Страница:
Вадим встал. Труханы. Он передавил собственный пищевод властным внутренним усилием, поддел острием ножа (еще вчера, надо же, он им хлеб резал) нижний подвернувшийся край семеек. Материя разошлась без сопротивления, натянулась и лопнула резинка. И вот тут Вадим не выдержал. Отвислая обширность, ноздреватая дряблость, даже на фоне ног контрастная иссиня-белесость никогда не загоравшей, кое-где подернутой рябью растяжек мичманской жопы, отчетливость каждой черной крапинки не развивающихся от постоянного трения о вахтенный стул волосяных луковиц, — развернули его и опрокинули над толчком. Оттого что в желудке давно уже ничего не осталось, спазмы продирали особенно болезненно. Зато потом было уже на все плевать.
…Черные остатки бирманисовского шедевра, светлые лоскуты белья, смрадоточивые заскорузлые сырки, раззявленные облупленные говнодавы, часы «QQ quartz» отправились в объемистый коричневый полиэтиленовый пакет, заполнив его почти целиком. Дивидишку Вадим размельчил на кухне молотком и присовокупил к лохмотьям. В комнате разделся сам — по пояс. Порывшись, отыскал в шкафу старый выцветший тренировочный костюм институтских еще времен. Надел кофту. Глянул на часы. Без пяти десять. Он посидел на тахте, пытаясь не думать о том, что ему предстоит. Малопонятное мрачное спокойствие, циничная уверенность незнакомо конденсировались в нем. В ушах уже не свистело. Картонные перегородки пятиэтажного барака подтверждали, что всюду жизнь. Где-то бушевал русский попс, где-то звонкий молодой женский голос под фонограмму захлебывающегося детского рева с последней, смертной ненавистью орал: «Спа-а-ать! Кому сказано: спа-а-а-а-ть!!!» Пора. Вадим подобрал молоток. Посмотрел, взвесил в руке. Отложил. Из кухонного стола извлек другой. Цельнометаллический, с кубической тупо-шипастой с обеих сторон головкой — для отбивки мяса. Оттуда же — ножницы. Крупные, наподобие секатора, пружинные ножницы с ярко-зелеными веселенькими пластмассовыми ручками. Для раскусывания куриных костей. Вернулся в санузел, выложил арсенал на крышку стиральной машины. На четвереньках стал исследовать щербатую плитку пола, переставляя гремучие тазы, жестяной бак, шуршащие внутри пачки стирального порошка. Мозолистые гимнючьи ступни маячили перед носом. Вот! Гильза, пробитый цилиндрик, примостилась за унитазом, у крашеного охристой краской бетонного основания. В пакет. Дальше!
В своем нынешнем виде и положении мичман-гард не олицетворял уже ни порядкоохранительную бдительность, ни мужчинскую бескомпромиссность армейско-флотского кодекса. Голый Гимнюк висел на борту ванны громадным мягким пупсом, скомпонованным из батонов и ломтей отливающей жирно-бежевым ливерной колбасы. Вадим нагнулся, за уши приподнял покойнику голову. Натекло изрядно, по дну раскиданы были фрагменты разной консистенции. Едва удерживая левой мичманскую вывернутую башку, он зашарил правой в тепловатой загустевшей пасте, в осколках, кусочках, крошках. Не сразу нащупал сплющенный катышек пули. В пакет. Дальше… Вадим взялся пачкающими ладонями за гимнюковские голени и натужно, используя его ноги как рычаги, перекручивая и вдвигая, заполнил непослушным, неподатливым мичманом-североморцем чугунную лохань. Одна охранникова рука — левая — ушла под зад, пятки высоко уперлись в стену. Таз снова оказался выше головы, сизый членчик выпал из зарослей набок. На лице — словно косметическая маска. Во лбу отверстие было больше и неряшливей, что-то в нем проступало и просвечивало, Вадим не смотрел. Дальше. Он лишил Сергея Гимнюка воинского звания и уволил с должности. Оставалось теперь лишить его личности. Стирание личной истории. Не по Кастанеде. Кастанеда об этом ничего не писал. Железная ручка скользила в окровавленной ладони, по-прежнему давала о себе знать вчерашняя ссадина. Чем опознанный труп отличается от неопознанного? Он перехватил молоток левой. Первый — улика (покойный, господа, работал в том же банке, что и съемщик одной из квартир в этом доме. Экое, господа, совпадение). Встал перед ванной на одно колено. Второй — просто порция разлагающейся органики. Оперся правой о край. Как опознать труп? Примерился. Визуально. По лицу. Помедлил. По зубам — может быть. Не знаю, как здесь и сейчас, в условиях развитой системы частной стоматологии. Но в советских детективах покойников опознавали по зубам. Отвернул собственное лицо и с размаху опустил молоток на гимнючье. Вышло глухо, как в обитую тканью доску. Пара теплых точек прыгнула Вадиму на щеку. На мичманской скуле отпечаталась шипастая сетка бойка. Вадим отвел молоток как можно дальше, и, не жмурясь и не отворачиваясь, только щурясь от летящих брызг и твердых обломков, рубанул, рубанул, еще, и еще, и еще раз рубанул с максимальной силой. Большая часть носа готовно вмялась, но под переносицей остался твердый треугольничек кости. По нему пришлось дважды врезать прицельно, и со вторым ударом вместе с носовой костью внутрь черепа провалилось все, что располагалось между выходной дырой во лбу и глазницами. В верхней части лица, между бровей, образовался неровный ромб, при третьем ударе орудие с мокрым звуком ушло в него до половины. Головоломка. Модная игра. Head Crusher. Второй день подряд. Вот что значит настоящий фанат. Вадим принялся расширять и углублять нижний угол ромба. Тут, под носовым отверстием, мелкие кости соединялись под разными углами, образуя систему полостей. Вадим сразу внес в нее хаос. Верхняя губа отслоилась, зубы дробились легче, чем челюсть. Когда Вадим справился с ней, уже вся середина лица превратилась в воронку, яму. Фэйс — офф. Он оценивающе приостановился, потом еще добавил туда для гарантии, не встречая под молотком особого сопротивления. Первый же удар по выпиращей нижней челюсти своротил ее набок, второй, неудачный, расквасил язык. Зубы Вадим крошил коротко, отрывисто, как по шляпке гвоздя — в итоге челюстная, совсем вывороченная из связок под ушами скоба раскололась надвое. Лоб оказался прочнее всего, но и бить по нему было удобнее. Под конец уже вся собственная вадимова морда была в мичманском соку. Он выпустил молоток, сунулся к раковине, отвернул холодную, долго тер руки, плескал на лицо. Даже на волосы попало — он намылил их, влез башкой под кран. Как еще можно опознать труп? Вадим попробовал в занемевшей от холода кисти пружинящие ножницы. С волос текло. Еще — по пальцам. Щекочущие капли семенили по вискам. По отпечаткам пальцев. Если они где-нибудь зафиксированы… Про это Вадим не знал. Он подцепил гимнюковскую ладонь, зажал большой палец мичмана в своих, уместил сустав между коротких лезвий. Свел ярко-зеленые веселенькие пластмассовые ручки. Фаланга, почти полностью состоящая из квадратного крепкого ногтя, упала в ванну. Вадим уронил гимнючью кисть, подобрал обрезок. В пакет. Два. В пакет. Нормальный конвейерный процесс. Три. Повторение простых действий. Четыре. Из срезов выливалось, не брызгая. Пять. Левую руку надо было еще выпростать из-под тела. Это оказалось не так просто — выпростать. От резких манипуляций мертвые стопы чертили по стенному кафелю, одно колено билось о чугун. Так. Поехали. Раз. Два. Четыре. Есть. В пакет. Молоток — в пакет. Ножницы — туда же. То, что лежало перед ним, больше не было Сергеем Гимнюком. Оно было мусором, который следовало убрать. Вадим еще раз сполоснул руки. Ну что? Голова? Опять на кухню. Из узкой щели меж ровно фонящим пожилым холодильником и стеной он выковыривал скомканные целлофановые мешки, выбирая подходящий. Это начинает входить в привычку. Маленький. Вот вроде… нет, дырка. Про-ре-ха. Не то. О. Годится. Целенький, вполне поместительный. Обнявшиеся умильные кутенок и котенок, глазища вполморды. Очаровательно. Упаковочная бечева. Не порвется? Не должна. Он завел ладонь под слипшийся ворс полубокса на покойницком затылке и нахлобучил котика с песиком на оставшуюся от черепа полусферу. Внезапным неудобством обернулось отсутствие подбородка — не под чем было вязать узел. Зато упаковочная бечева в обращении значительно практичней золотистого галстука со скарабеями… Труп измазался не так чтоб очень сильно — в основном грудь, плечи, лопатки. Ну и мешок, разумеется. Котик с песиком. Вадим снял с косого штыря граненую рукоять душа. Пустил воду на полную. Напор был такой, что перекрещенный сток не справлялся, и уровень побледневшего вспенившегося красного в лохани повысился. Струи шебуршали по целлофану. Чтобы толком обмыть, тело снова надо было ворочать. И снова Вадиму страшно мешали растопыренные трупьи ноги. Поборовшись, чертыхнувшись, — он согнул обе в коленях, а колени подтянул к животу. Успевшая присохнуть кровь сходила плохо. Пригодилась жесткая щетка для чистки ванны. Ну, допустим. Сток, хрюкнув, всосал. Вадим стащил с себя заляпанную тренировочную кофту. В пакет. Еле утоптал — тот был под завязку. Переоделся обратно в цивильное. Десять пятьдесят одна. Рановато, народец еще может шастать… Он вышел из квартиры. Начинался самый опасный этап — публичный. Его пятый этаж был последним, прямо с узенькой, железными перилами огражденной площадки на чердак, к квадратному люку в потолке, вела отвесная железная же лесенка. Снулая лампочка дежурила под плоским пыльным плафоном. Свет — это плохо. Это увидят: с улицы или соседи — в дверной глазок. Свет — это раз. Два — висячий замок, чья дужка обручила скобы на половинках люка. Замок, кстати, не слишком серьезный — но и от такого ключа у него нет. Перепилить дужку? Ножовкой? Громко, долго. Услышат, глянут в глазок, свет — увидят. Да, свет. В первую очередь. Или нет. Нет. В первую — подвал. Где у меня ключи от подвала? Твою мать… За все время, что Вадим снимал эту квартиру, подвалом он не пользовался и не собирался — и где лежат ключи от него, забыл напрочь. Где? Где они могут быть теоретически? Надо же — проблема… Он распахивал шкафы, выдвигал и вдвигал ящики, швырял на пол содержимое, он первернул всю прихожую и кухню… Ни хера. Минут через двадцать оказалось, что ключи всю дорогу лежали буквально под носом. Так… Фонарик! Фонарик, фонарик… Фонарик. Вадим спустился вниз, вышел на улицу. Cеялся дождь — даже не мокрый снег. Дождь. Под Новый год. У подъезда, под козырьком, зиждилась колония простейших: крупные юноши с вялыми лицами пробавлялись пивком, некачественная девушка с неприродным цветом волосяного покрова беспрерывно визгливо ржала в одной тональности. Это тоже хреново. Хорошо хоть незнакомые. Скажем так, Вадим никого из них не знает. Никогда не приглядывался к соподъездникам… Под безразлично-недружелюбными взглядами он отпер подвальную дверь. Гнойное электричество обозначило бетонные ступени в непроницаемую картофельно-земляную сыроcть. Он сошествовал, напутствуемый упрямым пилорамным весельем. Оживил фонарик. Трубы разной значимости, толщины и гибкости ползали в пыли. Валящее от некоторых нечистое ангинное тепло тревожило волглую стылость. Щелястые дощатые перегородки, совершенно наобум поделившие и без того скудное пространство, с убогим апломбом претендовали на индивидуальность, без малейшего признака очередности демонстрируя личные номера — выведенные тем более размашисто, чем более коряво. Семнадцатая, семнадцатая, где тут может быть семнадцатая?… В семнадцатой, на первом этаже, все лето делали ремонт, не иначе евро — Вадим многажды наблюдал, как переправлялся на помойку соответсвующий мусор: суммарным объемом, казалось, много превосходивший объем скромно-стандартной советской квартирки. Частью — то ли заготовленное, но не пригодившееся, то ли использованное, но не до смерти — сносили в подвал: какие-то рулоны, мешки. Собственно, на мешки он главным образом и рассчитывал — случайно запомнились огромные непрозрачные полиэтиленовые, в которых таскалось непонятно что (опять мешки, пять полиэтиленовые…). Хотя «рассчитывал», пожалуй, слишком круто сказано. Надеялся на нечто в этом или аналогичном духе. Нечто. Что-нибудь. Вот — семнадцатая. Забито действительно под завязку. Замок — это вам не чердачный — настолько самодостаточен, самодовлеющ и исчерпывающ, что сугубая номинальность досок кажется вполне естественной. Слом такой доски даже правонарушением не воспринимается — скорее ударом милосердия. Да и Вадим уже, считай, специалист. Это тоже входит в привычку. Которая вторая натура. Хря… хря… хрясь! Раковина. Железная. Ржавая. На хуй, на хуй, вскричали юные пионеры. Стулья, еще какой-то хлам. Коробки, черт их разберет. Пыли-то, пыли… Это что у нас, под клеенкой? Окна. Снятые рамы со стеклами — стеклопакеты, что ли, поставили?… Где же мешки-то? Ведь были же мешки… Были. Сплыли. Фак. Ну? Вадим, глотая пыль, тупо топтался на кладбище домашних предметов. На свалке истории. Темень вокруг дополняла декорацию. А может, захоти он вернуться в больший мир — ни хрена не выйдет?… Все, выпал из процесса. Утилизирован. А это? Ну-ка, ну-ка… Да! Точно! Даже лучше, чем он ожидал. Линолеум. Драный с краю, но толстый, жесткий — супер. Утепленный. Здоровенный такой рулон. Рулон Обоев — чеченский полевой командир… Выше Вадима ростом, метра три. И метров еще так на пять. Комната. Ну да, правильно, пятнадцать квадратных, точно как и у него большая. Лучше не придумаешь. Ну ни фига себе! Тяжелый, c-собака! Тяжелый — не то слово. Неподъемный. И грязный. В какой-то волосне. У-й-е-мое… Кто бы мог подумать, что убийца — это тяжкий физический труд?… На пятый этаж если еще… Так, стоп, пятый этаж. Засекут, неровен час. Выйдет кто… Время не такое позднее. Гоблины эти у подъезда. Shit! Ничего себе сценка — прет на себе чувак в одиннадцать вечера рулон старого линолеума. Причем наверх. А если его найдут скоро? Вот возьмут и найдут? В этом самом… Нет, не пойдет. И свет в подъезде. Во! Свет мы вырубим. Как раз тут, при спуске в подвал же выключатель. Ага! Ага… Вот чего-то подобного он с самого начала и ждал. Не было выключателя. Только грубо зацементированное отверстие там, откуда его выдрали. Потому что свет в подъезде давно врубает и вырубает автоматика. Прогресс, бля. Подоспело подвисание. Клин. Вадим сел на ледяные ступени рядом с втянутым на них линолеумом. Циркулярная пила снаружи работала с прежним усердием. Вот же хорошее у человека настроение. Оптимизм, бодрое жизнерадостное мироощущение… Гоблины, похоже, обосновались надолго. Что делать? Свет будет гореть всю ночь. С этим ничего не поделаешь. Ну почему — у себя-то на этаже можно и поделать. Вывинтить лампочку. Плафон снимается просто. Так что самого интересного соседям не видать. Хотя шуму всяко не оберешься. Замок люка? Сбить. Молотком (опять молотком…). К вопросу о шуме. Лестница чердачная тоже гремит. Вы крепко спите, господа соседи? Кто живет справа от него, Вадим вообще не знал. Кажется, никто — по крайней мере, постоянно. Зато слева — целая семья, хрестоматийная: папа-мама-сын-дочь-собака. Двортерьер, помесь бульдога с носорогом. Собака, вроде, спокойная, но… Как она отреагирует на ночную возню за дверью? Выстрел! Выстрел они тоже не могли не слышать! Что это у вас за суета в такой поздний час? А, не беспокойтесь, это Вадик народ мочит, трупы таскает. Он это всегда по ночам. Интеллигентный такой молодой человек, здоровается каждый раз… Скоро пробрал холод. Холод — не тетка. Вадим, преодолевая сопротивление неимоверно сгустившегося и потерявшего изрядную долю прозрачности воздуха, встал, подобрал фонарик и вышел к молодежи. Cценка со взглядами и нежным девичьим смехом повторилась в обратном порядке. Когда он был на третьем этаже, на втором заворочались запоры, забубнили голоса, донеслось «ну, чаошки!» — человеческие единицы количеством несколько затопотали вниз. Хочется верить, к трем ночи здесь сделается поспокойнее. Или к четырем. Самое глухое время. Тогда он выйдет. Тихо-тихо, не будя соседскую собаку. Вывинтит лампочку на площадке. Вернется в подвал. Втащит на пятый этаж линолеум. Неважно, что он его никогда, ни за что, при всем желании не втащит. Неважно. Собъет замок. Неважно, что долбаная бульдожье-носорожья помесь непременно разлается. Как-нибудь эдак бесшумно собъет. Не знаю, как. Потом поднимет линолеум на чердак. Неважно, что по отвесной лесенке это еще в пять раз невозможнее. Поднимет. И вот тут, собственно, начнется основное. Главное…
Потусторонняя комната относилась к посюстороннему оригиналу как скверная черно-белая (-желтая, скорее) ксерокопия. Неубедительным этим дубликатом окно, за неимением лучшего, восполняло отсутствие за собой вообще какого бы то ни было пейзажа — спальный район в соответствии с определением, оцепенел в кромешной непроглядности. Ветер с равными интервалами звонко охаживал стекло мелким дождем. Огонь сигареты отражался индикатором электроприбора. Затем прибор обесточили — сигарета дотлела до пальцев. Вадим стряхнул длинный бычок на подоконник. Тот был уже весь засыпан — окурками точно такой же избыточной длины и в таких же темных пятнах. Просто руки изгажены, и сигарету подносишь ко рту, держа ее посередине. Впрочем, харя тоже наверняка грязная. И одежда грязная. Все грязное. На зубах скрипит. Херов подвал. Херов линолеум… Когда Вадим доволок (именно так — волоком по ступеням) его до площадки между третьим и четвертым, до шестой площадки — он совершенно от балды, ни с того ни с сего вспомнил, что соседи слева перед самым Рождеством шумно и обстоятельно снялись и вместе с сыном, дочкой и дворнягой уехали к родственникам в Россию. До Нового года. И даже попросили Вадима по мере возможности приглядывать за квартирой. Снялись они, разумеется, тогда, когда снялись, просто сейчас это вылетело из переколбашенного сознания — но в силу аберрации мышления воспоминание о событии превратилось для Вадима в его причину. И он понял, что запредельное усилие не только преодолевает пределы физических возможностей и законов и логические рамки — оно их расширяет. В соответствии со своими нуждами. Так что это сам Вадим освободил себе целый этаж — под спокойную работу. С этого момента он больше не сомневался, что сделает все как надо. И вообще все будет как надо. Все будет хорошо. Под Новый год не может не быть все хорошо. Вадим машинально сцапал трофейную пачку. Вытряс на ладонь «элэмину». Последнюю. В наследство от Гимнюка ему перешло штук семь. Или десять. Он никогда особо не смолил — так, по случаю… Прикурил от спички. Те, наконец, перестали ломаться. А то поначалу эхо дикого мышечного напряжения совершенно сбило координацию движений… Лампочку он все же выкрутил. С замком получилось несколько дольше и громче рассчетного — забить. С линолеумом зато вышло проще — он пропустил через середину рулона кабель телевизионной антенны, бесконечный моток которого позаимствовал все у тех же рачительных хозяев семнадцатой с первого. Завязал поверх. Влез на чердак и за длинный конец кабеля втянул рулон. Подумал и закинул туда же подарок давней подружки, черную лайкровую простыню — обширную, двуспальную, в самый раз. По чердаку носились, подвывая, но не нарушая тухлой затхлости, сквозняки, было не распрямится, фонарик без энтузиазма отметил многолетние натеки птичьего, голубиного, наверное, дерьма. И скелеты голубиные. Дождь, теребящий близкую крышу, отсюда слышался странно. Мохнатый цилиндрик пепла, даже упав, сохранил форму. Сейчас опять обожжет. Вадим не стал дожидаться, затушил сигарету о стенку оконного проема. Ноль три сорок восемь. Пупс устроился в ванее вполне уютно — на бочку, калачиком. Подъем! Вадим бесцеремонно ухватил труп за уже холодные щиколотки, развернул, потащил наружу. Протестующе зашуршал пакет. Погоди, это мне кажется, или действительно шея и плечи не гнутся почти? Окоченеть, что ли, намереваемся? О-о! — и синенькие пятнышки вон пошли. Лиловенькие… Гимнюк, оказывается, перешел в новое качество. Он уже не был просто недействующим, неисправным человеком, он превратился в самостоятельную и по-своему полноценную вещь. Которая существовала по собственным правилам и судима могла быть по собственным критериям. О пол вещь шлепнулась в два приема: жопа и запакованная так сказать голова. Тяжелый, конечно — но не тяжелей Очкастого. Вадиму подумалось об относительности кажущегося большинству единственным социального критерия сравнительной оценки ближних. Скажем, столь далеко разнесенные в общественной иерархии начальник пресс-службы крупного банка и ничтожнейший вахтер из службы внутренней охраны запросто могут быть уравнены. По весу. Вадим дотащил тело до прихожей и отпустил ноги. Что касается гимнюковского веса, то, кажется, сейчас ему придется подробно разобраться со всеми аспектами вопроса. Может, все-таки стоило его — того? На куски?… Ладно, если так будет продолжаться дальше, то и это не за горами. А пока обойдемся. Вадим размотал телекабель. Как его лучше? Ногами? Да, наверное, ногами. Мичманские голеностопы он соединил двойной восьмеркой, наложил сверху много-много-много витков. Вязать неудобно: кабель — толстый, неэластичный. Подцепил конец. Ну что, бля, c вещами на выход?… Два с половиной метра. Всего-то два с половиной. Высота, превосходящая собственно мичманский рост меньше чем на его треть… Голые подошвы, смутно белеющие внизу, пялились на Вадима с тем же выражением, что рифленые подошвы ботинок со столика из автомобильного крыла. С наглым (я-то, дескать, своего добился: вон как ты со мной паришься, возишься, пыхтишь — а мне все по лимонаду, валяюсь себе в расслабухе, поэл, карась?…). Пупс привычно задрал нижние конечности и таз, согнувшись пополам под прямым углом — спиной он сейчас лежал еще на площадке. Теперь надо оторвать его от бетона. И — два с половиной метра. Легко сказать. Гладкая пластиковая изоляция скользит в мигом вспотевших руках. Вадим накрутил кабель на обе кисти. От первого рывка в них словно раздавило разом все косточки (бедной правой вообще хана). Хрупенькие такие, ненадежные пястные косточки. Отцы инквизиторы, как свидетельствует пражский музей, питали слабость к всякого рода тискам. Надорвусь, еб же ж, в натуре… Человек — это очень тяжело!!! Упершись в пол правым коленом и левой стопой, откинувшись корпусом, корежа морду, мучительно мыча — Вадим тянул. В противоположном направлении внутри него самого, к промежности, пропорционально наращивая, наращивая, до невозможности терпеть, до сейчас лопну! наращивая давление, прессуя внутренности, выжимая изо рта это стонущее мычание и пот из кожных пор, едва ли не кишки из зада, страшно, неостановимо двигался некий поршень. От трупьих касаний нервно взлязгивала лесенка. Вот когда понимаешь, насколько мало метафоры в пошлостях типа «глаза на лоб». И насколько в сущности хрупкая это штука — позвоночник. Вадиму удалось приподняться, разогнуть колени — ботинки, еле сцепляясь с перекрытием, съезжали по бетону в сторону люка, — Вадим чувствовал, что Гимнюк запросто может выиграть и утянуть его за собой туда. Хрен, хрен, хре-е-н тебе, с-с-с-с-сука, я один раз тебя сделал, и второй сделаю, и третий сделаю, если понадобится. Я теперь всех и вся и все что угодно сделаю, яс-с-с-с-сно?!!! Он сделал шаг назад. И еще шаг. Не, ни в какую… И еще один. Потом он лежал щекой на песочного пошиба крошечных крошках, которыми сплошь был покрыт пол, и слушал собственное сердцебиение.
…Черные остатки бирманисовского шедевра, светлые лоскуты белья, смрадоточивые заскорузлые сырки, раззявленные облупленные говнодавы, часы «QQ quartz» отправились в объемистый коричневый полиэтиленовый пакет, заполнив его почти целиком. Дивидишку Вадим размельчил на кухне молотком и присовокупил к лохмотьям. В комнате разделся сам — по пояс. Порывшись, отыскал в шкафу старый выцветший тренировочный костюм институтских еще времен. Надел кофту. Глянул на часы. Без пяти десять. Он посидел на тахте, пытаясь не думать о том, что ему предстоит. Малопонятное мрачное спокойствие, циничная уверенность незнакомо конденсировались в нем. В ушах уже не свистело. Картонные перегородки пятиэтажного барака подтверждали, что всюду жизнь. Где-то бушевал русский попс, где-то звонкий молодой женский голос под фонограмму захлебывающегося детского рева с последней, смертной ненавистью орал: «Спа-а-ать! Кому сказано: спа-а-а-а-ть!!!» Пора. Вадим подобрал молоток. Посмотрел, взвесил в руке. Отложил. Из кухонного стола извлек другой. Цельнометаллический, с кубической тупо-шипастой с обеих сторон головкой — для отбивки мяса. Оттуда же — ножницы. Крупные, наподобие секатора, пружинные ножницы с ярко-зелеными веселенькими пластмассовыми ручками. Для раскусывания куриных костей. Вернулся в санузел, выложил арсенал на крышку стиральной машины. На четвереньках стал исследовать щербатую плитку пола, переставляя гремучие тазы, жестяной бак, шуршащие внутри пачки стирального порошка. Мозолистые гимнючьи ступни маячили перед носом. Вот! Гильза, пробитый цилиндрик, примостилась за унитазом, у крашеного охристой краской бетонного основания. В пакет. Дальше!
В своем нынешнем виде и положении мичман-гард не олицетворял уже ни порядкоохранительную бдительность, ни мужчинскую бескомпромиссность армейско-флотского кодекса. Голый Гимнюк висел на борту ванны громадным мягким пупсом, скомпонованным из батонов и ломтей отливающей жирно-бежевым ливерной колбасы. Вадим нагнулся, за уши приподнял покойнику голову. Натекло изрядно, по дну раскиданы были фрагменты разной консистенции. Едва удерживая левой мичманскую вывернутую башку, он зашарил правой в тепловатой загустевшей пасте, в осколках, кусочках, крошках. Не сразу нащупал сплющенный катышек пули. В пакет. Дальше… Вадим взялся пачкающими ладонями за гимнюковские голени и натужно, используя его ноги как рычаги, перекручивая и вдвигая, заполнил непослушным, неподатливым мичманом-североморцем чугунную лохань. Одна охранникова рука — левая — ушла под зад, пятки высоко уперлись в стену. Таз снова оказался выше головы, сизый членчик выпал из зарослей набок. На лице — словно косметическая маска. Во лбу отверстие было больше и неряшливей, что-то в нем проступало и просвечивало, Вадим не смотрел. Дальше. Он лишил Сергея Гимнюка воинского звания и уволил с должности. Оставалось теперь лишить его личности. Стирание личной истории. Не по Кастанеде. Кастанеда об этом ничего не писал. Железная ручка скользила в окровавленной ладони, по-прежнему давала о себе знать вчерашняя ссадина. Чем опознанный труп отличается от неопознанного? Он перехватил молоток левой. Первый — улика (покойный, господа, работал в том же банке, что и съемщик одной из квартир в этом доме. Экое, господа, совпадение). Встал перед ванной на одно колено. Второй — просто порция разлагающейся органики. Оперся правой о край. Как опознать труп? Примерился. Визуально. По лицу. Помедлил. По зубам — может быть. Не знаю, как здесь и сейчас, в условиях развитой системы частной стоматологии. Но в советских детективах покойников опознавали по зубам. Отвернул собственное лицо и с размаху опустил молоток на гимнючье. Вышло глухо, как в обитую тканью доску. Пара теплых точек прыгнула Вадиму на щеку. На мичманской скуле отпечаталась шипастая сетка бойка. Вадим отвел молоток как можно дальше, и, не жмурясь и не отворачиваясь, только щурясь от летящих брызг и твердых обломков, рубанул, рубанул, еще, и еще, и еще раз рубанул с максимальной силой. Большая часть носа готовно вмялась, но под переносицей остался твердый треугольничек кости. По нему пришлось дважды врезать прицельно, и со вторым ударом вместе с носовой костью внутрь черепа провалилось все, что располагалось между выходной дырой во лбу и глазницами. В верхней части лица, между бровей, образовался неровный ромб, при третьем ударе орудие с мокрым звуком ушло в него до половины. Головоломка. Модная игра. Head Crusher. Второй день подряд. Вот что значит настоящий фанат. Вадим принялся расширять и углублять нижний угол ромба. Тут, под носовым отверстием, мелкие кости соединялись под разными углами, образуя систему полостей. Вадим сразу внес в нее хаос. Верхняя губа отслоилась, зубы дробились легче, чем челюсть. Когда Вадим справился с ней, уже вся середина лица превратилась в воронку, яму. Фэйс — офф. Он оценивающе приостановился, потом еще добавил туда для гарантии, не встречая под молотком особого сопротивления. Первый же удар по выпиращей нижней челюсти своротил ее набок, второй, неудачный, расквасил язык. Зубы Вадим крошил коротко, отрывисто, как по шляпке гвоздя — в итоге челюстная, совсем вывороченная из связок под ушами скоба раскололась надвое. Лоб оказался прочнее всего, но и бить по нему было удобнее. Под конец уже вся собственная вадимова морда была в мичманском соку. Он выпустил молоток, сунулся к раковине, отвернул холодную, долго тер руки, плескал на лицо. Даже на волосы попало — он намылил их, влез башкой под кран. Как еще можно опознать труп? Вадим попробовал в занемевшей от холода кисти пружинящие ножницы. С волос текло. Еще — по пальцам. Щекочущие капли семенили по вискам. По отпечаткам пальцев. Если они где-нибудь зафиксированы… Про это Вадим не знал. Он подцепил гимнюковскую ладонь, зажал большой палец мичмана в своих, уместил сустав между коротких лезвий. Свел ярко-зеленые веселенькие пластмассовые ручки. Фаланга, почти полностью состоящая из квадратного крепкого ногтя, упала в ванну. Вадим уронил гимнючью кисть, подобрал обрезок. В пакет. Два. В пакет. Нормальный конвейерный процесс. Три. Повторение простых действий. Четыре. Из срезов выливалось, не брызгая. Пять. Левую руку надо было еще выпростать из-под тела. Это оказалось не так просто — выпростать. От резких манипуляций мертвые стопы чертили по стенному кафелю, одно колено билось о чугун. Так. Поехали. Раз. Два. Четыре. Есть. В пакет. Молоток — в пакет. Ножницы — туда же. То, что лежало перед ним, больше не было Сергеем Гимнюком. Оно было мусором, который следовало убрать. Вадим еще раз сполоснул руки. Ну что? Голова? Опять на кухню. Из узкой щели меж ровно фонящим пожилым холодильником и стеной он выковыривал скомканные целлофановые мешки, выбирая подходящий. Это начинает входить в привычку. Маленький. Вот вроде… нет, дырка. Про-ре-ха. Не то. О. Годится. Целенький, вполне поместительный. Обнявшиеся умильные кутенок и котенок, глазища вполморды. Очаровательно. Упаковочная бечева. Не порвется? Не должна. Он завел ладонь под слипшийся ворс полубокса на покойницком затылке и нахлобучил котика с песиком на оставшуюся от черепа полусферу. Внезапным неудобством обернулось отсутствие подбородка — не под чем было вязать узел. Зато упаковочная бечева в обращении значительно практичней золотистого галстука со скарабеями… Труп измазался не так чтоб очень сильно — в основном грудь, плечи, лопатки. Ну и мешок, разумеется. Котик с песиком. Вадим снял с косого штыря граненую рукоять душа. Пустил воду на полную. Напор был такой, что перекрещенный сток не справлялся, и уровень побледневшего вспенившегося красного в лохани повысился. Струи шебуршали по целлофану. Чтобы толком обмыть, тело снова надо было ворочать. И снова Вадиму страшно мешали растопыренные трупьи ноги. Поборовшись, чертыхнувшись, — он согнул обе в коленях, а колени подтянул к животу. Успевшая присохнуть кровь сходила плохо. Пригодилась жесткая щетка для чистки ванны. Ну, допустим. Сток, хрюкнув, всосал. Вадим стащил с себя заляпанную тренировочную кофту. В пакет. Еле утоптал — тот был под завязку. Переоделся обратно в цивильное. Десять пятьдесят одна. Рановато, народец еще может шастать… Он вышел из квартиры. Начинался самый опасный этап — публичный. Его пятый этаж был последним, прямо с узенькой, железными перилами огражденной площадки на чердак, к квадратному люку в потолке, вела отвесная железная же лесенка. Снулая лампочка дежурила под плоским пыльным плафоном. Свет — это плохо. Это увидят: с улицы или соседи — в дверной глазок. Свет — это раз. Два — висячий замок, чья дужка обручила скобы на половинках люка. Замок, кстати, не слишком серьезный — но и от такого ключа у него нет. Перепилить дужку? Ножовкой? Громко, долго. Услышат, глянут в глазок, свет — увидят. Да, свет. В первую очередь. Или нет. Нет. В первую — подвал. Где у меня ключи от подвала? Твою мать… За все время, что Вадим снимал эту квартиру, подвалом он не пользовался и не собирался — и где лежат ключи от него, забыл напрочь. Где? Где они могут быть теоретически? Надо же — проблема… Он распахивал шкафы, выдвигал и вдвигал ящики, швырял на пол содержимое, он первернул всю прихожую и кухню… Ни хера. Минут через двадцать оказалось, что ключи всю дорогу лежали буквально под носом. Так… Фонарик! Фонарик, фонарик… Фонарик. Вадим спустился вниз, вышел на улицу. Cеялся дождь — даже не мокрый снег. Дождь. Под Новый год. У подъезда, под козырьком, зиждилась колония простейших: крупные юноши с вялыми лицами пробавлялись пивком, некачественная девушка с неприродным цветом волосяного покрова беспрерывно визгливо ржала в одной тональности. Это тоже хреново. Хорошо хоть незнакомые. Скажем так, Вадим никого из них не знает. Никогда не приглядывался к соподъездникам… Под безразлично-недружелюбными взглядами он отпер подвальную дверь. Гнойное электричество обозначило бетонные ступени в непроницаемую картофельно-земляную сыроcть. Он сошествовал, напутствуемый упрямым пилорамным весельем. Оживил фонарик. Трубы разной значимости, толщины и гибкости ползали в пыли. Валящее от некоторых нечистое ангинное тепло тревожило волглую стылость. Щелястые дощатые перегородки, совершенно наобум поделившие и без того скудное пространство, с убогим апломбом претендовали на индивидуальность, без малейшего признака очередности демонстрируя личные номера — выведенные тем более размашисто, чем более коряво. Семнадцатая, семнадцатая, где тут может быть семнадцатая?… В семнадцатой, на первом этаже, все лето делали ремонт, не иначе евро — Вадим многажды наблюдал, как переправлялся на помойку соответсвующий мусор: суммарным объемом, казалось, много превосходивший объем скромно-стандартной советской квартирки. Частью — то ли заготовленное, но не пригодившееся, то ли использованное, но не до смерти — сносили в подвал: какие-то рулоны, мешки. Собственно, на мешки он главным образом и рассчитывал — случайно запомнились огромные непрозрачные полиэтиленовые, в которых таскалось непонятно что (опять мешки, пять полиэтиленовые…). Хотя «рассчитывал», пожалуй, слишком круто сказано. Надеялся на нечто в этом или аналогичном духе. Нечто. Что-нибудь. Вот — семнадцатая. Забито действительно под завязку. Замок — это вам не чердачный — настолько самодостаточен, самодовлеющ и исчерпывающ, что сугубая номинальность досок кажется вполне естественной. Слом такой доски даже правонарушением не воспринимается — скорее ударом милосердия. Да и Вадим уже, считай, специалист. Это тоже входит в привычку. Которая вторая натура. Хря… хря… хрясь! Раковина. Железная. Ржавая. На хуй, на хуй, вскричали юные пионеры. Стулья, еще какой-то хлам. Коробки, черт их разберет. Пыли-то, пыли… Это что у нас, под клеенкой? Окна. Снятые рамы со стеклами — стеклопакеты, что ли, поставили?… Где же мешки-то? Ведь были же мешки… Были. Сплыли. Фак. Ну? Вадим, глотая пыль, тупо топтался на кладбище домашних предметов. На свалке истории. Темень вокруг дополняла декорацию. А может, захоти он вернуться в больший мир — ни хрена не выйдет?… Все, выпал из процесса. Утилизирован. А это? Ну-ка, ну-ка… Да! Точно! Даже лучше, чем он ожидал. Линолеум. Драный с краю, но толстый, жесткий — супер. Утепленный. Здоровенный такой рулон. Рулон Обоев — чеченский полевой командир… Выше Вадима ростом, метра три. И метров еще так на пять. Комната. Ну да, правильно, пятнадцать квадратных, точно как и у него большая. Лучше не придумаешь. Ну ни фига себе! Тяжелый, c-собака! Тяжелый — не то слово. Неподъемный. И грязный. В какой-то волосне. У-й-е-мое… Кто бы мог подумать, что убийца — это тяжкий физический труд?… На пятый этаж если еще… Так, стоп, пятый этаж. Засекут, неровен час. Выйдет кто… Время не такое позднее. Гоблины эти у подъезда. Shit! Ничего себе сценка — прет на себе чувак в одиннадцать вечера рулон старого линолеума. Причем наверх. А если его найдут скоро? Вот возьмут и найдут? В этом самом… Нет, не пойдет. И свет в подъезде. Во! Свет мы вырубим. Как раз тут, при спуске в подвал же выключатель. Ага! Ага… Вот чего-то подобного он с самого начала и ждал. Не было выключателя. Только грубо зацементированное отверстие там, откуда его выдрали. Потому что свет в подъезде давно врубает и вырубает автоматика. Прогресс, бля. Подоспело подвисание. Клин. Вадим сел на ледяные ступени рядом с втянутым на них линолеумом. Циркулярная пила снаружи работала с прежним усердием. Вот же хорошее у человека настроение. Оптимизм, бодрое жизнерадостное мироощущение… Гоблины, похоже, обосновались надолго. Что делать? Свет будет гореть всю ночь. С этим ничего не поделаешь. Ну почему — у себя-то на этаже можно и поделать. Вывинтить лампочку. Плафон снимается просто. Так что самого интересного соседям не видать. Хотя шуму всяко не оберешься. Замок люка? Сбить. Молотком (опять молотком…). К вопросу о шуме. Лестница чердачная тоже гремит. Вы крепко спите, господа соседи? Кто живет справа от него, Вадим вообще не знал. Кажется, никто — по крайней мере, постоянно. Зато слева — целая семья, хрестоматийная: папа-мама-сын-дочь-собака. Двортерьер, помесь бульдога с носорогом. Собака, вроде, спокойная, но… Как она отреагирует на ночную возню за дверью? Выстрел! Выстрел они тоже не могли не слышать! Что это у вас за суета в такой поздний час? А, не беспокойтесь, это Вадик народ мочит, трупы таскает. Он это всегда по ночам. Интеллигентный такой молодой человек, здоровается каждый раз… Скоро пробрал холод. Холод — не тетка. Вадим, преодолевая сопротивление неимоверно сгустившегося и потерявшего изрядную долю прозрачности воздуха, встал, подобрал фонарик и вышел к молодежи. Cценка со взглядами и нежным девичьим смехом повторилась в обратном порядке. Когда он был на третьем этаже, на втором заворочались запоры, забубнили голоса, донеслось «ну, чаошки!» — человеческие единицы количеством несколько затопотали вниз. Хочется верить, к трем ночи здесь сделается поспокойнее. Или к четырем. Самое глухое время. Тогда он выйдет. Тихо-тихо, не будя соседскую собаку. Вывинтит лампочку на площадке. Вернется в подвал. Втащит на пятый этаж линолеум. Неважно, что он его никогда, ни за что, при всем желании не втащит. Неважно. Собъет замок. Неважно, что долбаная бульдожье-носорожья помесь непременно разлается. Как-нибудь эдак бесшумно собъет. Не знаю, как. Потом поднимет линолеум на чердак. Неважно, что по отвесной лесенке это еще в пять раз невозможнее. Поднимет. И вот тут, собственно, начнется основное. Главное…
Потусторонняя комната относилась к посюстороннему оригиналу как скверная черно-белая (-желтая, скорее) ксерокопия. Неубедительным этим дубликатом окно, за неимением лучшего, восполняло отсутствие за собой вообще какого бы то ни было пейзажа — спальный район в соответствии с определением, оцепенел в кромешной непроглядности. Ветер с равными интервалами звонко охаживал стекло мелким дождем. Огонь сигареты отражался индикатором электроприбора. Затем прибор обесточили — сигарета дотлела до пальцев. Вадим стряхнул длинный бычок на подоконник. Тот был уже весь засыпан — окурками точно такой же избыточной длины и в таких же темных пятнах. Просто руки изгажены, и сигарету подносишь ко рту, держа ее посередине. Впрочем, харя тоже наверняка грязная. И одежда грязная. Все грязное. На зубах скрипит. Херов подвал. Херов линолеум… Когда Вадим доволок (именно так — волоком по ступеням) его до площадки между третьим и четвертым, до шестой площадки — он совершенно от балды, ни с того ни с сего вспомнил, что соседи слева перед самым Рождеством шумно и обстоятельно снялись и вместе с сыном, дочкой и дворнягой уехали к родственникам в Россию. До Нового года. И даже попросили Вадима по мере возможности приглядывать за квартирой. Снялись они, разумеется, тогда, когда снялись, просто сейчас это вылетело из переколбашенного сознания — но в силу аберрации мышления воспоминание о событии превратилось для Вадима в его причину. И он понял, что запредельное усилие не только преодолевает пределы физических возможностей и законов и логические рамки — оно их расширяет. В соответствии со своими нуждами. Так что это сам Вадим освободил себе целый этаж — под спокойную работу. С этого момента он больше не сомневался, что сделает все как надо. И вообще все будет как надо. Все будет хорошо. Под Новый год не может не быть все хорошо. Вадим машинально сцапал трофейную пачку. Вытряс на ладонь «элэмину». Последнюю. В наследство от Гимнюка ему перешло штук семь. Или десять. Он никогда особо не смолил — так, по случаю… Прикурил от спички. Те, наконец, перестали ломаться. А то поначалу эхо дикого мышечного напряжения совершенно сбило координацию движений… Лампочку он все же выкрутил. С замком получилось несколько дольше и громче рассчетного — забить. С линолеумом зато вышло проще — он пропустил через середину рулона кабель телевизионной антенны, бесконечный моток которого позаимствовал все у тех же рачительных хозяев семнадцатой с первого. Завязал поверх. Влез на чердак и за длинный конец кабеля втянул рулон. Подумал и закинул туда же подарок давней подружки, черную лайкровую простыню — обширную, двуспальную, в самый раз. По чердаку носились, подвывая, но не нарушая тухлой затхлости, сквозняки, было не распрямится, фонарик без энтузиазма отметил многолетние натеки птичьего, голубиного, наверное, дерьма. И скелеты голубиные. Дождь, теребящий близкую крышу, отсюда слышался странно. Мохнатый цилиндрик пепла, даже упав, сохранил форму. Сейчас опять обожжет. Вадим не стал дожидаться, затушил сигарету о стенку оконного проема. Ноль три сорок восемь. Пупс устроился в ванее вполне уютно — на бочку, калачиком. Подъем! Вадим бесцеремонно ухватил труп за уже холодные щиколотки, развернул, потащил наружу. Протестующе зашуршал пакет. Погоди, это мне кажется, или действительно шея и плечи не гнутся почти? Окоченеть, что ли, намереваемся? О-о! — и синенькие пятнышки вон пошли. Лиловенькие… Гимнюк, оказывается, перешел в новое качество. Он уже не был просто недействующим, неисправным человеком, он превратился в самостоятельную и по-своему полноценную вещь. Которая существовала по собственным правилам и судима могла быть по собственным критериям. О пол вещь шлепнулась в два приема: жопа и запакованная так сказать голова. Тяжелый, конечно — но не тяжелей Очкастого. Вадиму подумалось об относительности кажущегося большинству единственным социального критерия сравнительной оценки ближних. Скажем, столь далеко разнесенные в общественной иерархии начальник пресс-службы крупного банка и ничтожнейший вахтер из службы внутренней охраны запросто могут быть уравнены. По весу. Вадим дотащил тело до прихожей и отпустил ноги. Что касается гимнюковского веса, то, кажется, сейчас ему придется подробно разобраться со всеми аспектами вопроса. Может, все-таки стоило его — того? На куски?… Ладно, если так будет продолжаться дальше, то и это не за горами. А пока обойдемся. Вадим размотал телекабель. Как его лучше? Ногами? Да, наверное, ногами. Мичманские голеностопы он соединил двойной восьмеркой, наложил сверху много-много-много витков. Вязать неудобно: кабель — толстый, неэластичный. Подцепил конец. Ну что, бля, c вещами на выход?… Два с половиной метра. Всего-то два с половиной. Высота, превосходящая собственно мичманский рост меньше чем на его треть… Голые подошвы, смутно белеющие внизу, пялились на Вадима с тем же выражением, что рифленые подошвы ботинок со столика из автомобильного крыла. С наглым (я-то, дескать, своего добился: вон как ты со мной паришься, возишься, пыхтишь — а мне все по лимонаду, валяюсь себе в расслабухе, поэл, карась?…). Пупс привычно задрал нижние конечности и таз, согнувшись пополам под прямым углом — спиной он сейчас лежал еще на площадке. Теперь надо оторвать его от бетона. И — два с половиной метра. Легко сказать. Гладкая пластиковая изоляция скользит в мигом вспотевших руках. Вадим накрутил кабель на обе кисти. От первого рывка в них словно раздавило разом все косточки (бедной правой вообще хана). Хрупенькие такие, ненадежные пястные косточки. Отцы инквизиторы, как свидетельствует пражский музей, питали слабость к всякого рода тискам. Надорвусь, еб же ж, в натуре… Человек — это очень тяжело!!! Упершись в пол правым коленом и левой стопой, откинувшись корпусом, корежа морду, мучительно мыча — Вадим тянул. В противоположном направлении внутри него самого, к промежности, пропорционально наращивая, наращивая, до невозможности терпеть, до сейчас лопну! наращивая давление, прессуя внутренности, выжимая изо рта это стонущее мычание и пот из кожных пор, едва ли не кишки из зада, страшно, неостановимо двигался некий поршень. От трупьих касаний нервно взлязгивала лесенка. Вот когда понимаешь, насколько мало метафоры в пошлостях типа «глаза на лоб». И насколько в сущности хрупкая это штука — позвоночник. Вадиму удалось приподняться, разогнуть колени — ботинки, еле сцепляясь с перекрытием, съезжали по бетону в сторону люка, — Вадим чувствовал, что Гимнюк запросто может выиграть и утянуть его за собой туда. Хрен, хрен, хре-е-н тебе, с-с-с-с-сука, я один раз тебя сделал, и второй сделаю, и третий сделаю, если понадобится. Я теперь всех и вся и все что угодно сделаю, яс-с-с-с-сно?!!! Он сделал шаг назад. И еще шаг. Не, ни в какую… И еще один. Потом он лежал щекой на песочного пошиба крошечных крошках, которыми сплошь был покрыт пол, и слушал собственное сердцебиение.