Гамсун Кнут. Соки земли

   – А какая по-твоему, должна быть цена? – спросил ленсман.
   – Пятьдесят далеров за глаза для всякого, кто захотел бы купить, – ответил оценщик.
   Ленсман изложил это в затейливых словах. Гейслер писал: «Владельцу придется платить ежегодный налог, и он не видит возможности уплатить, в качестве покупной цены, больше пятидесяти далеров, с рассрочкой на десять лет. Казна вольна или согласиться на его предложение, или лишить его земли и плодов его труда».
   Гейердаль написал: «Покупщик почтительно ходатайствует пред высоким департаментом о разрешении сохранить за собой землю, которая не принадлежит ему, но в которую он вложил значительный труд, за цену 50 – пятьдесят – специедалеров, уплачиваемых в сроки по благоусмотрению департамента».
   – Я думаю, мне удастся оставить за тобой участок, – сказал ленсман Гейердаль Исааку.

Глава VI

   Сегодня старого быка уводят со двора. Он превратился в сущее чудовище, да и содержать его стало чересчур дорого; Исаак решил свести его в село, сбыть кому-нибудь и привести вместо него подходящего молодого быка.
   Затеяла это Ингер, и Ингер-то, конечно, знала, что делала, выпроваживая Исаака из дому именно сегодня.
   – Если уж идти, так ступай сегодня, – сказала она. – Бык откормлен, весной на кормленную убойну хорошая цена, его можно отправить в город, а там платят страсть какие цены.
   – Да, да, – ответил Исаак.
   – Вот только, не кинулся бы он на тебя, дорогой.
   На это Исаак ничего не ответил.
   – Впрочем, он целую неделю был на воле, огляделся и приобвык немножко.
   Исаак молчал. Но заткнул за пояс большой нож и вывел быка.
   Ну уж и бык, здоровенный и страшный, бока у него тряслись на ходу. Ноги короткие, когда он бежал, то ломал кустарники грудью, чисто паровоз. Шея толстая до уродства, в этой шее жила слоновая сила.
   – Только бы он на тебя не кинулся, – сказала Ингер. Исаак ответил, помолчав:
   – Ну, что ж, тогда я заколю его дорогой и снесу мясо. Ингер села на крыльце. Ее мучили боли, лицо было воспаленное, она держалась на ногах до ухода Исаака; но вот он скрылся в лесу с быком, и Ингер могла теперь стонать без опасений. Маленький Елисей спрашивает:
   – Маме больно?
   – Да, больно.
   Он передразнивает мать, хватается за спину и стонет. Малютка Сиверт спит.
   Ингер ведет Елисея с собой в горницу, сажает на пол и дает игрушек, а сама ложится в постель. Пришел ее час. Она все время в полном сознании, следит за Елисеем, бросает взгляд на стену, смотрит который час. Она не кричит, почти не шевелится; во внутренностях ее происходит борьба, бремя внезапно выскальзывает из нее. Почти в ту же минут она слышит незнакомый крик в своей постели, тоненький жалкий голосок, и уж не может оставаться спокойной, а встает и смотрит на постель. Что же она видит? Лицо ее мгновенно становится серым и теряет всякое выражение, всякий смысл.
   Раздается стон, какой-то неестественный, невозможный, словно задушенный вой, вырывающийся из самого нутра женщины.
   Она опускается на постель. Проходит минута, но нет ей покоя, слабый писк на постели становится громче, она снова приподнимается и смотрит – О, Господи, хуже нельзя и придумать, пощады нет – ребенок в довершение всего девочка!
   Исаак отошел от дому, может быть, с полмили, едва ли миновал час после его ухода со двора. В течение десяти минут дитя было произведено на свет и убито…
   Исаак вернулся на третий день, ведя на привязи тощего молодого быка, едва передвигавшего ноги; оттого путь и был так долог.
   – Ну, как все обошлось? – спросила Ингер, хотя и сама была очень слаба и больна.
   Все обошлось сносно. Бык взбесился на последней полмиле от села, Исааку пришлось привязать его и сбегать за помощью. Когда он вернулся, оказалось, что бык порвал привязь, и его целый час не могли найти. Ну да все устроилось, торговец, скупавший мясо для города, заплатил хорошо.
   – А вот и новый бык, – сказал Исаак, – пусть дети подойдут и посмотрят!
   Все с тем же интересом к каждому новому животному, Ингер осмотрела быка, ощупала его, испросила о цене; маленького Сиверта посадили ему на спину.
   – А мне жалко старого быка, – сказала Ингер, – он был такой гладкий и умный. Хоть бы уж они зарезали его как следует!
   Дни были посвящены обычной рядовой работе, скотина гуляла на воле, в пустом хлеву прорастал в ящиках и лукошках картофель, предназначенный для посадки. В этом году Исаак посеял ячменя больше прежнего и приложил все усердие, чтоб хорошенько запахать его в землю, разбил грядки для моркови и репы, а Ингер посеяла семена. Все шло по-старому. Некоторое время носила на животе торбу с сеном, чтоб казаться толще, постепенно она уменьшала количество сена и наконец бросила торбу. В конце концов, Исаак заметил и с удивлением спросил.
   – Что же это, разве нынче ничего не будет?
   – Нет, – ответила она, – не будет.
   – Ну. Отчего же?
   – Так уж пришлось. Ты что же, Исаак, думаешь распахать все, сколько от нас видно!
   – Скинула, что-ли? – спросил он.
   – Да.
   – Так. А сама-то ты не хвораешь?
   – Нет. Я все думаю, хорошо бы нам завести свинью.
   Неповоротливый умом Исаак ответил спустя минуту:
   – Да, свинью. Я и сам подумываю о ней каждую весну. Но покамест у нас не будет много картошки, да еще полоски ячменя, нам ее не прокормить.
   Посмотрим, что бог даст нынче.
   – А уж как хорошо бы иметь свинью!
   – Да.
   Дни проходят, побрызгивает дождь, нивки и луг чудесно зеленеют, нынче будет урожай! Мелкие и крупные события сменяются одно за другим, это – еда, сон и работа, это – воскресенья с умыванием лица и расчесыванием волос.
   Исаак сидит в новой красной рубахе, вытканной и сшитой Ингер. Но вот, ровная жизнь потревожена крупным происшествием: одна овца с ягненком затерялась где-то в скалах, остальные овцы пришли домой вечером, Ингер сейчас же хватилась двух пропавших, Исаак отправляется на поиски. И первая мысль Исаака, раз уж случилась беда, хорошо, что она случилась в воскресенье, и ему не нужно отрываться от работы. Он ищет много часов, выгон огромный, он ходит и ходит; дома все в волненьи, мать успокаивает детей короткими словами: две овцы пропали, тише, вы! Все принимают участие в тревоге, все маленькое общество, даже коровы понимают, что происходит что– то необычное, и мычат, потому что Ингер по временам выходит во двор и громким голосом кричит по направлению к лесу, хотя скоро уж ночь. Это целое событие в пустыне, несчастье для всей коммуны. Уложив детей спать, Ингер тоже отправляется на поиски. Изредка она аукает, но не получает ответа, должно быть, Исаак зашел очень далеко.
   Господи, куда же это девались овцы, что с ними приключилось? Уж не медведь ли задрал их? А может волк забежал из Швеции или Финляндии? Ничего подобного. Когда Исаак находит овцу, оказывается, что она завязла в расщелине, у нее переломана нога и распорото вымя. Должно быть она попала в расщелину давно, потому что, хотя и поранена довольно сильно, выщипала траву кругом себя до самой земли. Исаак поднимает овцу и вытаскивает ее из расщелины, она сейчас же начинает щипать траву. Ягненок тут же принимается сосать мать, и раненому вымени сущее лекарство, что оно опрастывается.
   Исаак набирает камней и заваливает опасную расщелину, предательскую расщелину; не придется ей больше переламывать овцам ноги! Исаак носит ременные подтяжки, он снимает их, обвязывает ими овцу, притянув порванное вымя. Потом вскидывает овцу на плечо и идет домой. Ягненок бежит следом.
   А дальше? Лучинки и просмоленные тряпки. Через несколько дней овца начинает лягаться больной ногой, потому что рана затягивается, излом срастается. Так все и налаживается – до какого-нибудь нового происшествия.
   Повседневная жизнь, события, целиком наполняющие новоселов. О, – это вовсе не мелочи, это судьба, сама жизнь, от этого зависит счастье, радость, благополучие.
   В промежуток между полевыми работами Исаак обтесывает новые бревна, которые лежат у него, сложенные в кучу, наверное, опять что-нибудь задумал.
   Кроме того, выламывает подходящие камни и приносит во двор; натаскав достаточно камней, складывает их грядкой. Будь это год тому назад, или около, Ингер заинтересовалась бы и стала бы добиваться, что такое затевает муж, но теперь она большей частью занималась своим делом и не задавала никаких вопросов. Ингер работает так же усердно, как и прежде, держит в порядке дом, детей и скотину, но она начала петь, чего раньше за ней не водилось; учит Елисея вечерним молитвам, этого раньше тоже не было, – Исааку не хватает ее вопросов. Ее любопытство и похвалы делали его счастливым и таким необыкновенным человеком, теперь она проходит мимо и не замечает, что он убивается на работе. – Должно быть, она все-таки расстроилась в последний раз! – думает он.
   Опять приходит в гости Олина. Будь все как в прошлом году, ее встретили бы с радостью, нынче не то. Ингер с первой же минуты встречает ее недружелюбно; неизвестно, по какой причине, Ингер относится к ней враждебно.
   – А я-то думала, что опять попаду кстати, – деликатно сказала Олина.
   – Как так?
   – Да ведь надо бы крестить третьего. Разве нет?
   – Нет, – ответила Ингер, – ради этого тебе не стоило беспокоиться.
   – Ну. Вот оно что!
   Олина начинает расхваливать мальчиков, как они выросли, какие стали хорошенькие, Исаака, который распахал столько земли и опять как будто что– то строит – просто чудеса, другого такого двора и не найти! Скажи ты мне, что это такое он строит?
   – Этого я тебе не могу сказать, спроси у него самого.
   – Нет, – сказала Олина, – это мне неудобно. Я только хотела посмотреть, как вы все здесь поживаете, потому что это для меня большая радость и облегчение. Ну, про Златорожку я не стану и спрашивать и поминать, она попала, куда следовало! Проходит некоторое время в дружной болтовне, и Ингер уже не так сердита. Когда часы на стене отбивают свои гулкие удары, у Олины на глазах выступают слезы, она никогда в жизни не слышала такого боя – чисто орган в церкви! Ингер снова преисполняется щедростью и великодушием к своей бедной родственнице и говорит:
   – Пойдем в клеть, я покажу тебе свою тканину! Олина остается весь день.
   Она разговаривает с Исааком и расхваливает все его дела.
   – Я слыхала, что ты откупил по миле во все стороны, неужто нельзя было взять задаром? Кто это тебе позавидовал?
   Исаак слышит похвалы, которых ему так недоставало, и опять чувствует себя человеком:
   – Я откупил у правительства, – отвечает он.
   – Ну да, ну да, только оно могло бы не обдирать тебя так, это самое правительство! Что это ты строишь?
   – Не знаю. Так пустяки.
   – И все-то ты строишь! У тебя крашеные двери и часы с боем на стене, должно быть, строишь чистую избу?
   – Будет тебе врать! – отвечает Исаак. Но он польщен и говорит Ингер:
   – Сварила бы ты кашки на кислом молоке для гостьи.
   – Нету, – отвечает Ингер, – я только что сбила масло.
   – Я не вру, я женщина простая и только так, спрашиваю, – спешит ответить Олина. – Ну если это не чистая изба, тогда это огромный амбар для всего твоего добра. У тебя и поля и луга, и все у тебя, чисто в Библии, течет молоком и медом.
   Исаак спрашивает:
   – А каковы виды на урожай в наших местах?
   – Да ничего себе. Если Господь не спалит его и нынче, прости мои согрешенья! Все в Его воле и власти. Но такого замечательного урожая, как у вас здесь, в наших местах нигде и в помине нет, куда там!
   Ингер расспрашивает про других своих родных, в особенности про дядю Сиверта, окружного казначея, он гордость семьи, у него и сети, и невода, он уж и сам не знает, что ему делать со всем своим богатством. Во время этого разговора, Исаак отходит все дальше на задний план, и его новые строительные затеи забываются. И вот он говорит, наконец:
   – Ну, уж раз тебе непременно хочется знать, Олина, так я пытаюсь построить небольшой овин с молотильным током.
   – Так я и думала! – отвечает Олина. – Люди, которые настоящие, всегда обдумывают все и наперед и назад, и все держат в голове. Речь, понятно, не о горшке и не о кружке, которые не ты выдумал. Так ты говоришь – овин с током?
   Исаак – взрослый ребенок, он не выдерживает лести Олины и попадается на удочку.
   – Что касаемо до нового строения, то в нем будет ток, так я себе наметил в мыслях, – говорит он.
   – Ток! – восторженно произносит Олина и качает головой.
   – На что же нам ячмень в поле, когда его нельзя обмолотить?
   – Вот это самое и я говорю: ты все обмозговываешь у себя в голове.
   Ингер снова нахмурилась, беседа между мужем и гостьей видимо раздражает ее, она неожиданно говорит:
   – Каши на кислом молоке! Где же я тебе возьму кислого молока? Уж не в речке ли?
   Олина чует опасность:
   – Ингер, дорогая, Господь с тобой, о чем ты говоришь? Не говори ты о каше на кислом молоке и не поминай про нее! Это мне-то, которая побирается по дворам!
   Исаак сидит некоторое время молча, потом говорит:
   – Нет, что же это я расселся, когда мне надо ломать камни для стены!
   – Да уж, не мало камней надо на такую стену!
   – Камней то? – отвечает Исаак. – Да сколько ни таскай, все, словно, мало!
   По уходе Исаака между обеими женщинами воцаряется больше согласия, у них столько разговоров о деревенских делах, часы бегут. Вечером Олине показывают, как разрослось стадо, три коровы с быком, да два теленка, да множество коз и овец.
   – Когда же этому конец? – вопрошает Олина, возводя глаза к небу.
   Она остается ночевать.
   Но на следующий день уходит. Ей опять дают с собой узелок, и так как Исаак работает на каменоломне, она делает небольшой крюк, чтоб не попасться ему на глаза.
   Через два часа Олина возвращается в усадьбу, входит в горницу и говорит:
   – Где Исаак?
   Ингер стоит и стирает. Она знает, что Олина должна была пройти мимо Исаака и детей, которые находятся в каменоломне, и сейчас же чует беду:
   – Исаак? На что тебе Исаак?
   – На что! Да ведь я с ним не попрощалась. Молчание. Олина вдруг опускается на скамью, словно ноги не хотят держать ее. Всем своим видом, особенно своим полуобморочным состоянием, она точно умышленно говорит о чем– то необычайном.
   Ингер не в силах больше сдерживаться, лицо ее полно бешенства и страха, она говорит:
   – Ос-Андерс принес мне от тебя поклон. Нечего сказать, хороший поклон!
   – А что?
   – Зайца.
   – Что ты говоришь? – с удивительной кротостью спрашивает Олина.
   – Не смей отпираться! – кричит Ингер, дико сверкая глазами. – Я заткну тебе глотку вальком! Вот тебе!
   Неужели она ударила? Ну да. И когда Олина от первого удара не падает, а, наоборот, вскакивает и кричит:
   – Берегись! Я знаю, что я про тебя знаю! – Ингер снова колотит вальком и валит Олину на пол, подминает под себя, давит коленками.
   – Что ж, ты хочешь на смерть убить меня? – спрашивает Олина. Прямо над собой она видела ужасный рот с заячьей губой, высокую крепкую женщину с тяжелым вальком в руке. У Олины тело горело от ударов, текла кровь, но она продолжала визжать и не сдавалась:
   – Ну, ты хочешь убить меня!
   – Да – убить, – отвечает Ингер и опять ударяет. – Вот тебе. Я тебя забью до смерти.
   Она совершенно уверена: Олина знает ее тайну, остальное ей безразлично.
   – Вот тебе по рылу!
   – Рыло? Это у тебя у самой рыло! – простонала Олина. – Господь сам вырезал на твоем лице крест!
   Справиться с Олиной трудно, очень трудно, Ингер поневоле перестает бить, удары ее ни к чему, они только утомляют ее саму. Но она грозит – тычет вальком прямо в глаза Олине, она задаст ей еще, еще, так что она и своих не узнает!
   – Где у меня косарь, вот я сейчас покажу тебе! Она встает, как бы затем, чтоб достать нож-косарь, но уж главный пыл ее прошел, и она только ругается.
   Олина поднимается и садится на скамейку, с желто-синим распухшим лицом, вся в крови, она откидывает с лица волосы, оправляет на голове платок, отплевывается; губы у нее вздулись.
   – Тварь ты этакая! – говорит она.
   – Ты была в лесу и вынюхивала, – кричит Ингер, – вот на что ты потратила столько часов, ты разыскала могилку. Но лучше бы ты заодно вырыла яму себе.
   – Ну, уж теперь погоди! – отвечает Олина, пылая жаждой мести. – Я больше ничего не скажу, но уж не видать тебе горницы с клетью и часов с музыкой!
   – Это не в твоей власти!
   – А уж об этом я позабочусь!
   Обе женщины кричат. Олина не так груба и голосиста, о нет, она почти кротка в своей жестокой злости; но она въедлива и страшна:
   – Где это мой узелок, жалко, оставила его в лесу. Можешь получить назад свою шерсть, я не хочу ее брать!
   – А-а, ты, может, думаешь, что я ее украла?
   – Ты сама знаешь, что сделала!
   Они опять кричат. Ингер считает нужным указать, с которой из своих овец она настригла эту шерсть, Олина спрашивает кротко и ласково:
   – Да, да, но почем знать, откуда у тебя первая овца? Ингер называет место у человека, где кормились ее первые овцы с ягнятами. – Закрыла бы ты лучше свой рот! – грозит она.
   – Ха-ха-ха, – усмехается Олина. У нее на все ответ и она не сдается: – Мой рот? Вспомни-ка ты лучше про свой! – Она попрекает Ингер уродством и называет пугалом для бога и людей. Ингер вся кипит от ярости, и так как Олина толстая – называет ее тетехой:
   – Подлая такая тетеха! И уж получишь ты спасибо за зайца, которого послала мне!
   – Зайца? Пусть я во всем буду грешна, как в этом зайце! На кого же он был похож?
   – На кого похож заяц?
   – На тебя. Вылитый ты. А тебе не следовало бы смотреть на зайцев.
   – Убирайся! – кричит Ингер. – Это ты подослала Ос-Андерса с зайцем. Я упеку тебя на каторгу!
   – На каторгу? Ты и в самом деле сказала про каторгу?
   – Ты завидуешь мне во всем, прямо лопаешься от зависти, – продолжает Ингер. – Ты, можно сказать, глаз не сомкнула с тех пор, как я вышла замуж и заполучила Исаака и все, что у меня есть! Господи Боже, Отец Небесный, и чего тебе от меня надо? Разве я виновата, что твои дети нигде не могут устроиться и никуда не годятся. Ты не можешь видеть, что мои дети здоровы, красивы и у них имена благороднее, чем у твоих, а разве я виновата, что они красивее и лицом и телом, чем твои!
   Если что могло взбесить Олину, так именно это. У нее было много детей, вышли они такие, какие уродились, но она превозносила и расхваливала их, приписывала им достоинства, каких они не имели, и скрывала их пороки.
   – Что ты говоришь? – ответила Олина. – И как это ты не провалишься сквозь землю от стыда! Мои дети, да они против твоих – все равно, что светлые божьи ангелы! И ты еще смеешь говорить своим языком о моих детях? Все семеро они были божьи созданья, когда были маленькими, а теперь все стали большие и взрослые. Не беспокойся, пожалуйста!
   – А Лиза твоя, разве не попала в тюрьму, не было этого? – спрашивает Ингер.
   – Она ничего не сделала, она была невинна, как цветок, – отвечает Олина. – Да к тому же она живет замужем в Бергене и ходит в шляпке, а ты что!
   – А что такое случилось с твоим Нильсом?
   – Я не желаю отвечать тебе. А у тебя вот один лежит в лесу, что ты с ним сделала? Ты убила его?
   – Замолчи и убирайся вон! – вопит Ингер и бросается на Олину.
   Но Олина не отступает, она даже не встает. Эта неустрашимость, равная ее упорству, снова парализует Ингер, и она только говорит: – Нет, надо мне разыскать косарь!
   – Не беспокойся, – советует Олина. – Я и сама уйду. Но раз уж ты выгоняешь свою собственную родню, так после этого ты тварь!
   – Ладно, ступай уж!
   Но Олина не уходит. Обе женщины бранятся еще долго, и всякий раз, как часы бьют час или половину, Олина язвительно улыбается и приводит Ингер в бешенство. В конце концов, обе несколько успокаиваются, и Олина собирается уходить.
   – У меня длинный путь и ночь впереди, – говорит она. – Жалко, надо бы мне захватить с собой еды из дому.
   На это Ингер ничего не отвечает, она пришла в себя и наливает Олине воды в чашку.
   – На – оботрись вот, если хочешь! – говорит она. Олина понимает, что ей надо поправиться перед уходом, но, не зная, где у нее кровь, она моет не те места. Ингер стоит и смотрит, потом указывает:
   – Здесь и на виске тоже! Нет, на другом, ведь я же показываю!
   – Откуда мне знать, на какой висок ты показываешь! – отвечает Олина.
   – И на губах тоже. Да что ты, боишься воды, что ли? – спрашивает Ингер.
   Кончается тем, что Ингер умывает избитую противницу и швыряет ей полотенце.
   – Что это я хотела сказать, – начинает Олина, вытираясь и совершенно мирным тоном. – Как-то Исаак и дети перенесут это?
   – Разве он знает? – спрашивает Ингер.
   – Неужто нет! Он подошел и увидел.
   – Что он сказал?
   – Что он мог сказать! Он лишился языка, как и я. Молчание.
   – Это ты во всем виновата! – жалобно вскрикивает Ингер и разражается слезами.
   – Дай бог, чтоб у меня не было других грехов.
   – Я спрошу у Ос-Андерса, можешь быть уверена!
   – Спроси, спроси!
   Они обсуждают спокойно, и Олина как будто не так уж кипит местью. Она политик высокого ранга и привыкла находить разные выходы, теперь она выражает даже некоторое сострадание: если это выплывет наружу, очень жалко будет Исаака и детей.
   – Да, – говорит Ингер и плачет еще пуще, – Я все думаю и думаю об этом днем и ночью, Олина представляет себя в роли спасительницы, и заявляет, что может помочь. Она поселится в усадьбе на то время, что Ингер будет сидеть в тюрьме.
   Ингер уже не плачет, она сразу прислушивается и соображает:
   – Нет, ты не станешь смотреть за детьми.
   – Это я-то не стану смотреть за детьми? Да что ты врешь!
   – Ну да.
   – Если у меня к чему-нибудь лежит сердце, так именно к детям.
   – Да, к твоим собственным, – говорит Ингер, – но как ты станешь обращаться с моими? А когда я подумаю, что ты послала мне зайца, чтоб погубить меня, то одно только и могу сказать, что ты большая грешница.
   – Кто? Я? – спрашивает Олина. – Это про меня ты говоришь?
   – Да, про тебя я говорю, – отвечает Ингер и опять плачет. – Ты поступила со мной, как самая последняя тварь, и я тебе не верю. А кроме того, ты только украдешь у нас всю шерсть, если будешь жить здесь. И все сыры пойдут на твою семью, а не на мою.
   – Сама-то ты тварь! – сказала Олина.
   Ингер плачет и вытирает глаза, изредка говорит. Олина, разумеется, не хочет навязываться, она может жить у Нильса, своего сына, у которого жила все время. Но когда Ингер посадят в тюрьму, Исааку и невинным малюткам придется плохо, Олина же могла бы пожить здесь и присмотреть за ними. Она изображает это в заманчивых красках, вовсе не так плохо будет. – Ты подумай об этом пока что, – говорит она.
   Ингер убита. Она плачет, трясет головой и смотрит в пол. Как лунатик выходит в кладовку, выносит гостье узелок с припасами.
   – Да нет, не беспокойся, – говорит Олина.
   – Не идти же тебе голодной через перевал, – отвечает Ингер.
   Когда Олина уходит, Ингер крадется за дверь, выглядывает, прислушивается.
   Нет, от каменоломни ни звука. Она подходит ближе и слышит детей, они играют в камешки. Исаак сидит, зажав лом между колен, и опирается на него, как на посох. Вон он сидит.
   Ингер крадется на опушку леса. Она врыла в одном месте крестик, крест повален, а на том месте, где он стоял, дерн приподнят, и земля разрыта. Она садится, сгребает землю руками и утаптывает ее. Потом тоже сидит.
   Она пошла из любопытства посмотреть, насколько Олина раскопала могилку, а сидит оттого, что скотина еще не вернулась на ночь домой. Она плачет, мотает головой и смотрит в землю.

Глава VII

   А дни идут.
   Стоит чудесная погода: солнце и перепадающие дожди, по погоде и всходы.
   Новоселы почти покончили с покосом и собрали пропасть сена, не хватает уж места, они складывают сено под выступами гор, в конюшне, складывают под домом, освобождают сарай от всего, что в нем есть, и набивают и его до крыши. Ингер работает с мужем, как непременная помощница, с утра до позднего вечера. Исаак пользуется каждым дождем, чтоб вывести крышу на новом сарае и, в особенности, закончить южную стену, чтобы сложить туда все сено. Дело быстро подвигается, авось все будет закончено! Великая забота и событие – да, оно не забылось, деяние совершено и последствия должны наступить. Хорошее большей частью проходит бесследно, злое же всегда влечет за собой последствия.
   Исаак отнесся сначала очень разумно, он только сказал жене: – «Как же ты это сделала?» – На это Ингер ничего не ответила.
   Через минуту Исаак опять заговорил:
   – Что же ты, задушила его?
   – Да, – сказала Ингер.
   – Не следовало этого делать.
   – Нет, – ответила она.
   – И не понимаю я, зачем ты это сделала.
   – Она была вылитая я, – ответила Ингер.
   – Как это?
   – Такой же рот. Исаак долго думал:
   – Так, так, – промолвил он.
   В тот же день они больше об этом не говорили, и оттого, что дни проходили так же спокойно, как и раньше, а кроме того, столько было сена, которое надо было убирать, да ожидался еще такой необыкновенный урожай, преступление мало по малу отошло в их мыслях на задний план. Но все время оно висело над людьми и над местом. Они не могли рассчитывать на молчание Олины, слишком уж это было ненадежно. Но даже, если б Олина и молчала, заговорили бы другие, обрели бы слова немые свидетели, стены в избе, деревья вокруг маленькой могилки в лесу; Ос-Андерс намекает кое-кому, сама Ингер выдаст себя во сне или на яву. Они приготовились к самому худшему.