Джеймс Ганн
Слушающие
Уолтеру Салливану, Карлу Сагану и всем другим ученым, чьи книги, статьи, лекции и гипотезы вдохновили автора и явились источником этой книги. И пусть их вера в множественность населенных миров будет вознаграждена, в все послания получат ответ…
Человечество стоит на пороге одного из величайших событий в своей истории — оно со дня на день узнает о существовании, деятельности и характере иных цивилизаций.
Возможно, в эту самую минуту через этот самый документ проходят радиоволны, несущие сообщения от разумных существ; сообщения, которые мы могли бы записать, если бы только направили наши антенны в нужном направлении и настроили на нужную частоту.
Более того, сейчас уже имеются знания и аппаратура для поисков внеземных цивилизаций… С каждым годом оценка вероятности жизни в космическом пространстве все возрастает, как возрастают и наши возможности для обнаружения этой жизни. Все большее число ученых считает, что встреча с иными цивилизациями уже не принадлежит к области фантазий, а является вполне естественным событием в истории человечества и может произойти на памяти многих из нас. Слишком велики сегодня шансы, чтобы отказываться от них или тянуть с вложением крупных сумм в поиски иных разумных существ. Пока же открытие такого рода может произойти только случайно, поскольку наблюдения естественных объектов мы проводим, используя методы, пригодные для обнаружения разумной жизни. Примерами могут служить исследования пульсаров и источников инфракрасного излучения. В сравнительно близком будущем мы предвидим строительство крупных сооружений типа огромного комплекса антенн, а также начало программы, целью которой будет обнаружение жизни вне нашей планеты. В конечном итоге это может оказаться одной из величайших услуг науки человечеству и цивилизации.
Из отчета Комиссии по астрономическим исследованиям Академии наук Соединенных Штатов Америки. 1 июля 1972 года.
I
Роберт Макдональд — 2025
«Есть тут хоть кто-нибудь?» — путник спросил
У дверей, освещенных луной…[1]
Голоса шептали что-то.
Макдональд вслушивался в них, зная, что этот шепот наполнен значением, что ему пытаются что-то сказать, и что он мог бы понять их и ответить, если бы только сумел сосредоточиться на том, что они говорят. Он попытался еще рас.
— За всем этим, как некая молчаливая тень, притаившаяся за дверью, скрывается вопрос «Есть ли там кто-то?», на который мы не можем ответить иначе, чем утвердительно.
Говорил Боб Адамс, признанный advocatus diaboli; при этом он вызывающе поглядывал на собравшихся за столом. Его круглое лицо, несмотря на холод, царивший в комнате, облицованной деревянными панелями, усеивали бисеринки пота.
Сандерс глубоко затянулся трубкой.
— Это относится ко всей науке. Образ ученого, отбрасывающего все отрицательные возможности скоком, совершенно абсурден. Это просто невозможно, и потому мы выезжаем на вере и статистической вероятности.
Макдональд разглядывал дымные полосы и клубы, поднимавшиеся над головой Сандерса; те закрутились в лопастях вентилятора, поредели и расплылись. Он уже не видел их, но запах по-прежнему ощущал. Это была ароматная табачная смесь, легко отличимая от запаха сигарет Адамса и других.
«Разве не в этом наша задача? — думал Макдональд — Обнаружить разреженные дымы жизни, дрейфующие по Вселенной, а потом заставить их сойти с пути энтропии и обрести упорядоченную и осмысленную первичную форму». «Вся королевская конница, вся королевская рать…»
«Жизнь сама по себе невозможна, — размышлял он, — но люди все-таки существуют благодаря обращению энтропии вспять».
С другого конца длинного стола, заставленного переполненными пепельницами, чашками и блокнотами с чертиками, решетками, спиралями и паутинами, заговорил Ольсен:
— Мы всегда знали, что искать придется долго. Не годы, а столетия. Компьютерам нужно собрать достаточно данных, а это означает число единиц информации, приближающееся к числу частиц во Вселенной. Так что нечего пасовать.
— Абсурд, — ответил кто-то.
«А семь служанок, — Морж спросил, —
Ну, скажем, за семь лет
Смести метлой песок долой
Смогли бы или нет?»[2]
— Тебе легко говорить о столетиях, — вмешался Адамс, — ведь ты здесь всего три года. Подожди, посидишь тут десять лет, как я или наш Мак — он двадцать лет занят в Программе и пятнадцать из них руководит ею. -
— Какой смысл спорить о тем, чего мы не знаем? — рассудительно заметил Зонненборн. — Мы должны опираться на теорию вероятности. Шкловский и Саган считают, что в одной нашей Галактике более миллиарда планет пригодны для жизни. По оценке фон Хорнера, одна из трех миллионов обладает развитой цивилизацией, по оценке Сагана — одна из ста тысяч. Так или иначе, это дает нам неплохие шансы найти соседей — триста или десять тысяч только на нашем участке пространства. Наша работа сводится к прослушиванию в нужном диапазоне и в нужном направлении и к пониманию того, что мы услышим.
Адамс повернулся к Макдональду:
— Что скажешь, Мак?
— Скажу, что такие дискуссии о принципах нашей работы не помешают, — примирительно заметил Макдональд, — и что мы должны постоянно напоминать себе, чем занимаемся, иначе нас поглотят зыбучие пески частностей. Скажу еще, что теперь самое время перейти к текущим делам: какие наблюдения мы планируем на сегодняшнюю ночь и на остаток недели до нашего следующего совещания.
— Думаю, — начал Сандерс, — мы должны провести методическую чистку всей сферы Галактики, слушая на всех волнах…
— Мы делали это сотни раз, — сказал Зонненборн.
— Но не с моим новым фильтром…
— Что ни говори, а Тау Кита наиболее интересна, — сказал Ольсен. — Устроим ей настоящий допрос третьей степени…
Адамс пробормотал, ни к кому в особенности не обращаясь:
— Если там есть кто-нибудь и он пытается передавать, то какой-нибудь радиолюбитель на своей развалюхе вполне может поймать это и расшифровать по правилам мистера Бонда, а мы останемся в дерьме, сидя на оборудовании за сто миллионов долларов…
— И не забывайте, — сказал Макдональд, — что завтра суббота и мы с Марией, как обычно, ждем вас всех у себя в восемь вечера на пиво и сплетни. Если кто чего не высказал, может приберечь для этого случая.
Макдональд вовсе не был так весел, как пытался выглядеть. Он не знал, сможет ли выдержать очередной субботний вечер за бутылкой, дискуссией и спорами о Программе. У него начиналась полоса депрессии, когда кажется, что все рушится на тебя и нельзя ни выкарабкаться, ни рассказать кому-нибудь о своем самочувствии. Но традиционные субботние вечеринки хорошо действовали на других.
«Не может лук постоянно быть натянут, а слабость человеческая сохраняться без малейшей передышки».[3]
Моральный тонус людей всегда был проблемой Программы. Кроме того, эти субботы хорошо действовали и на Марию. Она слишком редко выходила из дома, и ей нужно было живое общение. Впрочем…
Впрочем, Адамс, возможно, и прав. Может, там никого нет. Может, никто не посылает сигналов, потому что этим просто некому заниматься. Может, человек во Вселенной совершенно одинок. Один на один с Богом. Или один на один С собой… неизвестно еще, что хуже. Может, деньги, вложенные в Программу, пропадают зря… Может, все средства и труды вместе с идеями тонут в бездонном пустом колодце.
«Несчастный глупец. Почему именно я? — думал Макдональд. — Неужели кто-нибудь другой не мог бы вести их лучше, и не за нос, а за светом своей собственной мудрости? Может, эти субботние приемы — единственное, на что я способен? Может, пора в отставку?»
Я богословьем овладел
Над философией корпел,
Юриспруденцию долбил
И медицину изучил.
Однако я при этом всем
Был и остался дураком.
В магистрах, в докторах хожу
И за нос десять лет вожу
Учеников, как буквоед.
Толкуя так и сяк предмет.
Но знанья это дать не может…[4]
Он вздрогнул. Его измучило бесконечное и бесплодное ожидание, а ведь вновь приближались прения в Конгрессе. Что он мог сказать такого, чего не говорил прежде? Как оправдать Программу, которая тянется почти скоро пятьдесят лет и может тянуться еще столетия?
— Господа, — энергично объявил он, — нас ждет работа. Едва он сел за свой захламленный стол, как появилась Лили.
— Здесь компьютерный анализ наблюдений за последнюю ночь, — сказала она, кладя перед ним тонкий скоросшиватель. — Рейнольдс утверждает, что там ничего нет, но вы ведь всегда просматриваете его. Здесь стенограмма прошлогоднего слушания в Конгрессе, — на скоросшиватель легла толстая папка. — Почта и последние финансовые отчеты, если вдруг понадобятся, в другой папке.
Макдональд кивнул.
— Здесь официальное письмо из НАСА, определяющее принципы бюджета текущего года, и личное письмо от Тэда Вартаняна. Он извещает, что ситуация крайне сложная и определенные ограничения неизбежны. А еще он пишет, что Программу могут закрыть.
Лили мельком взглянула на него.
— Не может быть и речи, — уверенно заявил Макдональд.
— Есть несколько просьб о работе, но не так много, как мы привыкли получать. На письма детей я ответила сама. И, как обычно, безумные письма от людей, которые принимают сообщения из космоса, а также от одного типа, который летал на НЛО. Именно так он и пишет, не тарелка или как-то там еще. Некий журналист хочет взять интервью о Программе у вас и еще у нескольких ученых. Думаю, он на нашей стороне. И есть еще один, тот, похоже, собирается нас разоблачить.
Макдональд терпеливо слушал. Лили была великолепной секретаршей. Она могла бы справиться со всей кабинетной работой не хуже него самого. Откровенно говоря, все шло бы куда лучше, если бы он не путался под ногами и не отнимал у нее время.
— Оба прислали вопросники. И еще: Джо просил принять его.
— Джо?
— Один из дворников.
— Чего он хочет?
Дело было серьезное. Найти хорошего дворника гораздо труднее, чем астронома, труднее даже, чем электронщика.
— Он уверяет, что должен с вами поговорить, но от работников столовой я слышала, будто он принимает сообщения своей… своей…
— Своей искусственной челюстью.
Макдональд застонал.
— Уговори его как-нибудь, ладно, Лили? Если с ним буду говорить я, мы можем потерять дворника.
— Сделаю все, что в моих силах. Еще звонила миссис Макдональд. Сказала, что ничего важного нет и вам не обязательно перезванивать ей.
— Соедини меня с ней, — сказал Макдональд. — И еще, Лили… ты ведь будешь завтра вечером на вечеринке?
— А что мне делать среди умных?
— Нам очень нужно, чтобы ты пришла. Мария особенно просила об этом. Ты же знаешь, мы там говорим не только о работе. И вечно не хватает женщин. Может, ты вскружишь голову кому-нибудь из молодых холостяков…
— В моем-то возрасте, мистер Макдональд? Вы просто решили от меня избавиться.
— Никогда и ни за что.
— Я позвоню миссис Макдональд. — Лили задержалась у двери. — И подумаю о вечеринке.
Макдональд просмотрел бумаги. В самом низу лежал единственный листок, который его интересовал, — компьютерный анализ прослушивания прошлой ночи. Однако он так и оставил его внизу, на загладку. Та-ак… Тэд всерьез обеспокоен. Свободен, Тэд. Теперь эти писаки. Видимо, придется их принять. В конце концов это был побочный результат размещения Программы в Пуэрто-Рико. Никто не ездил сюда просто так. Кроме того, два вопроса привлекли его внимание. «Как вы стали директором Программы?» Это спрашивал дружелюбный. «Какая у вас квалификация для должности директора?» Это второй. Как же им ответить? Возможно ли это вообще? Наконец Макдональд добрался до компьютерного анализа, такого же, как и все остальные за эту неделю, за все недели, месяцы и годы, что прошли с начала Программы. Отсутствие значимой корреляции. Шум. Несколько пиков на волне двадцать один сантиметр, но это тоже шумы. Излучение водородных облаков, поскольку Малое Ухо действует как обычный радиотелескоп. По крайней мере у Программы имелись кое-какие достижения: она поставляла ленты с записями в международный банк данных. Это были отходы процесса, не дающего никаких результатов, за исключением негативных. Может, инструменты недостаточно чувствительны? Возможно… Неплохо бы еще немного подкрутить их. Вполне можно использовать это как дымовую завесу для комиссии, продемонстрировать хоть какой-то прогресс, пусть даже в оборудовании. Нельзя стоять на месте, нужно расходовать деньги, или финансирование сократят, а то и совсем закроют.
NB: Сандерс — предложение о повышении чувствительности.
А может, аппаратура недостаточно избирательна? Но ведь целое поколение изобретений вложено в подавление фоновых шумов, а периодическое эталонирование с использованием Большого Уха показывает, что они хорошо справляются, с земным шумом по крайней мере.
NB: Адамс — новый конденсатор селективности.
А может, это компьютер не распознает сигнал, который в него попадает? Или он недостаточно сложен, чтобы уловить неуловимое?.. А ведь шифры, даже самые сложные, он разгадывал в несколько секунд. Программа требовала от него определить, принимают они случайный шум или в нем есть какой-то нестохастический элемент. На данном этапе о констатации сознательного действия речи не было.
NB: спросить компьютер, не пропускает ли он чего-нибудь? Смешно? Спросить Ольсена.
Может, изучать радиоспектр вообще не стоит? Может, радио присуще только земной цивилизации! Может, другие никогда не имели радио или уже прошли этот этап и сейчас располагают более сложными средствами связи? Например, лазерами. Или, скажем, телепатией, или тем, что может быть телепатией в глазах человека. А может, это гамма-лучи, как предполагал Моррисон задолго до проекта ОЗМА.
Что ж, такое тоже может быть. Но если так, прослушиванием всего этого придется заняться кому-то другому. У него нет ни оборудования, ни квалификации, да и активной жизни ему осталось слишком мало, чтобы браться за что-то новое. Возможно, Адамс прав.
Он позвонил Лили.
— Ты связалась с миссис Макдональд?
— Телефон не отвечает… О, есть, мистер Макдональд. Пожалуйста.
— Алло, дорогая, я испугался — ты не отвечала.
«Глупо, — подумал он, — а еще глупее говорить об этом».
Голос у жены был сонный.
— Я легла вздремнуть.
Но даже сонный, этот голос возбуждал, мягкий, с легкой хрипотцой, он заставлял сердце Макдональда биться быстрее.
— Ты хотел что-то сказать?
— Ты звонила мне, — сказал Макдональд.
— Звонила? Я забыла.
— Я рад, что ты отдыхаешь. Ты плохо спала ночью.
— Я приняла снотворное.
— Сколько?
— Только те две таблетки, которые ты оставил.
— Молодец, девочка. Увидимся через несколько часов. Поспи еще. Прости, что разбудил тебя.
Однако голос ее уже не был заспанным.
— Тебе не нужно будет возвращаться сегодня вечером, правда? Мы будем сегодня вместе?
— Посмотрим, — неопределенно пообещал он, хотя и знал, что должен будет вернуться.
Макдональд остановился перед длинным приземистым зданием, где размещались кабинеты, мастерские и компьютеры. Темнело. Солнце зашло за зеленые холмы, оранжевые и пурпурные обрывки перистых облаков покрывали небо на западе.
Между Макдональдом и небом на металлическом скелете покоилась гигантская чаша, вознесенная так высоко, словно должна была ловить звездную пыль, сыплющуюся по ночам с Млечного Пути.
Чаша начала беззвучно наклоняться, и вот это уже не чаша, а ухо, вслушивающееся ухо, окруженное холмами, которые, наподобие сложенных ладоней, помогали ему ловить шепот Вселенной.
«Может, именно это удерживает нас? — подумал Макдональд. — Несмотря на все разочарования, несмотря на бесплодность усилий, может, именно эта огромная машина, чуткая, как подушечки пальцев, придает нам силы для борьбы с бесконечностью. Осоловев в своих кабинетах, с туманом перед усталыми глазами, мы можем выйти из своих бетонных пещер и возродить угасшие надежды, оставшись наедине с огромным механизмом, который служит нам, с чутким прибором, улавливающим малейшие порции энергии, малейшие волны материи, вечно несущиеся сквозь Вселенную. Это наш стетоскоп, с его помощью мы слушаем пульс и отмечаем рождение и смерть звезд, зонд, с помощью которого здесь, на небольшой планете скромной звезды на краю Галактики, люди изучают бесконечность.
А может, наши души утешает не действительный, а воображаемый образ: чаша, поднятая, чтобы поймать падающую звезду, ухо, напрягшееся, чтобы уловить зов, расплывающийся в неуловимый шепот, доходит до нас. А в тысяче миль над головами висит гигантская сеть диаметром в пять миль — крупнейший из когда-либо построенных телескопов, — которую люди закинули в небеса, чтобы ловить звезды. Если бы заполучить Большое Ухо на время большее, чем нужно для периодической проверки синхронизации — думал Макдональд, — тогда, может, и какие-то результаты появятся». Но он хорошо знал, что радиоастрономы никогда не поделятся: им, видите ли, жаль тратить время на игру в прием сигналов, которые никогда не придут. Только когда появилось Большое Ухо, Программа получила в наследство Малое. В последнее время поговаривали о еще большей сети, диаметром в двадцать миль. Может, когда ее сделают — если сделают, — Программа получит время на Большом Ухе.
Только бы удалось дождаться, только бы провести хрупкое суденышко своей веры между Сциллой сомнений и Харибдой Конгресса…
Однако не все воображаемые образы поддерживали их дух. Были и другие, которые скитались в ночи. Например, образ человека, который слушает и слушает немые звезды, слушает их целую вечность, надеясь уловить сигналы, которые никогда не придут, потому что — и это самое страшное — человек один во Вселенной, он является исключительным случаем самосознания, которое жаждет, но никогда не дождется радости общения. Это то же самое, что быть одиноким на Земле и никогда ни с кем не перекинуться словом, то же самое, что быть одиноким узником, запертым в костяной башне, без возможности выбраться, пообщаться с кем-нибудь за ее стенами, даже без возможности убедиться, что за этими стенами что-то есть…
Может, именно потому они и не сдавались — чтобы прогнать призраки ночи. Пока они слушали, они жили надеждой: сдаться в эту минуту значило бы признать окончательное поражение. Некоторые считали, что не стоило начинать вообще и тогда не было бы проблемы капитуляции. Таких взглядов придерживались сторонники новых религий, например солитариане. «Там никого нет, — уверяли они, — мы единственный разум, возникший во Вселенной, так давайте же наслаждаться нашей исключительностью». Однако более старые религии поддерживали Программу. «Для чего Богу создавать бесчисленное количество иных звезд и планет, если они не предназначены для живых созданий, почему только человек был создан по Его образу и подобию? Мы найдем их, — говорили они. — Свяжемся с ними. Какие могли у них быть откровения? Как искупали они грехи свои?»
«Вот слова, которые рек я вам, пока пребывал еще с вами, что все исполниться должно, как написано в законе Моисеевом, в книгах пророков и в псалмах, меня касающихся… И написано там, и предназначены Христу мука и воскрешение из мертвых на третий день, а история этого искупления и отпущения грехов провозглашаться пусть будет от его имени среди всех народов, начиная от Иерусалима. И мы свидетели этого.
И вот передаю я вам пророчество Отца моего: оставайтесь в городе Иерусалиме, пока не сойдет на вас благодать с небес».[5]
Сумерки превратились в ночь, небо почернело, вновь родились звезды. Начиналось прослушивание. Макдональд обошел здание, сел в машину, скатился вниз и только у подножия холма завел двигатель. Предстоял долгий путь домой.
Гасиенда была темна, и на Макдональда накатило знакомое ощущение пустоты: Так бывало, когда Мария навещала друзей в Мехико-сити. Но сейчас Мария была дома.
Он открыл дверь и зажег свет в холле.
— Мария?
Он прошел по холлу, выложенному терракотовой плиткой, не очень быстро и не очень медленно.
— Querida?[6]
По пути он зажег свет в гостиной и двинулся дальше, минуя двери столовой, кабинета, кухни. Наконец открыл дверь в темную спальню.
— Мария Чавес?!
Макдональд вполнакала включил свет. Мария спала со спокойным лицом, черные волосы были разбросаны по подушке. Она лежала на боку, подогнув ноги под одеялом.
Глядя на нее, Макдональд сравнивал ее черты с теми, что сохранила память. Даже в эту минуту, когда веки скрывали ее черные глаза, она была красивейшей женщиной, которую он когда-либо видел. Сколько счастливых минут пережили они вместе! Душа оживала в нем в тепле воспоминаний, когда он вызывал в памяти драгоценные подробности.
«… Всю кровь мою
Пронизывает трепет несказанный:
Следы огня былого узнаю!»[7]
«Больше всего я боюсь страха».[8]
Он присел на край постели, наклонился и поцеловал жену в щеку и в плечо, там, где сбилась рубашка. Она не проснулась, и тогда он осторожно тряхнул ее за плечо.
— Мария!
Она повернулась на спину, вытянула ноги. Потом вздохнула и открыла глаза.
— Это я, Робби, — сказал Макдональд, непроизвольно говоря с легким ирландским акцентом.
Глаза ее оживились, по лицу скользнула сонная улыбка.
— Робби! Ты вернулся.
— Yo te amo[9], — прошептал он, снова поцеловал ее и, выпрямившись, произнес: — Я забираю тебя на ужин. Вставай и надень что-нибудь, а я буду готов через полчаса. А может, и раньше.
— Раньше, — сказала она.
Он вышел и направился на кухню. В холодильнике нашел головку салата, забрался поглубже и обнаружил тонкие ломтики телятины. Быстро и профессионально он начал творить салат «а ля Цезарь» и телячьи эскалопы. Он любил готовить. Вскоре салат был готов, лимонный сок, эстрагон и белое вино добавлены в подрумяненную телятину. Когда появилась Мария, он подлил немного бульона.
Мария остановилась в дверях — стройная, гибкая, прекрасная — и принюхалась.
— Чую что-то роскошное.
Это была шутка. Когда готовила Мария, все было так наперчено, что буквально прожигало себе путь к желудку и оставалось там горящими угольями. Когда же готовил Макдональд, это всегда было что-то экзотическое — из французской, иногда итальянской или китайской кухни. Но кто бы ни готовил, второй обязательно должен был восхищаться или на целую неделю принимать кухню на себя.
Макдональд разлил вино по бокалам.
— «За наилучшую, наикрасивейшую, — сказал он, — за радость мою и счастье мое!»[10]
— За Программу, — сказала Мария. — Чтобы этой ночью вы поймали какой-нибудь сигнал.
Макдональд покачал головой.
— Этой ночью мы будем только вдвоем.
И они были только вдвоем, как вот уже двадцать лет. И она была так же игрива и настойчива, так же влюблена и весела, как и тогда, когда они были вместе в первый раз. Наконец настойчивость сменилась безмерным покоем, в котором на время рассеялись мысли о Программе, оставив после себя что-то далекое, к чему можно вернуться когда-нибудь и когда-нибудь закончить.
— Мария… — сказал он.
— Да, Робби?
— Yo te amo, corazon.[11]
— Yo te amo, Робби.
А потом, когда он лежал рядом с ней, терпеливо ожидая, когда ее дыхание успокоится, Программа снова вернулась в его мысли. Решив, что жена заснула, он встал и начал одеваться в темноте.
— Робби? — в голосе ее звучал страх.
— Querida?
— Ты снова уходишь?
— Я не хотел тебя будить.
— Ты обязательно должен идти?
— Это мой долг.
— Ну, хотя бы один раз останься со мной.
Он включил свет и увидел на ее лице беспокойство, но без истерии.
— Кто не движется, того ржа покрывает. Кроме того, мне было бы стыдно.
— Понимаю. Тогда иди, только возвращайся поскорее.
Он выложил на полочку в ванной две таблетки и спрятал остальные.
В главном здании настоящая жизнь начиналась ночью, когда солнечный радиошум был минимальным. По коридорам сновали девушки с кофейниками, у буфета стояли поглощенные разговором мужчины.
Макдональд вошел в центральную аппаратную. У приборов дежурил Адамс, техником был Монтелеоне. Адамс поднял голову, безнадежным жестом тронул наушники на своей голове и пожал плечами. Макдональд кивнул ему и Монтелеоне, потом перевел взгляд на график. Случайное распределение, как и всегда.
Адамс нагнулся рядом с ним, указал пару пиков.
— Может, в них что-то есть.
— Маловероятно, — ответил Макдональд.
— Наверное, ты прав. Компьютер никак не среагировал.
— Когда несколько лет кряду разглядываешь графики, они входят тебе в кровь и ты сам начинаешь думать, как компьютер.