Страница:
– Ну, насчет капусты я не уверен – как он, по-твоему, потащит ее?
– Хоть немножечко! – жалобно сказала я.
– Ладно. – Я слышала, как он улыбается на том конце провода. – Как, кстати, дела с французским?
– Страшный прогресс. Вернусь – пойду к тебе на службу. Нельзя же дать пропасть таким знаниям. Возьмешь в переводчики?
– Непременно. Переведем на французский программу Василия Константиновича и пошлем в подарок Ле Пену. [5]
– Вот, а ты говорил, что он не националист!
Игорь засмеялся.
– Я пошутил, Олюнчик. Как ты вообще, не скучаешь?
– Только по тебе.
Он снова улыбнулся.
– А вообще – нет? Как проводишь свободное время?
– Игорь, – решилась я, сама не зная, почему мне так трудно заговорить об этом, – я ее нашла!
– Кого?
– Ту девушку, помнишь, я тебе рассказывала, похожую на меня?
– Поздравляю.
– Я тебе пришлю фотографию, посмотришь!
– Ладно-ладно, присылай. И письмо напиши, поподробней. Мне все про тебя интересно. Не забудь, Сережа пробудет только один день в Париже, приготовь все заранее! Но у тебя до его приезда есть неделя, так что успеешь написать десять страниц.
– У меня рука отсохнет.
– Я тебе компьютер портативный куплю, хочешь?
– Хочу. Чтобы тебе письма писать.
– Так ты меня еще не разлюбила?
– А ты?
– Разлюбил, конечно.
– Я так и знала – с глаз долой – из сердца вон.
– Я тебя целую, маленькая.
– Я тебя тоже, Игореша.
– Ты в каком роддоме родилась? – вдруг спросил он.
– Имени Индиры Ганди… – Я страшно удивилась этому вопросу. – А что?
– Да нет, я так. Целую, котенок. Звякну через пару дней. – Игорь мне обычно звонит два раза в неделю. – Скажешь, понравилась ли квашеная капуста.
Он улыбнулся, вспомнив запальчивую Олину фразу, только что сказанную по телефону – «…а ты говорил, что он не националист!» – в ней как раз прозвучали отголоски недавней маленькой ссоры.
… Они вернулись с дачи Василия Константиновича, где обсуждались очередные мероприятия его предвыборной кампании. Оля, казалось бы, вовсе и не слушала их разговоры, болтая с Андрюшей, специалистом по экономическим вопросам, который, впрочем, сам нить разговора не упускал и даже, не переставая смешить Олю, ухитрялся подавать реплики и идеи.
Оказалось, однако, что и Оля прислушивалась. Иначе почему бы она, уже дома, выйдя из ванной, вдруг спросила:
– Он националист?
– Кто? – невинно поинтересовался Игорь, прекрасно понимая, о ком идет речь.
– Василий Константинович.
– Малыш, между патриотами и националистами есть большая разница…
Оля перебила:
– Именно поэтому я и спрашиваю. Патриотическое общество – ладно, куда ни шло, слегка впадает в крайности, но не без пользы для исправления национального самосознания. Но…
Игорь посмотрел на нее удивленно:
– Я не знал, что ты владеешь подобными понятиями.
– Ну вот теперь знаешь, – усмехнулась Оля довольно. – Но национализм! Мне показалось в одном вашем разговоре, что он антисемит…
Василий Константинович был не просто антисемитом. Он был воинствующим антисемитом и еще много «анти»-кем. Список был длинен, и Игорь частенько думал, что, дорвись Василий Константинович до власти, в стране могут начаться погромы. Причем громить будут не только инородцев, но и инакомыслящих…
Но до власти он не дорвется, Игорь ему не позволит. До Думы – да, а дальше – нет. А без помощи Игоря – Василий Константинович никто. Ни деньги, ни дружбанство с сильными мира сего не помогут ему добиться успеха без главной составляющей политического успеха: без электората, без голосов избирателей. А голоса – это Игорь. Только он умел объяснить, привлечь, завуалировать одно и сделать нажим на другое так, что люди начинали видеть именно в этой политической фигуре залог спасения страны, руку, способную навести порядок, сохранив при этом демократию и даже ускорив ее продвижение, особенно в экономической области. Область сия трогала души избирателей больше всего: обещанный кусок хлеба с маслом, к которому непременно должен был, рукою их политического избранника, приложиться еще кусок колбасы, и смутно намекалась в дополнение и икра – эта перспектива была самой заманчивой и для Василия Константиновича – беспроигрышной.
– Ну, не более, чем все, – ответил Игорь. – Обычный бытовой антисемитизм.
– Терпеть не могу это «все»! Меня «все» не интересуют! Если эти «все» водку пьют не просыхая и воруют, то это не значит, что так и надо делать! И что мы должны с такими людьми общаться!
– Пионерка ты моя!
– Игорь, это неинтеллигентно – быть антисемитом, это не…
Оля аж задохнулась от негодования.
Игорь усмехнулся. Скажи Васе, что он неинтеллигентный человек, – вот уж он посмеется! Такие категории в его обиходе не существуют. Для Василия Константиновича мир устроен четко и просто: есть цель, есть дело, и хорош тот, кто умеет идти к цели и делать дело. Все остальное чушь, розовая вода, выдумки писателей, которые годятся только на то, чтобы держать народ, в зависимости от социальной прослойки, в узде совестливости, или представлений о порядочности, или интеллигентности… А нынче Васе весьма на руку, что религия возвращается: инструмент получше и посильнее, чтобы тот же народ держать в рамках. И Вася уже им пользуется вовсю: в церковь ходит сам и всех «своих» заставляет – чтобы народ видел; разглагольствует о религии и богобоязненной народной душе, о традициях и национальных корнях…
Игорь в церковь не ходит – он вообще среди всех них на особом положении, совершенно независимом: мыслительный центр, интеллектуальное достояние партии; но эти тексты про русскую душу ему Игорь пишет. Что ж, каждому свое. Игорь на чужое поле не суется, чужими проблемами порядочности не занимается. Каждый решает их для себя, самостоятельно, и если уж что неинтеллигентно – так это соваться со своими нравоучениями и тем более осуждениями, пусть даже и не высказанными. Какое ему дело? Он не судья. Даже Господь Бог сказал: не судите, да не судимы будете. Что-что, а уж Библию он изучил – один из самых первых его рабочих инструментов, которым он широко пользуется. В Библии есть всё на все случаи жизни, и Игорь всегда найдет подходящую для их с Васей случая цитату. А им подходит все, что касается любви, смирения, самоотречения и веры. Ну а то, что в Библии им не подходит, – так упоминать не обязательно! В своих речах для Васи он не станет цитировать: «не сотвори себе кумира…»
Религиозный уклон в сочетании с идеей порядка и мгновенного восстановления экономики действовали безотказно. Избиратели присоединялись пачками. Намек на предстоящую чистку страны от инородцев и иностранцев Вася подпускал в свои речи сам, по своей инициативе. На самом деле Вася лично не имел ничего против ни евреев, ни прочих инородцев, охотно пользовался их услугами и помощью и если и избегал открытого общения с ними, то только ради соответствия провозглашаемых идей образу своей жизни. Однако эта антипропаганда была мощным оружием для сплочения своих политических поклонников, превращения их в агрессивную стаю: как в мире уголовном, так и в прочих, вполне цивильных мирах дружить надо непременно против кого-то. Только таким образом, чувствуя враждебность (пусть и внушенную, какая разница!) по отношению к себе со стороны всяких инородцев и инакомыслящих, политические сторонники превращаются в единомышленников, группа симпатизирующих и разделяющих убеждения – превращается в партию.
Но этого Оле не объяснишь. Мала и наивна. Милая, славная девочка, умничка, хороший, чистый человечек, красулечка, сладкий домашний котеночек – она не просто не зрелая, она никогда и не дозреет до понимания этих вещей. Вот стоит, ждет ответа, синие глазки округлились, пухлые губки поджались – ох какая суровая!
– Я и не знал, что ты себя причисляешь к интеллигенции, – насмешливо сказал Игорь.
Он нарочно так грубо ответил ей. Оля действительно не принадлежала к этой среде, если говорить о среде, и слава Богу, надо сказать, – Игорь среду эту не то чтобы не любил, но смотрел на нее с большой иронией, отчетливо видя за страстью к красивым и интеллектуальным рассуждениям все те же человеческие слабости, те же низменные движения души, которые ничуть не исправились от приобщения к большой культуре… Эти небрежно бросаемые в разговорах интеллектуальные понятия служили им чем-то вроде лейбла на джинсах, марки, по которым они узнавали друг друга, опознавали принадлежность к клану избранных, которым эти марки доступны. Но, как известно, ни одна еще фирменная вещь не исправила природных недостатков фигуры, не прибавила красоты лицу…
Однако Оля не знала эту среду, опыта у нее было маловато, чтобы все это понимать, встречи с людьми творческими вызывали в ней восхищение, и для нее слово «интеллигентный» было несомненным комплиментом. И Игорь знал, что обидит ее своей репликой. Но это ерунда, комариный укус – ему просто надо уйти от темы.
Оля не замедлила обидеться.
– По-твоему, интеллигентность раздается, как посты, по блату? – взвилась она. – На должность интеллигента назначаются, что ли? Это, если тебе подобная мысль не приходила в голову, – внутри тебя, это твоя личная культура, которая всегда с тобой, а уж где ты ее принял, где ты сумел ее вобрать – не имеет никакого значения! Все, чему меня научила моя мама и моя учительница литературы, все, что дали мне книги, – это та самая культура, которая выражается не в умении красиво рассуждать на интеллектуальные темы, – тут я с тобой тягаться не стану, – а во взгляде на вещи!
– Уф-уф, ну ты меня просто положила на лопатки! Я и не знал, что ты у меня такой философ…
– Так вот, – продолжала она, разгорячившись, – это не умно, не справедливо, не интеллигентно и не культурно – быть анти-кто-угодно. А еще хуже – делать свое «анти» смыслом своей политики и вбивать эту гадость в голову «всех», у которых свои мозги никогда не работали и уже не будут.
Игорь улыбнулся.
– Ты такая хорошенькая становишься, когда злишься! Разрумянилась вся, глаза блестят…
– А так я что – не хорошенькая?
Игорь притянул Олю к себе. Отодвинув губы от поцелуя, она сказала:
– Ты не ответил на мой вопрос. Его партия – националистическая?
– Нет, малыш, успокойся. Он умеренный патриот, без всяких крайностей.
Игорь сумел ее обмануть тогда, но ее наблюдательность его обеспокоила. Оля стала замечать куда больше, чем поначалу, она стала размышлять и анализировать, и потому это было совершенно разумно и правильно – отправить ее поучиться в Сорбонну. Ничего, что они скучают в разлуке, это полезно.
Когда она вернется, вся эта эпопея будет закончена. К тому же и выборы пройдут. Он уже выполнит свои обязательства по их подготовке перед Васей и скорее всего тогда же и уйдет от него окончательно. На услуги Игоря спрос большой, а за время, которое он работает на Васю, многие сумели оценить его таланты и результаты его труда, включая Васиных противников. Так что Игоря с руками оторвут.
Да, так он сделает.
В конце концов, доля правоты в Олиных словах есть.
Шерил, по правде говоря, особенно сильных эмоций не высказывала – это было за пределами ее возможностей. При всей нашей схожести Шерил была совсем иной. Она больше смотрела и слушала, чем говорила. Она была тиха, вежлива, слова «спасибо-пожалуйста, если тебя не затруднит, извини, я хотела бы тебя попросить» и так далее, в том же духе, пересыпали ее речь и занимали в ней наибольшую часть, основное же содержание выражалось на редкость сдержанно и кратко. Прежде чем что-либо сказать, она вскидывала на меня глаза, словно проверяя, можно ли мне доверить такой секрет, даже если это касалось всего-навсего предложения выпить чашечку кофе. Моя манера, прямая и открытая, что нормально для русских, была ей непривычна и смущала ее. Она иногда стеснялась говорить со мной, краснела и искала подолгу слова…
Короче, она была западным человеком. И вела себя так, как ведут западные люди, по принципу: у меня своя жизнь, у вас своя, я к вам не лезу в душу, вы ко мне тоже; у вас все прекрасно, я уверена в этом, – и у меня тоже; и даже если это вовсе не так, никто никому навязываться не будет, все будут улыбаться и жить каждый сам по себе, со своими проблемами и печалями… На вопрос: как дела? – ответ всегда: отлично! Не потому, что отлично на самом деле, а потому, что ничего другого вам знать не положено… Если ты попробуешь рассказать кому-нибудь о своих проблемах, тебя выслушают. Посочувствуют и, может быть, даже помогут. Но только это не станет дружбой и даже простым началом ее. Откровенность людей не сближает, они просто сошлись на некоей территории – нейтральной территории, постояли на ней, потоптались, обменялись мнениями и даже услугами и снова разошлись – каждый умотал за свою ограду, из-за которой назавтра же ты можешь рассчитывать только на приветливое и безразличное «здравствуйте, как дела?». И снова скажешь: отлично…
Я боролась изо всех сил с этим западным менталитетом, я лезла в душу всеми своими четырьмя лапами, я задавала бестактные вопросы, я постоянно смущала Шерил.
Ничего, сказала я себе, пусть переучивается, это полезно. Будет как все нормальные люди.
Сказать-то я себе сказала, но разность наших стилей поведения меня тоже сковывала. Мне больше всего хотелось говорить с ней о загадке нашей схожести, о нашем возможном родстве, о всем том, в чем мне виделась тайна и к чему меня тянуло невероятно: уж так я устроена, люблю все таинственное. Тем более когда это таинственное избрало меня своим главным действующим лицом… Я себя чувствовала подлежащим большого сложного предложения, остальные члены которого были зашифрованы… Мне было совершенно необходимо найти ключ и расшифровать их.
Однако Шерил как бы избегала разговоров на эту тему, отвечала односложно и сама инициативу не проявляла. Казалось, она приняла наше сходство как данность; приняла, хоть и осторожно, нашу дружбу и никаких вопросов ни себе, ни мне задавать не собирается.
Я решила не давить на пугливую Шерил – я и так ее шокировала своими прямыми высказываниями по всем поводам – и подождать. Чего – я не знала. Лучших времен, наверное. Времен, когда она ко мне привыкнет.
В ожидании приезда Сережи я написала Игорю большущее нежное письмо и затащила Шерил к фотографу. Мы сделали несколько больших портретных снимков, а постановка мизансцен была моя: с подобранными волосами и с волосами распущенными, щекой к щеке и просто рядом в обнимку, и в профиль, почти нос к носу… Сначала Шерил смущало это позирование, но потом, когда я чуть не свалилась с высокого табурета, мы стали смеяться и в конце концов расхохотались так, что даже фотограф не выдержал и прыснул, хотя уже никто не знал, отчего это мы все смеемся…
Наши фотографии меня потрясли.
Я не знала, кто из нас – я.
Шерил сидела рядом со мной на моем диванчике, глядя на снимок. Я посмотрела на нее. Ее лицо застыло в напряжении.
– Что скажешь? – спросила я ее сдержанно.
Она в ответ вымученно улыбнулась.
– Ты не веришь, до сих пор не веришь, что мы с тобой сестры? – спросила я в лоб.
– Трудно не поверить, глядя на наше фото… – тихо произнесла она.
– Я понимаю, что ты сомневаешься. Мы с тобой такие разные… Хотя ведь мы чувствуем друг друга очень хорошо, несмотря на всю разницу… Ты сама мне сказала однажды – помнишь? – что тебе меня не хватает. И мне тебя не хватает, Шерил. Именно поэтому я думаю, что мы сестры, не только из-за нашей внешней похожести… А разница между нами – это из-за того, что ты – американка, а я – русская. Разное воспитание, разная культура, разный менталитет…
Я замолчала. Что я могла еще добавить?
Шерил тоже молчала, уставившись в нашу фотографию. Только мое плечо ощутило легкую дрожь ее плеча.
– Моя приемная мать была против моего отъезда в Европу, – заговорила она наконец. – И когда она поняла, что не сможет воспрепятствовать моему отъезду, она сказала: «Я с самого начала знала, что ты никогда не станешь настоящей американкой…»
Я подождала продолжения, но его не последовало. Тогда я спросила осторожно:
– И какой вывод ты делаешь из этого?
– Никакого.
Шерил сцепила руки, чтобы я не заметила, как они дрожат.
– Просто ты заговорила о разнице менталитетов… Не такие уж мы разные, – добавила она.
Конечно, не такие уж мы разные. Только я не об этом спрашивала. Я хотела понять, почему Кати произнесла эту странную фразу… Но давить на Шерил мне не хотелось. Она и так уже вся тряслась…
Лично я нормальна до невозможности, у меня здоровые нервы, и хотя я человек эмоциональный и даже в чем-то сентиментальный, я все-таки голову не теряю и подхожу ко всему трезво. Конечно, вы можете сказать, что меня жизнь не потрепала, потому я и нормальна. И ошибетесь, потому что вы еще не дочитали и не знаете, как меня потрепала жизнь. Я бы даже сказала – поколотила. И едва не убила…
И все равно – я нормальна. У меня не бывает депрессий, то есть бывают, но я умею управлять собой. Собственно, для меня нормальность и состоит в умении собой владеть и не давать разгуляться своей психике, вытеснив с жилплощади ее сожителя – разум. Люди, не владеющие собой, у меня вызывают недоумение. Я нахожу их либо больными, либо распущенными. Первое вызывает у меня жалость, второе – презрение, и во всех случаях они мне мало симпатичны.
Но, глядя на Шерил, на то, как затряслись ее руки и задрожали ноги – да-да, прямо так и задрожали, аж коленки задергались, – я почувствовала умильную нежность.
«Вот, – подумала я, – что значит любить…»
Мне ее стало жутко жалко. Я погладила ее легонько по голове.
– Не нервничай так, Шерил, – прошептала я. – В конце концов, ведь это не плохо, что мы встретились? Что мы нашлись?..
Она повернула свое лицо ко мне, и мы уперлись лоб в лоб. Мне показалось, что у нее на глазах стоят слезы. Я вдруг почувствовала, как она одинока. Раньше я об этом как-то не задумывалась, а тут, представив эту злобную Кати, с которой даже поговорить по-человечески невозможно, и бедную Шерил, которая уезжает в Европу одна, без поддержки, против воли мачехи, я поняла всю глубину ее одиночества, но еще и мужества: решиться построить свою жизнь самостоятельно! Она уже три года во Франции, нашла работу, живет на свою скудную зарплату. На какое-то время я даже устыдилась своей обеспеченности. Я жила на деньги Игоря и, хотя я не транжирка, не отказывала себе в том, чего мне хотелось. Мне не нужно было зарабатывать себе на жизнь, думать о будущем, бояться безработицы. Не то, что ей…
Мы все еще сидели, упершись друг в друга лбами. Наверное, со стороны это было смешно, но на нас некому было смотреть, мы сидели в сумерках моей комнаты на моем диване и смотрели друг на друга, не видя, потому что лица наши двоились и расплывались в расфокусированных взглядах, наши кудрявые волосы мешались, как и тепло наших тел, и мы обе боялись пошевелиться, чтобы не нарушить эту молчаливую и символическую позу нашего братания… А можно ли сказать «братание» про сестер?
И еще, чувствуя, что Шерил плачет, я подумала, что моя к ней любовь стала неожиданно принимать какой-то материнский оттенок: защитить, помочь, оберечь. Наверное, я из сестер старшая. Которая минут на пять раньше родилась. Знаете? Ведь у двойняшек всегда видно, кто старше на несколько минут, потому что у него поведение старшего. Так вот это, наверное, я.
Я потянулась и провела пальцем по ее щеке. Она была мокрая.
– Олья… – прошептала Шерил.
Я ее обняла. Она схватилась за меня руками, как ребенок.
– Не плачь, – сказала я. – Ведь все же хорошо теперь, правда?
Я точно не знала, что именно теперь хорошо, но мы нашли друг друга… А остальное приложится, просто обязано приложиться. Мы разгадаем секрет нашего рождения и устроим нашу жизнь так, чтобы быть рядом.
– А теперь нам пора спать, – скомандовала я.
Ведь я же была старшая.
В воскресенье мы решили пригласить наших «мальчиков» – то есть Джонатана и Ги. Строго говоря, Ги не был «мальчиком» Шерил, как и Джонатан – моим. Они были, скорее, нашими поклонниками, чем мы с Шерил пользовались, обратив мужской интерес в дружбу. И меня уже не удивляло, что мы с Шерил повели себя в схожих ситуациях одинаково.
С утра я помчалась встречаться с Сергеем. Мы условились на Елисейских Полях – он плохо знал Париж, и ему было так проще найти место нашей встречи. Я заметила его издалека: высокий блондин в кожаном пальто, из-под которого видны были непомерно большие ботинки – таких не много на парижских улицах, ни блондинов, ни кожаных пальто, ни таких огромных ног. Передав мне пакет от Игоря, он задержал мою руку в своей.
– Что делаешь сегодня вечером? – Он зазывно посмотрел мне в глаза.
– Домашнее задание. А ты разве не улетаешь вечером?
– Нет, планы изменились, я задержусь на несколько дней. Так что вечер у меня свободен… Ты могла бы мне Париж показать…
– А в этой сумке что, компьютер?
– Какой такой компьютер?
– Портативный.
– Нет, Игорь мне компьютер не поручал… В сумке капуста и огурцы.
– Ну, давай тогда капусту с огурцами. В отсутствие интеллектуальной пищи будем употреблять земную. Я пошла, спасибо, Сережа.
– Погоди, уже? Ты торопишься? Может, в кафе сходим?
– Боюсь, что капуста прокиснет, – крикнула я уже на ходу.
– Но ведь… – донеслось до меня, но я не обернулась. Он, должно быть, хотел сказать, что на улице легкий морозец и ничего испортиться не может, но, видимо, вовремя сообразил, что это была шутка с моей стороны. Не слишком вежливая, впрочем. Ничего, перебьется. Нечего было подъезжать ко мне.
Я приготовила «русский ужин» с огурчиками и квашеной капустой. Шерил попробовала русские соленья еще до прихода наших гостей и сказала, что все это очень славно. Мне показалось, что в ее голосе прозвучало легкое сомнение, но пытать я ее не стала: все равно ведь правду не скажет. Так она понимает вежливость, что ты будешь делать.
На плите уже дымилась горячая картошка, запеченный румяный кусок мяса с чесноком был еще в духовке, но аппетитный запах уже витал по всей моей крошечной квартире.
Ги первым делом повел носом и сообщил, что он готов пожертвовать полагающимся до еды аперитивом и последовать к столу незамедлительно.
Джонатан, войдя, остолбенел от удивления, когда увидел наше сходство, но от комментариев удержался, лишь только поздоровался. Когда он взял за плечи Шерил, чтобы расцеловаться, как тут принято, четыре раза, он так внимательно вглядывался в ее лицо, что бедная Шерил смутилась и посмотрела на меня немного вопросительно. Я поняла почему: это я предложила причесаться одинаково: мне хотелось произвести впечатление на недоверчивого Джонатана. Одеться одинаково я предложить не посмела, для Шерил это было бы чересчур. Но причесались мы с ней – загляденье: мы подобрали одинаковыми голубыми лентами наши льняные волосы вокруг головы, что придало нам вид кокетливых ангелочков. Кажется, Шерил этот стиль был несвойственен. И вот теперь она своим взглядом словно спрашивала, куда это может нас завести. Да никуда, Боже мой, чего она так всего боится! Мне этот стиль тоже несвойственен, но я могу менять стили хоть каждый день и в любом из них чувствовать себя уверенно и комфортно! Подумаешь, ничего в этом сложного нет.
У меня в комнате горели свечи, играла тихая джазовая музыка – я джаз люблю, к вашему сведению, – а мы с Шерил были чрезвычайно хороши. Натурально, весь вечер мужчины разглядывали нас с изумленным восхищением. И, разогретое этими взглядами, мое сознание опять поплыло. Я снова не отрывала от нее глаз, я смотрела на нее и любовалась ею до головокружения.
«Должно быть, – подумала я, – вот так любят мужчины.
Или лесбиянки.
А я кто?
Если принять за аксиому, что я не мужчина, то, за вычетом, остается лесбиянка.
Неужели?..»
Я обратила глаза в глубь моей души, как выражаются на Востоке, и пошарила в ее закоулках. Ничего связанного впрямую с сексом я там не нашарила. А как квалифицировать это чувство переполняющей нежности, это желание погладить, дотронуться, прижать к себе, все время чувствовать кожей ее близость, быть с ней рядом? Как любовь? Любовь вообще? Любовь сестринскую? А это любование и восхищение? Как самолюбование и самовосхищение? Нарциссизм?
Я не знала.
Я не знала, как это называется и что с этим делать.
Я решила названия не искать и ничего не делать. Чувство мое само разовьется и примет формы, в которых я его узнаю и дам ему название. А уж какое название – там видно будет.
– Хоть немножечко! – жалобно сказала я.
– Ладно. – Я слышала, как он улыбается на том конце провода. – Как, кстати, дела с французским?
– Страшный прогресс. Вернусь – пойду к тебе на службу. Нельзя же дать пропасть таким знаниям. Возьмешь в переводчики?
– Непременно. Переведем на французский программу Василия Константиновича и пошлем в подарок Ле Пену. [5]
– Вот, а ты говорил, что он не националист!
Игорь засмеялся.
– Я пошутил, Олюнчик. Как ты вообще, не скучаешь?
– Только по тебе.
Он снова улыбнулся.
– А вообще – нет? Как проводишь свободное время?
– Игорь, – решилась я, сама не зная, почему мне так трудно заговорить об этом, – я ее нашла!
– Кого?
– Ту девушку, помнишь, я тебе рассказывала, похожую на меня?
– Поздравляю.
– Я тебе пришлю фотографию, посмотришь!
– Ладно-ладно, присылай. И письмо напиши, поподробней. Мне все про тебя интересно. Не забудь, Сережа пробудет только один день в Париже, приготовь все заранее! Но у тебя до его приезда есть неделя, так что успеешь написать десять страниц.
– У меня рука отсохнет.
– Я тебе компьютер портативный куплю, хочешь?
– Хочу. Чтобы тебе письма писать.
– Так ты меня еще не разлюбила?
– А ты?
– Разлюбил, конечно.
– Я так и знала – с глаз долой – из сердца вон.
– Я тебя целую, маленькая.
– Я тебя тоже, Игореша.
– Ты в каком роддоме родилась? – вдруг спросил он.
– Имени Индиры Ганди… – Я страшно удивилась этому вопросу. – А что?
– Да нет, я так. Целую, котенок. Звякну через пару дней. – Игорь мне обычно звонит два раза в неделю. – Скажешь, понравилась ли квашеная капуста.
* * *
« Какие глупости мне лезут в голову, даже смешно!» – думал Игорь, кладя трубку. Конечно, Оля тут ни при чем. Иначе и быть не может. Просто он по ней соскучился – потому и волнуется. В разлуке всегда так бывает: всякие нелепые страхи лезут в голову. Да, соскучился!.. Дом пуст без Оли. Им хорошо живется вместе, дружно и легко. Они никогда не ссорятся. Ну разве только чуть-чуть, изредка…Он улыбнулся, вспомнив запальчивую Олину фразу, только что сказанную по телефону – «…а ты говорил, что он не националист!» – в ней как раз прозвучали отголоски недавней маленькой ссоры.
… Они вернулись с дачи Василия Константиновича, где обсуждались очередные мероприятия его предвыборной кампании. Оля, казалось бы, вовсе и не слушала их разговоры, болтая с Андрюшей, специалистом по экономическим вопросам, который, впрочем, сам нить разговора не упускал и даже, не переставая смешить Олю, ухитрялся подавать реплики и идеи.
Оказалось, однако, что и Оля прислушивалась. Иначе почему бы она, уже дома, выйдя из ванной, вдруг спросила:
– Он националист?
– Кто? – невинно поинтересовался Игорь, прекрасно понимая, о ком идет речь.
– Василий Константинович.
– Малыш, между патриотами и националистами есть большая разница…
Оля перебила:
– Именно поэтому я и спрашиваю. Патриотическое общество – ладно, куда ни шло, слегка впадает в крайности, но не без пользы для исправления национального самосознания. Но…
Игорь посмотрел на нее удивленно:
– Я не знал, что ты владеешь подобными понятиями.
– Ну вот теперь знаешь, – усмехнулась Оля довольно. – Но национализм! Мне показалось в одном вашем разговоре, что он антисемит…
Василий Константинович был не просто антисемитом. Он был воинствующим антисемитом и еще много «анти»-кем. Список был длинен, и Игорь частенько думал, что, дорвись Василий Константинович до власти, в стране могут начаться погромы. Причем громить будут не только инородцев, но и инакомыслящих…
Но до власти он не дорвется, Игорь ему не позволит. До Думы – да, а дальше – нет. А без помощи Игоря – Василий Константинович никто. Ни деньги, ни дружбанство с сильными мира сего не помогут ему добиться успеха без главной составляющей политического успеха: без электората, без голосов избирателей. А голоса – это Игорь. Только он умел объяснить, привлечь, завуалировать одно и сделать нажим на другое так, что люди начинали видеть именно в этой политической фигуре залог спасения страны, руку, способную навести порядок, сохранив при этом демократию и даже ускорив ее продвижение, особенно в экономической области. Область сия трогала души избирателей больше всего: обещанный кусок хлеба с маслом, к которому непременно должен был, рукою их политического избранника, приложиться еще кусок колбасы, и смутно намекалась в дополнение и икра – эта перспектива была самой заманчивой и для Василия Константиновича – беспроигрышной.
– Ну, не более, чем все, – ответил Игорь. – Обычный бытовой антисемитизм.
– Терпеть не могу это «все»! Меня «все» не интересуют! Если эти «все» водку пьют не просыхая и воруют, то это не значит, что так и надо делать! И что мы должны с такими людьми общаться!
– Пионерка ты моя!
– Игорь, это неинтеллигентно – быть антисемитом, это не…
Оля аж задохнулась от негодования.
Игорь усмехнулся. Скажи Васе, что он неинтеллигентный человек, – вот уж он посмеется! Такие категории в его обиходе не существуют. Для Василия Константиновича мир устроен четко и просто: есть цель, есть дело, и хорош тот, кто умеет идти к цели и делать дело. Все остальное чушь, розовая вода, выдумки писателей, которые годятся только на то, чтобы держать народ, в зависимости от социальной прослойки, в узде совестливости, или представлений о порядочности, или интеллигентности… А нынче Васе весьма на руку, что религия возвращается: инструмент получше и посильнее, чтобы тот же народ держать в рамках. И Вася уже им пользуется вовсю: в церковь ходит сам и всех «своих» заставляет – чтобы народ видел; разглагольствует о религии и богобоязненной народной душе, о традициях и национальных корнях…
Игорь в церковь не ходит – он вообще среди всех них на особом положении, совершенно независимом: мыслительный центр, интеллектуальное достояние партии; но эти тексты про русскую душу ему Игорь пишет. Что ж, каждому свое. Игорь на чужое поле не суется, чужими проблемами порядочности не занимается. Каждый решает их для себя, самостоятельно, и если уж что неинтеллигентно – так это соваться со своими нравоучениями и тем более осуждениями, пусть даже и не высказанными. Какое ему дело? Он не судья. Даже Господь Бог сказал: не судите, да не судимы будете. Что-что, а уж Библию он изучил – один из самых первых его рабочих инструментов, которым он широко пользуется. В Библии есть всё на все случаи жизни, и Игорь всегда найдет подходящую для их с Васей случая цитату. А им подходит все, что касается любви, смирения, самоотречения и веры. Ну а то, что в Библии им не подходит, – так упоминать не обязательно! В своих речах для Васи он не станет цитировать: «не сотвори себе кумира…»
Религиозный уклон в сочетании с идеей порядка и мгновенного восстановления экономики действовали безотказно. Избиратели присоединялись пачками. Намек на предстоящую чистку страны от инородцев и иностранцев Вася подпускал в свои речи сам, по своей инициативе. На самом деле Вася лично не имел ничего против ни евреев, ни прочих инородцев, охотно пользовался их услугами и помощью и если и избегал открытого общения с ними, то только ради соответствия провозглашаемых идей образу своей жизни. Однако эта антипропаганда была мощным оружием для сплочения своих политических поклонников, превращения их в агрессивную стаю: как в мире уголовном, так и в прочих, вполне цивильных мирах дружить надо непременно против кого-то. Только таким образом, чувствуя враждебность (пусть и внушенную, какая разница!) по отношению к себе со стороны всяких инородцев и инакомыслящих, политические сторонники превращаются в единомышленников, группа симпатизирующих и разделяющих убеждения – превращается в партию.
Но этого Оле не объяснишь. Мала и наивна. Милая, славная девочка, умничка, хороший, чистый человечек, красулечка, сладкий домашний котеночек – она не просто не зрелая, она никогда и не дозреет до понимания этих вещей. Вот стоит, ждет ответа, синие глазки округлились, пухлые губки поджались – ох какая суровая!
– Я и не знал, что ты себя причисляешь к интеллигенции, – насмешливо сказал Игорь.
Он нарочно так грубо ответил ей. Оля действительно не принадлежала к этой среде, если говорить о среде, и слава Богу, надо сказать, – Игорь среду эту не то чтобы не любил, но смотрел на нее с большой иронией, отчетливо видя за страстью к красивым и интеллектуальным рассуждениям все те же человеческие слабости, те же низменные движения души, которые ничуть не исправились от приобщения к большой культуре… Эти небрежно бросаемые в разговорах интеллектуальные понятия служили им чем-то вроде лейбла на джинсах, марки, по которым они узнавали друг друга, опознавали принадлежность к клану избранных, которым эти марки доступны. Но, как известно, ни одна еще фирменная вещь не исправила природных недостатков фигуры, не прибавила красоты лицу…
Однако Оля не знала эту среду, опыта у нее было маловато, чтобы все это понимать, встречи с людьми творческими вызывали в ней восхищение, и для нее слово «интеллигентный» было несомненным комплиментом. И Игорь знал, что обидит ее своей репликой. Но это ерунда, комариный укус – ему просто надо уйти от темы.
Оля не замедлила обидеться.
– По-твоему, интеллигентность раздается, как посты, по блату? – взвилась она. – На должность интеллигента назначаются, что ли? Это, если тебе подобная мысль не приходила в голову, – внутри тебя, это твоя личная культура, которая всегда с тобой, а уж где ты ее принял, где ты сумел ее вобрать – не имеет никакого значения! Все, чему меня научила моя мама и моя учительница литературы, все, что дали мне книги, – это та самая культура, которая выражается не в умении красиво рассуждать на интеллектуальные темы, – тут я с тобой тягаться не стану, – а во взгляде на вещи!
– Уф-уф, ну ты меня просто положила на лопатки! Я и не знал, что ты у меня такой философ…
– Так вот, – продолжала она, разгорячившись, – это не умно, не справедливо, не интеллигентно и не культурно – быть анти-кто-угодно. А еще хуже – делать свое «анти» смыслом своей политики и вбивать эту гадость в голову «всех», у которых свои мозги никогда не работали и уже не будут.
Игорь улыбнулся.
– Ты такая хорошенькая становишься, когда злишься! Разрумянилась вся, глаза блестят…
– А так я что – не хорошенькая?
Игорь притянул Олю к себе. Отодвинув губы от поцелуя, она сказала:
– Ты не ответил на мой вопрос. Его партия – националистическая?
– Нет, малыш, успокойся. Он умеренный патриот, без всяких крайностей.
Игорь сумел ее обмануть тогда, но ее наблюдательность его обеспокоила. Оля стала замечать куда больше, чем поначалу, она стала размышлять и анализировать, и потому это было совершенно разумно и правильно – отправить ее поучиться в Сорбонну. Ничего, что они скучают в разлуке, это полезно.
Когда она вернется, вся эта эпопея будет закончена. К тому же и выборы пройдут. Он уже выполнит свои обязательства по их подготовке перед Васей и скорее всего тогда же и уйдет от него окончательно. На услуги Игоря спрос большой, а за время, которое он работает на Васю, многие сумели оценить его таланты и результаты его труда, включая Васиных противников. Так что Игоря с руками оторвут.
Да, так он сделает.
В конце концов, доля правоты в Олиных словах есть.
* * *
В последующую неделю мы с Шерил встречались практически ежедневно – мы с ней ходили в кино, обедали в ресторанчиках или у меня дома. К себе домой она меня почему-то не приглашала. Наши встречи были похожи на свидания, а мы – на влюбленных. Я во всяком случае…Шерил, по правде говоря, особенно сильных эмоций не высказывала – это было за пределами ее возможностей. При всей нашей схожести Шерил была совсем иной. Она больше смотрела и слушала, чем говорила. Она была тиха, вежлива, слова «спасибо-пожалуйста, если тебя не затруднит, извини, я хотела бы тебя попросить» и так далее, в том же духе, пересыпали ее речь и занимали в ней наибольшую часть, основное же содержание выражалось на редкость сдержанно и кратко. Прежде чем что-либо сказать, она вскидывала на меня глаза, словно проверяя, можно ли мне доверить такой секрет, даже если это касалось всего-навсего предложения выпить чашечку кофе. Моя манера, прямая и открытая, что нормально для русских, была ей непривычна и смущала ее. Она иногда стеснялась говорить со мной, краснела и искала подолгу слова…
Короче, она была западным человеком. И вела себя так, как ведут западные люди, по принципу: у меня своя жизнь, у вас своя, я к вам не лезу в душу, вы ко мне тоже; у вас все прекрасно, я уверена в этом, – и у меня тоже; и даже если это вовсе не так, никто никому навязываться не будет, все будут улыбаться и жить каждый сам по себе, со своими проблемами и печалями… На вопрос: как дела? – ответ всегда: отлично! Не потому, что отлично на самом деле, а потому, что ничего другого вам знать не положено… Если ты попробуешь рассказать кому-нибудь о своих проблемах, тебя выслушают. Посочувствуют и, может быть, даже помогут. Но только это не станет дружбой и даже простым началом ее. Откровенность людей не сближает, они просто сошлись на некоей территории – нейтральной территории, постояли на ней, потоптались, обменялись мнениями и даже услугами и снова разошлись – каждый умотал за свою ограду, из-за которой назавтра же ты можешь рассчитывать только на приветливое и безразличное «здравствуйте, как дела?». И снова скажешь: отлично…
Я боролась изо всех сил с этим западным менталитетом, я лезла в душу всеми своими четырьмя лапами, я задавала бестактные вопросы, я постоянно смущала Шерил.
Ничего, сказала я себе, пусть переучивается, это полезно. Будет как все нормальные люди.
Сказать-то я себе сказала, но разность наших стилей поведения меня тоже сковывала. Мне больше всего хотелось говорить с ней о загадке нашей схожести, о нашем возможном родстве, о всем том, в чем мне виделась тайна и к чему меня тянуло невероятно: уж так я устроена, люблю все таинственное. Тем более когда это таинственное избрало меня своим главным действующим лицом… Я себя чувствовала подлежащим большого сложного предложения, остальные члены которого были зашифрованы… Мне было совершенно необходимо найти ключ и расшифровать их.
Однако Шерил как бы избегала разговоров на эту тему, отвечала односложно и сама инициативу не проявляла. Казалось, она приняла наше сходство как данность; приняла, хоть и осторожно, нашу дружбу и никаких вопросов ни себе, ни мне задавать не собирается.
Я решила не давить на пугливую Шерил – я и так ее шокировала своими прямыми высказываниями по всем поводам – и подождать. Чего – я не знала. Лучших времен, наверное. Времен, когда она ко мне привыкнет.
В ожидании приезда Сережи я написала Игорю большущее нежное письмо и затащила Шерил к фотографу. Мы сделали несколько больших портретных снимков, а постановка мизансцен была моя: с подобранными волосами и с волосами распущенными, щекой к щеке и просто рядом в обнимку, и в профиль, почти нос к носу… Сначала Шерил смущало это позирование, но потом, когда я чуть не свалилась с высокого табурета, мы стали смеяться и в конце концов расхохотались так, что даже фотограф не выдержал и прыснул, хотя уже никто не знал, отчего это мы все смеемся…
Наши фотографии меня потрясли.
Я не знала, кто из нас – я.
Шерил сидела рядом со мной на моем диванчике, глядя на снимок. Я посмотрела на нее. Ее лицо застыло в напряжении.
– Что скажешь? – спросила я ее сдержанно.
Она в ответ вымученно улыбнулась.
– Ты не веришь, до сих пор не веришь, что мы с тобой сестры? – спросила я в лоб.
– Трудно не поверить, глядя на наше фото… – тихо произнесла она.
– Я понимаю, что ты сомневаешься. Мы с тобой такие разные… Хотя ведь мы чувствуем друг друга очень хорошо, несмотря на всю разницу… Ты сама мне сказала однажды – помнишь? – что тебе меня не хватает. И мне тебя не хватает, Шерил. Именно поэтому я думаю, что мы сестры, не только из-за нашей внешней похожести… А разница между нами – это из-за того, что ты – американка, а я – русская. Разное воспитание, разная культура, разный менталитет…
Я замолчала. Что я могла еще добавить?
Шерил тоже молчала, уставившись в нашу фотографию. Только мое плечо ощутило легкую дрожь ее плеча.
– Моя приемная мать была против моего отъезда в Европу, – заговорила она наконец. – И когда она поняла, что не сможет воспрепятствовать моему отъезду, она сказала: «Я с самого начала знала, что ты никогда не станешь настоящей американкой…»
Я подождала продолжения, но его не последовало. Тогда я спросила осторожно:
– И какой вывод ты делаешь из этого?
– Никакого.
Шерил сцепила руки, чтобы я не заметила, как они дрожат.
– Просто ты заговорила о разнице менталитетов… Не такие уж мы разные, – добавила она.
Конечно, не такие уж мы разные. Только я не об этом спрашивала. Я хотела понять, почему Кати произнесла эту странную фразу… Но давить на Шерил мне не хотелось. Она и так уже вся тряслась…
Лично я нормальна до невозможности, у меня здоровые нервы, и хотя я человек эмоциональный и даже в чем-то сентиментальный, я все-таки голову не теряю и подхожу ко всему трезво. Конечно, вы можете сказать, что меня жизнь не потрепала, потому я и нормальна. И ошибетесь, потому что вы еще не дочитали и не знаете, как меня потрепала жизнь. Я бы даже сказала – поколотила. И едва не убила…
И все равно – я нормальна. У меня не бывает депрессий, то есть бывают, но я умею управлять собой. Собственно, для меня нормальность и состоит в умении собой владеть и не давать разгуляться своей психике, вытеснив с жилплощади ее сожителя – разум. Люди, не владеющие собой, у меня вызывают недоумение. Я нахожу их либо больными, либо распущенными. Первое вызывает у меня жалость, второе – презрение, и во всех случаях они мне мало симпатичны.
Но, глядя на Шерил, на то, как затряслись ее руки и задрожали ноги – да-да, прямо так и задрожали, аж коленки задергались, – я почувствовала умильную нежность.
«Вот, – подумала я, – что значит любить…»
Мне ее стало жутко жалко. Я погладила ее легонько по голове.
– Не нервничай так, Шерил, – прошептала я. – В конце концов, ведь это не плохо, что мы встретились? Что мы нашлись?..
Она повернула свое лицо ко мне, и мы уперлись лоб в лоб. Мне показалось, что у нее на глазах стоят слезы. Я вдруг почувствовала, как она одинока. Раньше я об этом как-то не задумывалась, а тут, представив эту злобную Кати, с которой даже поговорить по-человечески невозможно, и бедную Шерил, которая уезжает в Европу одна, без поддержки, против воли мачехи, я поняла всю глубину ее одиночества, но еще и мужества: решиться построить свою жизнь самостоятельно! Она уже три года во Франции, нашла работу, живет на свою скудную зарплату. На какое-то время я даже устыдилась своей обеспеченности. Я жила на деньги Игоря и, хотя я не транжирка, не отказывала себе в том, чего мне хотелось. Мне не нужно было зарабатывать себе на жизнь, думать о будущем, бояться безработицы. Не то, что ей…
Мы все еще сидели, упершись друг в друга лбами. Наверное, со стороны это было смешно, но на нас некому было смотреть, мы сидели в сумерках моей комнаты на моем диване и смотрели друг на друга, не видя, потому что лица наши двоились и расплывались в расфокусированных взглядах, наши кудрявые волосы мешались, как и тепло наших тел, и мы обе боялись пошевелиться, чтобы не нарушить эту молчаливую и символическую позу нашего братания… А можно ли сказать «братание» про сестер?
И еще, чувствуя, что Шерил плачет, я подумала, что моя к ней любовь стала неожиданно принимать какой-то материнский оттенок: защитить, помочь, оберечь. Наверное, я из сестер старшая. Которая минут на пять раньше родилась. Знаете? Ведь у двойняшек всегда видно, кто старше на несколько минут, потому что у него поведение старшего. Так вот это, наверное, я.
Я потянулась и провела пальцем по ее щеке. Она была мокрая.
– Олья… – прошептала Шерил.
Я ее обняла. Она схватилась за меня руками, как ребенок.
– Не плачь, – сказала я. – Ведь все же хорошо теперь, правда?
Я точно не знала, что именно теперь хорошо, но мы нашли друг друга… А остальное приложится, просто обязано приложиться. Мы разгадаем секрет нашего рождения и устроим нашу жизнь так, чтобы быть рядом.
– А теперь нам пора спать, – скомандовала я.
Ведь я же была старшая.
В воскресенье мы решили пригласить наших «мальчиков» – то есть Джонатана и Ги. Строго говоря, Ги не был «мальчиком» Шерил, как и Джонатан – моим. Они были, скорее, нашими поклонниками, чем мы с Шерил пользовались, обратив мужской интерес в дружбу. И меня уже не удивляло, что мы с Шерил повели себя в схожих ситуациях одинаково.
С утра я помчалась встречаться с Сергеем. Мы условились на Елисейских Полях – он плохо знал Париж, и ему было так проще найти место нашей встречи. Я заметила его издалека: высокий блондин в кожаном пальто, из-под которого видны были непомерно большие ботинки – таких не много на парижских улицах, ни блондинов, ни кожаных пальто, ни таких огромных ног. Передав мне пакет от Игоря, он задержал мою руку в своей.
– Что делаешь сегодня вечером? – Он зазывно посмотрел мне в глаза.
– Домашнее задание. А ты разве не улетаешь вечером?
– Нет, планы изменились, я задержусь на несколько дней. Так что вечер у меня свободен… Ты могла бы мне Париж показать…
– А в этой сумке что, компьютер?
– Какой такой компьютер?
– Портативный.
– Нет, Игорь мне компьютер не поручал… В сумке капуста и огурцы.
– Ну, давай тогда капусту с огурцами. В отсутствие интеллектуальной пищи будем употреблять земную. Я пошла, спасибо, Сережа.
– Погоди, уже? Ты торопишься? Может, в кафе сходим?
– Боюсь, что капуста прокиснет, – крикнула я уже на ходу.
– Но ведь… – донеслось до меня, но я не обернулась. Он, должно быть, хотел сказать, что на улице легкий морозец и ничего испортиться не может, но, видимо, вовремя сообразил, что это была шутка с моей стороны. Не слишком вежливая, впрочем. Ничего, перебьется. Нечего было подъезжать ко мне.
Я приготовила «русский ужин» с огурчиками и квашеной капустой. Шерил попробовала русские соленья еще до прихода наших гостей и сказала, что все это очень славно. Мне показалось, что в ее голосе прозвучало легкое сомнение, но пытать я ее не стала: все равно ведь правду не скажет. Так она понимает вежливость, что ты будешь делать.
На плите уже дымилась горячая картошка, запеченный румяный кусок мяса с чесноком был еще в духовке, но аппетитный запах уже витал по всей моей крошечной квартире.
Ги первым делом повел носом и сообщил, что он готов пожертвовать полагающимся до еды аперитивом и последовать к столу незамедлительно.
Джонатан, войдя, остолбенел от удивления, когда увидел наше сходство, но от комментариев удержался, лишь только поздоровался. Когда он взял за плечи Шерил, чтобы расцеловаться, как тут принято, четыре раза, он так внимательно вглядывался в ее лицо, что бедная Шерил смутилась и посмотрела на меня немного вопросительно. Я поняла почему: это я предложила причесаться одинаково: мне хотелось произвести впечатление на недоверчивого Джонатана. Одеться одинаково я предложить не посмела, для Шерил это было бы чересчур. Но причесались мы с ней – загляденье: мы подобрали одинаковыми голубыми лентами наши льняные волосы вокруг головы, что придало нам вид кокетливых ангелочков. Кажется, Шерил этот стиль был несвойственен. И вот теперь она своим взглядом словно спрашивала, куда это может нас завести. Да никуда, Боже мой, чего она так всего боится! Мне этот стиль тоже несвойственен, но я могу менять стили хоть каждый день и в любом из них чувствовать себя уверенно и комфортно! Подумаешь, ничего в этом сложного нет.
У меня в комнате горели свечи, играла тихая джазовая музыка – я джаз люблю, к вашему сведению, – а мы с Шерил были чрезвычайно хороши. Натурально, весь вечер мужчины разглядывали нас с изумленным восхищением. И, разогретое этими взглядами, мое сознание опять поплыло. Я снова не отрывала от нее глаз, я смотрела на нее и любовалась ею до головокружения.
«Должно быть, – подумала я, – вот так любят мужчины.
Или лесбиянки.
А я кто?
Если принять за аксиому, что я не мужчина, то, за вычетом, остается лесбиянка.
Неужели?..»
Я обратила глаза в глубь моей души, как выражаются на Востоке, и пошарила в ее закоулках. Ничего связанного впрямую с сексом я там не нашарила. А как квалифицировать это чувство переполняющей нежности, это желание погладить, дотронуться, прижать к себе, все время чувствовать кожей ее близость, быть с ней рядом? Как любовь? Любовь вообще? Любовь сестринскую? А это любование и восхищение? Как самолюбование и самовосхищение? Нарциссизм?
Я не знала.
Я не знала, как это называется и что с этим делать.
Я решила названия не искать и ничего не делать. Чувство мое само разовьется и примет формы, в которых я его узнаю и дам ему название. А уж какое название – там видно будет.