Ганн Джеймс. Письма Асперна

и тетушкино уединение? Но она этого не сделала, стало быть, ждала моего
прихода, хоть и понимала отлично, что меня влечет сюда. Такой путь тонких и
сверхпроницательных умозаключений привел меня к мысли, что, желая помочь
мне, мисс Тина сама отомкнула секретер и оставила его незапертым. Правда,
ключ не торчал в замке, но, должно быть, если чуть повернуть бронзовую
шишечку - крышка откинется. Томимый своей догадкой, я наклонился, чтобы
разглядеть все получше. Я не собирался ничего делать - нет, нет, у меня и в
мыслях не было откидывать крышку, - я только хотел проверить свое
предположение, посмотреть, можно ли ее откинуть. Я протянул к шишечке руку -
достаточно ведь было дотронуться, чтобы почувствовать, поддается она или
нет; и в последний миг - тяжело мне об этом рассказывать - оглянулся через
плечо. То был инстинкт, наитие, ни единый звук не коснулся моего слуха. От
того, что я увидел, я сразу же выпрямился и отскочил в сторону, едва не
выронив свой светильник. Джулиана в ночной сорочке стояла на пороге спальни,
протянув вперед руки, обратив ко мне лицо, свободное от всяких завес, обычно
его наполовину скрывавших, и тут, в первый, последний и единственный раз я
увидел ее необыкновенные глаза. Они гневно сверкали, они ослепили меня, как
внезапный свет газового рожка слепит пойманного на месте преступника, они
заставили меня сжаться от стыда. Никогда не забуду я эту белую, согбенную и
трясущуюся фигурку с неестественно вздернутой головой, ее позу, выражение ее
лица, не забуду и звук ее голоса, когда она, в ответ на мое движение,
прошипела с неистовой яростью:
- А-а, гнусный писака!
Не помню, какие слова я забормотал в оправдание, в извинение, помню
только, что я шагнул ближе, торопясь уверить ее в отсутствии у меня дурных
намерений. Но она отшатнулась в ужасе, замахав на меня старушечьими руками,
и в следующее мгновенье, с судорожным, словно предсмертным хрипом,
повалилась на руки мисс Тины.

IX

Я покинул Венецию на следующее утро, удостоверившись лишь, что хозяйка
моя не умерла, как того можно было опасаться, вследствие испытанного из-за
меня потрясения - впрочем, я из-за нее испытал, пожалуй, не меньшее. Откуда,
скажите на милость, могло мне прийти в голову, что у нее вдруг достанет сил
самой встать с постели? С мисс Тиной перед отъездом увидеться не удалось;
видел я только служанку и ей оставил записку в несколько строк для передачи
младшей мисс Бордеро. В записке говорилось, что я уезжаю на несколько дней.
Я побывал в Тревизо, в Бассано, в Кастельфранко, ходил и ездил по разным
достопримечательным местам, осматривал дурно освещенную роспись в пропахших
плесенью церквах и часами дымил сигарой за столиком какого-нибудь кафе с
обилием мух и желтыми занавесками, на теневой стороне сонной маленькой
площади. Но весь этот путешественнический ритуал, совершаемый машинально и
без души, не развлекал меня. Мне пришлось проглотить очень горькое снадобье,
и я не мог отделаться от ощущения оскомины во рту. Я попал, как говорится, в
пиковое положение, когда Джулиана застала меня среди ночи изучающим механизм
запоров ее бюро; а долгие часы вслед за тем, проведенные в тревоге, не
сделался ли я ее убийцей, были ничуть не легче. Воспоминание об унизительной
сцене жгло меня, но нужно было как-то выпутываться, как-то объяснить, хотя
бы мисс Тине письменно, странную позу, в которой я был застигнут. Но так как
мое послание осталось без ответа, я ничего не знал о том, как приняла
случившееся сама мисс Тина. У меня все стояло в ушах обидное старухино
"Гнусный писака!" - хоть я и не мог бы отрицать, что пишу, и еще менее, что
вел себя не слишком деликатно. Была минута, когда я положительно решил, что
единственный для меня способ смыть позор - это немедленно убраться вон,
пожертвовать всеми своими надеждами и раз навсегда освободить бедных женщин
от тягот общения со мной. Однако потом я рассудил, что лучше будет сперва
уехать ненадолго, должно быть, у меня уже тогда было чувство (пусть
неопределеннее и смутное), что, исчезнув совсем, я похороню не только свои
личные надежды. Но пожалуй, казалось мне, будет полезно, если я подольше
пробуду в отсутствии и старуха уверует в то, что окончательно избавилась от
меня. А что именно таково было ее желание - желание, которого я не мог
разделить, - сомневаться не приходилось; давешнее полночное бесчинство
наверняка излечило ее от готовности терпеть мое общество ради моих денег. С
другой стороны, уговаривал я себя, не могу же я вот так бросить мисс Тину; я
продолжал твердить себе это даже вопреки тому обстоятельству, что она
осталась глуха к моим искренним просьбам дать знать о себе - я не получил
весточки ни в одном из тех городков, куда просил ее писать poste restante
[*До востребования (франц.)]. Я бы постарался узнать что-нибудь от своего
слуги, да этот олух не умел держать перо в руках. Следовало ли понимать
молчание мисс Тины как знак глубочайшего презрения, казалось бы, вовсе ей не
свойственного? Неизвестность томила меня; и если по некоторым соображениям я
не решался вернуться, то по другим выходило, что вернуться непременно нужно,
и я хотел только обрести твердую почву под ногами. Кончилось дело тем, что
на двенадцатый день я снова очутился в Венеции, и, когда моя гондола мягко
ткнулась носом в ступени старого дворца, тревожно забившееся сердце сказало
мне, как тяжела была для меня эта отлучка.
Мое возвращение произошло столь скоропалительно, что я даже не успел
предупредить своего слугу телеграммой. Он поэтому не встречал меня на
вокзале, но когда я подъехал к дому, высунулся в окно и, увидев, что это я,
поспешно сбежал вниз.
- Уже лежит в могиле, quella vecchia [*Та старуха (итал.)], - сообщил
он, взваливая на плечо мой чемодан, и чуть ли не подмигнул мне с веселым
видом, словно не сомневаясь, что это известие меня обрадует.
- Умерла? - воскликнул я, совсем не в лад ему.
- Выходит, умерла, раз ее похоронили.
- И давно это случилось? Когда были похороны?
- Позавчера. Да это и похоронами-то не назовешь, синьор; roba da niente
- un piccolo passeggio brutto [*Все равно что ничего - жалкая маленькая
прогулка (итал.)], и всего две гондолы. Poveretta! [*Бедняжка! (итал.)] -
продолжал он, что по всей вероятности относилось к мисс Тине. По его
понятиям, похороны устраивались главным образом для увеселения живых.
Мне хотелось разузнать про мисс Тину - как она, где сейчас находится,
но я больше не стал задавать вопросов, пока мы не поднялись наверх. Теперь,
когда я оказался перед фактом, мне было неприятно думать об этом; особенно
неприятна была мысль, что бедной мисс Тине самой пришлось заниматься всем
после того, как все кончилось. Откуда ей было знать о необходимых
формальностях, о том, как в таких случаях полагается действовать? Поистине
poveretta! Вся надежда, что ей помог доктор, да и друзья, о которых она мне
рассказывала, не оставили ее без поддержки в трудный час, - горсточка верных
старых друзей, чья верность выражалась в том, что они раз в году приходили в
гости. Из болтовни моего слуги я понял, что действительно какие-то две
старушки и один старичок приняли в мисс Тине большое участие, приехали за
ней в собственной гондоле и сопровождали на кладбище - обнесенный кирпичной
оградой островок могил, что лежит к северу от города, на пути к Мурано.
Значит, барышни Бордеро были католичками. Это мне никогда прежде не
приходило в голову, так как тетка не могла ходить в церковь, а племянница,
сколько я мог заметить, либо тоже не ходила, либо бывала лишь у ранней
обедни в то время, когда я еще спал. И должно быть, даже духовные лица
уважали их вкус к уединению, ни разу за то время, что я прожил в доме, не
мелькнул передо мной краешек сутаны. Спустя час после своего приезда я
послал к мисс Тине слугу с запиской, в которой спрашивал, не найдется ли у
нее несколько минут для разговора со мною. Слуга, вернувшись, сообщил, что
мисс Тина оказалась не дома, а в саду, прогуливалась себе на свежем воздухе
и рвала цветы, точно они принадлежат ей. Там он ее и нашел, и она сказала,
что рада будет меня видеть.
Я спустился вниз и провел с бедной мисс Тиной около получаса. У нее и
всегда был какой-то замшело-похоронный вид, будто она донашивала старые
траурные платья, которых никак не могла износить, а поэтому в ее облике мало
что переменилось. Только заметно было, что она плакала, плакала обильно и
всласть, бесхитростными, освежающими слезами, давая выход запоздалому
чувству одиночества и несправедливости. Ей, однако, и в голову не приходило
манерничать, рисоваться своим горем; я даже, признаться, был удивлен, когда
она повернулась ко мне, прижимая к груди охапку чудеснейших роз, и в
сумеречном свете я увидел в ее покрасневших от слез глазах тень улыбки.
Бледное лицо в рамке черных кружев показалось мне еще более длинным и худым.
Я был уверен, что она до глубины души возмущена мною, тем более после того,
когда меня в тяжелую минуту не оказалось рядом, чтобы помочь ей советом и
делом; и хоть я знал, как несвойственно ее натуре злопамятство и как мало
значения она привыкла придавать собственным делам, я все же мог ожидать
какой-то перемены в ней, каких-то примет обиды или отчуждения, за которыми
слышался бы обращенный к моей совести упрек: "Хороших же вы, сударь, дел
наделали!" Но верность истине заставляет меня признать, что унылое лицо
бедняжки чуть просветлело, что неказистые его черты словно бы даже стали
привлекательнее при виде жильца покойной тетушки. Последний был несказанно
тронут этим обстоятельством и счел, что оно упростит положение вещей, в чем
ему весьма скоро пришлось разубедиться. Но так или иначе, я в тот вечер был
ласков с мисс Тиной, как только мог, и оставался в ее обществе, сколько
допускали приличия. Ни в какие объяснения мы не пускались. Я не спрашивал,
отчего она оставила мое письмо без ответа и уж тем болен не пытался
пересказать его содержание. Если ей угодно было делать вид, будто она
позабыла, за каким занятием меня застигла мисс Бордеро и какое впечатление
это произвело на последнюю, - я мог только радоваться тому; ведь она вполне
могла меня встретить как убийцу ее тетушки.
Вдвоем мы бродили по саду, и даже когда разговор не шел об утрате,
постигшей мисс Тину, сознание этой утраты нас не покидало - оно было в моем
подчеркнутом внимании к собеседнице и в том доверчивом выражении, с которым
она смотрела на меня, словно убедившись, что я не потерял интереса к ней,
рассчитывала найти во мне опору. Мисс Тина не была создана для гордых потуг
на самоутверждение, она даже не пыталась делать вид, будто ясно представляет
себе, что теперь станется с нею. Я, однако же, избегал заговаривать об этом,
ибо отнюдь не намерен был связывать себя какими-либо обещаниями помощи или
защиты. Ничего дурного, полагаю, в моей осторожности не было; просто я
понимал, что, при ее полном незнании жизни, мисс Тине легко может показаться
естественным, что я - поскольку я, несомненно, жалею ее - возьму на себя
заботу об ее судьбе. Она рассказала мне о последних минутах мисс Бордеро,
которая, видимо, угасла тихо и без страданий, и о том, как добрые друзья
избавили ее, мисс Тину, от всех хлопот, связанных с похоронами, благо деньги
в доме нашлись, благодаря мне, о чем она не преминула напомнить с улыбкой.
Попутно она повторила еще раз, что уж если кто заслужил расположение
"порядочных" итальянцев, то приобрел в них друзей на всю жизнь; а когда мы
окончательно исчерпали эту тему, она стала расспрашивать меня о моей
поездке, о моих приключениях и впечатлениях, обо всех местах, где я побывал.
Я отвечал как мог, кое-что грешным делом и присочиняя, ибо то смятенное
состояние, в котором я тогда находился, помешало мне многое увидеть и
запомнить. Выслушав мой рассказ, мисс Тина воскликнула, словно на миг
позабыв и тетушку, и свое горе: "Господи, вот бы и мне тоже хоть немного
попутешествовать, повидать свет!" Мне тут пришло на ум, что я, в сущности,
должен бы предложить ей осуществить это желание, выразить свою готовность
сопровождать ее куда угодно; но вслух я заметил только, что небольшую
поездку, которая бы помогла ей рассеяться, можно, пожалуй, устроить, мы это
еще обдумаем и обсудим. Что касается наследия Асперна, то о нем я речи не
заводил, не спросил ни разу, удалось ли ей прояснить что-либо еще до кончины
мисс Бордеро, и если да, то что именно. Не то чтобы меня не жгло нетерпение
это узнать, но мне казалось, что было бы неприлично вновь обнаружить свои
корыстные устремления так скоро после случившегося несчастья. Была у меня
тайная мысль, что мисс Тина сама что-нибудь скажет - но нет, она не
обмолвилась и словом, и в ту минуту я даже нашел это в порядке вещей. Однако
же, когда я позднее вспоминал весь наш разговор, мне вдруг показалась
подозрительной подобная сдержанность. В самом деле, говорила же она о моих
путешествиях, о предметах столь отдаленных, как фрески Джорджоне в соборе в
Кастельфранко; так неужто же нельзя было хоть намеком коснуться того, что,
как ей хорошо было известно, занимало меня больше всего на свете. Ведь едва
ли, потрясенная своим горем, она вовсе позабыла о живейшем интересе,
питаемом мною к некоторым реликвиям, так свято хранившимся покойницей, а
стало быть - и я внутренне похолодел от такой догадки, - стало быть, ее
молчание может означать, что реликвии эти больше не существуют.
Мы простились в саду, она первая сказала, что ей пора; теперь, когда
она была единственной обитательницей piano nobile, я чувствовал, что уже не
могу (по венецианским понятиям, во всяком случае) так свободно, как прежде,
вторгаться в его пределы. Пожелав ей спокойной ночи, я спросил, есть ли у
нее какие-нибудь планы на будущее, думала ли она, как ей лучше устроить свою
жизнь. "Да, да, разумеется, но я еще ничего не решила", - воскликнула она в
ответ почти радостно. Не надеждой ли, что я все решу за нее, была вызвана
эта радость?
Наутро я оценил преимущества невнимания к вопросам практическим,
проявленного нами накануне: оно давало мне повод сразу же искать новой
встречи с мисс Тиной. Один такой практический вопрос особенно меня
беспокоил. Я считал своим долгом довести до сведения мисс Тины, что,
разумеется, не претендую на дальнейшее пребывание в доме в качестве жильца,
а заодно и поинтересоваться, как тут обстоят дела у нее самой - чем
юридически подкреплены ее права на этот дом. Но ни тому, ни другому не
суждено было стать предметом обстоятельного разговора.
Я не послал мисс Тине никакого предупреждения; я просто спустился вниз
и стал прогуливаться по sala взад и вперед в расчете на то, что она услышит
мои шаги и выйдет. Мне не хотелось замыкаться с нею в тесноте гостиной; под
открытым небом или на просторе sala, казалось, говорится легче. Утро было
великолепное, но что-то в воздухе уже предвещало конец долгого венецианского
лета - не свежесть ли ветерка с моря, что шевелил цветы на клумбах и весело
гулял по дому, теперь уже не столь тщательно закупоренному и затемненному,
как при жизни старухи. Близилась осень, завершение золотой поры года.
Близился и конец моего предприятия - быть может, он наступит через
каких-нибудь полчаса, когда я окончательно узнаю, что все мои мечты
обратились в прах. После этого мне останется лишь уложить вещи и ехать на
станцию; не могу же я - в свете утра мне это стало особенно ясно -
оставаться здесь чем-то вроде опекуна при пожилом воплощении женской
беспомощности. Если мисс Тина не сумела сберечь письма Аснерна, я свободен
от всякого долга перед нею. А если сумела? Кажется, я невольно вздрогнул,
задавая себе вопрос - как и чем в таком случае я смогу этот долг оплатить.
Не придется ли мне в благодарность за такую услугу взвалить все же на себя
бремя опекунства? Я шагал из угла в угол, размышляя обо всем этом, и впасть
в полное уныние мне мешало лишь то, что я почти не сомневался в бесплодности
моих размышлений. Если старуха не уничтожила свои сокровища еще до того, как
застала меня врасплох у секретера, то уж наверно позаботилась сделать это на
следующий день.
Понадобилось несколько больше времени, чем я ожидал, чтобы мои расчеты
оправдались; но когда мисс Тина показалась наконец на пороге, то не выразила
при виде меня ни малейшего удивления. В ответ на мое замечание, что я давно
уже ее жду, она спросила, отчего же я не уведомил ее о своем приходе. Я чуть
было не сказал, что понадеялся на ее дружеское чутье, но что-то удержало
меня; как радовался я этому несколько часов спустя, каким утешительным было
для меня сознание, что даже в столь ничтожной мере я не позволил себе
сыграть на ее чувствах! Сказал же я вместо этого чистую правду - что был
слишком взволнован, ибо готовлюсь услышать от нее свой приговор.
- Приговор? - переспросила мисс Тина, как-то чудно взглянув на меня; и
тут только я заметил в ней странную перемену. Да, она была не та, что вчера,
не такая естественная, не такая простая. Вчера она плакала, сегодня следов
слез не было видно, зато появилась поразившая меня натянутость в обращении.
Как будто что-то произошло с ней ночью или какая-то новая мысль ее смутила,
и касалось это ее отношений со мною, запутывало их и осложняло. Забрезжила
ли перед ней та простая истина, что сейчас, когда она живет без тетки, одна,
я уже не могу оставаться в доме на прежнем положении?
- Я говорю о письмах. Есть письма или нет? Теперь это вам должно быть
известно.
- Есть, есть, и очень много; больше, чем я предполагала. - От меня не
укрылась дрожь в ее голосе, когда она произносила эти слова.
- Так они здесь, у вас - вы мне их сейчас покажете?
- Нет, я, право, не могу их вам показать, - сказала мисс Тина, и в
глазах у нее появилось странное молящее выражение, словно пуще всего на
свете она теперь желала, чтобы я оставил эти письма ей. Но как могло ей
вздуматься, что я способен на подобную жертву после всего, что было? Для
чего же я и вернулся в Венецию, как не для того чтобы увидеть эти письма,
чтобы их забрать? Известие о том, что они целы, наполнило меня таким
ликованием, что, кажется, если бы бедная женщина бросилась мне в ноги,
умоляя больше не поминать о них, я бы счел это неуместной шуткой. - Они у
меня, но их никто не должен видеть, - жалобно добавила она.
- Даже я? О, мисс Тина! - воскликнул я голосом, полным негодования и
упрека.
Она покраснела, и у нее опять набежали на глаза слезы. Видно было,
каких мучений стоит ей сохранять твердость, повинуясь грозному чувству
неведомого долга. У меня в голове мутилось от этого внезапного препятствия,
вставшего там, где его, казалось бы, меньше всего следовало ожидать. Ведь
сама мисс Тина давала мне понять достаточно ясно, что в ней я имею верную
союзницу, если только...
- Уж не хотите ли вы сказать, что она перед смертью взяла с вас клятву?
А я-то был убежден, что вы не допустите ничего подобного. О, лучше бы эти
письма были сожжены ею, нежели мне столкнуться с таким вероломством!
- Ах, не в клятве дело, - сказала мисс Тина.
- В чем же тогда?
Она замялась немного, потом ответила:
- Она и хотела их сжечь, да я помешала. Они у нее были спрятаны в
постели.
- В постели?
- Да, между матрасами. Она их туда засунула, когда вытащила из
сундучка. Как ей это удалось сделать, ума не приложу, только Олимпия не
помогала. Так она говорит, и я ей верю. Тетушка уже после сказала ей, для
того чтобы она, убирая постель, не трогала матрасов. Перестилала бы только
простыни. Оттого постель всегда имела неаккуратный вид, - простодушно
добавила мисс Тина.
- Могу себе представить! А каким образом она их пыталась сжечь?
- Да она сама не пыталась; очень уж была слаба последние дни. Но она
требовала, чтобы я это сделала. О, это было ужасно! После той ночи говорить
она уже не могла. Только показывала на пальцах.
- И как же вы поступили?
- Я их унесла. Унесла и заперла.
- В секретере?
- Да, в секретере, - сказала мисс Тина и снова покраснела.
- Но вы пообещали ей сжечь их?
- Нет, я ничего не обещала. Нарочно.
- Нарочно - ради меня?
- Да, только ради вас.
- Но какой же в том прок, если вы мне даже посмотреть на них не даете?
- Никакого. Вы правы - да, конечно, вы правы, - печально отозвалась
она.
- А она думала, что вы уничтожили их?
- Не знаю, что она думала под конец. Трудно было понять - она уже была
не в себе.
- Но если ни клятв, ни обещаний вы не давали, что же тогда связывает
вас?
- Она не снесла бы этого - попросту не снесла бы. Она так ревниво их
оберегала. Вот вам зато портрет - можете взять его, если хотите. - И бедная
женщина вынула из кармана уже знакомую мне миниатюру, завернутую в бумагу
точно так же, как завертывала ее мисс Бордеро.
- Как это - взять? Совсем взять себе? - У меня даже дух захватило,
когда я ощутил портрет у себя на ладони.
- Разумеется.
- Так ведь он стоит денег, больших денег.
- Ну что ж, - сказала мисс Тина, все с тем же странным выражением лица.
Я ничего не понимал; вряд ли можно было заподозрить ее в желании
поторговаться, подобно тетушке. Скорей, она в самом деле решила подарить мне
миниатюру.
- Но я не могу принять от вас такой дорогой подарок, - сказал я. - А
заплатить столько, сколько думала получить ваша тетушка, мне не по
средствам. Она оценила его в тысячу фунтов.
- Так, может быть, продадим его? - заикнулась было моя собеседница.
- Избави бог! Для меня он дороже любых денег.
- Тогда оставьте его себе.
- Вы слишком великодушны.
- Вы тоже.
- Не знаю, что вас заставляет так думать, - сказал я, и это была чистая
правда. Судя по всему, бедняжка руководилась какими-то лестными для меня
соображениями, проникнуть в которые мне не было дано.
- Благодаря вам для меня многое изменилось, - сказала она.
Я посмотрел в лицо Джеффри Асперна на портрете, отчасти для того чтобы
не смотреть в лицо своей собеседнице, - меня все больше смущало и даже
немного пугало причудливое, напряженное и неестественное выражение, не
сходившее с этого лица. Я ничего не ответил на ее последнюю фразу, но
украдкой обратился за советом к Джеффри Асперну. Вглядываясь в его дивные
глаза, сиявшие блеском молодости и в то же время полные мудрого прозрения, я
спросил, не знает ли он, что такое нашло на мисс Тину. И мне показалось, что
он улыбается мне добродушно-насмешливо, как будто вся эта история забавляет
его. Из-за него я попал в затруднительное положение, но ему-то что до этого!
Так, впервые за все эти годы, Джеффри Асперн не оправдал моих ожиданий. И
все-таки, держа миниатюру в руке, я понимал, сколь драгоценно такое
приобретение.
- Вы хотите подкупить меня, чтобы я отказался от писем? - спросил я
наконец, решив стоять на своем. - Но, знаете ли, как я ни ценю этот портрет,
если бы мне был предоставлен выбор, я бы все-таки предпочел письма. О, да,
без всяких колебаний.
- Какой может быть выбор, какой может быть выбор! - жалобно воскликнула
мисс Тина.
- Да, вы правы. Что ж, если запрет покойницы вам кажется столь
непреложным, тут ничего не скажешь. Ведь тогда вы должны считать, что,
расставшись с этими письмами, совершите кощунственный, поистине
святотатственный поступок.
Она покачала головой, словно не видя выхода из одолевающих ее
противоречий.
- Если бы вы получше знали тетушку, вы бы меня поняли. Я боюсь, - ее
вдруг пробрала дрожь, - я боюсь! Она была страшна, когда гневалась.
- В этом я имел случай убедиться той ночью. Она, и правда, была
страшна. И глаза ее я тогда увидел впервые. Боже, какие глаза!
- Я их и теперь вижу - они смотрят на меня в темноте! - сказала мисс
Тина.
- У вас просто расшалились нервы после всего, что вам пришлось
пережить.
- Да, да, наверно!
- Не тревожьтесь, это пройдет, - заметил я со всей ласковостью, на
которую был способен. И безнадежно добавил, ибо мне уже стало ясно, что все
мои настояния ни к чему не приведут. - Ну что ж, значит, так тому и быть. Я
отступаюсь. - Тихий горестный стон был мне ответом, я же продолжал: -
Только, видит бог, мне жаль, что она не уничтожила эти письма раньше, тогда
и разговаривать было бы не о чем. Не пойму, кстати, почему она, при ее
чувствах, этого не сделала.
- Ах, она только и жила ими! - сказала мисс Тина.
- Тем заманчивей была бы для меня возможность с ними познакомиться, -
ответил я уже более спокойно. - Но не стоит мне больше задерживаться в вашем
обществе, словно бы с тайным умыслом склонить вас к дурному поступку. Само
собой разумеется, мои комнаты мне больше не нужны. Я намерен немедля уехать
из Венеции. - С этими словами я протянул руку за своей шляпой, лежавшей на
одном из кресел. Мы все еще неловко стояли друг против друга среди sala.
Дверь гостиной была незатворена, но моя собеседница так и не пригласила меня
войти.
У нее как-то странно передернулось лицо, когда она увидала, что я
взялся за шляпу.
- Как, вы уже хотите ехать сегодня? - Ее слова прозвучали почти
трагически, то был крик отчаяния.
- Нет, зачем же, если я чем-нибудь могу быть вам полезен, я готов
отложить свой отъезд на столько, сколько понадобится.
- Хоть бы еще день-другой - еще два-три дня, - выговорила она
срывающимся голосом. Но тут же овладела собой и добавила уже более спокойно:
- Тетушка мне что-то пыталась сказать перед кончиной, должно быть, что-то
очень важное. Но так и не смогла.
- Очень важное?
- Да, что-то насчет писем.
- А вы не догадываетесь, что именно?
- Нет, я думала-думала, но не знаю. Мне всякое приходило на ум.
- Что же, например?
- Ну вот хотя бы, что будь вы не чужим, все было бы по-другому. Я