Гамсун Кнут. Соки земли

   – А ей расти еще пять недель! – сказала Ингер.
   Ах, эта Ингер, и всегда-то она утешала и говорила ласковые слова своим заячьим ртом. Да и говорила-то плохо, шепелявила и шипела, словно клапан, из которого выходит пар; но приятно было слушать ее утешения в этой глуши.
   И характер у нее был жизнерадостный.
   – Сделал бы ты еще одну кровать! – сказала она Исааку.
   – Ну, – отозвался он.
   – Хорошо, хорошо, ведь это не горит.
   Они начали рыть картошку и выкопали всю к Михайлову дню, по старинному обычаю. Год вышел средний, хороший год, опять оказалось, что картошка не так уж требовательна к погоде, а растет несмотря ни на что и может выдержать, что угодно. Разумеется, не сравнить с настоящим средним годом, хорошим годом, когда дождей выпадает сколько надо, но они и так не могли пожаловаться. Однажды мимо проходил лопарь и подивился, как много у новоселов картошки.
   – В деревнях она уродила гораздо хуже, – сказал он. У Исаака опять выдалось несколько недель на работу над землей до наступления заморозков.
   Скотина ходила по полям и паслась, где вздумается. Исааку было приятно работать поблизости и слушать колокольчики; правда, это подчас отвлекало его, потому что бык стал баловной, раскидывал кучи ягеля, а козы карабкались и залезали всюду, даже на крышу землянки.
   Мелкие и крупные заботы.
   Однажды Исаак услышал сердитый крик: Ингер стоит на пороге, держа ребенка на руках, и показывает пальцем на быка и на молоденькую телку Сребророжку – они милуются. Исаак бросает мотыгу и бежит к ним, но уж поздно, беда уже случилась.
   Исаак уводит ее в хлев, но все равно – уже поздно.
   – Ишь ты, дрянь, раненько начала, всего-то год отроду, на полгода раньше, колдовка, девчонка!
   – Да, да, – говорит Ингер, – но с одной стороны, оно и хорошо, а то обе коровы отелились бы по осени.
   Ох, Ингер, голова у нее не очень толковая, но, может быть, она и знала, что делала, выпуская утром Сребророжку вместе с быком.
   Пришла зима. Ингер чесала шерсть и пряла, Исаак возил дрова, огромные возы сухих дров; весь долг был уплачен, лошадь и телега, плуг и борона – все стало его собственностью. Он уезжал с приготовленными Ингер козьими сырами и приезжал то с пряжей, ткацким станком, мотовилом, веретеном, то с мукой и разными припасами, то с досками, тесом и гвоздями; однажды он привез лампу.
   – Провалиться мне на месте, ты прямо колдун! – сказала Ингер, хотя давно уже догадывалась, что лампа будет.
   Они зажигали ее по вечерам и чувствовали себя, как в раю, а маленький Елисей, наверное, думал, что это солнце.
   – Посмотри, как он дивится! – говорил Исаак. Ингер стала прясть при лампе.
   Исаак привез холста на рубахи и новые комаги для Ингер. Она просила привезти разных красок для шерстяной пряжи, он привез. Но однажды он привез часы. Что такое? Часы! Ингер точно с неба свалилась и несколько минут не могла вымолвить ни слова. Исаак осторожно и бережно повесил часы на стену, поставил наобум, подтянул гири и пустил бой. Ребенок повернул глазки на гулкий звук, потом перевел их на мать.
   – Да уж, можешь подивиться! – сказала она, взяла мальчика на руки и сама взволновалась. Потому что из всех благ в одинокой жизни ничто не могло сравниться со стенными часами, которые идут себе во всю темную зиму и звонко отбивают каждый час.
   Но вот дрова свезены, Исаак опять стал уходить в лес рубить дрова, опять прокладывал улицы и строил город из дров на будущую зиму. Он отходил все дальше и дальше от дома, большой бугор стоял уже совсем лысый и готовый для обработки, и Исаак уже не вырубал дочиста делянки, а сваливал только самые старые деревья с сухими верхушками.
   Разумеется, он давно понял, для чего Ингер сказала ему про кровать, надо было поторопиться и не откладывать этого дела в долгий ящик. Раз в темный вечер он вернулся из лесу, а дома уж все было готово, семья прибавилась, опять мальчик, Ингер лежала. И хитрая же эта Ингер, утром она непременно хотела спровадить его в село.
   – Ты бы промял немножко лошадь, – сказала она, – она только стоит и роет копытом колоду.
   – Мне некогда заниматься такой ерундой, – ответил Исаак и ушел.
   Теперь он понял, что она просто хотела избавиться от него, а зачем это? Он бы пригодился и дома.
   – Почему это ты никогда не можешь знать заранее? – спросил он.
   – Теперь сделай кровать для себя, и переходи спать в клеть, – ответила она.
   Впрочем, одной кровати было еще мало, надо было и постель для нее. У них было только одно одеяло, а нового нельзя было сделать до осени, когда они собирались колоть барашков, но даже и тогда вряд ли вышло бы целое одеяло из каких-нибудь двух-трех овчин. Исаак здорово мерз по ночам, он пробовал зарываться в сено под выступом скалы, пробовал ложиться к коровам, и чувствовал себя заброшенным и одиноким. Счастье, что стоял май, потом придет июнь, июль…
   Удивительно, сколько было сделано в пустыне: жилье для людей, и скотный двор, и возделанные поля, и все в три года. Что такое опять строил Исаак?
   Новый амбар, кладовую, пристройку к избе. Весь дом сотрясался и гремел, когда он вгонял восьмидюймовые гвозди. Ингер выходила и просила его пожалеть ребят. Ну да, ребята, поболтай с ними пока что, спой что-нибудь, дай Елисею ведерко, пусть постучит в него! Больших гвоздей не так много, вот только здесь их и надо вбить, в пазы, они будут держать всю пристройку.
   А потом пойдут уж только доски и двухдюймовые гвозди, пустяковая работа.
   Разве можно было обойтись без этого стука? Ведь вот, бочки с сельдями и муку, и все припасы ставили в конюшне, чтоб не оставлять под открытым небом, но свинина отзывалась навозом, кладовая прямо необходима. А мальчуганы пусть приучаются к ударам молотка по стене. Елисей, правда, стал немножко худенький и бледный, но зато второй, тот сосал, чисто божий ангел, и когда не кричал, то спал. Замечательный парнишка. Исаак не спорил против того, чтоб его назвать Сивертом; пожалуй, это всего лучше, хотя сам он наметил было – Яков. В некоторых случаях Ингер рассуждала правильно: Елисея назвали в честь священника из ее села, а это благородное имя, а Сивертом звали Ингерова дядю, окружного казначея, того самого, что был холостяк, богатей и не имел наследников. Чего ж для ребенка лучше, как назвать его по имени этого дяди?
   Опять наступил весенний перерыв в работе, и все на земле готовилось встречать Троицу. Когда у Ингер был только Елисей, она никак не могла урвать время, чтоб помочь мужу, первенец поглощал все ее внимание; теперь, когда у нее стало двое детей, она расчищала землю и делала многое другое: целыми часами сажала картошку, посеяла морковь и репу. Такую жену не скоро найдешь. А ко всему этому, разве она не ткала? Она пользовалась каждой минутой, чтоб побежать в клеть и спустить пару шпулек, и выходила у нее полушерстяная ткань для нижнего белья на зиму. А потом окрасила пряжу и наткала синего и красного холста себе и ребятам, подбавила еще цветной пряжи и сшила тюфяк Исааку, Все необходимые и полезные вещи, и вдобавок такие прочные!
   Ну, и вот семья новоселов стала крепко на ноги, и если урожай выдастся хороший, то им можно будет позавидовать. Чего еще не хватает? Разумеется сеновала, овина с молотильным током, это цель на будущее, и она будет достигнута, как и остальные цели, дай только время! Вот и маленькая Сребророжка отелилась, козы принесли козлят, овцы ягнят; молодняк так и кишел на пастбище. А люди? Елисей уже бойко разгуливал на собственных ножках, а маленького Сиверта окрестили. Ингер? Должно быть опять затяжелела, очень уж раздобрела. Что такое прежде был для нее ребенок? Ничего – то есть очень много, хорошенькие малютки, она гордилась детьми и давала понять, что не всем бог дает таких больших и красивых детей. Ингер усердно наверстывала молодость. У нее было обезображенное лицо, и она прожила молодые годы, как отщепенка, парни не смотрели на нее, хотя она умела и плясать и работать, они пренебрегали ее лаской, отворачивались – теперь настало ее время, она развернулась, зацвела пышным цветом и носила детей.
   Сам Исаак, хозяин, остался тем же серьезным и угрюмым, но ему везло, и он был доволен. До прихода Ингер он жил смутной и тусклой жизнью, знал только картошку да козье молоко, да смелые кушанья без названия; теперь он имел все, что мог пожелать человек в его положении.
   Снова настала засуха, снова неурожай. Лопарь Ос-Андерс, приходивший со своей собакой, рассказывал, что народ в деревнях скосил ячмень на корм скоту.
   – Да неужто? Стало быть, совсем уж плохо? – спросила Ингер.
   – Да. Но у них был хороший лов сельдей. Дядя твой Сиверт здорово нажился.
 
   – У него и раньше кое-что было! И в котелке и в печке!
   – Точь-в-точь, как у тебя, Ингер!
   – Да, слава богу, не на что пожаловаться. Что же про меня говорят дома?
   Ос-Андерс качает головой и льстит: у него и слов нет, чтоб передать.
   – Если хочешь кружку парного молока, так скажи, – говорит Ингер.
   – Не беспокойся! Вот разве чуточку собаке. Появилось молоко, появился корм для собаки. Лопарь услышал музыку из горницы и насторожился:
   – Что это?
   – Это бьют наши часы, – отвечает Ингер, готовая лопнуть от гордости.
   Лопарь опять покачал головой и сказал:
   – У вас есть дом, и конь, и деньги, скажи мне, чего у вас нет!
   – Да, мы уж и не знаем, как благодарить бога.
   – Олина велела тебе кланяться.
   – А-а! Как она поживает?
   – Ничего. А где твой муж?
   – Пашет.
   – Говорят, он не купил землю? – бросает лопарь.
   – Не купил? Кто это говорит?
   – Люди говорят.
   – Да у кого ж ее было покупать? Ведь это пустошь.
   – Да, да.
   – А поту он положил на эту землю немало!
   – Они говорят, это государственная земля, Ингер ничего не поняла и сказала:
   – Ну, может быть. Уж не Олина это говорила?
   – Не помню, кто, – ответил лопарь, шныряя по сторонам лукавыми глазами.
   Ингер удивлялась, что он ничего не выпрашивает, Ос-Андерс всегда что– нибудь выпрашивал, как все лопари; они всегда клянчат. Ос-Андерс сидит ковыряет в своей глиняной трубке и раскуривает ее. Вот так трубка, он курит и дымит так, что все его старое сморщенное лицо превращается в руническую надпись.
   – Ну, мне не за чем спрашивать, твои ли это дети, – подлизывается он. – До того они похожи на тебя. Вылитая ты, когда была маленькой!
   Ингер была урод и страшилище – разумеется, это глупо; но она все-таки вспыхнула от гордости. Даже лопарь может обрадовать материнское сердце.
   – Если б мешок твой был не так набит, я бы дала тебе кой-чего, – сказала она.
   – Нет, не беспокойся!
   Ингер с ребенком уходит в дом, а Елисей тем временем остается с лопарем.
   Они отлично ладят друг с другом, мальчик видит в мешке у лопаря что-то чудное, мохнатое, хочет потрогать. Собака возле повизгивает и взлаивает.
   Когда Ингер выходит с припасами, она слегка вскрикивает и садится на пороге:
   – Что это у тебя? – спрашивает она.
   – Ничего. Заяц.
   – Я видела.
   – Парнишка твой захотел посмотреть. Собака подняла его сегодня и прикончила.
   – Вот тебе еда! – сказала Ингер.

Глава V

   Старинным опытом установлено, что неурожаи следуют один за другим по крайней мере два года подряд. Исаак набрался терпения и примирился со своей судьбой. Ячмень сгорел, сбор сена был посредственный, но картошка как будто опять выправлялась, так что, хоть и было плохо, но до голода еще далеко. У Исаака же были вдобавок дрова, да бревна для стройки, которые можно было свезти в село, а так как по всему берегу шел лов сельдей, то денег на покупку дров у людей было вдоволь. Уж не перст ли провидения, что ячмень не уродился? Где бы он стал молотить его без овина с током? Пусть хоть перст провидения, в конце концов не беда.
   Другое дело, что появились новые загвоздки и тревожили его. Что такое сказал Ингер летом какой-то лопарь – что он не купил землю? Разве ему надо покупать, зачем это? Земля лежала себе полеживала, лес стоял-постаивал, он все обработал, построил жилье в непроходимой глуши, кормил свою семью и свою скотину, никому не был должен и работал, работал без устали. Бывая в селе, он много раз собирался потолковать с ленсманом, но все откладывал; ленсмана не очень хвалили, а Исаак был неречист. Что он скажет, когда придет, как объяснит, в чем дело?
   Однажды зимой ленсман сам приехал к новоселам, с ним был человек и пропасть бумаг в портфеле – и был это сам ленсман Гейслер. Он увидел большой открытый бугор, очищенный от леса и ровно круглившийся под снегом, подумал, что все пространство также обработано, и сказал:
   – Да ведь это большое поместье; что ж ты думаешь, такую штуку можно получить задаром?
   Вот оно! У Исаака сердце захолонуло от страха, и он не ответил.
   – Тебе бы следовало приехать ко мне и купить землю, – сказал ленсман.
   – Так.
   Ленсман говорил об оценке, размежевании, обложении, – сказал: государственный налог – и по мере разъяснения слова его казались Исааку все менее и менее несообразными. Ленсман обратился к своему спутнику:
   – Ну, ты, таксатор, как велико угодье?
   Но не стал ждать ответа и записал площадь участка наобум. Спросил Исаака о количестве возов сена, мер картофеля. А как же им быть с межеваньем? Ведь нельзя же произвести размежеванье в лесу по пояс в сугробах, а летом сюда не добраться. Во сколько сам Исаак считает лес и выгон?
   Этого Исаак не знал; до сих пор он считал своим все, что видел. Ленсман сказал, что казна требует определенного надела.
   – Чем больше у тебя участок, тем дороже он стоит, – сказал он.
   – Так.
   – Да. И дают тебе не все, сколько ты схватишь глазом, а по твоей потребности.
   – Так.
   Ингер принесла молока, и ленсман с провожатым стали пить. Она принесла еще. Это ленсман-то строгий? Он даже погладил Елисея по голове и спросил:
   – Он играет в камешки? Покажи камни. Что это такое? Какие тяжелые, должно быть в них какой-нибудь металл.
   – Таких в горах очень много, – сказал Исаак. Ленсман вернулся к делу:
   – Наверно, тебе всего дороже земля на юг и на запад? – спросил он Исаака.
   – Скажем: четверть мили на юг?
   – Целых четверть мили на юг?
   – Целых четверть мили! – воскликнул его спутник.
   – Не два же аршина обрабатываешь, – оборвал ленсман.
   – А что стоит четверть мили? – спросил Исаак.
   – Не знаю, да и никто не знает. Я назначу невысокую цену, ведь это глушь, за много миль от жилья, и никаких средств сообщения.
   – Да, но целых четверть мили! – опять вмешался спутник.
   Ленсман записал четверть мили на юг и спросил:
   – А в сторону скал?
   – Тут мне надо бы до воды. Там большое озеро, – ответил Исаак.
   Ленсман записал:
   – А к северу?
   – Там-то не так важно, – ответил Исаак. – Там болото и нет порядочного леса.
   Ленсман написал по своему усмотрению восьмую мили.
   – А на восток?
   – Тоже все равно. Там голые скалы вплоть до Швеции.
   Ленсман записал. Записав, он с минуту посчитал, потом сказал:
   – Разумеется, это большое владенье, и если б оно находилось возле села, ни у кого не хватило бы средств купить его. Я назначу за все про все сто далеров. Как ты думаешь? – спросил он спутника.
   Тот ответил:
   – Да разве это цена!
   – Сто далеров! – воскликнула Ингер. – Не бери такого большого участка, Исаак!
   – Нет, – сказал Исаак.
   Спутник подхватил:
   – И я то же говорю! Что вы станете делать с таким большим участком?
   Ленсман сказал:
   – Обрабатывать.
   Он сидел, трудился и писал, изредка в горнице раздавался детский плач, должно быть ему не хотелось переписывать сызнова, и так он попадет домой не раньше ночи, да нет, не раньше утра! Он решительно сложил бумаги в портфель:
   – Ступай запрягай! – сказал он товарищу. Потом повернулся к Исааку и заявил:
   – Собственно говоря, следовало бы отвести тебе это место задаром, да еще приплатить за твои труды. Я так и напишу в своем докладе. А там посмотрим, сколько с тебя возьмет казна.
   Исаак – бог весть, как он себя чувствовал! Как будто он ничего не имел против высокой оценки своего участка и своих непомерных трудов. Должно быть, он не считал невозможным выплатить с течением времени сто далеров, поэтому ничего и не сказал; он будет работать как раньше, возделывать землю, превращать сухостой и валежник в дрова. Исаак не принадлежал к верхоглядам, не рассчитывал на случайности, он работал.
   Ингер поблагодарила ленсмана и попросила его заступиться за них перед казной.
   – Да. Но я ведь ничего не решаю, я только сообщаю свое мнение. Сколько лет младшему?
   – Ровно полгода.
   – Мальчик или девочка?
   – Мальчик.
   Ленсман был не строгий, но легкомысленный и не очень добросовестный.
   Своего землемера и таксатора, понятого Бреде Ольсена, он не стал слушать, важную сделку провел кое-как, крупное дело, решающее судьбу Исаака и его жены и судьбу их потомков, быть может, в бесчисленных поколениях, он закрепил письменно наобум, ленсман только писал. Но он отнесся к новоселам очень ласково, достал из кармана новенькую серебряную монету и вложил в ручку маленькому Сиверту, потом кивнул головой и пошел садиться в сани.
   Вдруг он спросил:
   – Как называется это место?
   – Как называется?
   – Ну да. Какое у него название? Надо записать название.
   Об этом никто и не думал. Ингер и Исаак только переглянулись.
   – Селланро? – проговорил ленсман. Слово просто пришло ему в голову, вряд ли даже это было вообще название, но он говорил:
   – Так – Селланро! – кивнул головой и уехал. Все наобум – границы, цена, название… Несколько недель спустя, будучи в селе, Исаак узнал, что с ленсманом Гейслером неблагополучно; подняли вопрос о каких-то деньгах, в которых он не мог отчитаться, и его вызывали к амтману. Вот как неладно случается: иные люди живут без оглядки, пока не наткнуться на тех, что живут правильно!
   Однажды Исаак отправился в село с одним из последних возов дров, и на обратном пути ему довелось подвезти на своих санях ленсмана Гейслера.
   Ленсман вышел из лесу с ручным чемоданчиком и сказал:
   – Подвези-ка меня!
   Некоторое время оба ехали молча. Только раз ленсман достал из кармана бутылку и отпил из нее, предложил и Исааку, но тот отказался.
   – Боюсь, как бы не застудить живот, – сказал ленсман. Он заговорил о земельном деле Исаака:
   – Я сейчас же препроводил дело и дал очень теплый отзыв. Селланро – красивое название. Собственно, тебе следовало бы отвести участок бесплатно, но если б я так написал, казна непременно заартачилась бы и сама назначила бы цену. Я написал пятьдесят далеров.
   – Так. А не сто далеров вы написали?
   Ленсман сдвинул брови, припоминая:
   – Насколько помнится, я написал пятьдесят далеров.
   – Куда вы сейчас едете? – спросил Исаак.
   – В Вестерботнию, в семью моей жены.
   – Трудно будет добираться туда в эту пору года.
   – Как-нибудь. Ты не проводишь меня немножко?
   – Извольте. Одному плохо.
   Они приехали в усадьбу к Исааку, и ленсман переночевал в клети. Наутро он снова отпил глоток из бутылки и сказал:
   – Я непременно расстрою Себе желудок этой поездкой! – Он был такой же, как и в прошлый свой приезд, ласково-властный, но легкомысленный и мало занятый своей судьбой; может, впрочем, она была и не так уж печальна. Когда Исаак, набравшись храбрости сказал, что обработан не весь бугор, а только небольшая часть, несколько маленьких полосок, ленсман дал ошеломляющий ответ:
   – Я это отлично знал, когда сидел здесь в прошлый раз и писал. А возница мой, Бреде, тот ничего не понимал, он болван. У них в департаменте имеется таблица. И вот если такое малое количество стогов сена и мер картофеля приходится на такой большой участок, какой мною показан, то департаментская таблица гласит, что это скверная земля. Я играл тебе в руку, и согласен лишиться царства небесного за это плутовство. Нам бы надо иметь тридцать две тысячи таких молодцов, как ты. – Ленсман мотнул головой и обратился к Ингер:
   – Сколько времени младшему?
   – Ему сейчас девять месяцев.
   – Ага. Мальчик?
   – Да.
   – Но ты не теряй времени и покончи со всеми формальностями как можно скорей, – продолжал он, обращаясь к Исааку. – Один человек хочет купить место на полдороге от тебя до села, и тогда твой участок поднимется в цене. Ты купи первый, а там пусть себе поднимается. Так, по крайней мере, тебе хоть что-нибудь останется за твои труды. Ты ведь первый шевельнул эту глушь.
   Хозяева поблагодарили его за совет и спросили, не сам ли он оформит сделку. Он ответил, что сделал, что мог, остальное зависит от казны.
   – Я сейчас еду в Вестерботнию и не вернусь, – сказал он равнодушно.
   Он дал Ингер 24 скиллинга, и это было уж чересчур.
   – Не забудь свезти немножко убоины моей семье, когда поедешь в село, – сказал он, – телятины или баранины, что у вас будет. Жена заплатит. Да захватывай с собой кой-когда головки две-три козьего сыру, дети у меня его очень любят.
   Исаак проводил его через перевал, на вершине лежал твердый наст, так что идти было не трудно. Исаак получил за это целый далер.
   Так и ушел ленсман Гейслер и не вернулся больше в село. «И бог с ним», – говорили люди, его считали ненадежным человеком и пройдохой. Не то, чтобы он был незнающий, нет, человек он был образованный и много учился, но с чересчур широким размахом, и не церемонился с чужими деньгами. Выяснилось, что Гейслер бежал после строгого письма амтмана Плеюма, но семье его ничего не сделали, и она долго жила спокойно в деревне – жена и трое детей.
   Впрочем, в скорости недостающие деньги были присланы из Швеции, семья ленсмана перестала считаться как бы заложниками и продолжала жить на старом месте, потому что ей так нравилось.
   Для Исаака и Ингер этот самый Гейслер оказался вовсе не плохим человеком, наоборот, бог знает, какой-то еще будет новый ленсман, может, всю сделку с участком придется переделывать наново.
   Амтман послал в село одного из своих писцов, это и был новый ленсман. Был он мужчина лет за сорок, сын фохта, по фамилии Гейердаль; по бедности он не мог стать студентом и чиновником, а пятнадцать лет просидел в конторе амтмана и все писал. Не имея средств жениться он остался холостяком; амтман Плеюм получил его в наследство от своего предшественника и платил ему то же нищенское жалованье, что и прежний. Гейердаль получал свое жалованье и писал. Он превратился в угнетенного и изможденного человека, но был надежен, честен, да и работник отличный, поскольку хватало его способностей и знаний. Сделавшись ленсманом, он начал проникаться чувством собственного достоинства.
   Исаак набрался храбрости и пошел к нему.
   – Дело Селланро – да, вот оно, вернулось из департамента. Они там запрашивают разные сведения, ведь все это настряпал ваш Гейслер, – сказал ленсман. – Королевский департамент желает знать, нет ли на твоем участке больших и особенно богатых морошковых болот. Есть ли строевой лес? Нет ли руд и разных металлов в окружающих горах? В деле упоминается про большое горное озеро, есть ли в нем рыба? Правда, Гейслер привел кое-какие данные, но он ведь такой человек, что на него нельзя положиться, мне приходится все проверять после него. Я приеду на твой участок, в Селланро, при первой же возможности, и все осмотрю и произведу оценку. Сколько туда миль?
   Королевский департамент требует настоящего межеванья, и, разумеется, нам придется его произвести.
   – Это трудно будет раньше второй половины лета, – сказал Исаак.
   – Как-нибудь уж придется. Мы не можем оттягивать ответ департаменту до конца лета. Я приеду на днях. Заодно придется продавать от имени казны пахотный участок другому человеку.
   – Не тому ли, что хочет купить место на полдороги от меня.
   – Не знаю, может быть. Это здешний человек, мой таксатор, мой понятой.
   Он просил разрешения на покупку у Гейслера, но Гейслер отказал и ответил, что он не может обработать даже двухсот аршин! Тогда человек этот сам написал амтману и теперь это дело перешло для отзыва ко мне. Ох уж, этот мне Гейслер!
   Ленсман Гейердаль приехал к новоселам вместе с оценщиком Бреде; они промокли в болотах, и промокли еще больше, когда пришлось обходить границы по тающему весеннему снегу в горах. В первый день ленсман проявлял большое усердие, но на второй двигался утомленно и по большей части стоял под горой и только покрикивал, да показывал. Не было уже речи о том, чтоб «исходить горы вдоль и поперек», – а морошковые болота, – сказал он, – будут самым тщательным образом обследованы на обратном пути.
   Департамент наметил много вопросов, должно быть, опять по какой-нибудь таблице. Единственный толковый вопрос был о лесе. Строевого леса, действительно, было немного, и он рос на участке Исаака, но продажного строевого леса не было, разве что для домашнего употребления. Но даже если б и был здесь строевой лес, кто мог бы его доставить за столько миль? Для этого надо быть таким мельничным жерновом, как Исаак, который в течение зимы свозил по нескольку бревен в село и получал в обмен доски и тес.
   Оказалось, что замечательный этот Гейслер представил доклад, которым никак нельзя было пренебречь. И вот новый ленсман старался поймать его и найти какую-нибудь ошибку, но, в конце концов, бросил. Он только чаще, чем Гейслер, советовался со своим спутником и оценщиком, и считался с его словами, а оценщик, должно быть, переменился и усвоил себе другую точку зрения с тех пор, как сам сделался покупателем казенных земель.