суз, и персидские пышноволосые девы,
И ниневиянки, цвет царства, где правил Мемнон,
И Данаиды, и в плен попавшие к грекам троянки,
И многославный в веках правнучек Ромула сонм!
Женам, чьи ст_о_лы белели в театрах Авзонии древней,
Пел тарпейский певец не по заслугам хвалу;
Меж чужестранками нет соперниц у девы британской;
Пусть же местом вторым будут довольны они!
Счастлив ты, людный Лондиниум, город в короне из башен,
Что дарданцами был в давние дни заложен:
Все, что прекрасного есть в подлунном изменчивом мире,
Кров себе и приют в стенах находит твоих.
Звезд, этих верных служанок возлюбленной Эндимиона,
Меньше в небе ночном, чем на твоих площадях
Дев златокудрых, к себе влекущих и взоры и мысли
Свежестью и красотой черт и движений своих.
Мнится, сюда в колеснице, что стаей голубок влекома,
Ныне Венера сама с сыном-стрелком прибыла,
Эту страну предпочтя берегам Симоэнта и Книду,
Ради нее позабыв Пафос и розовый Кипр.
Вот почему и покину я эти счастливые стены,
Прежде чем мальчик-слепец ранить успеет меня.
С помощью Моли божественной цепи соблазнов Цирцеи
Я отряхну, убежав тайно из царства ее.
Все решено: к берегам камышом окаймленного Кема
В шумную школу свою я возвращаюсь опять,
И в ожидании встречи нехитрые дистихи эти,
Друг мой, тебе от души в дар поднести разреши.
Наставнику моему Томасу Юнгу, капеллану товарищества английских
купцов в Гамбурге
Мчись, о посланье мое, по шири бескрайнего моря,
Что многошумной волной в берег тевтонский стучит,
Пусть никакая помеха тебя не задержит в дороге,
Пусть не замедлится твой ни на мгновенье полет.
Я же Эолу, который в своей сицилийской пещере
Держит ветра на цепи, и зеленовласым богам,
И синеокой Дориде, и нимфам ее помолюся,
Чтобы их царство они дали тебе пересечь.
Так превзойди быстротой драконов, которых Медея
Встарь в колесницу впрягла, чтобы от мужа бежать,
Или тех змеев, которыми в Скифию из Элевсина
Был принесен Триптолем, вестник Деметры благой,
И чуть вдали забелеет Германии берег песчаный,
Свой стремительный бег в Гамбург богатый направь,
В город, что, как говорят, был назван по имени Гамы,
Коего кимвр-великан палицей тяжкой сразил.
Там обитает священник, известный своим благочестьем,
Опытный не по годам пастырь христовых овец.
Он - от меня половина, нет, более, чем половина,
Так как я без него лишь полужизнью живу.
Ах, для чего и за что разделен по велению неба
Множество гор и морей я со вторым своим "я"!
Он мне дороже, чем ты, мудрейший философ Эллады,
Был Клиниаду, чей род от Теламона пошел,
Или тому, кто зачат хаонийкой и Зевсом Ливийским,
Был уроженец Стагир, славный наставник его.
Он для меня - то же самое, что для царя мирмидонян
Феникс, Аминтора сын, чадо Филиры Хирон.
С ним я впервые взошел по склонам горы Аонийской
К рощам священным на двух острых вершинах ее;
С ним же, по милости Клио, в ключе Пиэрид я, счастливец,
Влагой кастальской уста трижды успел омочить.
Но вот уж трижды Этон с Овном на бегу повстречался,
Трижды ему расцветив золотом новым руно;
Дважды украсила мир одеянием новым Хлорида,
Дважды зеленый наряд Австром был сорван с земли;
Я ж до сих пор не насытил глаза лицезрением друга,
Слух свой не мог усладить голосом кротким его.
Мчись, о посланье мое, чтоб Эвр за тобой не угнался.
Время не ждет, и не зря так тороплю я тебя.
Может быть, друг мой получит тебя за беседой с супругой
В миг, когда к мужу на грудь нежно склонится она;
Может быть, ты подоспеешь к нему, когда он над Писаньем
Иль над томами отцов церкви господней сидит,
Иль орошает росою целительной веры христовой
К пользе и славе ее души, нетвердые в ней.
Где ни застанешь его, поздоровайся с ним поучтивей
И за меня повтори все, что сказал бы я сам.
Главное ж - не позабудь, смиренные очи потупив,
К речи, что скажешь ему, вот что присовокупить:
"Вникни, когда улучишь передышку в сражениях с Музой,
В эти стихи, что тебе друг из Британии шлет.
Не погнушайся приветом сердечным, хотя запоздалым -
Он от задержки всегда только приятней вдвойне.
Разве приветствием мужним Икария дочь, Пенелопа
Пренебрегла потому, что запоздал он в пути?
Но для чего я ищу оправданья вине несомненной,
Тяжесть которой признал тот, кем написано я?
Он преисполнен стыдом за то, что промедлил так долго
Там, где ему поспешить властно предписывал долг.
Грешник, свой грех осудивший, заслуживает снисхожденья.
Тот, кто прощенья взалкал, наполовину прощен.
Зверь самый дикий - и тот не тронет испуганной жертвы?
Лев не терзает того, кто без движенья лежит.
Даже у ловких копейщиков, жестокосердых фракийцев
Крик о пощаде порой жалость в груди пробуждал.
Дланями, к небу воздетыми, молнию предотвращают;
Скромная лепта подчас гневных смягчает богов.
Долго пославший меня тебе написать порывался.
Дольше медлить с письмом дружба ему не дает,
Ибо молва, а она не лжет, сообщая о бедах,
Весть принесла, что кипит в землях саксонских война,
И полководцы-соперники к городу, где ты укрылся,
Из сопредельных краев буйные рати ведут;
Что по соседству с тобой Эни_о_ разоряет селенья
И обагряет поля кровью сраженных бойцов;
Что на Германию Фракию Марс променял беспощадный
И несется по ней на одрисийских конях;
Что пожелтела листва на вечнозеленой оливе,
И, не видя конца ужасам, на небеса
Вновь возвратилась богиня - вершительница правосудья,
Дева, чье сердце страшат медные вопли букцин.
Вынужден ты одиноко средь бедствий годины военной,
Зная заботы одни, жить в чужедальней стране,
Ибо лишь там ты нашел источники существованья,
Коих в отчизне своей так и не смог отыскать.
Родина, мачеха с сердцем, что тверже, чем белые скалы,
В чье основанье прибой бьет у твоих берегов,
Разве пристало тебе обходиться с сынами твоими
Так, чтоб спасались они за рубежом от нужды,
Чтоб в иноземных пределах себе пропитанья искали
Те, кто ниспослан в сей мир богом всеведущим был,
Дабы поняли мы, какою дорогою к звездам
Может душа воспарить, плотское бремя стряхнув?
Коль ты и впрямь такова, пусть голод духовный до смерти
Будет уделом твоим в вечной стигийской ночи!
Как не сравнить твои чада с Фесв_и_тянином Илиею,
Что принужден был бежать по каменистым тропам
В глубь Аравийской пустыни от рук нечестивца Ахава,
В ком сидонянка гнев против пророка зажгла;
Иль с киликийцем-апостолом, из эмафийских пределов
Изгнанным после того, как он отведал бичей;
Иль с Иисусом самим, кого с берегов Гергесипских
Неблагодарный народ силой заставил уйти?
Но ободрись, милый друг, и унынию не поддавайся,
Доступ в сердце твое бледному страху закрой.
Хоть и сверкают повсюду, куда ты ни глянешь, доспехи,
Хоть отовсюду грозят меткие стрелы тебе,
Меч не коснется ничей твоего беззащитного тела,
Кровью твоею никто дротик свой не обагрит.
Ты под эгидой господней пребудешь вовек невредимым.
Бог - и ограда твоя, и нерушимый оплот.
Вспомни, сколь многих мужей, служивших царю ассириян,
Он у Сионских ворот за ночь одну истребил;
Как и в горах, и в долине к бегству принудил отряды,
Что на Самарию встарь древний направил Дамаск;
Как, устрашая царей, рассеивал вражьи фаланги
В битвах, где воздух дрожал от завывания труб,
Где белый день померкал от пыли, копытами взбитой,
Где колесницы, как вихрь, сонный взметали песок
И оглашались просторы воинственным ржанием конским,
Лязгом и свистом клинков, гулом и топотом толп.
Так не теряй же надежды, последней утехи несчастных,
И неудачи свои стойко преодолевай,
Веря, что милостив бог, и минует лихая година,
И возвратишься опять ты под отеческий кров.
Я не ведал еще, Аматузия, сколь ты всевластна,
Мне еще не обжег сердце пафосский огонь.
Стрелы твои, Купидон, считал я ребячьей игрушкой
И над величьем твоим дерзко смеялся порой.
"Мальчик, - твердил я, - ты лучше преследуй пугливых голубок -
Только такому врагу страх ты способен внушить;
Иль, настреляв воробьев, почти себя пышным триумфом:
Б_о_льших трофеев, дитя, ты не стяжаешь вовек.
Так для чего ты грозишь всему человечеству луком?
Твой дурацкий колчан ужас в мужей не вселит".
Эти насмешки лишь пуще разгневали сына Киприды,
Ибо бессмертного нет вспыльчивей, нежели он.
Дело было весной, и над городом день занимался,
Майским лучом озарив острые кровли домов;
Я же взор устремлял вослед отступающей ночи:
Был усталым глазам утренний свет нестерпим.
Вдруг у постели моей крылатый Амур появился.
Бога я сразу признал в нем по колчану его,
И величавой осанке, и ласково-грозному взору,
И полудетскости черт рдевшего гневом лица.
Был он прелестью схож с Ганимедом, Юпитеру милым,
Что на Олимпе нектар богу влюбленному льет,
Или с пленившим наяд и навеки похищенным ими
Гилом, который на свет Феодамантом рожден,
И не портил ее, а, напротив, усиливал только
Гнев, разгоравшийся в нем с каждым мгновеньем сильней.
Рек он: "Коль скоро, несчастный, примера других тебе мало,
Мощь десницы моей ныне изведаешь ты
И, оказавшись одной из жертв моего самовластья,
В людях почтенье ко мне казнью своей укрепишь.
Разве ты позабыл, что и сам победитель Пифона
Должен был передо мной гордую шею склонить?
Разве, к Пенеевой дочери страсть ощутив, не сознался
Феб, что больнее разят стрелы мои, чем его?
Даже парфяне, которые бегством победу стяжают,
Луком владеют не столь ловко и метко, как я.
Мне в искусстве стрельбы был не равен охотник кидонский,
Первенство в ней уступил женоубийца Кефал.
Верх неизменно я брал над Гераклом и другом Геракла.
Был побежден - и не раз - мною гигант Орион.
Вздумай предвечный Юпитер метнуть в меня молнию с неба,
Я бы ее упредил острой стрелою своей.
Если ж по-прежнему ты трепетать предо мной не желаешь,
Я в назиданье тебе в сердце тебя поражу,
И не надейся, глупец, что от ран защитит тебя муза
Иль уврачует змея Феба-целителя их".
Так он промолвил и, за спину лук золоченый закинув,
Скрылся, чтоб отдых вкусить на материнской груди.
Я же улыбкой ответил на эти ребячьи угрозы:
Страха мальчишка-божок мне ни на миг не внушил.
Часто гулял я тогда, подражая согражданам в этом,
То по садам городским, то по окрестным лугам.
Мимо меня взад-вперед то и дело со смехом сновали
Девы, чьи лица равны лику богинь красотой.
Полдень при их появлении вдвое светлей становился,
Делалось солнце само ярче от блеска их глаз.
Зрелище это в унынье меня не ввергало - напротив,
С юною пылкостью им тешил я душу и взгляд.
Ни подавить любопытство, ни скрыть восхищенье не в силах,
Я при встрече порой в очи им очи вперял.
Так и увидел меж них я ту, что всех прочих затмила,
Ту, чьи взоры во мне пламя недуга зажгли,
Ибо прекрасней ее не могла б и Венера казаться.
Счел я, что перед собой вижу царицу богов.
Гнев на меня затаив, Купидон мне подстроил ловушку:
С девой прекрасной меня он злоумышленно свел.
Спрятался неподалеку божок вероломный в засаде
И наготове держал стрелами полный колчан.
Время не стал он терять и, позицию быстро меняя,
С девичьих уст и ланит, персей, чела и ресниц
Мне в беззащитную грудь смертоносные стрелы направил.
Горе! Без промаха цель ими была пронзена.
Сердце зашлось у меня от боли, досель незнакомой.
Разом охвачен я был пламенем страстной любви.
Та же, кто в муке моей была мне единой утехой,
Скрылась, и не сумел взгляд мой ее отыскать.
Дальше пошел я растерянно, полон немою печалью,
Но не раз замедлял шаг, порываясь назад.
Тело покинув, мой дух стремился вослед незнакомке.
Плакал я, чтоб облегчить горечь потери своей.
Так об утраченном небе, откуда был сброшен на Лемнос,
Сын Юноны Вулкан после паденья скорбел.
Так и Амфиарай, с колесницею в Орк низвергаясь,
Взоры назад устремлял вслед исчезавшему дню.
Что же мне делать, несчастному? Сломленный бременем горя,
Я не могу ни любить, ни позабыть о любви.
О, если б вновь довелось мне свидеться с милою девой,
Я бы поведал в слезах ей о терзаньях своих!
Может быть, все же душа у нее адаманта не тверже;
Может быть, внимет она скорбным моленьям моим...
Разве страдал кто-нибудь от любовного пламени горше?
Всем, кто влюблен, я могу страшным примером служить.
Так пощади, Купидон! Коль скоро любовь - это нежность,
Быть жестоким тебе, богу любви, не к лицу.
Я необорным оружием лук твой считаю отныне;
Верю, что стрелы твои ранят больней, чем огонь.
На алтарях твоих храмов дары мои будут дымиться:
Первый и высший теперь ты для меня меж богов.
Я умоляю: избавь от мучений меня! Нет, не надо;
Ибо - бог весть почему - сладок любовный недуг.
Не откажи лишь в одном: уж коль суждено мне влюбиться,
Одновременно стрелой сердце нам с девой пронзи.
Фокс, посягая на жизнь короля и всех лордов британских,
Ты лицемерно решил - иль я не понял тебя? -
Выказать кротость отчасти и делом лжеблагочестивым
Хоть для виду смягчить мерзостный умысел свой.
Вот почему вознамерился на колеснице из дыма
И языков огня ты их поднять до небес.
Словно пророка, который был некогда пламенным вихрем
В рай с иорданских полей, Парке назло, унесен.
Уж не мечтал ли ты, зверь, в берлоге своей семихолмной
Этим путем короля на небеса вознести?
Переводы Ю. Корнеева
Джон Мильтон. Потерянный рай. Стихотворения. Самсон-борец
Библиотека всемирной литературы. Серия первая. Том 45
М., "Художественная литература", 1976
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
К чему тебе, Шекспир наш бесподобный,
Величественный памятник надгробный?
Над местом, где твой прах святой зарыт,
Не надо строить вечных пирамид -
Заслуживаешь большего по праву
Ты, первенец молвы, наперсник славы.
В сердцах у нас себе воздвиг ты сам
Нетленный и слепящий взоры храм.
Тебя не обессмертило ваянье,
Но множатся твоих трудов изданья,
И глубиной дельфийских строк твоих
Ты так дивишь всех, кто читает их,
Что каменеем мы от восхищенья,
И мрамор нашего воображенья
Идет тебе на монумент такой,
Под коим рад бы спать монарх любой.
Здесь Хобсона почтенного могила.
Смерть в грязь его на отдых уложила,
Не то б старик в ней все равно увяз -
Дороги развезло теперь у нас.
Ловчее мир не видел человека,
И ведай смерть, что чуть ли не полвека
Меж Кембриджем и "Буллом" он сновал,
Однако шею так и не сломал,
Возница наш досель бы жил на свете.
Но прервала чума поездки эти,
И, мня, что прикатил наш вояжер
На свой последний постоялый двор,
Коль не спешит в дорогу, как бывало,
Смерть роль служанки для него сыграла,
Свела его туда, где ждал ночлег,
Раздела - и задула свет навек.
Так пусть ответят всем, кому он нужен!
"Наш Хобсон опочил, доев свой ужин".
Лежит здесь тот, кто жить и ныне б мог,
Когда бы не покинул облучок:
Он человек был крепкого закала,
Которому судьба предначертала
В пути быть постоянно для того,
Чтоб не сумела смерть настичь его.
Хоть время служит мерою движенья,
Движеньем время мерил он с рожденья
И, как часы, чей прекратился бег,
Остановясь на миг, умолк навек.
Хоть в парадоксы здесь не след пускаться,
Замечу, что от длительных вакаций
Он не набрался, а лишился сил
И дух не перевел, а испустил,
Свое здоровье подорвав бездельем,
От коего лечился добрым элем.
Он рек пред смертью: "Будет хлопотня!
Раз я не еду, пусть несут меня.
Хоть клясться - грех, клянусь: один возница
Не даст шести носильщикам лениться".
От легкой жизни сгрыз его недуг -
Настолько в тягость был ему досуг,
И счел он праздность за такое бремя,
Что понял: умирать настало время,
Но и в последний миг твердил одно:
"Грузи смелей - доедем все равно!"
Ах, если б он свое не бросил дело,
Ему б вовек кончина не приспела,
И регулярней, чем отлив идет
Приливу вслед, возил бы взад-вперед
Он пассажиров, письма и пакеты.
А вот теперь его меж нами нету -
В земле почиет он спокойным сном.
Лишь эта надпись говорит о нем.
Под мрамором, что здесь стоит,
Маркиза Уинчестер спит,
Чей дед был граф, виконт - родитель.
В свою подземную обитель
Она с собою унесла
Ум и таланты без числа
В придачу к красоте и сану.
Увы, пришлось ей слишком рано,
Всего лишь двадцати трех лет,
Навек покинуть этот свет!
Судьба отмерила ей годы
Скупей, чем милости природа,
Не то б досель была она
Везде хвалой окружена.
У той, чей лик пленял все взоры,
Сердечный друг нашелся скоро,
И, вняв желаньям девы, к ней
Бог брака светлый Гименей
С гирляндой свежих роз явился,
Но кипарис меж ними вился,
И факел, что пришлец держал,
Не пламенел, а лишь мерцал.
Едва матроны молодые
Ее поздравили впервые
С наследником, как ей опять
Пришлось Люцину призывать,
Но Атропа, а не Люцина
С небес приспела на родины,
И погубил ее приход
Как древо, так и юный плод:
Был, не родившись, похоронен
Младенец в материнском лоне,
А вслед затем обрел покой
В земле и склеп его живой.
Так иногда побег зеленый,
Морозом зимним пощаженный,
Теряет жизнь лишь оттого,
Что невзначай пастух с него
Сорвет бутон полураскрытый,
Дождями первыми омытый.
Как будто насмерть поражен,
Бессильно поникает он,
И кажется роса, что утром
На нем сверкала перламутром,
Следами горьких слез, о нем
Пролитых помрачневшим днем.
Пусть, леди милая, в гробнице
Твоим останкам мирно спится!
Твой труд безмерно был тяжел:
Чтобы другой в сей мир пришел,
До срока ты сошла в могилу,
Где сладость отдыха вкусила.
Горюет о тебе, стеня,
Не только знатная родня -
Весь Геликон рыдает ныне,
Услышав о твоей кончине,
И к месту, где почила ты,
Приносим вешние цветы
Мы с берегов родного Кема,
От безысходной скорби немы.
А ты теперь в раю живешь
С той, чей удел на твой похож;
С той, что страдала от бесплодья,
Пока не дал на свет господь ей
Иосифа произвести
И вновь от мужа понести;
С той, чьи вторые роды были
Так трудны, что ее убили,
И вознеслась она туда,
Где мир и свет царят всегда,
Где ты, маркиза, вместе с нею,
Подругой новою своею,
В лучах немеркнущей зари
Пребудешь выше, чем цари.
Мне двадцать три, и Время, этот вор,
Неуловимый, дерзкий, быстрокрылый,
Уносит дни моей весны унылой,
Так и не давшей всходов до сих пор.
Но лишь в обман ввожу, быть может, взор
Я внешностью ребячливой и хилой,
Превосходя в душе сокрытой силой
Иного, кто на мысль и дело скор.
И все ж - спешить иль медлить я обязан,
Иду к высокой цели иль ничтожной
И близок от нее или далек
По воле провиденья непреложной -
Благословен мой путь: он предуказан
Тем, кем мне задан мой земной урок.
К Карло Диодати
Вот и утешен я, друг, твоим долгожданным посланьем!
Весть о тебе наконец строки его принесли
Из достославного Честера, гордо вознесшего стены
Там, где, на запад катясь, в море вливается Ди.
Рад я, что жив и здоров в краю, столь далеком отсюда,
Юноша, чья голова мне, как своя, дорога,
Тот, чье сердце меня и в разлуке по-прежнему любит,
Тот, с кем свидание мне вскоре пошлют небеса.
Крепко прикованный к городу над многоводною Темзой,
Не стосковался ничуть я по родной стороне,
Не тороплюсь возвратиться на Кем, тростниками поросший,
В келью мою не прошу доступ мне вновь разрешить.
Скудны там тенью поля, и видеть их нету желанья:
Фебовым худо сынам в этих унылых местах!
Мне постоянным брюзжаньем угрюмый наставник наскучил,
Больше придирки его я не намерен терпеть.
Если зовется изгнанием жизнь под отеческим кровом,
Где удовольствиям я волен досуг посвящать, -
Доля изгнанника мне завидною кажется долей,
Имя его предпочту я всем другим именам.
О, если б древле Овидию в ссылке томийской суровой
Был ниспослан судьбой столь же счастливый удел,
Он бы в искусстве своем затмил ионийца Гомера,
Большую славу стяжал, чем мантуанец Марон!
Снова теперь я время нашел для служения музам
И целиком поглощен книгами, жизнью моей.
Если ж устану, меня привлекают шумливая сцена
И рукоплещущий зал в пышно убранный театр,
Где предстают нам с подмостков скупец или алчный наследник,
Воин в мирные дни или влюбленный юнец.
Там крючкотвор, раздобревший от тяжбы, ведомой лет десять,
Варварской речью своей с толку сбивает невежд;
Там в увлеченьях любовных хозяйскому сыну потатчик,
Водит слуга продувной за нос тирана-отца;
Там, вся горя, но понять не в силах, что это за пламя,
Дева уже влюблена, хоть и не знает любви;
Там потрясает Трагедия яростно скиптром кровавым,
Дико глазами водя и волоса разметав.
Стражду я, но смотрю, и смотреть мне отрадно, страдая.
Сладкой печали своей выход в слезах я даю,
Видя, как мальчик несчастный, чья страсть не встречает ответа,
Гибнет, еще не успев в жизни утехи познать;
Как из-за Стикса к живым является мститель жестокий,
И леденит их сердца факел зловещий его;
Как воздается Креонту за кровосмешение предков;
Как карает детей Ила с Пелопом судьба.
Только сидеть взаперти мне и дома и в городе скучно.
Быстротекущей весной я насладиться спешу,
Целыми днями гуляя под вязами в парке соседнем
Иль в благородной тени рощ подгородных бродя.
Часто мне там на пути встречаются девушки, звезды,
Чье дыханье и взор пламенем полнят мне грудь.
Ах, сколько раз я, как чуду, дивился их формам прелестным,
Могущим юность опять старцу Крониду вернуть;
Блеску очей-самоцветов; румяным ланитам, чьи краски
Ярче светил, что вокруг полюсов мира бегут;
Шеям, своей белизной плечо превзошедших Пелопа
Или нектар, что разлит в небе на Млечном Пути;
Линиям чистым чела; волною струящимся кудрям,
Этим сетям золотым, что расставляет Амур,
И пурпурным устам, по сравненью с которыми бледным
Мы, без сомненья, сочли б твой гиацинт, Адонис!
Так уступите же первенство им, Героини былые,
Вы, кто Юпитером был тайно склонен ко греху,
Дочери Суз, и персидские пышноволосые девы,
И ниневиянки, цвет царства, где правил Мемнон,
И Данаиды, и в плен попавшие к грекам троянки,
И многославный в веках правнучек Ромула сонм!
Женам, чьи ст_о_лы белели в театрах Авзонии древней,
Пел тарпейский певец не по заслугам хвалу;
Меж чужестранками нет соперниц у девы британской;
Пусть же местом вторым будут довольны они!
Счастлив ты, людный Лондиниум, город в короне из башен,
Что дарданцами был в давние дни заложен:
Все, что прекрасного есть в подлунном изменчивом мире,
Кров себе и приют в стенах находит твоих.
Звезд, этих верных служанок возлюбленной Эндимиона,
Меньше в небе ночном, чем на твоих площадях
Дев златокудрых, к себе влекущих и взоры и мысли
Свежестью и красотой черт и движений своих.
Мнится, сюда в колеснице, что стаей голубок влекома,
Ныне Венера сама с сыном-стрелком прибыла,
Эту страну предпочтя берегам Симоэнта и Книду,
Ради нее позабыв Пафос и розовый Кипр.
Вот почему и покину я эти счастливые стены,
Прежде чем мальчик-слепец ранить успеет меня.
С помощью Моли божественной цепи соблазнов Цирцеи
Я отряхну, убежав тайно из царства ее.
Все решено: к берегам камышом окаймленного Кема
В шумную школу свою я возвращаюсь опять,
И в ожидании встречи нехитрые дистихи эти,
Друг мой, тебе от души в дар поднести разреши.
Наставнику моему Томасу Юнгу, капеллану товарищества английских
купцов в Гамбурге
Мчись, о посланье мое, по шири бескрайнего моря,
Что многошумной волной в берег тевтонский стучит,
Пусть никакая помеха тебя не задержит в дороге,
Пусть не замедлится твой ни на мгновенье полет.
Я же Эолу, который в своей сицилийской пещере
Держит ветра на цепи, и зеленовласым богам,
И синеокой Дориде, и нимфам ее помолюся,
Чтобы их царство они дали тебе пересечь.
Так превзойди быстротой драконов, которых Медея
Встарь в колесницу впрягла, чтобы от мужа бежать,
Или тех змеев, которыми в Скифию из Элевсина
Был принесен Триптолем, вестник Деметры благой,
И чуть вдали забелеет Германии берег песчаный,
Свой стремительный бег в Гамбург богатый направь,
В город, что, как говорят, был назван по имени Гамы,
Коего кимвр-великан палицей тяжкой сразил.
Там обитает священник, известный своим благочестьем,
Опытный не по годам пастырь христовых овец.
Он - от меня половина, нет, более, чем половина,
Так как я без него лишь полужизнью живу.
Ах, для чего и за что разделен по велению неба
Множество гор и морей я со вторым своим "я"!
Он мне дороже, чем ты, мудрейший философ Эллады,
Был Клиниаду, чей род от Теламона пошел,
Или тому, кто зачат хаонийкой и Зевсом Ливийским,
Был уроженец Стагир, славный наставник его.
Он для меня - то же самое, что для царя мирмидонян
Феникс, Аминтора сын, чадо Филиры Хирон.
С ним я впервые взошел по склонам горы Аонийской
К рощам священным на двух острых вершинах ее;
С ним же, по милости Клио, в ключе Пиэрид я, счастливец,
Влагой кастальской уста трижды успел омочить.
Но вот уж трижды Этон с Овном на бегу повстречался,
Трижды ему расцветив золотом новым руно;
Дважды украсила мир одеянием новым Хлорида,
Дважды зеленый наряд Австром был сорван с земли;
Я ж до сих пор не насытил глаза лицезрением друга,
Слух свой не мог усладить голосом кротким его.
Мчись, о посланье мое, чтоб Эвр за тобой не угнался.
Время не ждет, и не зря так тороплю я тебя.
Может быть, друг мой получит тебя за беседой с супругой
В миг, когда к мужу на грудь нежно склонится она;
Может быть, ты подоспеешь к нему, когда он над Писаньем
Иль над томами отцов церкви господней сидит,
Иль орошает росою целительной веры христовой
К пользе и славе ее души, нетвердые в ней.
Где ни застанешь его, поздоровайся с ним поучтивей
И за меня повтори все, что сказал бы я сам.
Главное ж - не позабудь, смиренные очи потупив,
К речи, что скажешь ему, вот что присовокупить:
"Вникни, когда улучишь передышку в сражениях с Музой,
В эти стихи, что тебе друг из Британии шлет.
Не погнушайся приветом сердечным, хотя запоздалым -
Он от задержки всегда только приятней вдвойне.
Разве приветствием мужним Икария дочь, Пенелопа
Пренебрегла потому, что запоздал он в пути?
Но для чего я ищу оправданья вине несомненной,
Тяжесть которой признал тот, кем написано я?
Он преисполнен стыдом за то, что промедлил так долго
Там, где ему поспешить властно предписывал долг.
Грешник, свой грех осудивший, заслуживает снисхожденья.
Тот, кто прощенья взалкал, наполовину прощен.
Зверь самый дикий - и тот не тронет испуганной жертвы?
Лев не терзает того, кто без движенья лежит.
Даже у ловких копейщиков, жестокосердых фракийцев
Крик о пощаде порой жалость в груди пробуждал.
Дланями, к небу воздетыми, молнию предотвращают;
Скромная лепта подчас гневных смягчает богов.
Долго пославший меня тебе написать порывался.
Дольше медлить с письмом дружба ему не дает,
Ибо молва, а она не лжет, сообщая о бедах,
Весть принесла, что кипит в землях саксонских война,
И полководцы-соперники к городу, где ты укрылся,
Из сопредельных краев буйные рати ведут;
Что по соседству с тобой Эни_о_ разоряет селенья
И обагряет поля кровью сраженных бойцов;
Что на Германию Фракию Марс променял беспощадный
И несется по ней на одрисийских конях;
Что пожелтела листва на вечнозеленой оливе,
И, не видя конца ужасам, на небеса
Вновь возвратилась богиня - вершительница правосудья,
Дева, чье сердце страшат медные вопли букцин.
Вынужден ты одиноко средь бедствий годины военной,
Зная заботы одни, жить в чужедальней стране,
Ибо лишь там ты нашел источники существованья,
Коих в отчизне своей так и не смог отыскать.
Родина, мачеха с сердцем, что тверже, чем белые скалы,
В чье основанье прибой бьет у твоих берегов,
Разве пристало тебе обходиться с сынами твоими
Так, чтоб спасались они за рубежом от нужды,
Чтоб в иноземных пределах себе пропитанья искали
Те, кто ниспослан в сей мир богом всеведущим был,
Дабы поняли мы, какою дорогою к звездам
Может душа воспарить, плотское бремя стряхнув?
Коль ты и впрямь такова, пусть голод духовный до смерти
Будет уделом твоим в вечной стигийской ночи!
Как не сравнить твои чада с Фесв_и_тянином Илиею,
Что принужден был бежать по каменистым тропам
В глубь Аравийской пустыни от рук нечестивца Ахава,
В ком сидонянка гнев против пророка зажгла;
Иль с киликийцем-апостолом, из эмафийских пределов
Изгнанным после того, как он отведал бичей;
Иль с Иисусом самим, кого с берегов Гергесипских
Неблагодарный народ силой заставил уйти?
Но ободрись, милый друг, и унынию не поддавайся,
Доступ в сердце твое бледному страху закрой.
Хоть и сверкают повсюду, куда ты ни глянешь, доспехи,
Хоть отовсюду грозят меткие стрелы тебе,
Меч не коснется ничей твоего беззащитного тела,
Кровью твоею никто дротик свой не обагрит.
Ты под эгидой господней пребудешь вовек невредимым.
Бог - и ограда твоя, и нерушимый оплот.
Вспомни, сколь многих мужей, служивших царю ассириян,
Он у Сионских ворот за ночь одну истребил;
Как и в горах, и в долине к бегству принудил отряды,
Что на Самарию встарь древний направил Дамаск;
Как, устрашая царей, рассеивал вражьи фаланги
В битвах, где воздух дрожал от завывания труб,
Где белый день померкал от пыли, копытами взбитой,
Где колесницы, как вихрь, сонный взметали песок
И оглашались просторы воинственным ржанием конским,
Лязгом и свистом клинков, гулом и топотом толп.
Так не теряй же надежды, последней утехи несчастных,
И неудачи свои стойко преодолевай,
Веря, что милостив бог, и минует лихая година,
И возвратишься опять ты под отеческий кров.
Я не ведал еще, Аматузия, сколь ты всевластна,
Мне еще не обжег сердце пафосский огонь.
Стрелы твои, Купидон, считал я ребячьей игрушкой
И над величьем твоим дерзко смеялся порой.
"Мальчик, - твердил я, - ты лучше преследуй пугливых голубок -
Только такому врагу страх ты способен внушить;
Иль, настреляв воробьев, почти себя пышным триумфом:
Б_о_льших трофеев, дитя, ты не стяжаешь вовек.
Так для чего ты грозишь всему человечеству луком?
Твой дурацкий колчан ужас в мужей не вселит".
Эти насмешки лишь пуще разгневали сына Киприды,
Ибо бессмертного нет вспыльчивей, нежели он.
Дело было весной, и над городом день занимался,
Майским лучом озарив острые кровли домов;
Я же взор устремлял вослед отступающей ночи:
Был усталым глазам утренний свет нестерпим.
Вдруг у постели моей крылатый Амур появился.
Бога я сразу признал в нем по колчану его,
И величавой осанке, и ласково-грозному взору,
И полудетскости черт рдевшего гневом лица.
Был он прелестью схож с Ганимедом, Юпитеру милым,
Что на Олимпе нектар богу влюбленному льет,
Или с пленившим наяд и навеки похищенным ими
Гилом, который на свет Феодамантом рожден,
И не портил ее, а, напротив, усиливал только
Гнев, разгоравшийся в нем с каждым мгновеньем сильней.
Рек он: "Коль скоро, несчастный, примера других тебе мало,
Мощь десницы моей ныне изведаешь ты
И, оказавшись одной из жертв моего самовластья,
В людях почтенье ко мне казнью своей укрепишь.
Разве ты позабыл, что и сам победитель Пифона
Должен был передо мной гордую шею склонить?
Разве, к Пенеевой дочери страсть ощутив, не сознался
Феб, что больнее разят стрелы мои, чем его?
Даже парфяне, которые бегством победу стяжают,
Луком владеют не столь ловко и метко, как я.
Мне в искусстве стрельбы был не равен охотник кидонский,
Первенство в ней уступил женоубийца Кефал.
Верх неизменно я брал над Гераклом и другом Геракла.
Был побежден - и не раз - мною гигант Орион.
Вздумай предвечный Юпитер метнуть в меня молнию с неба,
Я бы ее упредил острой стрелою своей.
Если ж по-прежнему ты трепетать предо мной не желаешь,
Я в назиданье тебе в сердце тебя поражу,
И не надейся, глупец, что от ран защитит тебя муза
Иль уврачует змея Феба-целителя их".
Так он промолвил и, за спину лук золоченый закинув,
Скрылся, чтоб отдых вкусить на материнской груди.
Я же улыбкой ответил на эти ребячьи угрозы:
Страха мальчишка-божок мне ни на миг не внушил.
Часто гулял я тогда, подражая согражданам в этом,
То по садам городским, то по окрестным лугам.
Мимо меня взад-вперед то и дело со смехом сновали
Девы, чьи лица равны лику богинь красотой.
Полдень при их появлении вдвое светлей становился,
Делалось солнце само ярче от блеска их глаз.
Зрелище это в унынье меня не ввергало - напротив,
С юною пылкостью им тешил я душу и взгляд.
Ни подавить любопытство, ни скрыть восхищенье не в силах,
Я при встрече порой в очи им очи вперял.
Так и увидел меж них я ту, что всех прочих затмила,
Ту, чьи взоры во мне пламя недуга зажгли,
Ибо прекрасней ее не могла б и Венера казаться.
Счел я, что перед собой вижу царицу богов.
Гнев на меня затаив, Купидон мне подстроил ловушку:
С девой прекрасной меня он злоумышленно свел.
Спрятался неподалеку божок вероломный в засаде
И наготове держал стрелами полный колчан.
Время не стал он терять и, позицию быстро меняя,
С девичьих уст и ланит, персей, чела и ресниц
Мне в беззащитную грудь смертоносные стрелы направил.
Горе! Без промаха цель ими была пронзена.
Сердце зашлось у меня от боли, досель незнакомой.
Разом охвачен я был пламенем страстной любви.
Та же, кто в муке моей была мне единой утехой,
Скрылась, и не сумел взгляд мой ее отыскать.
Дальше пошел я растерянно, полон немою печалью,
Но не раз замедлял шаг, порываясь назад.
Тело покинув, мой дух стремился вослед незнакомке.
Плакал я, чтоб облегчить горечь потери своей.
Так об утраченном небе, откуда был сброшен на Лемнос,
Сын Юноны Вулкан после паденья скорбел.
Так и Амфиарай, с колесницею в Орк низвергаясь,
Взоры назад устремлял вслед исчезавшему дню.
Что же мне делать, несчастному? Сломленный бременем горя,
Я не могу ни любить, ни позабыть о любви.
О, если б вновь довелось мне свидеться с милою девой,
Я бы поведал в слезах ей о терзаньях своих!
Может быть, все же душа у нее адаманта не тверже;
Может быть, внимет она скорбным моленьям моим...
Разве страдал кто-нибудь от любовного пламени горше?
Всем, кто влюблен, я могу страшным примером служить.
Так пощади, Купидон! Коль скоро любовь - это нежность,
Быть жестоким тебе, богу любви, не к лицу.
Я необорным оружием лук твой считаю отныне;
Верю, что стрелы твои ранят больней, чем огонь.
На алтарях твоих храмов дары мои будут дымиться:
Первый и высший теперь ты для меня меж богов.
Я умоляю: избавь от мучений меня! Нет, не надо;
Ибо - бог весть почему - сладок любовный недуг.
Не откажи лишь в одном: уж коль суждено мне влюбиться,
Одновременно стрелой сердце нам с девой пронзи.
Фокс, посягая на жизнь короля и всех лордов британских,
Ты лицемерно решил - иль я не понял тебя? -
Выказать кротость отчасти и делом лжеблагочестивым
Хоть для виду смягчить мерзостный умысел свой.
Вот почему вознамерился на колеснице из дыма
И языков огня ты их поднять до небес.
Словно пророка, который был некогда пламенным вихрем
В рай с иорданских полей, Парке назло, унесен.
Уж не мечтал ли ты, зверь, в берлоге своей семихолмной
Этим путем короля на небеса вознести?