Ганн Джеймс. В клетке

себя называла своими отношениями с ним.

11

Ей, правда, пришлось бы признать, что отношения эти сводились в
основном к уверенности ее, что периоды его отсутствия, как бы часто они ни
наступали, как бы долго ни длились, всякий раз кончались тем, что он
возвращался. Достаточно было знать, что он непременно вернется, до
остального никому не должно было быть дела, это касалось только ее одной.
Разумеется, взятого в отдельности этого было бы мало, но все совершенно
преображалось от необычайной осведомленности ее обо всех сторонах его
жизни, которую память и внимание помогли ей наконец обрести. Наступил
день, когда вся эта осведомленность обернулась для нашей девушки, в то
время как глаза их встретились, радостным для нее молчаливым приветствием,
наполовину шутливым, наполовину торжественным и серьезным. Теперь он
каждый раз здоровался с ней, он нередко даже приподнимал край шляпы. Он
перекидывался с нею несколькими словами, когда время и обстоятельства это
позволяли, и однажды она даже дерзнула сказать ему, что не видела его
"целую вечность". "Вечность" было слово, которое она употребила совершенно
сознательно, хоть и слегка оробев. "Вечность" в точности выражало то, что
было у нее на душе. На это он ответил, может быть, менее тщательно
подобрав слова, но и его слова в этой связи были весьма примечательны:
- Да, сейчас ведь ужасно сыро, не правда ли?
Из таких фраз и состоял обычно их разговор; ей мнилось, что на целом
свете не было формы общения столь кристаллизовавшейся и сжатой. Любая
мелочь, стоило ей только привлечь их внимание, могла преисполниться какого
угодно смысла. Достаточно было ему заглянуть за прутья клетки, как она
переставала ощущать окружавшую ее тесноту. Теснота эта, оказывается, могла
мешать только поверхностному общению. С приходом капитана Эверарда перед
нашей девушкой сразу же открывались просторы вселенной. И можно себе
представить, какую благодатную почву находила среди этого разверзшегося
простора их молчаливая апелляция ко всему тому, что она о нем знала. Она
ведь все больше и больше узнавала о нем каждый раз, когда он протягивал ей
новую телеграмму: что же еще могла означать его постоянно сиявшая на лице
улыбка, если не именно это? Не было случая, чтобы он приходил к ней в
контору, не сказав этой улыбкой чего-нибудь вроде: "О да, вы теперь
столько всего обо мне знаете, что уже не имеет решительно никакого
значения, что я вам сообщу. Поверьте, мне всегда так нужна ваша помощь!"
Мучили ее только две вещи, и больше всего то, что в общении с ним она
ни разу не имела возможности коснуться того или иного события или лица.
Она бы отдала все на свете за то, чтобы представился случай намекнуть на
одну из его подруг, у которой было определенное имя, на одну из его
назначенных на определенный день встреч, на одну из тягот его жизни,
которую можно было определенным образом облегчить. И она готова была
пожертвовать едва ли не всем, если бы только для этого нашелся уместный
повод - а не найтись он не мог, не мог не оказаться на редкость к месту, -
чтобы дать ему понять, и решительно и мягко, что она добралась до истоков
самой большой из томивших его тягот и теперь живет мыслью о ней,
исполненная самоотверженности и сострадания. Он любил женщину, для
которой, с какой бы стороны та ни посмотрела, скромная телеграфистка, тем
более если жизнь ее проходила в окружении сыров и окороков, была все равно
что пылинка на полу; и втайне ей хотелось одного - убедить его, что он так
много значит в ее жизни, что она способна принять эту его влюбленность как
нечто благородное и высокое, будь она даже на самом деле неподобающей и
безрассудной. А до той поры она жила надеждой, что рано или поздно ей
выпадет счастье сделать нечто такое, что поразит его, а может быть, даже
вызволит из беды. Да к тому же, что понимали эти люди - пошлые насмешливые
люди, - утверждавшие, что совсем неважно, какая стоит погода? _Она_
чувствовала, что это не так, и, пожалуй, лучше всего именно тогда, когда
явным образом ошибалась, говоря, что день выдался душный, в то время как
было холодно, или что холодно, когда было душно, и признаваясь тем самым,
как, сидя в своей клетке, она мало знает о том, что творится на улице.
Надо сказать, что в конторе Кокера всегда бывало душно, и в конце концов
она решила, что надежнее всего держаться того, что погода стоит
"переменная". Любое суждение казалось ей истиной, когда лицо его озарялось
улыбкой.
Это всего лишь один пример тех маленьких ухищрений, к которым она
прибегала, чтобы облегчить ему жизнь - не будучи, разумеется, ни в какой
степени уверена, что он по справедливости оценит ее старания. Никакой
справедливости на этом свете все равно не существовало: к этой мысли ей
приходилось возвращаться все чаще; а вот счастье, как это ни странно,
действительно было, и, расставляя ему силки, она старательно прятала их от
мистера Бактона и от клерка. Самое большее, на что она могла надеяться -
если не считать надежды, которая то и дело вспыхивала и снова гасла,
божественной надежды, что она действительно ему нравится, - это чтобы,
особенно не задумываясь, почему именно это так, он нашел, что контора
Кокера - место, ну, скажем, неплохое; что ему там легче, приятнее,
веселее, что люди там, может быть, обходительнее, что обстановка чуть
живописнее - словом, все в целом удобнее для его личных дел, чем в любом
другом заведении подобного рода. Она прекрасно понимала, что в таком
тесном углу работается не так уж быстро; но сама медлительность имела для
нее свой смысл - она-то, разумеется, могла ее вытерпеть, если только мог
_он_. Томительнее всего была мысль о том, что вокруг так много других
почтовых контор. В воображении своем она постоянно видела его в этих
других конторах, где сидели другие девушки. Нет, она ни за что не
позволила бы ни одной из них так тщательно вникнуть в его дела! И хотя по
многим причинам у Кокера клиентов обслуживали недостаточно быстро, она
всякий раз ускоряла свои движения, когда по каким-то неуловимым признакам
угадывала, что он спешит.
Но вместе с тем она уже ничего не могла ускорить, когда в силу вступало
самое приятное, совсем особая сторона их отношений - ей бы хотелось
назвать их дружбой, - которая состояла в том, что она начинала шутливо
уточнять иные из написанных им слов. Может быть, между ними не было бы и
половины того понимания, которое возникло теперь, если бы по милости
Провидения некоторые буквы не выглядели у него так странно! Можно было бы
предположить, что делает он все это нарочно для того, чтобы склоненные
головы их всякий раз сближались, насколько им позволяла разделявшая их
клетка. В сущности, ей ведь достаточно было двух или трех раз, чтобы
привыкнуть к особенностям его почерка, но, пусть даже рискуя показаться
ему несообразительной, она готова была и дальше продолжать с ним эту игру,
когда обстоятельства складывались благоприятно. Самым благоприятным из них
было то, что по временам ей казалось, что он убежден, что она отлично
может разобрать его буквы и что с ее стороны это только притворство. Коль
скоро он догадывался об этом, то, значит, он с этим мирился; коль скоро он
мирился, то приходил опять; а коль скоро он приходил опять, то, значит,
она ему нравилась. Она была на седьмом небе от счастья, и она не хотела
многого от этой его симпатии к ней, - она хотела лишь одного: чтобы все
сложилось так, чтобы именно ради нее он продолжал вновь и вновь приходить
к ним в контору. Иногда, правда, он не показывался по целым неделям: ему
надо было жить своей жизнью; надо было ехать то в одно место, то в другое
- были города, куда он постоянно телеграфировал, чтобы ему оставили в
гостинице номер. На все это она соглашалась, все охотно ему прощала; в
действительности она даже благословляла и благодарила его за это. Если ему
надо было жить своей жизнью, то ведь именно это и вынуждало его так часто
прибегать к помощи телеграфа; поэтому благословенны были дни, когда все
складывалось именно так. Большего она не хотела - лишь бы только он совсем
не перестал появляться.
Иногда ей казалось, что этого все равно не случится, даже если бы он
захотел, ибо ведь их уже неразрывно связывало друг с другом все то, что
она о нем знала. Ее забавляла мысль о том, как какая-нибудь уличная девка
распорядилась бы тем обилием сведений, которыми располагала теперь она. Ей
рисовалась ситуация более душещипательная, чем многие из тех, которые она
знала по романам; подумать только, как-нибудь темным вечером она идет к
нему на Парк-Чеймберс, выкладывает ему все, говорит: "Я знаю так много об
одной известной вам особе, что не могу это от вас утаить. Простите меня за
то, что я несу вам такие неприятные вести, но вам есть прямой смысл от
меня откупиться!" Вместе с тем было одно обстоятельство, которое неизменно
обрывало все такого рода полеты воображения, - если бы дело дошло до
этого, то она не знала бы, какой выкуп ей у него просить. О чем-либо столь
грубом, как деньги, разумеется, не могло быть и речи, и поэтому вся затея
повисала в воздухе, тем более что она-то ведь не была уличной девкой. И
отнюдь не из таких вот соображений, которые легко было измыслить
какой-нибудь потаскухе, она продолжала надеяться, что он еще раз приведет
с собой Сисси. Она, однако, никогда не забывала о том, с какими
трудностями это сопряжено, ибо общение между ними, которому так исправно
содействовала контора Кокера, зиждилось на том, что Сисси и он так часто
оказывались в разных местах. Теперь она уже знала названия всех этих мест
- Сачбери, Манкхауз, Уайтрой, Финчиз, - знала и то, в обществе каких людей
они там находились; но она искусно отыскивала способы употребить эту
осведомленность свою на то, чтобы покровительствовать и помогать им, как
говорила миссис Джорден, "держать связь". Поэтому, когда он иногда
улыбался так, как будто ему действительно становилось неловко оттого, что
он опять называет один из уже известных ей адресов, она всем своим
существом - и это можно было прочесть по ее лицу - хотела, чтобы он оценил
ее прощение как одну из самых беззаветных нежных жертв, какую только
женщина способна принести во имя любви.

12

Вместе с тем по временам ее угнетала мысль, что жертва эта, как она ни
была велика, ничего не стоит в сравнении с тою, которую любовь заставляет
приносить его самого, если только главным во всем этом не было чувство той
женщины, которая завладела им и крутит теперь, как колесом огромной
машины. Во всяком случае, он был крепко схвачен головокружительной,
необоримой силой судьбы; ураганом ворвавшись в его жизнь, она подняла его
и теперь стремительно уносила. Разве сквозь сиявшую у него на лице улыбку
и все счастье, которое это лицо выражало, не сквозил иногда отблеск
неистовой тоски, с какою загнанный зверь взывает к чьим-то исполненным
жалости глазам? Он, может быть, даже сам не знал, сколько страха он затаил
в душе, но _она_ знала. Им грозила беда, им грозила беда, капитану
Эверарду и леди Бредин: и это было нечто еще более страшное, чем то, о чем
она читала в романах. Она думала о мистере Мадже и о его уравновешенном
чувстве к ней, она думала о себе самой, и ей становилось еще более стыдно
за то равнодушие, каким она на него отвечала. В такие минуты она утешала
себя мыслью, что в отношениях с другим человеком - таких, где возникла бы
та душевная близость, какой с неспособным ее понять мистером Маджем
никогда не могло бы возникнуть, - у нее не было бы и тени равнодушия, как
не было его у ее светлости леди Бредин. Когда ей удавалось заглянуть еще
дальше вглубь, она подчас преисполнялась уверенности, что, стоило ей
только отважиться быть откровенной, любовнику ее светлости "разговор" с
ней непременно бы принес облегчение. Раз или два ей показалось даже, что,
уносимый этой роковой силой, оглушенный ею, он замечал вдруг в толпе ее
глаза, в которых светилась жалость. Но мог ли он заговорить с ней, когда
она сидела там, зажатая между клерком и беспрерывно стучавшим клопфером?
Давно уже, проходя мимо них много раз, она приглядывалась к домам на
Парк-Чеймберс и, окидывая взором их роскошные фасады, думала, что они-то и
могут быть идеальным местом для идеального разговора. Во всем Лондоне не
было другого такого уголка, который бы в эту весну так глубоко запал ей в
душу. Она делала круг только для того, чтобы пройти по этой улице - ей это
было не по дороге, - она переходила на противоположную сторону и всякий
раз смотрела на верхние этажи, и ей понадобилось немало времени, чтобы
удостовериться, что это и есть те самые окна. Наконец она все уточнила,
совершив дерзновенный акт, от которого у нее в ту минуту замерло сердце и
вспоминая который, она потом постоянно краснела. Однажды поздно вечером
она набралась терпения и ждала - и улучила минуту, когда обычно стоявший
внизу швейцар повел наверх вошедшего гостя. Тогда она осмелела и,
рассчитав, что, пока они поднимаются, в холле никого не будет, вошла в
дом. В холле действительно _никого не было_, и отблески электрического
света озаряли позолоченную дощечку, где были указаны фамилии всех жильцов
дома рядом с номерами занимаемых ими этажей. То, что она хотела узнать,
оказалось прямо перед нею: капитан Эверард жил на третьем. Это была
какая-то безмерная близость - как будто на один миг, и только впервые, они
столкнулись с ним лицом к лицу по ту сторону клетки. Увы! Длилось это
всего одну или две секунды: она умчалась оттуда, охваченная паническим
страхом, что именно сейчас он может войти или выйти. Страх этот, вообще-то
говоря, почти всегда настигал ее в таких вот бесстыдных эскападах и самым
странным образом сменялся приступами разочарования и тоски. Ее приводила в
ужас мысль, что он может подумать, что она старается его подкараулить, и
вместе с тем ужасно было и то, что приходить туда она позволяла себе
только в такое время, которое начисто исключало возможность подобной
встречи.
В омерзительные утренние часы, когда она шла на работу, он всегда -
надо было надеяться, что это так, - спал в своей уютной кровати; когда же
она окончательно покидала контору, он - вне всякого сомнения, она в
точности это знала - одевался к обеду. Нечего и говорить, что если она не
могла заставить себя помедлить до тех пор, пока он успеет одеться, то это
было просто потому, что у таких людей, как он, процедура эта могла
растянуться очень надолго. Когда среди дня ей надо было идти обедать
самой, ей уже некогда было совершать этот круг, хотя надо сказать, что,
будь она только уверена, что увидит его, она бы рада была и пропустить
свой обед. Идти туда в три часа ночи? Но тут уж решительно не было
никакого предлога, который мог бы оправдать ее появление. В эти часы, если
только в ее дешевых романах была хоть толика правды, он, по всей
вероятности, возвращался домой. Поэтому ей оставалось только пытаться
представить себе эту удивительную картину, против которой вступало в
заговор столько неодолимых сил. Но как ни была неосуществима сама эта
встреча, в воображении ее она все равно возникала и рисовалась отчетливо и
ярко. Чего только не происходит - нам остается лишь догадываться об этом -
во взбудораженных и приглушенных чувствах девушки с таким вот складом
души! Все природные достоинства нашей юной героини, вся изощренность ее
натуры, унаследованное благородство, гордость - все укрылось в этом
маленьком трепещущем сгустке жизни; ибо как раз в те минуты, когда она
ощущала, сколь уязвлено ее тщеславие и сколь жалостны все ее волнения и
уловки, - именно тогда дарующим утешением и всеискупающим светом во мгле
явственно и зримо загоралась уверенность: она ему нравится!

13

Он никогда больше не приводил с собой Сисси, но как-то раз Сисси пришла
одна, такая же цветущая, как и раньше, пышно приодетая стараниями
Маргерит, или, может быть, все же чуть отцветшая, ибо весна приближалась к
концу. Но вместе с тем лицо ее уже не излучало прежнего спокойствия. Она
ничего с собою не принесла и несколько раздраженно принялась оглядывать
контору, ища бланки и место, где она могла бы расположиться. В конторе
Кокера было и тесно, и довольно темно, и в ее чистом голосе прозвучала
нотка недовольства, которую в голосе ее любовника невозможно даже было
вообразить, когда она недоуменно переспросила: "Там?" и после того, как в
ответ на ее отрывистый вопрос клерк показал ей место, где можно было
писать. У нашей девушки было в это время человек пять или шесть клиентов,
но она успела с присущим ей проворством их всех обслужить к тому времени,
когда ее светлость снова появилась возле решетки. Девушка сумела принять
это послание особенно быстро именно потому, что перед этим действовала
сосредоточенно: все те несколько минут, пока леди Бредин заполняла бланк,
марки буквально вылетали из ее рук. Сама же сосредоточенность ее была
вызвана страхом перед неминуемой переменой. Целых девятнадцать дней прошло
и кануло в вечность с тех пор, как она видела последний раз предмет своего
поклонения. И так как она не сомневалась, что, будь он в это время в
Лондоне, он бы непременно то и дело к ней приходил, ибо знала его
привычки, ей теперь не терпелось узнать, какой другой город освятил он
своим приездом. Ведь всякий раз, когда она думала о других городах, мысли
ее проникались экстатическим ощущением его присутствия в них, и это одно
делало ее счастливой.
Но, боже милосердный, до чего же хороша собой была ее светлость и как
он начинал еще больше значить в ее глазах оттого, что источаемое им
обаяние в конечном счете исходило из такого источника! Девушка смотрела
сквозь решетку на глаза и губы, которые, должно быть, так часто
приближались к его глазам и губам, - смотрела на них со странным чувством,
ибо ей казалось, что один этот миг заполняет пробелы, находит недостающие
ответы на вопросы, которые она себе задает. Потом, когда она увидела, что
черты лица, которые она так внимательно разглядывала и изучала, не уловили
и толики вспыхнувшего в ней интереса к ним, что мысли, загоравшиеся на
этом лице, были совершенно иными и не было возможности их угадать, это
только еще больше оттенило их великолепие, позволило еще более остро, так,
как никогда раньше, ощутить высоту недостижимых небесных просторов и
вместе с тем заставило ее сердце забиться оттого, что она так или иначе
приобщалась к этим высоким сферам. Ее светлость была связующим звеном
между ней и уехавшим, а уехавший, в свою очередь, связывал девушку с леди
Бредин. Единственным, что ее мучило - но она старалась об этом не думать,
- было то, что выражение лица стоявшей перед нею красавицы, озабоченной и
не видевшей ничего вокруг, неопровержимо убеждало, что сама она ничего не
значит в ее глазах. В ослеплении своем девушка почти готова была
допустить, что корреспондент этой дамы мог иногда упоминать в разговоре с
нею на Итон-сквер об удивительной маленькой особе, служившей в конторе,
откуда он так часто посылал свои телеграммы. Однако, убедившись в полной
неосведомленности своей клиентки, наша удивительная маленькая особа в ту
же минуту успокоила себя другим, не лишенным гордости рассуждением.
"Как она мало знает! Как она мало знает!" - возликовала девушка; ведь
что же это все означало, если не то, что свою телеграфную наперсницу
капитан Эверард хранит у себя в сердце как некую заветную тайну? Прочтя
телеграмму ее светлости, наша юная героиня не сразу опомнилась от
ошеломившей ее вдруг догадки: между нею и начертанными на бланке словами,
которые от этого подернулись рябью, как на мелком месте пронизанная
солнечными лучами вода, огромным неизбывным потоком хлынуло вдруг: "Как
много я знаю! Как много я знаю!" Это помешало ей сразу же обнаружить, что
в словах этих не было того, чего она ждала, но вслед за тем она довольно
быстро сообразила, что вся ее осведомленность в половине случаев черпалась
именно из того, что увидеть сразу было нельзя.
"Мисс Долмен Пэрид Лодж Пэрид Терес Дувр. Известите его сейчас же
положении дела отель де Фрас, Остенде. Звоните семь девять четыре девять
шесть один. Телеграфируйте мне решение Берфилд".
Девушка не спеша читала слова. Так, значит, он в Остенде.
Словно вдруг щелкнул замок, причем звук был так стремителен и так
резок, что для того чтобы не почувствовать, что все сразу безвозвратно от
нее ускользает, ей непременно надо было помедлить еще минуту и что-то
сделать. И тут она сделала то, чего не делала никогда, спросив:
- С оплаченным ответом? - что прозвучало бестактно, но что она потом
постаралась частично сгладить тем, что стала сама неторопливо наклеивать
марки, дожидаясь ответа, чтобы потом отсчитать сдачу. Проявить такое вот
хладнокровие ей помогла твердая уверенность, что она знает все касательно
мисс Долмен.
- Да. - Она много всего услышала в этом слове, вплоть до нотки
приглушенного удивления от неожиданной меткости вопроса, вплоть до попытки
сразу же напустить на себя притворное безразличие.
- Сколько за ответ?
Расчет был несложен, но нашей пристальной наблюдательнице нужна была
еще минута, чтобы его сделать, и за эту минуту ее светлость вдруг
опомнилась:
- Постойте, постойте!
Белая, вся в кольцах рука, сбросившая перчатку, чтобы писать, в порыве
волнения вскинулась к ее удивительному лицу, которое она почти вплотную
прижала к прутьям решетки, в то время как глаза ее с тревогою пробегали по
только что написанным на бланке словам.
- Кажется, мне придется изменить одно слово!
Она взяла свою телеграмму обратно и еще раз ее перечла; но тут она
обнаружила в ней еще что-то, давшее повод для нового беспокойства, и
продолжала думать, не в силах решиться, в то время как девушка пристально
ее наблюдала.
Увидев растерянность своей клиентки, та сразу же приняла решение. Если
она и раньше была убеждена, что им обоим грозит опасность, то сейчас ей
достаточно было одного взгляда на лицо ее светлости, чтобы подозрения эти
окончательно подтвердились. Ошиблась она только в одном слове, но это
нужное слово она забыла, и многое, конечно, зависело от того, вспомнит она
его или нет. Поэтому девушка, заметив, что в конторе скопилось уже много
народа и что внимание мистера Бактона и клерка отвлечено, набралась
храбрости и сама произнесла это слово:
- А это не Купер?
Все было так, как будто она совершила настоящий прыжок, перескочила
через барьер и упала на голову подательнице телеграммы.
- Купер? - изумилась та; лицо ее залилось краской. Да, она заставила
покраснеть Юнону. А раз так, то у нее было еще больше оснований
продолжать.
- Я хочу сказать, вместо Берфилда.
Девушке было искренне ее жаль, за одно мгновение она сделалась такой
беспомощной и - ни тени высокомерия или оскорбленного достоинства. Она
была только заинтригована и испугана.
- Ах, вы знаете?..
- Да, знаю! - Девушка улыбнулась, встретив ее взгляд, и теперь приняла
покрасневшую по ее милости Юнону под свое покровительство. - Я исправлю
сама, - и привычным движением она протянула руку за телеграммой. Ее
светлости оставалось только покориться; она была озадачена и смущена, она
больше не владела собой. Еще минута, и телеграмма была уже снова в клетке,
а подательница ее ушла. И тогда - быстро, решительно, на глазах у всех,
кто мог легко усмотреть во всем этом подделку, - удивительная маленькая
особа в конторе Кокера заменила в ней одно слово другим. Право же, люди
бывали слишком неосмотрительны, и когда иной раз и _приходилось_ им что-то
напоминать, она-то с ее памятью не должна была ошибаться. Разве все уже не
было обусловлено недели назад? Ведь мисс Долмен надлежало всегда быть в
гостинице Купера.

14

Но летние "каникулы" четко обозначили различие их положений, это были
каникулы чуть ли не для всех, но только не для запертых в клетке животных.
Стояли скучные и сухие августовские дни; она видела, что интерес ее к
интимной жизни высшей знати ослабевает оттого уже, что в этой жизни не
происходит никаких перемен. Для нее обычно не составляло труда следить за
течением ее так, чтобы потом в точности знать - ведь ей столько раз
доводилось быть посредницей в переговорах этих людей друг с другом, - где
тот или иной из них находится в данное время. Теперь же у нее было такое
чувство, как будто панорама перестала вдруг разворачиваться перед ее
взором, а оркестр замер, не доиграв. Время от времени, правда, появлялись
отдельные оркестранты, но в проходивших через нее сообщениях речь шла уже
главным образом о гостиничных номерах, ценах на меблированные комнаты,
расписании поездов, днях отплытия пароходов и проявлялась забота о том,
чтобы кто-то "встретил"; она находила все это в высшей степени прозаичным
и грубым. Люди эти, правда, приносили в ее душный угол веяние альпийских
лугов и шотландских низин, воздухом которых ей только мечталось дышать, но
вообще-то говоря, чаще всего появлялись толстые, разгоряченные нудные
дамы, они изводили ее своими переговорами по поводу квартир на морском
побережье, цены на которые ее ужасали, и числа кроватей, которое казалось
ей неимоверным. И все это относилось к курортам, сами названия которых -
Истберн, Фокстон, Кромер, Скарборо, Уитби - были мучительны для нее, как
плеск воды, который чудится путнику в раскаленной пустыне. Она не выезжала
из Лондона больше десяти лет, и единственным, что делало для нее
переносимым этот мертвый сезон, была приправа постоянно снедавшего ее