Страница:
Однако до рта коммуникационная коробочка так и не доползла. Будто бы озарение посетило вдруг охранника Гимнюка, будто бы ситуация повернулась к нему каким-то неожиданным и чрезвычайно любопытным боком. Он, прицениваясь, просканировал будущего парафина с ног до головы и опустил уоки-токи (не в том, конечно,окказиональном смысле опустил, что вкладывал в оный глагол обычно сам Гимнюк, а в общеупотребительном).
— А хочешь прикол? — охранник подался вперед, опершись локтем о колено, уставился на Вадима исподлобья — и тот опять увидел сразу за светлыми радужками ледяную стену, — реальный прикол? Вот я — чисто если б мне надо было… Я ведь мог бы тебя отмазать. Че смотришь? В натуре мог бы. Как Воронин в здание заходил — я один видел. Федя, ну, напарник мой (это именно он, лысеющий незлобивый средних лет мужик выдавал Вадиму ключ, сочувственно хмыкая на вранье о неурочной работе), как раз в задней комнате сидел. А сейчас, — Гимнюк глянул на часы, — минут может через пятнадцать, он вообще свалит по-тихому. Где-то на полчаса. Стрела у него там какая-то… Просил не говорить, конечно, нам запрещено так с поста линять. Ну, вечер, праздники, все дела, кто будет проверять? А если что, я скажу, типа в гальюн вышел… Так если б я захотел, — Гимнюк, как во время препирательств на вахте, почти заискивающе не отрывался от вадимовых глаз, — я б мог сигнализацию отключить и ключ от черного хода тебе дать. Че, камеры? Это вообще хуйня. Я, — он для наглядности ткнул себя антенной в грудь, — знаю, как это делается. Камеры — они только на движение включаются. Я в этих делах разбираюсь. Все камеры на один диск пишут. Я на него без проблем залезть могу. Вот в главном здании, у них бабки хранятся — там такая система стоит, без трех кодов доступа хуй влезешь. А у нас — фуфло полное. Кому вас, козлов, сторожить надо… Так что я этого твоего Воронина просто стереть мог бы. Это сколько выходит, — Гимнюк, прищурившись, прикинул, — наружная у входа раз, внутренняя в холле два, на вашем ебаном этаже — три. Ну и черный ход, через который ты его грузить будешь… Как нехуй, — он пренебрежительно скривился, — втаптываешь?
Развеселый элекронный канканец из-за угла был ему глумливым ответом. Гимнюк смешался, заозирался, соскочил со своего стола, выбежал в тамбур, испуганно сказал там «бля!» Но в кухню вернулся уже снова расправив преувеличенные г-ном Бирманисом плечи и сделав руки брутальным кренделем. Приблизился вплотную. Присел перед Вадимом на корточки.
— Ты, ваще, понимаешь, что ты у меня — вот тут? — Гимнюк поводил под самым носом визави бледным кулаком с контрастно-румяными костяшками. — Что я тебя… с тобой… Ну вот че хочу — то и сделаю? Совсем че хочу? Я ведь если тебе скажу — все, гуляй, тока сначала на клык у меня возмешь! — ты ж возьмешь! Как миленький! Сосать будешь — и улыбаться, понял, нет? Че, не так? А? За шкуру свою? Понимаешь? Ви-ижу, понимаешь. Ты ж умный. Ты ж институты кончал, — Гимнюк поднялся и, не глядя на Вадима, прошелся по кухне, наподдал носком «Трех Поросят». Продолжил как бы про себя или в пространство: — Тока нахуя мне, чтоб ты у меня отсасывал? Я нормальный мужик, а не пидор голимый… — он еще немного поменжевался праздно, с притворным интересом озирая микроволновки, соковыжималки, автоматические мойки, вихревые печи, стеллажи посуды. Потом резко развернулся, шагнул к Вадиму, нагнулся, больно упер набалдашник тонфа ему снизу в подбородок, — так, что затылок собеседника приложился о штукатурку, — и напористо, долбяще, оскалясь и обдавая тепловатым запахом изо рта, заговорил: — Короче так, мудак. Слушай внимательно. Ты сейчас встанешь. Уберешь все это. Сдашь мне ключик от своего кабинета сраного. В тетрадке распишешься, и чтоб четко! Получишь — от черного хода. Выйдешь, тачку евоную заведешь, подгонишь. Если кто тебя заметит — меня не ебет, твоя проблема. Откроешь. Быстро. Подберешь этого козла. Че ты с ним дальше будешь делать — тоже твои парки. Ключ оставишь на кухне. Вот тут. Заметут тебя — мне похуй. На меня покатишь — я отмажусь. Ключ ты спиздил, записи все есть. А крошишь — потому что я тебя на вахте строил, все видели, у меня дядя спецреферент, мне поверят… Не заметут — считай, отмазался. Но вот тогда, — он вжал дубинку еще сильней, Вадим задохнулся, — тогда ты будешь делать все, что я тебе скажу. Все, понял? И попробуй только залупиться. Попробуй только кому-нибудь спиздануть…
Нажать сцепление. Три педали, сцепление — крайняя слева. Снять с ручного тормоза. Обязательно снять, иначе движок накроется. Сигнализация! Сначала, перво-наперво, до того, как открыть дверцу — не забыть отрубить сигнализацию! Не хватало только, чтоб она завопила на всю Старушку. Вот брелок, — он шевелил в кармане потной рукой, перебирая ключи от «понтиака», — вот. Ладно. Сняли с ручника, повернули зажигание. Начинаем с первой скорости — влево и вперед… Вадим выглянул из-за угла. Торчит. Торчит, тварь, курит, вторую, что ли?! Арнольд, менеджер-рекламщик, — на него Вадим наткнулся, едва выйдя из дверей главного входа: тот стоял на ступеньках, в пиджаке, спиной к нему, руки в карманах, во рту сигарета. Лицом к «понтиаку». Шагах в восьми от того. В пяти. Рекламный Арнольд обернулся. Вадим посмотрел дико, не поздоровался, не попрощался — рванул наискось вбок. Матерно бибикнула тормознувшая тачка. Вадим пересек улочку, покинул поле зрения банковских камер, дошел до угла, свернул, остановился с максимально праздным видом. Погодя, чуть высунулся. Пять окон светились по фасаду. Уже четыре. Два — закрыты жалюзи. Еще два… Но с этим ничего не поделать… И радуйся, козел, бога благодари, понял? — что я сегодня со Славиком поменялся, не оборачиваясь, цедил Гимнюк, косолапя впереди Вадима к вахте: флотская (она же бандитская) развалочка его вдруг усилилась до аллюра мультипликационного медведя. Ваще-то у меня сегодня выходной… Если б кто-то другой тебя зацемерил, ты б уже в «обезьяннике» парился… Уходит! Арнольд сощелкнул окурок в висячую урночку, потянул на себя матово-стеклянную створку. Вадим напрягся стартовать из-за угла — но пиджачная спина подалась назад, выпуская из освещенного изнутри проема неидентифицируемый женский силуэт в длинном пальто. Гос-сди, сколько их там в здании? В полвосьмого вечера?… Девятнадцать тридцать пять, снисходительно подсказал Федя, когда Вадим, дважды глянув на запястье, понял, что никогда в жизни не знал смысла ни черных делений по краям циферблата, ни створа стрелок. Гимнюк мелькал в задней комнатке (да, бля, пусть он тебя видит, типа ты уходишь!…). Рядом со слабоумно-корявым 19.35 значилось небрежно-невинное 18.10. Полтора часа прошло. Всего полтора часа… Пора! Он выждал раз, два, три секунды и шагнул из укрытия. Труднее всего было не сорваться на бег. Снять с ручника, ключ в зажигание, нет, сначала сцепление, нажать сцепление и с нажатым сцеплением повернуть ключ… Если сейчас кто-нибудь выглянет в окно — не отмазаться. Выйдет из дверей — не отмазаться. Он был уже под объективом. Он был сгустком вакуума. Он повернулся ко входу спиной. Взялся за дверцу.
Сигнализация!!!
Вадим стал нащупывать кнопочку на брелочке — ключи выскользнули на тротуар. Спиной к двери. Пальцы промахнулись, скребанули асфальт сквозь снежно-водяную слизь. Ни за что не отмазаться. Подцепил. Нажал. Бип!
Вадим с такой силой распахнул желтую дверцу, что чуть не оторвал. Приложившись темечком о крышу, мордой вперед нырнул в низкий салон, вывернулся сквозь себя, захлопнул. Все… Все, все, полдела сделано. Треть дела. В темном пахучем нутре за густо тонированным стеклом его уже не видят. То, как он садился, Гимнюк сотрет. Оставит, как он отъезжает. Как Воронин входил, тоже сотрет. Ну, постоял себе «понтиак» час с небольшим да и укатил не солоно хлебавши. Странно? Странно. Но криминала нет. А главное, Аплетаев абсолютно ни при чем. Только надо нормально тронуться. Достоверно. Ручник. Сцепление. Крайняя левая из трех. Зажигание. Первая скорость — влево и вперед.
И тут Вадим увидел, что все только начинается.
Вместо предполагаемой обычной коробки передач с вихляющей в двух измерениях ручкой у кожистой воронинской тачки оказался неведомый рычаг, ездящий только взад-вперед вдоль желоба с каббалистическими символами. А педалей оказалось две. Две, а вовсе не три. Это было так неожиданно, так просто и непреложно, что на какое-то — видимо, к счастью, все-таки очень незначительное — время Вадим впал в совершеннейший ступор. Подвис. И лишь ценой изрядного усилия заставил себя осознать элементарное. Перед ним — автоматическая коробка передач. Гораздо проще. Для баб и лохов. Как фотоаппарат-мыльница. Не ошибешься. Система для дурака и против дурака. Против. Вот именно. Вадим был полный дурак. И система сработала — он ничего не понимал. Что это за иероглифы у рычага? Ближе всего к панели — P. На этом делении рычаг стоит сейчас. Дальше по порядку: R, 1, 2, D, De. Во-во. На хрен. Потом. Давай по порядку. Ручник. Ручник как ручник. Уже хорошо. Просто замечательно. Главное — начать. О'кей. Педали. Две. Газ и тормоз — логично? У обычной тачки, они, кажется идут так: слева направо — сцепление, тормоз, газ. Значит, левая — томоз. Попробуем тем же макаром. Вадим придавил левую педаль. С третьей попытки вставил ключ. Повернул по часовой стрелке. Если б он точно знал, что к зажиганию подсоединено полкило пластита, он был бы примерно так же решителен. Ба-а… бах. Предательский агрегат вздрогнул, разбуженный, бормотнул неразборчиво движком, мутновато глянул на снег ближним светом. И, словно тем же импульсом активированное, дернулось в Вадиме: P — это Parking. R — реверс. Задний ход. Сзади, метрах в пяти, стояла «ауди». Следовало перевести рычаг на деление, осторожно — очень, очень, очень осторожно: неопытные водилы всегда слишком резко жмут на педали! — отпустить левую, нажать правую и вправо же тихонько вывернуть руль. Он не сомневался, что врежется — что херов агрегат среагирует совсем не так, как он ожидает: рванется, например, может быть, даже в другую сторону — и смачно, с громом, лязгом, звоном и воем чужой сигнализации въебенится в одну из припаркованных поблизости машин. И еще Вадим не то что кожей — склизкой подрагивающей поверхностью мягких своих потрохов ощущал взгляд камеры, которая все видит, все пишет — и эти кадры уже никакой Гимнюк не сотрет. Газ не понадобился. Стоило отпустить тормоз — и «понтиак», еле-еле-еле-еле, сам себе удивляясь, попятился узким задом, забирая вправо, по далекой дуге огибая гибельную «ауди», перешел неширокую улицу и едва не уперся в прикорнувшее у противоположного бордюра что-то неопределенно-обтекаемое. Фак. Вадим прихлопнул педаль. Спокойно. Спокуха, Коля, я Юровский. Опять отпускаем. Тихо-онечко, тихо-онечко, влево, прямо, так, так, так. Опаньки. Налево — переулок. Совсем ничтожный переулочек. Неосвещенный почти. До конца, метров пятьдесят, еще направо — и будет черный ход. Одна проблема — ехать теперь надо вперед. Куда рычаг? Вадим сдвинул сразу на D. Абсолютно от балды. Это вполне могла быть позиция, приводящая в действие систему самоуничтожения или подающая сигнал в полицию. Но «понтиак» покатился вперед. Дрыгнулся на бровке — Вадим не рассчитал дугу крутого поворота. Он осмелел и толкнул газ. Совсем чуть-чуть. Прелестно. Форсированное превращение в Шумахера по экспресс-методу Илоны какой-то там. Тормоз. Хряп ребрами о руль — по обыкновению всех водителей-чайников. Тв-вою мать. Он свернул в некий аппендикс и остановился в луже света перед дверью черного хода. Если сейчас отпустить педаль — машина поедет. Что делать? Поставить на Parking, урод. В слепом торце здания окон нет — не заметят. Из министерства — не разглядят. Но — камера. Забота Гимнюка. Только б он не забыл отрубить сигнализацию…
…Я слышу — звуки какие-то левые на черной лестнице, сразу допетрил, что лажа какая-то, осклабился мичман. Чисто, говорю Феде, схожу проверю. Ценю — так и есть, бля. Я, бля, никогда не ошибаюсь… Почему у подонков так часто замечательно развита интуиция? Оставив открытой левую и открыв правую дверцу машины, Вадим быстро отпер гимнюковым ключом черный ход. Сигнализация не возражала. Подхватил Очкастого как давеча — под мышки. В голливудских боевиках трупы принято класть в багажник. Но Вадим даже не знал, есть ли вообще у «понтиака» багажник, и поместится ли туда его владелец. Воронин лег на сиденье наискосок, боком — ботинки наружу. Вадим пропихнул труп дальше, схватившись за щиколотки, согнул, сложил начальника, как раскладушку, умял, захлопнул. Вернулся на кухню, кинул ключ на указанный стол, прикрыл выломанную внутреннюю дверь, наружную. Прыгнул на водительское. Там уже обосновался Очкастый, доверчиво прислонившийся к спинке мешком. Затолкав Владленовича на место, Вадим обнаружил, что снова в бурой херне. Несмотря на галстук, из пакета все-таки просочилось. Вот теперь — полдела. На улицу Вадим выбирался, в точности повторяя свои прежние действия — в обратном порядке. Дальше было намного хуже — требовалось выехать из набитого людьми, машинами и ментами Cтарого города — на набережную? — да, видимо, на набережную, по широченной, с напряженным движением набережной доехать до Вантового моста, по сложной развязке выехать на мост, перебраться в Задвинье, доехать до Иманты, до здорового леса Клейсту, где, насколько он помнил по детским эскападам, просто-таки до хренища канав и как минимум пара котлованчиков. Очкастый то и дело норовил сползти целлофановой головой на вадимово плечо — Вадим остервенело пихался локтем. За первым же углом, в узеньком протоке, «понтиак» встал нос в нос со встречным «мерсом». Тот просигналил раздраженно: отвали в сторонку! Вадим бы и отвалил — с радостью, но для этого надо было произвести слишком много размышлений и вычислений, слишком быстро конвертировать их в действия, желательно точные… Он подвис опять. Мордатый «мерсо»-водитель над тевтонским забралом радиатора энергично потыкал ладонью вбок, демонстрируя наглядно, чего ожидает от тупицы-визави. Поняв, что дело глухо, не менее энергично постучал себя по лбу, дал задний ход и втянулся в просвет меж запаркованными у тротуара авто. Вадим отвис и нажал газ. Прокатился мимо приземистых «фордов»-такси, совсем-совсем впритирочку миновал равнодушных дорожных полицейских, что стерегли оранжевый шлагбаум на въезде в заповедные территории исторического центра. Переводя дух, стараясь даже не приближаться к дозволенной вроде бы здесь законом отметке тридцать кэмэ/чэ, выполз к набережной. Замер на углу. Трое чугунно-черных красных стрелков мерзляво жались спина к спине возле бугристого пенала музея — бывшего своего, ныне Оккупации. По набережной машины перли сплошняком, на хорошей скорости — совершенно неясно было, как вклиниться между ними. В хвост моментально пристроилась пара-тройка нетерпеливых. Никакого просвета. Сзади понукающе бибикнули. Вадим углядел ничтожный разрыв в потоке и, стиснув зубы, круто крутанув руль, газанул. Андрей Владленович тут же с кожаным шуршанием завалился на него. Н-назад, м-мясо!… Вадим держался крайнего правого ряда, скрючившись, вцепившись в баранку скользящими ладонями, позволяя всем обгонять себя. Интересно, что они думают про пижонский яркий спорткар, робко, как институтка, плетущийся по кромке? Что водитель в стельку, например… Менты, кстати, подумают то же — а тачка крутая, с пьяного богатенького хозяина можно нехило содрать… Развяка. Светофор. Тормоз. Грудью об руль. Гражданин начальник со стуком бодает лобовое стекло. Н-назад… Обширная жопа грузового фургона с нашлепкой Isover мигает правым поворотником. Надо включить самому? Как?! По фигу. Справа — въезд на мост. Прилипнув к плещущей тентом заднице «изувера», стараясь не отстать и отчаянно боясь не среагировать, если тот затормозит, Вадим с грехом пополам продублировал все его эволюции и два поворота спустя оказался на мосту. Здесь было всего два ряда, и ползать с прежней скоростью стало нельзя. Зато никаких поворотов. Вадим, умирая, наддал, обреченно меняя риск привлечь внимание на почти гарантированный удар с размаху в столб или кувырок через бровку — и нырнул под воткнутую в реку двузубую вилку пилона. Через мост. По спине текло ручьями. Мимо Дома печати. Одежду хоть выжимай, даже на куртке впору появляться кляксам — даром, что водостойкая. Темное Задвинье разгонялось навстречу. Вдруг громко и как-то всеобъемлюще, повсюду сразу и нигде конкретно засвистало, затрещало, позади, на рекой возникло гигансткое мертвенное многоцветное зарево. Вадим чуть не заорал. Фейерверк. И сейчас же, будто спохватившись, в очередной раз заиграло, заплясало в Очкастом. Играло до перекрестка Слокас-Калнциема. Там «изувер» покинул его, отправившись прямо, Вадим же свернул на чудовищную, чреватую, полную алогичных извивов, внезапных перекрестков и агресссивных трамваев улицу Слокас.
Когда машина с надсадным треском куда-то вломилась, хрустко во что-то ударилась передом, привычно угостив его баранкой в грудину, и встала, Вадим решил, что, пожалуй, довольно. Он перевел рычаг и разогнулся. Нет — хотел разогнуться. Не вышло. Ни в какую. Он так и засох, застыл, словно цементный — скорчившись в водительском кресле, с руками на руле. Был момент, когда он на полном серьезе подумал, что больше уже НИКОГДА не разогнется. Ф-фух… Перекур, гражданин Очкастый, можете выйти ножки размять, оправиться. Не желаете? Чтой-то вас из пакета плохо слышно. Погоды, говорите, не задались? Ваша правда. А мне вот хошь не хошь лезь. Такова она, наша подчиненная карма. Ты начальник, я дурак. Снаружи были частые мокрые прутья. Валом, широкими сырыми лепехами лепил снег — тот самый, залепивший к черту всю лобовуху. В таких случаях полагается включать дворники — но Вадим снова не знал, как. Он пытался было ковырять приборную панель — и закономерно впилился в эту вот сосну. Не страшно в принципе, правой фаре только хана. В свете оставшейся ничего было не видать, кроме долбаных прутьев. Окруженный ими, воткнутый в северное дерево, испакощенный метеорологическими выделениями цитрусовый аксессуар вольных калифорнийских хайвеев смотрелся не хуже, чем зятек, пижон и глава банковской пресс-службы в амплуа расползшегося тюка сэконд-хэндовского тряпья с клеенюхательным целлофаном на башке. Вадим плюхнулся на сиденье. Зато теперь можно вдумчиво исследовать панель. Это что за хрень? А хрень ее разберет. На энном часу (на самом деле — на четвертом десятке минут) тряски по лесу его детства Вадима обуяла бесчувственная механистичность, род того же подвисания, разве что немного более действенного. Он терпеливо, километрах на двадцати в час, прыгал по колеям разбитых грунтовок, регулярно и совершенно бесцельно сворачивая под прямыми углами — просеки тут прокладывали какие-то озверевшие геометры. Заблудился он сразу и напрочь. То есть только срулив с асфальта на углубляющийся в стволы и кусты грунт, перестал понимать, где он. О том, чтобы по многолетней давности воспоминаниям выявить нужный котлован, и речи не было. Попервоначалу он, видимо, кружил возле кладбища Лачупес — в пятне фар то и дело объявлялся сетчатый забор и пригнувшиеся надгробья. Потом большая — сравнительно с прочими — дорога привела его к хутору, залаяли собаки. Через некоторое время они залаяли снова — не исключено, что это был тот же самый хутор и те же самые собаки. А потом пошел снег. Он сам не понял, что сделал — но дворники, вполголоса заскрипев и пластмассово защелкав, принялись мерно лизать стекло. Перекур окончен. Вадим дал задний ход — и почти с облегчением почувствовал, как происходит то, что давным-давно должно было произойти и странно, что до сих пор не происходило: как колеса проворачиваются, не цепляясь за сочную снегогрязь, впустую. Когда они тут же нащупали шипованными шинами опору, Вадим испытал едва ли не разочарование. Трещим прутьями. Бряк! — опять в ствол, на этот раз задом. Извини, Очкастый, не выходит у меня любви с твоей тачкой. Эк ты, брат, развонялся — кровью, поди, запекшейся? Так-так-так, зачем это нам в канаву? Нечего нам пока делать в канаве… «Понтиак» напоследок скрежещуще потерся об очередную сосну крылом (сложилось зеркальце) и закачался на дорожных выбоинах, как малый рыболовный сейнер на боковой волне. Прутья. Стволы. Прутья, стволы, прутья, стволы, прутья, стволы, перекресток. Налево, направо, прямо? Прямо. Фара демонстрирует на обочине мятый кузов сожженной еще в палеозое легковушки. Это намек? Почему бы и… Чем? Может, тут у него канистра припесена? Откуда? Спичку в бензобак? Как же, это они только в кино склонны красиво эдак взрываться с благословения пиротехников. Хотя чего мне с ним делать, ясно чем дальше, тем меньше. Налево, направо, прямо? Направо. Таким макаром можно всю ночь протрястись и никаких прудов не найти. Или, что гораздо вероятнее, все-таки намертво забуксовать однажды. Просто так бросить? Тачку найдут, максимум через пару дней, это ж не лес, так, лесопарк. Оба-на, что, буксуем? Нет, опять нет… Такая тачка на всю Ригу скорее всего одна. А с трупом что? Закопать? Чем опять-таки? Лопаты у него нет точно. Бросить? В кустики оттащить? Фуфло, фуфло… Нале-напра-прямо? Он совсем уже было собрался повернуть для разнообразия налево, но повернул почему-то направо — и почти сразу прутья-стволы отодвинулись за пределы досягаемости ближнего света, и Вадим скорее ощутил, чем увидел, что выбрался на открытое пространство. Стоп. Снова пришлось лезть под снег. Тот, правда, валил уже не так густо, совсем, почитай, перестал. Лес вокруг выглядел беспорядочными завалами темноты, но прямо по курсу темнота была пожиже и пообъемнее, оттуда ровно задувало. Поле. Поле, водянистые сугробы, грязища непролазная. Дорога идет по краю. Погоди-ка, погоди-ка. Не может быть… Разумом он еще не позволял себе поверить, слишком это большая была роскошь в его положении, верить в обнадеживающую кажимость — но уже знал. Знал, что знает это место. Помнит это поле. Котлован был тут же. Только с какой стороны поля? По фигу, теперь найдем. Слышишь, Очкастый, найдем, найдем, никуда не денется! Не унывай, братан, ща мы тя оприходуем. Всего ничего осталось. Он его действительно нашел — правда, для этого пришлось объехать огромное квадратное поле почти по периметру. Два раза он буксовал, один раз совсем безнадежно. Один раз чуть не сверзился в кювет. Миновал хутор, вызвав у непременных шавок приступ служебного энтузиазма. Котлован был хиленький. Несерьезный, прямо скажем, котлованец. То ли за годы захирел, то ли память врала. Но метра-то три тут будет? Может, будет — на середине… Берега плоские, с одной только стороны высокий. Выбора все равно не было. Ни выбора, ни сил. Теперь дозволялось обессилеть. Он обогнул черную лужу, заехал на высокий берег, бахнувшись — уже от души, пошло трещинами правое заднее стекло — бортом о дерево, развернулся к обрыву радиатором. Вот смеху-то будет, ежели глубины не хватит. Это он больше растравлял себя — на самом деле его уже ничего не волновало. Ничегошеньки. На самом деле не найди Вадим котлована, он бросил бы машину вместе с трупом просто на дороге. Ну, че, Очкастый, поехали? Вадим почему-то не мог отпустить педаль тормоза. Поехали. Не мог. Словно подбадривая его, Воронин вновь разразился трелями — и тогда Вадим таки совладал с заартачившейся ногой. Отжал педаль (тачка медленно тронулась), открыл дверцу, вышел. Ты нужен боссу, босс не нужен тебе. Телефон веселился, невесть над кем надсмехаясь. Заходился шальной канкан, визжали девки, всплескивали юбки, взлетали ножки — и под этот в меру торжественный похоронный марш в меру солидный канареечный катафалк дотащил ненужного Вадиму босса до края, сунулся носом, качнулся, тяжко взмахнул задом и с сильным, но слитным звуком канул вниз. Вадим подбрел. Ага. Этим должно было кончиться. Желтая крыша виднелась над водой. Он стоял, стоял (мерзопакость с неба усилилась), стоял — пока светлый квадрат обстоятельно, со значением не затуманился, не потемнел, а потом не пропал вовсе.
9
— А хочешь прикол? — охранник подался вперед, опершись локтем о колено, уставился на Вадима исподлобья — и тот опять увидел сразу за светлыми радужками ледяную стену, — реальный прикол? Вот я — чисто если б мне надо было… Я ведь мог бы тебя отмазать. Че смотришь? В натуре мог бы. Как Воронин в здание заходил — я один видел. Федя, ну, напарник мой (это именно он, лысеющий незлобивый средних лет мужик выдавал Вадиму ключ, сочувственно хмыкая на вранье о неурочной работе), как раз в задней комнате сидел. А сейчас, — Гимнюк глянул на часы, — минут может через пятнадцать, он вообще свалит по-тихому. Где-то на полчаса. Стрела у него там какая-то… Просил не говорить, конечно, нам запрещено так с поста линять. Ну, вечер, праздники, все дела, кто будет проверять? А если что, я скажу, типа в гальюн вышел… Так если б я захотел, — Гимнюк, как во время препирательств на вахте, почти заискивающе не отрывался от вадимовых глаз, — я б мог сигнализацию отключить и ключ от черного хода тебе дать. Че, камеры? Это вообще хуйня. Я, — он для наглядности ткнул себя антенной в грудь, — знаю, как это делается. Камеры — они только на движение включаются. Я в этих делах разбираюсь. Все камеры на один диск пишут. Я на него без проблем залезть могу. Вот в главном здании, у них бабки хранятся — там такая система стоит, без трех кодов доступа хуй влезешь. А у нас — фуфло полное. Кому вас, козлов, сторожить надо… Так что я этого твоего Воронина просто стереть мог бы. Это сколько выходит, — Гимнюк, прищурившись, прикинул, — наружная у входа раз, внутренняя в холле два, на вашем ебаном этаже — три. Ну и черный ход, через который ты его грузить будешь… Как нехуй, — он пренебрежительно скривился, — втаптываешь?
Развеселый элекронный канканец из-за угла был ему глумливым ответом. Гимнюк смешался, заозирался, соскочил со своего стола, выбежал в тамбур, испуганно сказал там «бля!» Но в кухню вернулся уже снова расправив преувеличенные г-ном Бирманисом плечи и сделав руки брутальным кренделем. Приблизился вплотную. Присел перед Вадимом на корточки.
— Ты, ваще, понимаешь, что ты у меня — вот тут? — Гимнюк поводил под самым носом визави бледным кулаком с контрастно-румяными костяшками. — Что я тебя… с тобой… Ну вот че хочу — то и сделаю? Совсем че хочу? Я ведь если тебе скажу — все, гуляй, тока сначала на клык у меня возмешь! — ты ж возьмешь! Как миленький! Сосать будешь — и улыбаться, понял, нет? Че, не так? А? За шкуру свою? Понимаешь? Ви-ижу, понимаешь. Ты ж умный. Ты ж институты кончал, — Гимнюк поднялся и, не глядя на Вадима, прошелся по кухне, наподдал носком «Трех Поросят». Продолжил как бы про себя или в пространство: — Тока нахуя мне, чтоб ты у меня отсасывал? Я нормальный мужик, а не пидор голимый… — он еще немного поменжевался праздно, с притворным интересом озирая микроволновки, соковыжималки, автоматические мойки, вихревые печи, стеллажи посуды. Потом резко развернулся, шагнул к Вадиму, нагнулся, больно упер набалдашник тонфа ему снизу в подбородок, — так, что затылок собеседника приложился о штукатурку, — и напористо, долбяще, оскалясь и обдавая тепловатым запахом изо рта, заговорил: — Короче так, мудак. Слушай внимательно. Ты сейчас встанешь. Уберешь все это. Сдашь мне ключик от своего кабинета сраного. В тетрадке распишешься, и чтоб четко! Получишь — от черного хода. Выйдешь, тачку евоную заведешь, подгонишь. Если кто тебя заметит — меня не ебет, твоя проблема. Откроешь. Быстро. Подберешь этого козла. Че ты с ним дальше будешь делать — тоже твои парки. Ключ оставишь на кухне. Вот тут. Заметут тебя — мне похуй. На меня покатишь — я отмажусь. Ключ ты спиздил, записи все есть. А крошишь — потому что я тебя на вахте строил, все видели, у меня дядя спецреферент, мне поверят… Не заметут — считай, отмазался. Но вот тогда, — он вжал дубинку еще сильней, Вадим задохнулся, — тогда ты будешь делать все, что я тебе скажу. Все, понял? И попробуй только залупиться. Попробуй только кому-нибудь спиздануть…
Нажать сцепление. Три педали, сцепление — крайняя слева. Снять с ручного тормоза. Обязательно снять, иначе движок накроется. Сигнализация! Сначала, перво-наперво, до того, как открыть дверцу — не забыть отрубить сигнализацию! Не хватало только, чтоб она завопила на всю Старушку. Вот брелок, — он шевелил в кармане потной рукой, перебирая ключи от «понтиака», — вот. Ладно. Сняли с ручника, повернули зажигание. Начинаем с первой скорости — влево и вперед… Вадим выглянул из-за угла. Торчит. Торчит, тварь, курит, вторую, что ли?! Арнольд, менеджер-рекламщик, — на него Вадим наткнулся, едва выйдя из дверей главного входа: тот стоял на ступеньках, в пиджаке, спиной к нему, руки в карманах, во рту сигарета. Лицом к «понтиаку». Шагах в восьми от того. В пяти. Рекламный Арнольд обернулся. Вадим посмотрел дико, не поздоровался, не попрощался — рванул наискось вбок. Матерно бибикнула тормознувшая тачка. Вадим пересек улочку, покинул поле зрения банковских камер, дошел до угла, свернул, остановился с максимально праздным видом. Погодя, чуть высунулся. Пять окон светились по фасаду. Уже четыре. Два — закрыты жалюзи. Еще два… Но с этим ничего не поделать… И радуйся, козел, бога благодари, понял? — что я сегодня со Славиком поменялся, не оборачиваясь, цедил Гимнюк, косолапя впереди Вадима к вахте: флотская (она же бандитская) развалочка его вдруг усилилась до аллюра мультипликационного медведя. Ваще-то у меня сегодня выходной… Если б кто-то другой тебя зацемерил, ты б уже в «обезьяннике» парился… Уходит! Арнольд сощелкнул окурок в висячую урночку, потянул на себя матово-стеклянную створку. Вадим напрягся стартовать из-за угла — но пиджачная спина подалась назад, выпуская из освещенного изнутри проема неидентифицируемый женский силуэт в длинном пальто. Гос-сди, сколько их там в здании? В полвосьмого вечера?… Девятнадцать тридцать пять, снисходительно подсказал Федя, когда Вадим, дважды глянув на запястье, понял, что никогда в жизни не знал смысла ни черных делений по краям циферблата, ни створа стрелок. Гимнюк мелькал в задней комнатке (да, бля, пусть он тебя видит, типа ты уходишь!…). Рядом со слабоумно-корявым 19.35 значилось небрежно-невинное 18.10. Полтора часа прошло. Всего полтора часа… Пора! Он выждал раз, два, три секунды и шагнул из укрытия. Труднее всего было не сорваться на бег. Снять с ручника, ключ в зажигание, нет, сначала сцепление, нажать сцепление и с нажатым сцеплением повернуть ключ… Если сейчас кто-нибудь выглянет в окно — не отмазаться. Выйдет из дверей — не отмазаться. Он был уже под объективом. Он был сгустком вакуума. Он повернулся ко входу спиной. Взялся за дверцу.
Сигнализация!!!
Вадим стал нащупывать кнопочку на брелочке — ключи выскользнули на тротуар. Спиной к двери. Пальцы промахнулись, скребанули асфальт сквозь снежно-водяную слизь. Ни за что не отмазаться. Подцепил. Нажал. Бип!
Вадим с такой силой распахнул желтую дверцу, что чуть не оторвал. Приложившись темечком о крышу, мордой вперед нырнул в низкий салон, вывернулся сквозь себя, захлопнул. Все… Все, все, полдела сделано. Треть дела. В темном пахучем нутре за густо тонированным стеклом его уже не видят. То, как он садился, Гимнюк сотрет. Оставит, как он отъезжает. Как Воронин входил, тоже сотрет. Ну, постоял себе «понтиак» час с небольшим да и укатил не солоно хлебавши. Странно? Странно. Но криминала нет. А главное, Аплетаев абсолютно ни при чем. Только надо нормально тронуться. Достоверно. Ручник. Сцепление. Крайняя левая из трех. Зажигание. Первая скорость — влево и вперед.
И тут Вадим увидел, что все только начинается.
Вместо предполагаемой обычной коробки передач с вихляющей в двух измерениях ручкой у кожистой воронинской тачки оказался неведомый рычаг, ездящий только взад-вперед вдоль желоба с каббалистическими символами. А педалей оказалось две. Две, а вовсе не три. Это было так неожиданно, так просто и непреложно, что на какое-то — видимо, к счастью, все-таки очень незначительное — время Вадим впал в совершеннейший ступор. Подвис. И лишь ценой изрядного усилия заставил себя осознать элементарное. Перед ним — автоматическая коробка передач. Гораздо проще. Для баб и лохов. Как фотоаппарат-мыльница. Не ошибешься. Система для дурака и против дурака. Против. Вот именно. Вадим был полный дурак. И система сработала — он ничего не понимал. Что это за иероглифы у рычага? Ближе всего к панели — P. На этом делении рычаг стоит сейчас. Дальше по порядку: R, 1, 2, D, De. Во-во. На хрен. Потом. Давай по порядку. Ручник. Ручник как ручник. Уже хорошо. Просто замечательно. Главное — начать. О'кей. Педали. Две. Газ и тормоз — логично? У обычной тачки, они, кажется идут так: слева направо — сцепление, тормоз, газ. Значит, левая — томоз. Попробуем тем же макаром. Вадим придавил левую педаль. С третьей попытки вставил ключ. Повернул по часовой стрелке. Если б он точно знал, что к зажиганию подсоединено полкило пластита, он был бы примерно так же решителен. Ба-а… бах. Предательский агрегат вздрогнул, разбуженный, бормотнул неразборчиво движком, мутновато глянул на снег ближним светом. И, словно тем же импульсом активированное, дернулось в Вадиме: P — это Parking. R — реверс. Задний ход. Сзади, метрах в пяти, стояла «ауди». Следовало перевести рычаг на деление, осторожно — очень, очень, очень осторожно: неопытные водилы всегда слишком резко жмут на педали! — отпустить левую, нажать правую и вправо же тихонько вывернуть руль. Он не сомневался, что врежется — что херов агрегат среагирует совсем не так, как он ожидает: рванется, например, может быть, даже в другую сторону — и смачно, с громом, лязгом, звоном и воем чужой сигнализации въебенится в одну из припаркованных поблизости машин. И еще Вадим не то что кожей — склизкой подрагивающей поверхностью мягких своих потрохов ощущал взгляд камеры, которая все видит, все пишет — и эти кадры уже никакой Гимнюк не сотрет. Газ не понадобился. Стоило отпустить тормоз — и «понтиак», еле-еле-еле-еле, сам себе удивляясь, попятился узким задом, забирая вправо, по далекой дуге огибая гибельную «ауди», перешел неширокую улицу и едва не уперся в прикорнувшее у противоположного бордюра что-то неопределенно-обтекаемое. Фак. Вадим прихлопнул педаль. Спокойно. Спокуха, Коля, я Юровский. Опять отпускаем. Тихо-онечко, тихо-онечко, влево, прямо, так, так, так. Опаньки. Налево — переулок. Совсем ничтожный переулочек. Неосвещенный почти. До конца, метров пятьдесят, еще направо — и будет черный ход. Одна проблема — ехать теперь надо вперед. Куда рычаг? Вадим сдвинул сразу на D. Абсолютно от балды. Это вполне могла быть позиция, приводящая в действие систему самоуничтожения или подающая сигнал в полицию. Но «понтиак» покатился вперед. Дрыгнулся на бровке — Вадим не рассчитал дугу крутого поворота. Он осмелел и толкнул газ. Совсем чуть-чуть. Прелестно. Форсированное превращение в Шумахера по экспресс-методу Илоны какой-то там. Тормоз. Хряп ребрами о руль — по обыкновению всех водителей-чайников. Тв-вою мать. Он свернул в некий аппендикс и остановился в луже света перед дверью черного хода. Если сейчас отпустить педаль — машина поедет. Что делать? Поставить на Parking, урод. В слепом торце здания окон нет — не заметят. Из министерства — не разглядят. Но — камера. Забота Гимнюка. Только б он не забыл отрубить сигнализацию…
…Я слышу — звуки какие-то левые на черной лестнице, сразу допетрил, что лажа какая-то, осклабился мичман. Чисто, говорю Феде, схожу проверю. Ценю — так и есть, бля. Я, бля, никогда не ошибаюсь… Почему у подонков так часто замечательно развита интуиция? Оставив открытой левую и открыв правую дверцу машины, Вадим быстро отпер гимнюковым ключом черный ход. Сигнализация не возражала. Подхватил Очкастого как давеча — под мышки. В голливудских боевиках трупы принято класть в багажник. Но Вадим даже не знал, есть ли вообще у «понтиака» багажник, и поместится ли туда его владелец. Воронин лег на сиденье наискосок, боком — ботинки наружу. Вадим пропихнул труп дальше, схватившись за щиколотки, согнул, сложил начальника, как раскладушку, умял, захлопнул. Вернулся на кухню, кинул ключ на указанный стол, прикрыл выломанную внутреннюю дверь, наружную. Прыгнул на водительское. Там уже обосновался Очкастый, доверчиво прислонившийся к спинке мешком. Затолкав Владленовича на место, Вадим обнаружил, что снова в бурой херне. Несмотря на галстук, из пакета все-таки просочилось. Вот теперь — полдела. На улицу Вадим выбирался, в точности повторяя свои прежние действия — в обратном порядке. Дальше было намного хуже — требовалось выехать из набитого людьми, машинами и ментами Cтарого города — на набережную? — да, видимо, на набережную, по широченной, с напряженным движением набережной доехать до Вантового моста, по сложной развязке выехать на мост, перебраться в Задвинье, доехать до Иманты, до здорового леса Клейсту, где, насколько он помнил по детским эскападам, просто-таки до хренища канав и как минимум пара котлованчиков. Очкастый то и дело норовил сползти целлофановой головой на вадимово плечо — Вадим остервенело пихался локтем. За первым же углом, в узеньком протоке, «понтиак» встал нос в нос со встречным «мерсом». Тот просигналил раздраженно: отвали в сторонку! Вадим бы и отвалил — с радостью, но для этого надо было произвести слишком много размышлений и вычислений, слишком быстро конвертировать их в действия, желательно точные… Он подвис опять. Мордатый «мерсо»-водитель над тевтонским забралом радиатора энергично потыкал ладонью вбок, демонстрируя наглядно, чего ожидает от тупицы-визави. Поняв, что дело глухо, не менее энергично постучал себя по лбу, дал задний ход и втянулся в просвет меж запаркованными у тротуара авто. Вадим отвис и нажал газ. Прокатился мимо приземистых «фордов»-такси, совсем-совсем впритирочку миновал равнодушных дорожных полицейских, что стерегли оранжевый шлагбаум на въезде в заповедные территории исторического центра. Переводя дух, стараясь даже не приближаться к дозволенной вроде бы здесь законом отметке тридцать кэмэ/чэ, выполз к набережной. Замер на углу. Трое чугунно-черных красных стрелков мерзляво жались спина к спине возле бугристого пенала музея — бывшего своего, ныне Оккупации. По набережной машины перли сплошняком, на хорошей скорости — совершенно неясно было, как вклиниться между ними. В хвост моментально пристроилась пара-тройка нетерпеливых. Никакого просвета. Сзади понукающе бибикнули. Вадим углядел ничтожный разрыв в потоке и, стиснув зубы, круто крутанув руль, газанул. Андрей Владленович тут же с кожаным шуршанием завалился на него. Н-назад, м-мясо!… Вадим держался крайнего правого ряда, скрючившись, вцепившись в баранку скользящими ладонями, позволяя всем обгонять себя. Интересно, что они думают про пижонский яркий спорткар, робко, как институтка, плетущийся по кромке? Что водитель в стельку, например… Менты, кстати, подумают то же — а тачка крутая, с пьяного богатенького хозяина можно нехило содрать… Развяка. Светофор. Тормоз. Грудью об руль. Гражданин начальник со стуком бодает лобовое стекло. Н-назад… Обширная жопа грузового фургона с нашлепкой Isover мигает правым поворотником. Надо включить самому? Как?! По фигу. Справа — въезд на мост. Прилипнув к плещущей тентом заднице «изувера», стараясь не отстать и отчаянно боясь не среагировать, если тот затормозит, Вадим с грехом пополам продублировал все его эволюции и два поворота спустя оказался на мосту. Здесь было всего два ряда, и ползать с прежней скоростью стало нельзя. Зато никаких поворотов. Вадим, умирая, наддал, обреченно меняя риск привлечь внимание на почти гарантированный удар с размаху в столб или кувырок через бровку — и нырнул под воткнутую в реку двузубую вилку пилона. Через мост. По спине текло ручьями. Мимо Дома печати. Одежду хоть выжимай, даже на куртке впору появляться кляксам — даром, что водостойкая. Темное Задвинье разгонялось навстречу. Вдруг громко и как-то всеобъемлюще, повсюду сразу и нигде конкретно засвистало, затрещало, позади, на рекой возникло гигансткое мертвенное многоцветное зарево. Вадим чуть не заорал. Фейерверк. И сейчас же, будто спохватившись, в очередной раз заиграло, заплясало в Очкастом. Играло до перекрестка Слокас-Калнциема. Там «изувер» покинул его, отправившись прямо, Вадим же свернул на чудовищную, чреватую, полную алогичных извивов, внезапных перекрестков и агресссивных трамваев улицу Слокас.
Когда машина с надсадным треском куда-то вломилась, хрустко во что-то ударилась передом, привычно угостив его баранкой в грудину, и встала, Вадим решил, что, пожалуй, довольно. Он перевел рычаг и разогнулся. Нет — хотел разогнуться. Не вышло. Ни в какую. Он так и засох, застыл, словно цементный — скорчившись в водительском кресле, с руками на руле. Был момент, когда он на полном серьезе подумал, что больше уже НИКОГДА не разогнется. Ф-фух… Перекур, гражданин Очкастый, можете выйти ножки размять, оправиться. Не желаете? Чтой-то вас из пакета плохо слышно. Погоды, говорите, не задались? Ваша правда. А мне вот хошь не хошь лезь. Такова она, наша подчиненная карма. Ты начальник, я дурак. Снаружи были частые мокрые прутья. Валом, широкими сырыми лепехами лепил снег — тот самый, залепивший к черту всю лобовуху. В таких случаях полагается включать дворники — но Вадим снова не знал, как. Он пытался было ковырять приборную панель — и закономерно впилился в эту вот сосну. Не страшно в принципе, правой фаре только хана. В свете оставшейся ничего было не видать, кроме долбаных прутьев. Окруженный ими, воткнутый в северное дерево, испакощенный метеорологическими выделениями цитрусовый аксессуар вольных калифорнийских хайвеев смотрелся не хуже, чем зятек, пижон и глава банковской пресс-службы в амплуа расползшегося тюка сэконд-хэндовского тряпья с клеенюхательным целлофаном на башке. Вадим плюхнулся на сиденье. Зато теперь можно вдумчиво исследовать панель. Это что за хрень? А хрень ее разберет. На энном часу (на самом деле — на четвертом десятке минут) тряски по лесу его детства Вадима обуяла бесчувственная механистичность, род того же подвисания, разве что немного более действенного. Он терпеливо, километрах на двадцати в час, прыгал по колеям разбитых грунтовок, регулярно и совершенно бесцельно сворачивая под прямыми углами — просеки тут прокладывали какие-то озверевшие геометры. Заблудился он сразу и напрочь. То есть только срулив с асфальта на углубляющийся в стволы и кусты грунт, перестал понимать, где он. О том, чтобы по многолетней давности воспоминаниям выявить нужный котлован, и речи не было. Попервоначалу он, видимо, кружил возле кладбища Лачупес — в пятне фар то и дело объявлялся сетчатый забор и пригнувшиеся надгробья. Потом большая — сравнительно с прочими — дорога привела его к хутору, залаяли собаки. Через некоторое время они залаяли снова — не исключено, что это был тот же самый хутор и те же самые собаки. А потом пошел снег. Он сам не понял, что сделал — но дворники, вполголоса заскрипев и пластмассово защелкав, принялись мерно лизать стекло. Перекур окончен. Вадим дал задний ход — и почти с облегчением почувствовал, как происходит то, что давным-давно должно было произойти и странно, что до сих пор не происходило: как колеса проворачиваются, не цепляясь за сочную снегогрязь, впустую. Когда они тут же нащупали шипованными шинами опору, Вадим испытал едва ли не разочарование. Трещим прутьями. Бряк! — опять в ствол, на этот раз задом. Извини, Очкастый, не выходит у меня любви с твоей тачкой. Эк ты, брат, развонялся — кровью, поди, запекшейся? Так-так-так, зачем это нам в канаву? Нечего нам пока делать в канаве… «Понтиак» напоследок скрежещуще потерся об очередную сосну крылом (сложилось зеркальце) и закачался на дорожных выбоинах, как малый рыболовный сейнер на боковой волне. Прутья. Стволы. Прутья, стволы, прутья, стволы, прутья, стволы, перекресток. Налево, направо, прямо? Прямо. Фара демонстрирует на обочине мятый кузов сожженной еще в палеозое легковушки. Это намек? Почему бы и… Чем? Может, тут у него канистра припесена? Откуда? Спичку в бензобак? Как же, это они только в кино склонны красиво эдак взрываться с благословения пиротехников. Хотя чего мне с ним делать, ясно чем дальше, тем меньше. Налево, направо, прямо? Направо. Таким макаром можно всю ночь протрястись и никаких прудов не найти. Или, что гораздо вероятнее, все-таки намертво забуксовать однажды. Просто так бросить? Тачку найдут, максимум через пару дней, это ж не лес, так, лесопарк. Оба-на, что, буксуем? Нет, опять нет… Такая тачка на всю Ригу скорее всего одна. А с трупом что? Закопать? Чем опять-таки? Лопаты у него нет точно. Бросить? В кустики оттащить? Фуфло, фуфло… Нале-напра-прямо? Он совсем уже было собрался повернуть для разнообразия налево, но повернул почему-то направо — и почти сразу прутья-стволы отодвинулись за пределы досягаемости ближнего света, и Вадим скорее ощутил, чем увидел, что выбрался на открытое пространство. Стоп. Снова пришлось лезть под снег. Тот, правда, валил уже не так густо, совсем, почитай, перестал. Лес вокруг выглядел беспорядочными завалами темноты, но прямо по курсу темнота была пожиже и пообъемнее, оттуда ровно задувало. Поле. Поле, водянистые сугробы, грязища непролазная. Дорога идет по краю. Погоди-ка, погоди-ка. Не может быть… Разумом он еще не позволял себе поверить, слишком это большая была роскошь в его положении, верить в обнадеживающую кажимость — но уже знал. Знал, что знает это место. Помнит это поле. Котлован был тут же. Только с какой стороны поля? По фигу, теперь найдем. Слышишь, Очкастый, найдем, найдем, никуда не денется! Не унывай, братан, ща мы тя оприходуем. Всего ничего осталось. Он его действительно нашел — правда, для этого пришлось объехать огромное квадратное поле почти по периметру. Два раза он буксовал, один раз совсем безнадежно. Один раз чуть не сверзился в кювет. Миновал хутор, вызвав у непременных шавок приступ служебного энтузиазма. Котлован был хиленький. Несерьезный, прямо скажем, котлованец. То ли за годы захирел, то ли память врала. Но метра-то три тут будет? Может, будет — на середине… Берега плоские, с одной только стороны высокий. Выбора все равно не было. Ни выбора, ни сил. Теперь дозволялось обессилеть. Он обогнул черную лужу, заехал на высокий берег, бахнувшись — уже от души, пошло трещинами правое заднее стекло — бортом о дерево, развернулся к обрыву радиатором. Вот смеху-то будет, ежели глубины не хватит. Это он больше растравлял себя — на самом деле его уже ничего не волновало. Ничегошеньки. На самом деле не найди Вадим котлована, он бросил бы машину вместе с трупом просто на дороге. Ну, че, Очкастый, поехали? Вадим почему-то не мог отпустить педаль тормоза. Поехали. Не мог. Словно подбадривая его, Воронин вновь разразился трелями — и тогда Вадим таки совладал с заартачившейся ногой. Отжал педаль (тачка медленно тронулась), открыл дверцу, вышел. Ты нужен боссу, босс не нужен тебе. Телефон веселился, невесть над кем надсмехаясь. Заходился шальной канкан, визжали девки, всплескивали юбки, взлетали ножки — и под этот в меру торжественный похоронный марш в меру солидный канареечный катафалк дотащил ненужного Вадиму босса до края, сунулся носом, качнулся, тяжко взмахнул задом и с сильным, но слитным звуком канул вниз. Вадим подбрел. Ага. Этим должно было кончиться. Желтая крыша виднелась над водой. Он стоял, стоял (мерзопакость с неба усилилась), стоял — пока светлый квадрат обстоятельно, со значением не затуманился, не потемнел, а потом не пропал вовсе.
9
Очки.
Очки Очкастого. Заатмосферной цены и футуристического дизайна от Yamamoto. Зацепившись хитиновыми лапками за щелястый верхний скос вадимова монитора, чуть снизу вверх, но и с неким снисходительным превосходством прямо ему в глаза глядели очки Очкастого. Задымленное, холодного копчения левое стекло наискось, лукавым прищуром пересекала ироническая трещинка. Воронин подмигивал, намекал, разделяя секретную осведомленность, чуждую повседневной активности пресс-рума. Они, эти очки, были первым, что Вадим увидел, войдя в офис — и тотчас снова наступил сбой. Сбой синхронизации, как во время коллективного death-матча в стрелялку по сети: когда под озабоченно констатируемое экраном Out of sync. общее игровое пространство прискорбно расслаивается на несколько взаимонеприемлемых и несопоставимых заикающихся квазиреальностей. В одном из изолированных слоев вадимова сознания был телебудильник на полвосьмого, неприветливо теплеющая толстая вялая струя из крана, беспросветная «икарусная» желтизна, мятые зевки автобусного населения, с отвращением сереющее ветреное небо, «доброе утро», «четвертый, будьте добры» и дважды «привет». Рутинная эта действительность с ее гигантской инерцией повторяемости, с утра, абстрагированная от вчерашнего восемью часами мертвецкого сна, властно взяла верх, вытеснив с поспешного одобрения охранительных инстинктов рассудка содержание предыдущего вечера в область глюков, резиновых руконогих кошмаров и иных ментальных флюктуаций. Другой, несопоставимый пласт, карикатурно-страшильный, триллерный, гигеровский — просочился потемневшей болезненной ссадиной на правой ладони, синяками на груди и плече, тоскливым скрипом в мышцах и суставах при малейшем движении, буроватой оторочкой рукавов куртки (не отмывается!) и изгвазданными дремучей, негородской грязью ботинками; дико уставился встрепанными глазами из зеркала; обманчиво спасовал перед уличной толкотней — и убийственно нацелился врасплох парой японских линз. Out of sync. Аут. Привет! Доброе утро… Вадим максимально небрежно приблизился к своей ячейке, включил компьютер и как бы промежду прочим смахнул очки в карман. Никто не обращал на него внимания. Привет, Вадик, рассеяно откликнулось соседское пэдэ-дарование, ковыряясь мышкой в майкрософтовских зубах. Но действительность разладилась. Страх, предметный, физиологический, очень сильный, вернулся — и никакому автоматизму уныло-знакомого файлового прейскуранта, поносно испражняющегося факса, «…выгони мне еще раз те вкладыши, ну, для „Карьеры“… его было уже не одолеть. Страх выглядел геометрической фигурой, четырехугольником, три вершины которого: бронзовый статуй коронованного динозавра на круглом постаменте, шагнувшая из-под столешницы тумба и ее верхний, отродясь не запиравшийся, а теперь глухо запершийся ящик — оставались статичными, а третья — карман вадимовых джинсов — перемещалась вместе с ним. Таким образом, деться от страха Вадиму было некуда. Филиал страха, менее вещественный, но более обширный, находился поодаль, где привычно намеревался закусить собственной требухой животно-праздный самурай. Раз и потом еще раз там, в заштрихованном жалюзи нутре закрытого командного отсека, прорезался телефон. Второй звонок увял очень быстро, после пары сигналов. Некто, тщившийся вчера предупредить, оградить Андрея Владленовича надрывными мобильными воплями, понял, что опоздал. Вадик, можно? Текстовик Светочка полувопросительно улыбнулась, помяв в пальцах помятую кружку-лузера. Чего это ты такой? Вадим нерешительно кивнул. И быстро заполнил опустевший подозрительный уступ пластмассовым, напоминающим перевернутые ракетные дюзы, резервуаром для канцелярской дребедени. Он попробовал сосредоточиться на ежеквартальном отчете Инфонет-фонда о влиянии глобальных коммуникаций и мультимедиа на банковское дело — но бесчисленные числительные и иноязычная бизнес-терминология, и раньше-то сохранявшие кажимость осмысленности с изрядным трудом, теперь лишились ее напрочь, перестав отличаться от тех смешных каракулей, коими в текстовом редакторе предстает служебный файл. Это тоже была десинхронизация — сам Вадим не синхронизировался более с окружающим и окружающими. Делался несовместим с жизнью пресс-рума. Коллеги еще здоровались с ним, еще пасовали ему мимолетные деловые вопросы, компьютер еще подчинялся его командам, телефон еще общался с ним — но то была лишь сила привычки и внешнего сходства. На самом деле сотрудник Аплетаев не принадлежал уже ни пресс-службе, ни REX'у, ни общепринятому, единому для всех законопослушных сограждан ходу вещей. Противоречил ему. Лаковая бордовая Антарктида, плюхающее шуршание полиэтиленового пакета, мокрый лесной подлесок, тающий светлый квадрат на фоне черной воды беспрекословно исключили его из универсальной социальной парадигмы. Out of. Рядовая пи-аровская единица переродилась, как пораженная раком рядовая клетка — и даже пустила метастазы: запертый ящик, вылезшая тумба, закрытый воронинский кабинет… В последний уже пару раз толкнулись, кто-то уже осведомился: „А что, шефа еще не было сегодня?“ (Вадим всякий раз примерзал взглядом к монитору и рефлекторно напрягал шею). Через часик кто-то уже и удивился: „Он не предупреждал вчера, что его не будет?“ Все это были симптомы непоправимо нарастающей десинхронизации, разлада, распада, причина и источник которого, маскируясь, перебирал кнопки клавы, конструировал имитационные тексты и обмирал от каждого раскрытия входной двери. Подташнивающий вадимов ужас, кстати, был предельно конкретен — ужас разоблачения, ареста, зоны. Ни полагающихся (вроде как) содроганий совести, ни вообще четко формулируемого для самого себя: „Я вчера УБИЛ ЧЕЛОВЕКА“. Ничего подобного. Никаких достоевских реминисценций. Было очень хреново — но только и исключительно от боязни быть вычисленным. Уборщица… Уборщица! Как часто убирают пресс-рум? Каждый день — утром? Раз в неделю — в субботу? В чем заключается уборка? Может уборщица сдвинуть тумбу? Или Мурзиллу? Пыль, не знаю, с подставки вытереть?… Вершины чертова четырехугольника превратились в неразрешимые проблемы. Сейчас у всех на виду отскребать постамент и таскать груду окровавленной бумаги он не может. А задерживаться позже всех — это точно навести на себя подозрения… Вдруг ворохнулось в складках брюшины. Вадим обернулся. Не глядя, нашарил первую попавшуюся дискету. Вщелкнул в дисковод. Зашел на жесткий диск. LAYOUTTT. Обернулся опять. WORDART. Выжелтил insert'ом уличающие txt. F6 — перенос. Ввод. На шкале слева направо один за другим сгорали, запинаясь, бикфордовы шнуры скачиваемых файлов. Вадим вытянул дискету, отправил в задний карман. Еще примерно час спустя дверь отдернулась — и в щель внедрился шарнирный и острый, как складной нож, начальник отдела информационной безопасности Михаил Анатольевич. Повякивая штиблетами: вжжик… вжжик… — целенаправленно располовинил пресс-рум от двери до очкастой выгородки, уверенно взялся за ручку, потянул. Непонимающе повторил. Недоверчиво подергал. Оббежал помещение возмущенно-недоуменным локатором.
Очки Очкастого. Заатмосферной цены и футуристического дизайна от Yamamoto. Зацепившись хитиновыми лапками за щелястый верхний скос вадимова монитора, чуть снизу вверх, но и с неким снисходительным превосходством прямо ему в глаза глядели очки Очкастого. Задымленное, холодного копчения левое стекло наискось, лукавым прищуром пересекала ироническая трещинка. Воронин подмигивал, намекал, разделяя секретную осведомленность, чуждую повседневной активности пресс-рума. Они, эти очки, были первым, что Вадим увидел, войдя в офис — и тотчас снова наступил сбой. Сбой синхронизации, как во время коллективного death-матча в стрелялку по сети: когда под озабоченно констатируемое экраном Out of sync. общее игровое пространство прискорбно расслаивается на несколько взаимонеприемлемых и несопоставимых заикающихся квазиреальностей. В одном из изолированных слоев вадимова сознания был телебудильник на полвосьмого, неприветливо теплеющая толстая вялая струя из крана, беспросветная «икарусная» желтизна, мятые зевки автобусного населения, с отвращением сереющее ветреное небо, «доброе утро», «четвертый, будьте добры» и дважды «привет». Рутинная эта действительность с ее гигантской инерцией повторяемости, с утра, абстрагированная от вчерашнего восемью часами мертвецкого сна, властно взяла верх, вытеснив с поспешного одобрения охранительных инстинктов рассудка содержание предыдущего вечера в область глюков, резиновых руконогих кошмаров и иных ментальных флюктуаций. Другой, несопоставимый пласт, карикатурно-страшильный, триллерный, гигеровский — просочился потемневшей болезненной ссадиной на правой ладони, синяками на груди и плече, тоскливым скрипом в мышцах и суставах при малейшем движении, буроватой оторочкой рукавов куртки (не отмывается!) и изгвазданными дремучей, негородской грязью ботинками; дико уставился встрепанными глазами из зеркала; обманчиво спасовал перед уличной толкотней — и убийственно нацелился врасплох парой японских линз. Out of sync. Аут. Привет! Доброе утро… Вадим максимально небрежно приблизился к своей ячейке, включил компьютер и как бы промежду прочим смахнул очки в карман. Никто не обращал на него внимания. Привет, Вадик, рассеяно откликнулось соседское пэдэ-дарование, ковыряясь мышкой в майкрософтовских зубах. Но действительность разладилась. Страх, предметный, физиологический, очень сильный, вернулся — и никакому автоматизму уныло-знакомого файлового прейскуранта, поносно испражняющегося факса, «…выгони мне еще раз те вкладыши, ну, для „Карьеры“… его было уже не одолеть. Страх выглядел геометрической фигурой, четырехугольником, три вершины которого: бронзовый статуй коронованного динозавра на круглом постаменте, шагнувшая из-под столешницы тумба и ее верхний, отродясь не запиравшийся, а теперь глухо запершийся ящик — оставались статичными, а третья — карман вадимовых джинсов — перемещалась вместе с ним. Таким образом, деться от страха Вадиму было некуда. Филиал страха, менее вещественный, но более обширный, находился поодаль, где привычно намеревался закусить собственной требухой животно-праздный самурай. Раз и потом еще раз там, в заштрихованном жалюзи нутре закрытого командного отсека, прорезался телефон. Второй звонок увял очень быстро, после пары сигналов. Некто, тщившийся вчера предупредить, оградить Андрея Владленовича надрывными мобильными воплями, понял, что опоздал. Вадик, можно? Текстовик Светочка полувопросительно улыбнулась, помяв в пальцах помятую кружку-лузера. Чего это ты такой? Вадим нерешительно кивнул. И быстро заполнил опустевший подозрительный уступ пластмассовым, напоминающим перевернутые ракетные дюзы, резервуаром для канцелярской дребедени. Он попробовал сосредоточиться на ежеквартальном отчете Инфонет-фонда о влиянии глобальных коммуникаций и мультимедиа на банковское дело — но бесчисленные числительные и иноязычная бизнес-терминология, и раньше-то сохранявшие кажимость осмысленности с изрядным трудом, теперь лишились ее напрочь, перестав отличаться от тех смешных каракулей, коими в текстовом редакторе предстает служебный файл. Это тоже была десинхронизация — сам Вадим не синхронизировался более с окружающим и окружающими. Делался несовместим с жизнью пресс-рума. Коллеги еще здоровались с ним, еще пасовали ему мимолетные деловые вопросы, компьютер еще подчинялся его командам, телефон еще общался с ним — но то была лишь сила привычки и внешнего сходства. На самом деле сотрудник Аплетаев не принадлежал уже ни пресс-службе, ни REX'у, ни общепринятому, единому для всех законопослушных сограждан ходу вещей. Противоречил ему. Лаковая бордовая Антарктида, плюхающее шуршание полиэтиленового пакета, мокрый лесной подлесок, тающий светлый квадрат на фоне черной воды беспрекословно исключили его из универсальной социальной парадигмы. Out of. Рядовая пи-аровская единица переродилась, как пораженная раком рядовая клетка — и даже пустила метастазы: запертый ящик, вылезшая тумба, закрытый воронинский кабинет… В последний уже пару раз толкнулись, кто-то уже осведомился: „А что, шефа еще не было сегодня?“ (Вадим всякий раз примерзал взглядом к монитору и рефлекторно напрягал шею). Через часик кто-то уже и удивился: „Он не предупреждал вчера, что его не будет?“ Все это были симптомы непоправимо нарастающей десинхронизации, разлада, распада, причина и источник которого, маскируясь, перебирал кнопки клавы, конструировал имитационные тексты и обмирал от каждого раскрытия входной двери. Подташнивающий вадимов ужас, кстати, был предельно конкретен — ужас разоблачения, ареста, зоны. Ни полагающихся (вроде как) содроганий совести, ни вообще четко формулируемого для самого себя: „Я вчера УБИЛ ЧЕЛОВЕКА“. Ничего подобного. Никаких достоевских реминисценций. Было очень хреново — но только и исключительно от боязни быть вычисленным. Уборщица… Уборщица! Как часто убирают пресс-рум? Каждый день — утром? Раз в неделю — в субботу? В чем заключается уборка? Может уборщица сдвинуть тумбу? Или Мурзиллу? Пыль, не знаю, с подставки вытереть?… Вершины чертова четырехугольника превратились в неразрешимые проблемы. Сейчас у всех на виду отскребать постамент и таскать груду окровавленной бумаги он не может. А задерживаться позже всех — это точно навести на себя подозрения… Вдруг ворохнулось в складках брюшины. Вадим обернулся. Не глядя, нашарил первую попавшуюся дискету. Вщелкнул в дисковод. Зашел на жесткий диск. LAYOUTTT. Обернулся опять. WORDART. Выжелтил insert'ом уличающие txt. F6 — перенос. Ввод. На шкале слева направо один за другим сгорали, запинаясь, бикфордовы шнуры скачиваемых файлов. Вадим вытянул дискету, отправил в задний карман. Еще примерно час спустя дверь отдернулась — и в щель внедрился шарнирный и острый, как складной нож, начальник отдела информационной безопасности Михаил Анатольевич. Повякивая штиблетами: вжжик… вжжик… — целенаправленно располовинил пресс-рум от двери до очкастой выгородки, уверенно взялся за ручку, потянул. Непонимающе повторил. Недоверчиво подергал. Оббежал помещение возмущенно-недоуменным локатором.