Я разглядывал ее лицо, гадая, что так привлекает меня в нем.
— Я тоже не люблю, когда убивают моих друзей, но они все гибнут, гибнут. И потом ты вдруг видишь, что друзей у тебя нет. Ни одного друга. Это логично, правда? Но если у тебя нет друзей, ты не горюешь, что они гибнут. Логично? Думаешь, я убил бы его?
Она медленно кивнула.
— Да. Тебя уже ничего не волнует. Тебе все равно, будешь ли ты жить или умрешь. И потому такие, как ты, опаснее всех в Галактике.
— И мертвее всех, — с горечью ответил я и отвернулся. — Ты права. Пожалуй, я убил бы его. А потом другие убили бы меня. Но в конце концов человек устает убегать. Сначала он бежит и бежит, но потом останавливается и уже не может бежать.
— Убийство никогда ничего не решало, — мягко сказала девушка.
Я вновь заглянул ей в глаза — они просили выслушать, понять.
— Мы решаем, кто должен умереть — ты или кто-то другой, — рассмеялся я. — Ты ничего не знаешь.
— Знаю.
— Вчера… вчера бы я с тобой согласился. Вчера я бы сделал все, лишь бы не убивать. — Я чувствовал, как уголок моих губ ползет вверх в кривой ухмылке. — Вчера я был болваном. Но с тех пор я понял, что если хочешь жить, нужно убивать. С тех пор я убил четверых.
Она быстро положила свою ладонь на мою. В этом жесте было что-то материнское.
— Это больно, правда?
Я вырвал руку.
— Что ты можешь знать?! — крикнул я. — Мир отвратителен. Мир — это и болезни, и смерть, и пытки, и измены, и жестокость, и вожделение, и ненависть, и страх, и алчность. Почему бы мне не убивать? Я видел лицо мира — это осклабившийся череп, и он хочет отнять мою жизнь. Он хотел бы вырвать ее из меня в смертных муках… Кто может обвинить меня за то, что я защищаюсь? Почему бы мне не убивать?
— Потому что ты человек, — сказала она.
— Я Свободный Агент, а Агенты — не люди.
— Они тоже люди. Но ты ведь не Агент.
Я быстро поднял голову. Из-за этого движения у меня закружилась голова, и только через секунду я отчетливо увидел ее лицо. Большие глаза, глубокие и полные жалости, притягивали меня, обещая покой и понимание.
— Ты ничего не знаешь, — неуверенно повторил я. Впрочем, это не имело смысла. Она знала. Ничто из того, что я мог бы ей сказать, не удивило бы ее и не шокировало, ничто не было для нее чужим, ничто не могло поколебать в ней веру в людей. Я почувствовал облегчение, как исхлестанный ветром странник, который увидел свет вдали и уверился, что где-то в мире есть убежище и тепло. Пусть даже сам он не может до них добраться.
— Взгляни на свои руки, — сказала она, взяла мою ладонь и перевернула ее. — Никаких мозолей. Они белы и хорошо сложены, за исключением вот этого шрама. Но есть и еще кое-что. Ты ходишь не как убийца и ведешь себя иначе. В тебе нет их дерзости и равнодушия. И хотя сейчас твое лицо такое некрасивое, — она улыбнулась, словно уродство имело для нее особую притягательность, — его возрожденных черт и того, как сформировала его жизнь, не изменят несколько дней страха и борьбы.
«Лаури… Лаури».
Я отвернулся.
— Чем ты занимаешься, Лаури?
— Пою.
— Здесь?
— И здесь, и в других местах.
— За это платят не так уж много.
— О, это только для развлечения. — Она улыбнулась. Я люблю петь. Люблю смотреть, как радуются люди.
— Эти? — Я махнул рукой в сторону пьяной, разгульной толпы.
— Они тоже люди.
Уже второй раз она произнесла эти слова. Они были для нее каким-то символом веры. В краткий миг прозрения я увидел, что между Церковью и кровожадным миром есть что-то еще. А может, не между, а над.
Это было похоже на удар, и я вздрогнул.
— О Боже! — простонал я. — Боже, Боже, Боже! — Я чувствовал, как слезы заполняют мои глаза, и быстро заморгал, но они все текли. Руки мои дрожали, и я ничего не мог с этим поделать. — Что со мной происходит? — вздохнул я.
— Не сдерживай слезы, — мягко сказала Лаури. — Плачь, если это тебе нужно.
Я плакал, положив голову на стол, держал ее за руку и обливался слезами. Я оплакивал все зло мира, всех, кто работает и не видит конца работе; всех, кто страдает и не видит конца мукам своим, всех, кто живет, ибо иначе им осталась бы только смерть. Я плакал, потому что впервые столкнулся с добротой.
Маленькая ладонь гладила мои жесткие короткие волосы.
— Бедный мальчик, — прошептала она. — От кого ты бежишь? Почему? Неужели все так плохо?
Голос ее опутывал меня, словно мягкая ниточка мелодии, оплетал коконом симпатии и доброты.
«Лаури! Я никогда не отвечу на эти твои вопросы. Ты не должна этого знать, ибо у истины смертоносное жало…»
Ее рука замерла на моей голове, прижимая так сильно, что я не мог ее поднять. Инстинктивно мне захотелось встать, но рука прижала мою голову еще сильнее. В зале вдруг стало совсем тихо.
— Не двигайся! — прошептала девушка. — Они стоят в дверях, как стоял ты, и осматривают зал. Может, они скоро уйдут, если не найдут того, кого ищут.
— Кто?.. — лихорадочно прошептал я. — Кто они?
— Агенты. Трое. Настоящие, а не переодетые, как ты. Сейчас они смотрят сюда. — Ее рука задрожала. — Какие холодные, жесткие, черные глаза!
— Кто? — шепот мой звучал хрипло. — Кто он? Как выглядит?
— Смуглый… веселый… холодный. У него большой нос, но не забавный, а страшный.
«Сабатини!»
Я содрогнулся.
— Не двигайся! — В ее голосе сквозил ужас. Потом она облегченно вздохнула. — Отвернулись. Выходят! Нет, этот смуглый позвал их обратно. Входят снова!
Я пытался поднять голову, но она держала ее крепко, налегая всем телом. Я чувствовал на щеке ее шелковистые волосы, чувствовал ее дыхание, частое и сладкое.
— Слушай внимательно: прямо за нами есть дверь, она выходит на улицу. Как только сможешь, беги туда и жди меня. Я позову сюда Майка, а ты ударь его! Ударь сильно, но не причиняй ему вреда, не бей сильнее, чем нужно. Понимаешь?
— Нет! — выдохнул я. — Не впутывайся…
Однако она уже крикнула, с отвращением и яростью. Когда она отняла руку, я поднял голову, и девушка дала мне сильную пощечину. Новая боль выжала слезы из моих глаз; я стиснул зубы.
Плечо мое сжала стальная рука — оранжево-голубой стоял рядом со мной, слева. По всему залу вставали люди, глядя в нашу сторону, за их спинами маячили черные мундиры.
— Ты мерзкая, грязная крыса, — зловеще сказал оранжево-голубой. — Ты пачкаешь все, к чему прикоснешься. Почему бы тебе не сидеть среди своих, чтобы мы не чувствовали твоей вони? Я разорву тебя пополам голыми руками.
Рука моя сама собой схватила со стола стакан, и остатки желтоватого вина брызнули ему в лицо. Я встал, переворачивая стол, кулак мой врезался в живот оранжево-голубого, и он согнулся пополам, кривясь от боли. Я замахнулся еще раз, собираясь ударить его в лицо, но вспомнил просьбу Лаури, открыл ладонь и просто толкнул наемника. Он опрокинулся, раскидывая столики и стулья; зрители отскочили в стороны.
В одно мгновение по всему залу началась потасовка. Женский визг, ругань мужчин и звон стекла слились в дикую какофонию. В воздухе резко запахло алкоголем.
Я повернулся к Лаури. Ее голубые глаза умоляюще смотрели на меня, а губы прошептали единственное слово: «Иди».
И я пошел, но потом обернулся. На мгновение между дерущимися появился узкий проход, и я прыгнул в него с вытянутой вперед рукой. Люди отталкивали ее, кружась в безумном хаосе ударов, воплей и окровавленных лиц. Добравшись до двери, я повозился с замком, а потом просто толкнул. Затрещало дерево, и дверь открылась. Я вышел в холодную тихую ночь и закрыл ее за собой, словно отрешаясь от резни и жестокости.
Я прислонился к двери, тяжело дыша.
«Жди меня», — сказала Лаури.
«Ждать? Ждать здесь, чтобы навлечь на тебя смерть? Ждать, пока смерть придет, чтобы притянуть тебя своими костлявыми руками и бесплотными губами коснуться твоего лица? Ждать? Нет, Лаури. Здесь покой и тишина, но там тебе лучше. Смерть тоже покой и тоже тишина».
В конце улицы был свет, и я направился туда, одинокий, замерзший и потерянный.
«Прощай, Лаури. Прощай».
9
10
— Я тоже не люблю, когда убивают моих друзей, но они все гибнут, гибнут. И потом ты вдруг видишь, что друзей у тебя нет. Ни одного друга. Это логично, правда? Но если у тебя нет друзей, ты не горюешь, что они гибнут. Логично? Думаешь, я убил бы его?
Она медленно кивнула.
— Да. Тебя уже ничего не волнует. Тебе все равно, будешь ли ты жить или умрешь. И потому такие, как ты, опаснее всех в Галактике.
— И мертвее всех, — с горечью ответил я и отвернулся. — Ты права. Пожалуй, я убил бы его. А потом другие убили бы меня. Но в конце концов человек устает убегать. Сначала он бежит и бежит, но потом останавливается и уже не может бежать.
— Убийство никогда ничего не решало, — мягко сказала девушка.
Я вновь заглянул ей в глаза — они просили выслушать, понять.
— Мы решаем, кто должен умереть — ты или кто-то другой, — рассмеялся я. — Ты ничего не знаешь.
— Знаю.
— Вчера… вчера бы я с тобой согласился. Вчера я бы сделал все, лишь бы не убивать. — Я чувствовал, как уголок моих губ ползет вверх в кривой ухмылке. — Вчера я был болваном. Но с тех пор я понял, что если хочешь жить, нужно убивать. С тех пор я убил четверых.
Она быстро положила свою ладонь на мою. В этом жесте было что-то материнское.
— Это больно, правда?
Я вырвал руку.
— Что ты можешь знать?! — крикнул я. — Мир отвратителен. Мир — это и болезни, и смерть, и пытки, и измены, и жестокость, и вожделение, и ненависть, и страх, и алчность. Почему бы мне не убивать? Я видел лицо мира — это осклабившийся череп, и он хочет отнять мою жизнь. Он хотел бы вырвать ее из меня в смертных муках… Кто может обвинить меня за то, что я защищаюсь? Почему бы мне не убивать?
— Потому что ты человек, — сказала она.
— Я Свободный Агент, а Агенты — не люди.
— Они тоже люди. Но ты ведь не Агент.
Я быстро поднял голову. Из-за этого движения у меня закружилась голова, и только через секунду я отчетливо увидел ее лицо. Большие глаза, глубокие и полные жалости, притягивали меня, обещая покой и понимание.
— Ты ничего не знаешь, — неуверенно повторил я. Впрочем, это не имело смысла. Она знала. Ничто из того, что я мог бы ей сказать, не удивило бы ее и не шокировало, ничто не было для нее чужим, ничто не могло поколебать в ней веру в людей. Я почувствовал облегчение, как исхлестанный ветром странник, который увидел свет вдали и уверился, что где-то в мире есть убежище и тепло. Пусть даже сам он не может до них добраться.
— Взгляни на свои руки, — сказала она, взяла мою ладонь и перевернула ее. — Никаких мозолей. Они белы и хорошо сложены, за исключением вот этого шрама. Но есть и еще кое-что. Ты ходишь не как убийца и ведешь себя иначе. В тебе нет их дерзости и равнодушия. И хотя сейчас твое лицо такое некрасивое, — она улыбнулась, словно уродство имело для нее особую притягательность, — его возрожденных черт и того, как сформировала его жизнь, не изменят несколько дней страха и борьбы.
«Лаури… Лаури».
Я отвернулся.
— Чем ты занимаешься, Лаури?
— Пою.
— Здесь?
— И здесь, и в других местах.
— За это платят не так уж много.
— О, это только для развлечения. — Она улыбнулась. Я люблю петь. Люблю смотреть, как радуются люди.
— Эти? — Я махнул рукой в сторону пьяной, разгульной толпы.
— Они тоже люди.
Уже второй раз она произнесла эти слова. Они были для нее каким-то символом веры. В краткий миг прозрения я увидел, что между Церковью и кровожадным миром есть что-то еще. А может, не между, а над.
Это было похоже на удар, и я вздрогнул.
— О Боже! — простонал я. — Боже, Боже, Боже! — Я чувствовал, как слезы заполняют мои глаза, и быстро заморгал, но они все текли. Руки мои дрожали, и я ничего не мог с этим поделать. — Что со мной происходит? — вздохнул я.
— Не сдерживай слезы, — мягко сказала Лаури. — Плачь, если это тебе нужно.
Я плакал, положив голову на стол, держал ее за руку и обливался слезами. Я оплакивал все зло мира, всех, кто работает и не видит конца работе; всех, кто страдает и не видит конца мукам своим, всех, кто живет, ибо иначе им осталась бы только смерть. Я плакал, потому что впервые столкнулся с добротой.
Маленькая ладонь гладила мои жесткие короткие волосы.
— Бедный мальчик, — прошептала она. — От кого ты бежишь? Почему? Неужели все так плохо?
Голос ее опутывал меня, словно мягкая ниточка мелодии, оплетал коконом симпатии и доброты.
«Лаури! Я никогда не отвечу на эти твои вопросы. Ты не должна этого знать, ибо у истины смертоносное жало…»
Ее рука замерла на моей голове, прижимая так сильно, что я не мог ее поднять. Инстинктивно мне захотелось встать, но рука прижала мою голову еще сильнее. В зале вдруг стало совсем тихо.
— Не двигайся! — прошептала девушка. — Они стоят в дверях, как стоял ты, и осматривают зал. Может, они скоро уйдут, если не найдут того, кого ищут.
— Кто?.. — лихорадочно прошептал я. — Кто они?
— Агенты. Трое. Настоящие, а не переодетые, как ты. Сейчас они смотрят сюда. — Ее рука задрожала. — Какие холодные, жесткие, черные глаза!
— Кто? — шепот мой звучал хрипло. — Кто он? Как выглядит?
— Смуглый… веселый… холодный. У него большой нос, но не забавный, а страшный.
«Сабатини!»
Я содрогнулся.
— Не двигайся! — В ее голосе сквозил ужас. Потом она облегченно вздохнула. — Отвернулись. Выходят! Нет, этот смуглый позвал их обратно. Входят снова!
Я пытался поднять голову, но она держала ее крепко, налегая всем телом. Я чувствовал на щеке ее шелковистые волосы, чувствовал ее дыхание, частое и сладкое.
— Слушай внимательно: прямо за нами есть дверь, она выходит на улицу. Как только сможешь, беги туда и жди меня. Я позову сюда Майка, а ты ударь его! Ударь сильно, но не причиняй ему вреда, не бей сильнее, чем нужно. Понимаешь?
— Нет! — выдохнул я. — Не впутывайся…
Однако она уже крикнула, с отвращением и яростью. Когда она отняла руку, я поднял голову, и девушка дала мне сильную пощечину. Новая боль выжала слезы из моих глаз; я стиснул зубы.
Плечо мое сжала стальная рука — оранжево-голубой стоял рядом со мной, слева. По всему залу вставали люди, глядя в нашу сторону, за их спинами маячили черные мундиры.
— Ты мерзкая, грязная крыса, — зловеще сказал оранжево-голубой. — Ты пачкаешь все, к чему прикоснешься. Почему бы тебе не сидеть среди своих, чтобы мы не чувствовали твоей вони? Я разорву тебя пополам голыми руками.
Рука моя сама собой схватила со стола стакан, и остатки желтоватого вина брызнули ему в лицо. Я встал, переворачивая стол, кулак мой врезался в живот оранжево-голубого, и он согнулся пополам, кривясь от боли. Я замахнулся еще раз, собираясь ударить его в лицо, но вспомнил просьбу Лаури, открыл ладонь и просто толкнул наемника. Он опрокинулся, раскидывая столики и стулья; зрители отскочили в стороны.
В одно мгновение по всему залу началась потасовка. Женский визг, ругань мужчин и звон стекла слились в дикую какофонию. В воздухе резко запахло алкоголем.
Я повернулся к Лаури. Ее голубые глаза умоляюще смотрели на меня, а губы прошептали единственное слово: «Иди».
И я пошел, но потом обернулся. На мгновение между дерущимися появился узкий проход, и я прыгнул в него с вытянутой вперед рукой. Люди отталкивали ее, кружась в безумном хаосе ударов, воплей и окровавленных лиц. Добравшись до двери, я повозился с замком, а потом просто толкнул. Затрещало дерево, и дверь открылась. Я вышел в холодную тихую ночь и закрыл ее за собой, словно отрешаясь от резни и жестокости.
Я прислонился к двери, тяжело дыша.
«Жди меня», — сказала Лаури.
«Ждать? Ждать здесь, чтобы навлечь на тебя смерть? Ждать, пока смерть придет, чтобы притянуть тебя своими костлявыми руками и бесплотными губами коснуться твоего лица? Ждать? Нет, Лаури. Здесь покой и тишина, но там тебе лучше. Смерть тоже покой и тоже тишина».
В конце улицы был свет, и я направился туда, одинокий, замерзший и потерянный.
«Прощай, Лаури. Прощай».
9
Сон придавил меня, словно душное одеяло, и я вертелся, не в силах его сбросить и проснуться. Мне снилось бегство и темнота, тишина и страх, преследующие меня ступни, жгучая боль в ладони, потерянный уголек, стыд и пустота…
Обе они были там, Фрида и Лаури, сначала одна, а потом другая, порой они сливались воедино. Фрида давала мне овальный камешек, я стискивал его в кулаке, но он исчезал, и Лаури давала мне его снова. А иногда они были вместе, дружески шептались о чем-то — я ничего не слышал, — смотрели на меня и улыбались, или качали головами, или взрывались смехом. Потом Фрида исчезла и осталась только Лаури.
Она сидела на зеленом пригорке, перебирала струны своего инструмента и пела. Я знал, что она поет, потому что губы ее шевелились, но не слышал ни звука. Я крепко держал кристалл, и внутри меня оживал пламень, сильный и негасимый. Она в последний раз тронула струны и подняла руки, протянула их ко мне и широко раскинула. Я шагнул к ней, борясь с чем-то державшим меня.
Медленно, очень медленно туника ее начала осыпаться, как лепестки цветка, а она встала из этих лепестков, ослепительно прекрасная, светлая, стройная, чудесная, бесконечно желанная. Я шел к ней, едва передвигая свинцовые ноги, протягивал руку, чтобы коснуться ее. Она склонилась к ней…
И вдруг струны инструмента лопнули, обвившись вокруг ее талии, словно живые… Моя рука сжимала маленький белый цветок, а на земле, вокруг его стебля, извивались змеи…
Я проснулся с чувством стыда и ужаса, гадая, почему мне снятся такие греховные вещи, и вместе с тем чувствуя, что так запутался в них, что с трудом возвращаюсь к яви.
Я лежал на чем-то твердом и гладком. Открыл глаза. Через узкое окно солнце задирало светом темно-красный пластиковый пол. Я сел. Это была всего лишь маленькая комнатка, в которой стояли стол, два стула, а в нише — небольшая печь и холодильник.
Все было не новое, но безупречно чистое. Я медленно поднялся, припоминая…
Свет с улицы запускал свои любопытные пальцы в аллею. Я был всего в нескольких шагах от них, когда услышал, как хлопнула дверь, а потом торопливые шаги.
— Подожди, — ночной ветер донес тихий шепот. — Не выходи туда! Подожди!
Я подождал, пока она меня догонит. Девушка положила руку на мое плечо и повернула к себе. Я впервые стоял рядом с ней и лишь теперь заметил, какая она маленькая: голова ее доставала мне до плеча. Девушка была в ярости.
— Я же велела подождать! — сказала она, хмуря брови. — У мужчин нет ни на грош здравого смысла.
— Они искали меня, — сказал я. — И ты знала об этом. Если ты будешь со мной, когда меня схватят, или если они узнают, что ты мне помогала, тебя убьют. Это в лучшем случае.
— Убийство! — Она с отвращением скривилась.
— Позволь мне уйти, — взмолился я. — Люди, с которыми я сталкиваюсь, кончают плохо. Не лезь в это дело.
— Но ведь я уже влезла. Куда ты собрался?
Я пожал плечами. Если бы я знал город, то солгал бы, назвав какое-нибудь подходящее место.
— В таком случае иди со мной. Не будешь же ты спать на улице.
Она повернулась и пошла, а я покорно поплелся следом. Девушка вела меня узкими аллеями и темными улицами, по каким-то лестницам, через пустые склады, полные таинственных шорохов. Она была осторожна, но не чересчур. Она знала, куда идет, и знала, как туда попасть.
Лишь однажды она заговорила.
— Почему они хотят тебя схватить?
— Они хотят получить кое-что и думают, что оно у меня.
— А оно у тебя?
Я не смог солгать.
— Нет. Но я знаю, где оно.
— А кому это принадлежит? Им?
— Нет.
— Тогда кому же? Тебе?
— Не знаю. Может, мне. Может, никому. Может, кому угодно.
— Но не им?
— Нет!
Девушка кивнула. Лицо ее было светлым пятном в темноте. Больше она не произнесла ни слова, пока не провела меня вверх по узкой наружной лестнице, а потом через дверь и в эту кухню. Войдя, она задернула тяжелые шторы на окнах и включила небольшую лампу. Только теперь я заметил, что инструмент, который она несла, разбит, струны его порваны.
— Сломался, — по-идиотски заметил я. Она печально улыбнулась.
— Его можно починить. И быстрее, чем головы, о которые я его разбила.
— Из-за меня?
Она помешкала.
— Из-за тебя. Я решила, что так нужно.
— Ты ошиблась.
Девушка улыбнулась мне.
— Поживем — увидим. Ты голоден? Я могу приготовить что-нибудь.
Я покачал головой.
— В таком случае нам обоим нужно отдохнуть. Ты, похоже, здорово устал.
И верно, устал я дьявольски. Девушка кивнула на дверь и загадочно посмотрела на меня.
— Там только одна кровать…
— Я буду спать здесь, на полу. Мне приходилось спать и в худших условиях. — Я вспомнил слишком мягкое ложе Силлера.
Она как-то робко улыбнулась.
— Хорошо. Спокойной ночи.
Девушка подошла к входной двери, задвинула засов, повернулась и направилась в спальню. Когда она остановилась перед дверью, меня осенило.
— Ты ведь даже не знаешь, как меня зовут!
Она посмотрела на меня.
— И верно, не знаю.
— Уильям. Уильям…
— Этого хватит. Спокойной ночи, Уильям.
— Спокойной ночи, — тихо ответил я.
Она закрыла за собой дверь, и стало тихо. Я долго прислушивался, но больше она не касалась двери и на ключ ее не заперла.
Одеяло лежало на полу — вероятно, я сбросил его, ворочаясь в беспокойном сне. Ночью девушка приходила к моей постели, сквозь сон я видел, как она стоит надо мной и осторожно накрывает одеялом, а потом тихонько возвращается в постель.
Я скрипнул зубами. Все-таки я позволил ей помогать мне, втянул ее в опасную игру. Смертельно опасную. Но это еще не все, сон позволил мне понять кое-что. Нужно было уходить от нее, и быстрее, пока она не проснулась.
Быстро и тихо я подошел к двери, бесшумно отодвинул засов…
— Куда ты собрался? — с укором в голосе спросила она. Я повернулся. Лаури стояла на пороге спальни в белой рубашке, доходившей почти до пола. С глазами, еще полными сна, и темными волосами, рассыпанными по плечам, она выглядела девчонкой.
И опять я не смог солгать ей.
— Я хотел уйти, пока ты не проснулась. Это невежливо, зато безопаснее для тебя. До свидания, Лаури. Не буду терять времени: все равно не смогу отблагодарить тебя за то, что ты для меня сделала. Слова не могут выразить мою благодарность.
— Не глупи, — сказала она, откидывая волосы назад. — Ты не можешь отсюда выйти. Тебя же ищут.
— Они всегда будут искать меня, — медленно ответил я. — Поэтому мне все равно, куда идти. Но каждая минута, проведенная мною здесь, смертельно опасна для тебя.
Она нахмурилась.
— Вернись и сядь! — Лаури указала рукой на один из простых деревянных стульев.
Я неохотно сел. Подойдя к нише, она открыла холодильник, вынула ветчину, несколько яиц и вареный картофель.
— Тебе не кажется странным, — спросила она, — что, куда бы ты ни приехал, на каждой планете есть свиньи, куры и картошка?
Искоса поглядывая на меня, она резала ветчину тонкими ломтиками и бросала на сковороду.
— Я этого не знал.
— Тогда поверь мне на слово. Некоторые животные и овощи типичны только для определенной планеты, но эти есть везде. И везде есть люди. Мужчины могут жениться на женщинах с других планет и иметь от них детей. Свиньи, куры, еще несколько видов с разных планет тоже могут скрещиваться, но остальные нет. Разве это не удивительно?
— Да, — ответил я, не понимая, куда она клонит.
Жареная ветчина скворчала на сковороде. На вторую сковороду девушка положила масло и разбила несколько яиц, а картофель, порезанный на мелкие кусочки, бросила к ветчине.
— Как, по-твоему, почему это так? — спросила она. Я пожал плечами.
— Думаю, есть только одно объяснение: все люди произошли с одной планеты. Перебираясь в другие места, они забирали с собой свиней, кур и картофель.
Лаури повернулась с раскрасневшимся лицом. Может, от жара плиты?
— Значит, ты понимаешь? Ведь это совершенно ясно, правда? И все же я не встретила никого, кто думал бы так. Они не верят друг другу, ненавидят чужих и нипочем не хотят признать, что у всех людей общие предки.
— И ты поешь свои песни, чтобы напомнить им об этом? — спросил я.
— Ты единственный человек, кто заподозрил меня в такой утонченности, — улыбнулась она.
Повернувшись опять к печи, она промурлыкала какую-то мелодию, а потом запела в полный голос:
Я помотал головой.
Она разложила еду на две тарелки и поставила их на стол.
— И прямо из монастыря ты вышел в мир. Для тебя это, конечно, был шок.
Я ничего не ответил.
— Ну ладно, — сказала она. — Давай поедим.
Напряжение медленно спадало. Я сунул кусок в рот — ветчина оказалась превосходной, румяный картофель хрустел на зубах. Я ел с аппетитом, поглядывая через стол на Лаури, и думал, как было бы здорово каждое утро сидеть напротив нее, есть приготовленный ею завтрак, слушать ее пение, смотреть на ее лицо.
— Ты была на других планетах? — спросил я.
— Да, на нескольких.
— И везде так же плохо, как на Бранкузи?
— Плохо? — Она задумалась над этими словами. — Ты имеешь в виду тяжелый труд, жестокость, несправедливость?..
Я молча кивнул.
— На одних хуже, на других лучше, но таких мало.
— Почему? — спросил я. — Откуда в Галактике все это зло? Неужели на это воля Бога? Неужели все это для того, чтобы проверить людей, и лишь потом допустить в лучший мир? Или потому, что люди изначально злы?
Лаури покачала головой.
— Я не верю в это.
— Во что?
— Ни в то, ни в другое. Если Бог существует, вряд ли он проверяет каждого по отдельности: слишком много возни. Он мог бы сделать это безо всяких мук. И люди вовсе не злы. Они добрые, но все путают, потому что не могут понять друг друга, ибо слова не могут выразить всего и никто не может доверять даже своим близким.
— Но если люди не рождаются злыми, как же они ожесточаются?
— Они боятся, что кто-нибудь поранит их, и возводят вокруг себя стену. Строят себе крепость и сидят в ней, дрожа от страха. С ужасом думают они, что кто-нибудь ворвется в их каменный мешок, найдет их там, увидит, какие они на самом деле — голые и беспомощные. Понимаешь, тогда их можно ранить… голых и беспомощных. Мы образуем целую Галактику миров, они кружат, никогда не соприкасаясь, замкнутые в своих крепостях и одинокие, неизбывно одинокие.
— Если бы мы могли разрушить все эти стены, все разом, и если бы люди увидели друг друга — таких же людей, как и они сами, жаждущих нежности и дрожащих в ожидании удара… — Это было мучительное видение, и я умолк, зачарованный образом.
Подняв голову, я увидел, что глаза Лаури полны слез.
— Да… — прошептала она. — Это было бы чудесно. Завтрак закончился в молчании. Наконец я отодвинул тарелку и встал.
— Все было чудесно, Лаури. Я рад, что познакомился с тобой, но мне пора идти. Я и так засиделся.
— Я не отпущу тебя, пока не узнаю, куда ты идешь, — решительно заявила она.
— Не знаю. — Я пожал плечами. — Попытаюсь выбраться из города. Может, спрячусь в какой-нибудь деревне.
Она покачала головой и нахмурилась.
— Тебе не удастся выехать из города незамеченным. Они нашли тебя вчера и наверняка ищут сейчас. И даже если ты выедешь, тебе не спрятаться. Крестьяне не верят чужим, они выдадут тебя.
— Город велик. Найду какое-нибудь убежище.
— Ты не знаешь ни города, ни людей. Тебе придется кому-нибудь довериться, и ты наверняка выберешь неподходящего человека. А сети уже раскинуты, и ты непременно попадешь в них.
— Но что же мне делать? — беспомощно спросил я.
— Я найду тебе безопасное место, — с энтузиазмом сказала Лаури. — И буду приносить еду. Здесь ты остаться не можешь — слишком оживленный район, но я могла бы найти место, где ты спрячешься, пока им не надоест искать. У меня есть друзья, они могут помочь…
Это было соблазнительно, но нереально.
— Нет, — решительно ответил я. — Это слишком опасно. Я не позволю тебе и дальше рисковать из-за меня.
Девушка вздохнула.
— Хорошо. Тогда у тебя только один выход: уехать с Бранкузи.
— Уехать? — повторил я; — Уехать с Бранкузи?
Она кивнула.
— Они перевернут планету вверх дном, чтобы найти тебя. Я знаю этих охотников, им нельзя возвращаться к своим хозяевам без добычи. Неудача означает смертельный приговор, поэтому они будут искать и искать. Бранкузи невелика, а Галактика огромна.
— Уехать с Бранкузи, — вслух рассуждал я. — Полететь в иной мир, где-нибудь среди звезд. Начать все сначала.
Постепенно в голове моей складывался образ будущего, разрозненные элементы составляли мозаику, и все было прекрасно. Я взмыл бы в воздух на огненных крыльях, презрительно отталкивая планету, поднимался бы все выше и выше, пока Бранкузи не стала бы маленьким голубовато-зеленым мячиком. Я оставил бы позади свою прежнюю жизнь, свои грехи и угрызения совести. Там, очищенный вечной ночью, я родился бы вновь из лона пространства в каком-нибудь новом и лучшем мире, невинный, как младенец.
— Мне нравится эта идея, — сказал я. — Очень нравится.
— Остынь, — сказала Лаури. — Это не так-то просто. Ты не можешь просто сесть на корабль и улететь. Получить место на корабле нелегко.
— А возможно ли это вообще? — спросил я. — Кто?..
Девушка что-то написала на листке бумаги и подала его мне.
— Держи. Поищи этого человека. Он работает на Торговцев, ты найдешь его в порту. Покажи ему эту записку, и он тебе поможет. Правда, он может запросить дорого. У тебя есть деньги?
Я потянулся к поясу, но остановился на полпути.
— Да, — сказал я и посмотрел на листок.
Джордж Фалеску, пожалуйста, помоги этому человеку получить место на корабле. Это очень важно для Лаури.
И больше ничего. Четкий почерк без лишних украшений, решительная и разборчивая подпись. Вместо точки над «i» она поставила небольшой кружок.
Лаури дала мне еще несколько указаний.
— Не ходи сразу в порт, иди кружным путем, останавливайся и смотри, не следит ли кто за тобой. А в порту не заговаривай с первым, кого встретишь. Подожди у мастерских, пока кто-нибудь не поинтересуется, чего тебе нужно. Тогда покажешь записку. — Она вздохнула. — Остальное зависит не от тебя.
Я встал из-за стола и посмотрел на Лаури. Она смотрела в пол.
— Я не могу словами выразить свою благодарность. Не знал, что в мире есть такие люди. Из-за тебя мир кажется лучше. Прощай, Лаури.
Не оглядываясь, я пошел к двери.
— Уилл!.. — Лаури догнала меня, повернула лицом к себе. — Не благодари меня, пока не окажешься в безопасности. Будь осторожен и не рискуй! И… и…
Словно желая выразить то, чего не могла описать словами, она взяла мою голову в ладони, поднялась на цыпочки и прижалась губами к моим губам.
Губы у нее были теплые, мягкие и сладкие, но через мгновение их уже не было, не было и ее самой, а я вышел на солнце и спустился по лестнице в черно-белый город.
Обе они были там, Фрида и Лаури, сначала одна, а потом другая, порой они сливались воедино. Фрида давала мне овальный камешек, я стискивал его в кулаке, но он исчезал, и Лаури давала мне его снова. А иногда они были вместе, дружески шептались о чем-то — я ничего не слышал, — смотрели на меня и улыбались, или качали головами, или взрывались смехом. Потом Фрида исчезла и осталась только Лаури.
Она сидела на зеленом пригорке, перебирала струны своего инструмента и пела. Я знал, что она поет, потому что губы ее шевелились, но не слышал ни звука. Я крепко держал кристалл, и внутри меня оживал пламень, сильный и негасимый. Она в последний раз тронула струны и подняла руки, протянула их ко мне и широко раскинула. Я шагнул к ней, борясь с чем-то державшим меня.
Медленно, очень медленно туника ее начала осыпаться, как лепестки цветка, а она встала из этих лепестков, ослепительно прекрасная, светлая, стройная, чудесная, бесконечно желанная. Я шел к ней, едва передвигая свинцовые ноги, протягивал руку, чтобы коснуться ее. Она склонилась к ней…
И вдруг струны инструмента лопнули, обвившись вокруг ее талии, словно живые… Моя рука сжимала маленький белый цветок, а на земле, вокруг его стебля, извивались змеи…
Я проснулся с чувством стыда и ужаса, гадая, почему мне снятся такие греховные вещи, и вместе с тем чувствуя, что так запутался в них, что с трудом возвращаюсь к яви.
Я лежал на чем-то твердом и гладком. Открыл глаза. Через узкое окно солнце задирало светом темно-красный пластиковый пол. Я сел. Это была всего лишь маленькая комнатка, в которой стояли стол, два стула, а в нише — небольшая печь и холодильник.
Все было не новое, но безупречно чистое. Я медленно поднялся, припоминая…
Свет с улицы запускал свои любопытные пальцы в аллею. Я был всего в нескольких шагах от них, когда услышал, как хлопнула дверь, а потом торопливые шаги.
— Подожди, — ночной ветер донес тихий шепот. — Не выходи туда! Подожди!
Я подождал, пока она меня догонит. Девушка положила руку на мое плечо и повернула к себе. Я впервые стоял рядом с ней и лишь теперь заметил, какая она маленькая: голова ее доставала мне до плеча. Девушка была в ярости.
— Я же велела подождать! — сказала она, хмуря брови. — У мужчин нет ни на грош здравого смысла.
— Они искали меня, — сказал я. — И ты знала об этом. Если ты будешь со мной, когда меня схватят, или если они узнают, что ты мне помогала, тебя убьют. Это в лучшем случае.
— Убийство! — Она с отвращением скривилась.
— Позволь мне уйти, — взмолился я. — Люди, с которыми я сталкиваюсь, кончают плохо. Не лезь в это дело.
— Но ведь я уже влезла. Куда ты собрался?
Я пожал плечами. Если бы я знал город, то солгал бы, назвав какое-нибудь подходящее место.
— В таком случае иди со мной. Не будешь же ты спать на улице.
Она повернулась и пошла, а я покорно поплелся следом. Девушка вела меня узкими аллеями и темными улицами, по каким-то лестницам, через пустые склады, полные таинственных шорохов. Она была осторожна, но не чересчур. Она знала, куда идет, и знала, как туда попасть.
Лишь однажды она заговорила.
— Почему они хотят тебя схватить?
— Они хотят получить кое-что и думают, что оно у меня.
— А оно у тебя?
Я не смог солгать.
— Нет. Но я знаю, где оно.
— А кому это принадлежит? Им?
— Нет.
— Тогда кому же? Тебе?
— Не знаю. Может, мне. Может, никому. Может, кому угодно.
— Но не им?
— Нет!
Девушка кивнула. Лицо ее было светлым пятном в темноте. Больше она не произнесла ни слова, пока не провела меня вверх по узкой наружной лестнице, а потом через дверь и в эту кухню. Войдя, она задернула тяжелые шторы на окнах и включила небольшую лампу. Только теперь я заметил, что инструмент, который она несла, разбит, струны его порваны.
— Сломался, — по-идиотски заметил я. Она печально улыбнулась.
— Его можно починить. И быстрее, чем головы, о которые я его разбила.
— Из-за меня?
Она помешкала.
— Из-за тебя. Я решила, что так нужно.
— Ты ошиблась.
Девушка улыбнулась мне.
— Поживем — увидим. Ты голоден? Я могу приготовить что-нибудь.
Я покачал головой.
— В таком случае нам обоим нужно отдохнуть. Ты, похоже, здорово устал.
И верно, устал я дьявольски. Девушка кивнула на дверь и загадочно посмотрела на меня.
— Там только одна кровать…
— Я буду спать здесь, на полу. Мне приходилось спать и в худших условиях. — Я вспомнил слишком мягкое ложе Силлера.
Она как-то робко улыбнулась.
— Хорошо. Спокойной ночи.
Девушка подошла к входной двери, задвинула засов, повернулась и направилась в спальню. Когда она остановилась перед дверью, меня осенило.
— Ты ведь даже не знаешь, как меня зовут!
Она посмотрела на меня.
— И верно, не знаю.
— Уильям. Уильям…
— Этого хватит. Спокойной ночи, Уильям.
— Спокойной ночи, — тихо ответил я.
Она закрыла за собой дверь, и стало тихо. Я долго прислушивался, но больше она не касалась двери и на ключ ее не заперла.
Одеяло лежало на полу — вероятно, я сбросил его, ворочаясь в беспокойном сне. Ночью девушка приходила к моей постели, сквозь сон я видел, как она стоит надо мной и осторожно накрывает одеялом, а потом тихонько возвращается в постель.
Я скрипнул зубами. Все-таки я позволил ей помогать мне, втянул ее в опасную игру. Смертельно опасную. Но это еще не все, сон позволил мне понять кое-что. Нужно было уходить от нее, и быстрее, пока она не проснулась.
Быстро и тихо я подошел к двери, бесшумно отодвинул засов…
— Куда ты собрался? — с укором в голосе спросила она. Я повернулся. Лаури стояла на пороге спальни в белой рубашке, доходившей почти до пола. С глазами, еще полными сна, и темными волосами, рассыпанными по плечам, она выглядела девчонкой.
И опять я не смог солгать ей.
— Я хотел уйти, пока ты не проснулась. Это невежливо, зато безопаснее для тебя. До свидания, Лаури. Не буду терять времени: все равно не смогу отблагодарить тебя за то, что ты для меня сделала. Слова не могут выразить мою благодарность.
— Не глупи, — сказала она, откидывая волосы назад. — Ты не можешь отсюда выйти. Тебя же ищут.
— Они всегда будут искать меня, — медленно ответил я. — Поэтому мне все равно, куда идти. Но каждая минута, проведенная мною здесь, смертельно опасна для тебя.
Она нахмурилась.
— Вернись и сядь! — Лаури указала рукой на один из простых деревянных стульев.
Я неохотно сел. Подойдя к нише, она открыла холодильник, вынула ветчину, несколько яиц и вареный картофель.
— Тебе не кажется странным, — спросила она, — что, куда бы ты ни приехал, на каждой планете есть свиньи, куры и картошка?
Искоса поглядывая на меня, она резала ветчину тонкими ломтиками и бросала на сковороду.
— Я этого не знал.
— Тогда поверь мне на слово. Некоторые животные и овощи типичны только для определенной планеты, но эти есть везде. И везде есть люди. Мужчины могут жениться на женщинах с других планет и иметь от них детей. Свиньи, куры, еще несколько видов с разных планет тоже могут скрещиваться, но остальные нет. Разве это не удивительно?
— Да, — ответил я, не понимая, куда она клонит.
Жареная ветчина скворчала на сковороде. На вторую сковороду девушка положила масло и разбила несколько яиц, а картофель, порезанный на мелкие кусочки, бросила к ветчине.
— Как, по-твоему, почему это так? — спросила она. Я пожал плечами.
— Думаю, есть только одно объяснение: все люди произошли с одной планеты. Перебираясь в другие места, они забирали с собой свиней, кур и картофель.
Лаури повернулась с раскрасневшимся лицом. Может, от жара плиты?
— Значит, ты понимаешь? Ведь это совершенно ясно, правда? И все же я не встретила никого, кто думал бы так. Они не верят друг другу, ненавидят чужих и нипочем не хотят признать, что у всех людей общие предки.
— И ты поешь свои песни, чтобы напомнить им об этом? — спросил я.
— Ты единственный человек, кто заподозрил меня в такой утонченности, — улыбнулась она.
Повернувшись опять к печи, она промурлыкала какую-то мелодию, а потом запела в полный голос:
— Так говорит и «Книга Пророка», — задумчиво сказала Лаури. — Конечно, другими словами, но основной принцип Церкви именно таков. Я должна была догадаться раньше. Ты уже прошел посвящение?
В Аркадии я знала одного
И троих в Бранкузи.
До чего ж они похожи,
Хоть и… не снаружи…
Я помотал головой.
Она разложила еду на две тарелки и поставила их на стол.
— И прямо из монастыря ты вышел в мир. Для тебя это, конечно, был шок.
Я ничего не ответил.
— Ну ладно, — сказала она. — Давай поедим.
Напряжение медленно спадало. Я сунул кусок в рот — ветчина оказалась превосходной, румяный картофель хрустел на зубах. Я ел с аппетитом, поглядывая через стол на Лаури, и думал, как было бы здорово каждое утро сидеть напротив нее, есть приготовленный ею завтрак, слушать ее пение, смотреть на ее лицо.
— Ты была на других планетах? — спросил я.
— Да, на нескольких.
— И везде так же плохо, как на Бранкузи?
— Плохо? — Она задумалась над этими словами. — Ты имеешь в виду тяжелый труд, жестокость, несправедливость?..
Я молча кивнул.
— На одних хуже, на других лучше, но таких мало.
— Почему? — спросил я. — Откуда в Галактике все это зло? Неужели на это воля Бога? Неужели все это для того, чтобы проверить людей, и лишь потом допустить в лучший мир? Или потому, что люди изначально злы?
Лаури покачала головой.
— Я не верю в это.
— Во что?
— Ни в то, ни в другое. Если Бог существует, вряд ли он проверяет каждого по отдельности: слишком много возни. Он мог бы сделать это безо всяких мук. И люди вовсе не злы. Они добрые, но все путают, потому что не могут понять друг друга, ибо слова не могут выразить всего и никто не может доверять даже своим близким.
— Но если люди не рождаются злыми, как же они ожесточаются?
— Они боятся, что кто-нибудь поранит их, и возводят вокруг себя стену. Строят себе крепость и сидят в ней, дрожа от страха. С ужасом думают они, что кто-нибудь ворвется в их каменный мешок, найдет их там, увидит, какие они на самом деле — голые и беспомощные. Понимаешь, тогда их можно ранить… голых и беспомощных. Мы образуем целую Галактику миров, они кружат, никогда не соприкасаясь, замкнутые в своих крепостях и одинокие, неизбывно одинокие.
— Если бы мы могли разрушить все эти стены, все разом, и если бы люди увидели друг друга — таких же людей, как и они сами, жаждущих нежности и дрожащих в ожидании удара… — Это было мучительное видение, и я умолк, зачарованный образом.
Подняв голову, я увидел, что глаза Лаури полны слез.
— Да… — прошептала она. — Это было бы чудесно. Завтрак закончился в молчании. Наконец я отодвинул тарелку и встал.
— Все было чудесно, Лаури. Я рад, что познакомился с тобой, но мне пора идти. Я и так засиделся.
— Я не отпущу тебя, пока не узнаю, куда ты идешь, — решительно заявила она.
— Не знаю. — Я пожал плечами. — Попытаюсь выбраться из города. Может, спрячусь в какой-нибудь деревне.
Она покачала головой и нахмурилась.
— Тебе не удастся выехать из города незамеченным. Они нашли тебя вчера и наверняка ищут сейчас. И даже если ты выедешь, тебе не спрятаться. Крестьяне не верят чужим, они выдадут тебя.
— Город велик. Найду какое-нибудь убежище.
— Ты не знаешь ни города, ни людей. Тебе придется кому-нибудь довериться, и ты наверняка выберешь неподходящего человека. А сети уже раскинуты, и ты непременно попадешь в них.
— Но что же мне делать? — беспомощно спросил я.
— Я найду тебе безопасное место, — с энтузиазмом сказала Лаури. — И буду приносить еду. Здесь ты остаться не можешь — слишком оживленный район, но я могла бы найти место, где ты спрячешься, пока им не надоест искать. У меня есть друзья, они могут помочь…
Это было соблазнительно, но нереально.
— Нет, — решительно ответил я. — Это слишком опасно. Я не позволю тебе и дальше рисковать из-за меня.
Девушка вздохнула.
— Хорошо. Тогда у тебя только один выход: уехать с Бранкузи.
— Уехать? — повторил я; — Уехать с Бранкузи?
Она кивнула.
— Они перевернут планету вверх дном, чтобы найти тебя. Я знаю этих охотников, им нельзя возвращаться к своим хозяевам без добычи. Неудача означает смертельный приговор, поэтому они будут искать и искать. Бранкузи невелика, а Галактика огромна.
— Уехать с Бранкузи, — вслух рассуждал я. — Полететь в иной мир, где-нибудь среди звезд. Начать все сначала.
Постепенно в голове моей складывался образ будущего, разрозненные элементы составляли мозаику, и все было прекрасно. Я взмыл бы в воздух на огненных крыльях, презрительно отталкивая планету, поднимался бы все выше и выше, пока Бранкузи не стала бы маленьким голубовато-зеленым мячиком. Я оставил бы позади свою прежнюю жизнь, свои грехи и угрызения совести. Там, очищенный вечной ночью, я родился бы вновь из лона пространства в каком-нибудь новом и лучшем мире, невинный, как младенец.
— Мне нравится эта идея, — сказал я. — Очень нравится.
— Остынь, — сказала Лаури. — Это не так-то просто. Ты не можешь просто сесть на корабль и улететь. Получить место на корабле нелегко.
— А возможно ли это вообще? — спросил я. — Кто?..
Девушка что-то написала на листке бумаги и подала его мне.
— Держи. Поищи этого человека. Он работает на Торговцев, ты найдешь его в порту. Покажи ему эту записку, и он тебе поможет. Правда, он может запросить дорого. У тебя есть деньги?
Я потянулся к поясу, но остановился на полпути.
— Да, — сказал я и посмотрел на листок.
Джордж Фалеску, пожалуйста, помоги этому человеку получить место на корабле. Это очень важно для Лаури.
И больше ничего. Четкий почерк без лишних украшений, решительная и разборчивая подпись. Вместо точки над «i» она поставила небольшой кружок.
Лаури дала мне еще несколько указаний.
— Не ходи сразу в порт, иди кружным путем, останавливайся и смотри, не следит ли кто за тобой. А в порту не заговаривай с первым, кого встретишь. Подожди у мастерских, пока кто-нибудь не поинтересуется, чего тебе нужно. Тогда покажешь записку. — Она вздохнула. — Остальное зависит не от тебя.
Я встал из-за стола и посмотрел на Лаури. Она смотрела в пол.
— Я не могу словами выразить свою благодарность. Не знал, что в мире есть такие люди. Из-за тебя мир кажется лучше. Прощай, Лаури.
Не оглядываясь, я пошел к двери.
— Уилл!.. — Лаури догнала меня, повернула лицом к себе. — Не благодари меня, пока не окажешься в безопасности. Будь осторожен и не рискуй! И… и…
Словно желая выразить то, чего не могла описать словами, она взяла мою голову в ладони, поднялась на цыпочки и прижалась губами к моим губам.
Губы у нее были теплые, мягкие и сладкие, но через мгновение их уже не было, не было и ее самой, а я вышел на солнце и спустился по лестнице в черно-белый город.
10
Королевский Город.
Я видел его таким, каким увидел бы его чужак, бродя по улицам, залитым лучами утреннего солнца. Город безжалостно открытый, лишенный цветов, обнаженный в своей угольно-ослепительной белизне и угольно-черных тенях.
Город упадка, насыщенный загнивающим временем.
Я шел через город неторопливо, внимательно поглядывая по сторонам, шел мимо покосившихся каменных зданий, залатанных уже крошащейся штукатуркой, дырявых пластиковых сараев и грязных складов, испачканных сажей и какими-то потеками.
Я разглядывал жителей города: крестьян, возвращающихся с рынка на поля, вольноотпущенников, спешащих по своим делам, квалифицированных рабочих, кичащихся знаками на куртках. А если этот знак был белым, к уважению примешивался еще и страх. Белый знак означал работу с радиоактивными веществами, и вечным спутником этих людей была смерть.
Но все они расступались передо мной. Их глаза как будто говорили со мной, прежде чем они поспешно отводили их в сторону. «Я беден, — говорили они, — я нищ и ничтожен. Ты можешь убить меня, но разве не жаль расходовать дорогое время на такую жалкую жертву? Я ничего не знаю, у меня ничего нет, я ничто». А иногда в них читалось и другое: «Если бы мы были одни, если бы я встретил тебя где-нибудь в темном переулке, раненого или спящего…»
Все умолкали, когда я проходил мимо, все разговоры резко обрывались…
— …лучше всего подчиняться прямо Императору. Тогда у тебя только один хозяин…
— …Барон вызвал мою старшую. Она вернулась вся в слезах, но слезы высыхают быстро, а Барон обещал…
— …урожай плохой, а хозяин требует больше. Есть нечего. Мой второй сын умер сегодня…
— …Сегодня только один погиб от пыли…
— …сегодня вечером дают «Благородного Крестьянина». Моя любимая…
— …нет, не «Дочь Вольноотпущенника»…
Смех тоже умолкал.
Я шел мимо и мимо все новых и новых жизней, драгоценных жизней, каждая — со своими мечтами, но без слов, которые могли бы их выразить, каждая — с борьбой, но без знаний, которые позволили бы ее оценить. Жизни, жизни, миллионы бесплодных жизней. Сложить их, умножить на бесчисленные заселенные планеты, и эта неимоверная тяжесть стащит звезды с их извечных орбит.
Я видел его таким, каким увидел бы его чужак, бродя по улицам, залитым лучами утреннего солнца. Город безжалостно открытый, лишенный цветов, обнаженный в своей угольно-ослепительной белизне и угольно-черных тенях.
Город упадка, насыщенный загнивающим временем.
Я шел через город неторопливо, внимательно поглядывая по сторонам, шел мимо покосившихся каменных зданий, залатанных уже крошащейся штукатуркой, дырявых пластиковых сараев и грязных складов, испачканных сажей и какими-то потеками.
Я разглядывал жителей города: крестьян, возвращающихся с рынка на поля, вольноотпущенников, спешащих по своим делам, квалифицированных рабочих, кичащихся знаками на куртках. А если этот знак был белым, к уважению примешивался еще и страх. Белый знак означал работу с радиоактивными веществами, и вечным спутником этих людей была смерть.
Но все они расступались передо мной. Их глаза как будто говорили со мной, прежде чем они поспешно отводили их в сторону. «Я беден, — говорили они, — я нищ и ничтожен. Ты можешь убить меня, но разве не жаль расходовать дорогое время на такую жалкую жертву? Я ничего не знаю, у меня ничего нет, я ничто». А иногда в них читалось и другое: «Если бы мы были одни, если бы я встретил тебя где-нибудь в темном переулке, раненого или спящего…»
Все умолкали, когда я проходил мимо, все разговоры резко обрывались…
— …лучше всего подчиняться прямо Императору. Тогда у тебя только один хозяин…
— …Барон вызвал мою старшую. Она вернулась вся в слезах, но слезы высыхают быстро, а Барон обещал…
— …урожай плохой, а хозяин требует больше. Есть нечего. Мой второй сын умер сегодня…
— …Сегодня только один погиб от пыли…
— …сегодня вечером дают «Благородного Крестьянина». Моя любимая…
— …нет, не «Дочь Вольноотпущенника»…
Смех тоже умолкал.
Я шел мимо и мимо все новых и новых жизней, драгоценных жизней, каждая — со своими мечтами, но без слов, которые могли бы их выразить, каждая — с борьбой, но без знаний, которые позволили бы ее оценить. Жизни, жизни, миллионы бесплодных жизней. Сложить их, умножить на бесчисленные заселенные планеты, и эта неимоверная тяжесть стащит звезды с их извечных орбит.