Вдруг на углу, в районе Дархана, двое в штатском махнули рукой.
Все сотрудники полиции вытянулись во весь рост, напряглись до предела. Люди в штатском, их было много, заметались. Это были чекисты. Улица замерла. Прохожие остановились. Мимо проехал президентский кортеж.
Черные лимузины, с непробиваемыми стеклами. Сотрудник ГАИ поднял палку вверх, обозначая этим, что движение остановлено. Кортеж проехал быстро, следом - охрана. Они все как пули просвистели перед моим взором.
В окне лимузина я едва различил Президента. Он не увидел меня: я был для него улицей.
Успокоившись, я медленно вернулся в отель. Когда я думаю о нем, у меня нет ни ненависти, ни злобы. У меня нет и жалости. Я равнодушен к нему, к Президенту. Но я хочу его смерти.
Сто жизни в нем. И ест и пьет он за этих сто людей. Он требует у неба звезд в награду, и лучших наслаждений у земли. Это не честно.
Я знаю: его необходимо убить. Необходимо для террора и революции.
Он не способен со мной справиться. У меня нет сомнений.
Я верю, что сила пробьет все, я не верю в пустые слова, обещания.
Если бы я мог, я бы убил всех начальников и правителей. Я не хочу быть рабом. Я не хочу, чтобы вообще были рабы.
Говорят, нельзя убивать. Эх… Да много ли чего еще говоpят. Я не знаю, почему нельзя убивать. И я не пойму никогда, почему убить во имя свободы хорошо, а во имя самодержавия дурно. Почему?
Помню, я был в горах Памира на охоте. Причем в первый раз. Было холодно, над головой молча парил гриф. Я поднялся на скалу, мокрой от дождя. Воздух невероятно чист, пахло небом, звездами. Ведь горы близки к ним. Я ждал. Вдруг тишина прервалась. Маленьким серым комочком из кустов выпорхнула куропатка и осторожно присела.
Озиралась кругом. Я, дрожа, поднял ружье.
В горах прокатилось эхо, синий дым растаял среди деревьев.
Безлюдные горы ответили многократным эхом на мои выстрелы. На залитой кровью, свежей траве билась раненая куропатка. Она кричала, как плачущий ребенок. Мне стало больно смотpеть на ее стpадания. Я выстрелил еще раз. Она умолкла. Уже дома, тяжело дыша от усталости, я понял, что та куропатка лицом своим напоминала мою маму. Лицо птицы было точной копией моей мамы. В их глазах было что-то общее.
Мама… Я тут же забыл о ней. Будто она никогда и не жила, будто не я отнял у нее самое ценное - жизнь.
И я спрашиваю себя: почему мне было больно, когда она кричала? И почему мне не было больно, что я для забавы убил ее?
16 января.
Я переехал жить на квартиру, на улице Ниезбек - йули. Плата за месяц сносная.
Хосиййат замужем. Она живет здесь, в Ташкенте. Я ничего больше не знаю о ней.
По утрам, в свободные дни, я брожу по бульвару, вокруг ее дома.
Ветра нет, но моросит дождь. Я слышу, как работают фонтаны, их брызги доходят до меня. Уже 10 часов утpа. Я сажусь на скамью, терпеливо считаю время. Я говорю себе: я не встретил ее вчера, я встречу ее сегодня.
Год назад я впервые увидел ее. Я весной был проездом в Ташкенте и утром ушел в парк Мирзо Улугбека, большой и тенистый. Над мокрой землей вставали крепкие дубы, стройные тополя. Было тихо, как в мечети. Только журчал ручей. Я смотрел в его струи. В брызгах сверкало солнце. Я слушал голос воды. Я поднял глаза. На другом берегу в зеленой сетке ветвей стояла женщина. Она не замечала меня.
Но я уже знал: она слышит то, что я слышу. Это была Хосиййат.
17 января.
24 января.
28 января.
Все сотрудники полиции вытянулись во весь рост, напряглись до предела. Люди в штатском, их было много, заметались. Это были чекисты. Улица замерла. Прохожие остановились. Мимо проехал президентский кортеж.
Черные лимузины, с непробиваемыми стеклами. Сотрудник ГАИ поднял палку вверх, обозначая этим, что движение остановлено. Кортеж проехал быстро, следом - охрана. Они все как пули просвистели перед моим взором.
В окне лимузина я едва различил Президента. Он не увидел меня: я был для него улицей.
Успокоившись, я медленно вернулся в отель. Когда я думаю о нем, у меня нет ни ненависти, ни злобы. У меня нет и жалости. Я равнодушен к нему, к Президенту. Но я хочу его смерти.
Сто жизни в нем. И ест и пьет он за этих сто людей. Он требует у неба звезд в награду, и лучших наслаждений у земли. Это не честно.
Я знаю: его необходимо убить. Необходимо для террора и революции.
Он не способен со мной справиться. У меня нет сомнений.
Я верю, что сила пробьет все, я не верю в пустые слова, обещания.
Если бы я мог, я бы убил всех начальников и правителей. Я не хочу быть рабом. Я не хочу, чтобы вообще были рабы.
Говорят, нельзя убивать. Эх… Да много ли чего еще говоpят. Я не знаю, почему нельзя убивать. И я не пойму никогда, почему убить во имя свободы хорошо, а во имя самодержавия дурно. Почему?
Помню, я был в горах Памира на охоте. Причем в первый раз. Было холодно, над головой молча парил гриф. Я поднялся на скалу, мокрой от дождя. Воздух невероятно чист, пахло небом, звездами. Ведь горы близки к ним. Я ждал. Вдруг тишина прервалась. Маленьким серым комочком из кустов выпорхнула куропатка и осторожно присела.
Озиралась кругом. Я, дрожа, поднял ружье.
В горах прокатилось эхо, синий дым растаял среди деревьев.
Безлюдные горы ответили многократным эхом на мои выстрелы. На залитой кровью, свежей траве билась раненая куропатка. Она кричала, как плачущий ребенок. Мне стало больно смотpеть на ее стpадания. Я выстрелил еще раз. Она умолкла. Уже дома, тяжело дыша от усталости, я понял, что та куропатка лицом своим напоминала мою маму. Лицо птицы было точной копией моей мамы. В их глазах было что-то общее.
Мама… Я тут же забыл о ней. Будто она никогда и не жила, будто не я отнял у нее самое ценное - жизнь.
И я спрашиваю себя: почему мне было больно, когда она кричала? И почему мне не было больно, что я для забавы убил ее?
16 января.
Я переехал жить на квартиру, на улице Ниезбек - йули. Плата за месяц сносная.
Хосиййат замужем. Она живет здесь, в Ташкенте. Я ничего больше не знаю о ней.
По утрам, в свободные дни, я брожу по бульвару, вокруг ее дома.
Ветра нет, но моросит дождь. Я слышу, как работают фонтаны, их брызги доходят до меня. Уже 10 часов утpа. Я сажусь на скамью, терпеливо считаю время. Я говорю себе: я не встретил ее вчера, я встречу ее сегодня.
Год назад я впервые увидел ее. Я весной был проездом в Ташкенте и утром ушел в парк Мирзо Улугбека, большой и тенистый. Над мокрой землей вставали крепкие дубы, стройные тополя. Было тихо, как в мечети. Только журчал ручей. Я смотрел в его струи. В брызгах сверкало солнце. Я слушал голос воды. Я поднял глаза. На другом берегу в зеленой сетке ветвей стояла женщина. Она не замечала меня.
Но я уже знал: она слышит то, что я слышу. Это была Хосиййат.
17 января.
Я у себя в комнате. Наверху, надо мной, тихо звенит фортепьяно.
Шаги тонут в мягком ковре. Я привык к нелегальной жизни. Привык к одиночеству. Я не хочу знать будущего. Я стараюсь забыть о прошедшем. У меня нет родины, нет имени, нет семьи.
Я не знаю, почему я иду в террор, но знаю, почему идут многие.
Гулом убежден, что так нужно для свободы. У Гулома убили жену.
Хосийат говорит, что ей стыдно жить. У нее муж сидит. Саша… Пусть
Саша скажет сам за себя.
Одно я знаю: я против репрессий. Хотя сегодня и не 37 год. Но все же репрессии происходят и сейчас. За инакомыслие увольняют с работы, обрушивают ярость. Прилюдно оскорбляют. Разве это не репрессия?
Накануне моего приезда он возил меня целый день по Стамбулу. Я назначил ему свидание у Капалы чаршы (базар), в скверном ресторанчике. Он пришел в высоких сапогах и куртке. У него теперь борода и волосы острижены. Рядом стоял светлый мужчина. Саша говорит:
- Знакомься Хасан, это Зелимхан Яндарбиев, экс-президент Чечни.
Мы поздоровались. Чеченец сел рядом. Глаза у него были спокойными, смотрел куда то вдаль. Да я и не обращал особого внимания на него.
Яндарбиев решил помочь нам в Ташкенте, сам напросился. Я спросил у
Саши:
- Послушай, думал ты когда-нибудь о Христе?
- О ком? - переспрашивает он.
- О Христе? О Богочеловеке Христе? Думал ли ты, как веровать и как жить?
- Хасан, я понял вопрос. У себя во дворе я часто читаю Евангелие, и мне кажется, есть только два, всего два пути. Один - все позволено. Понимаешь - все. Если, конечно, суметь, если на все решиться. Ведь, если нет Бога и Христос человек, то нет и любви, значит, нет ничего… И другой путь, - путь Христа… Слушай, ведь если любишь, сильно, по-настоящему любишь, то и убить тогда можно.
Ведь можно?
- Убить всегда можно.
- Нет, не всегда. Нет, - убить тяжкий грех. Но вспомни: нет больше той любви, как если за других положить душу свою. Не жизнь, а душу.
Ведь Гитлер убивал евреев из-за любви к своей немецкой нации.
Ататюрк уничтожил армян, болгар, греков, побил всех врагов также из-за сильного патриотизма. А кто не умеет убивать, тот не любит.
Пойми: нужно крестную муку принять, нужно из любви, для любви на все решиться. Но непременно, непременно из любви и для любви. Иначе опять появятся олигархи. А для людей это - путь к рабству. Вот я живу. Для чего? Может быть, для смертного моего часа живу. Молюсь и пpошу у Бога: Господи, дай мне смерть во имя любви. А об убийстве, ведь, не помолишься. Убьешь, а молиться не станешь… И, ведь, знаю: мало во мне любви, тяжел мне мой крест.
- Не смейся, - говорит он через минуту, - зачем и над чем смеешься? Я Божьи слова говорю, а ты скажешь: бред. Ведь, ты скажешь, ты скажешь: бред?
Я молчу.
- Помнишь, Иоанн в Откровении сказал: "В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее, пожелают умереть, но смерть убежит от них".
Что же, скажи, страшнее, если смерть убежит от тебя, когда ты будешь звать и искать ее? А ты будешь искать, все мы будем искать. Как прольешь кровь? Как нарушишь закон? А мы проливаем кpовь и нарушаем законы Божьи так часто… К пpимеpу - ты. У тебя нет закона, кровь для тебя - вода. Но слушай же меня, слушай: будет день, вспомнишь эти слова. Будешь искать конца, не найдешь: смерть убежит от тебя.
Верую во Христа, верую. Но я не с ним. Недостоин быть с ним, ибо в грязи и крови. Но Христос, в милосердии своем, будет со мною.
Я пристально смотрю на него. Я говорю:
- Так не убий. Hе совеpшай террора.
Он бледнеет:
- Как можешь ты это сказать? Как смеешь? Вот я иду убивать, и душа моя скорбит смертельно. Но я не могу не убить, ибо люблю. Если крест тяжел - подними его. Если грех велик, - прими его. А Господь пожалеет тебя и простит. И простит, - повторяет он шепотом.
- Саша, успокойся, все это вздор. Не думай об этом.
Он молчит. На улице я забываю его слова. Таинственная штука жизнь.
Здесь дьявол воюет с Богом, а поле битвы - сердца людей.
20 января.
Хосиййат всхлипывает. Она говорит сквозь слезы:
- Ты меня совсем разлюбил.
Она сидит в моем кресле, закрыв руками лицо. Странно: я никогда раньше не замечал, что у нее такие большие руки.
Я внимательно смотрю на них и говорю:
- Хоська, не плачь.
Она подымает глаза. Глаза красные и волосы растрепанные. Мне не приятно, и я отворачиваюсь к окну. Она встает и робко трогает меня за рукав:
- Не сердись. Я не буду.
Она часто плачет. Сначала краснеют глаза, затем опухают щеки, наконец, незаметно выкатывается слеза. У нее тихие слезы. Она садиться мне на колени.
- Послушай Хоська, разве я когда-нибудь говорил, что люблю тебя?
- Нет.
- Разве я тебя обманул? Разве я не сказал, что люблю другую?
Она вздрогнула и не отвечает.
- Говори же!
- Да. Ты сказал.
- Слушай же дальше. Когда мне станет с тобой тяжело, я не солгу тебе, я скажу. Ведь ты мне веришь?
- Да, верю.
- А теперь не плачь. У меня никого нет. Я с тобою.
Я целую ее. Счастливая, она говорит:
- Милый мой, как я люблю тебя.
21 января.
По русски я говорю хорошо, без акцента. Вчера я был в театре "Еш гвардия". Рядом со мной сидел толстый чиновник, русский по нации, из аппарата Каримова. Такой красный, с потным лицом. Я его видел пару раз по телевизору. Он сопит и угрюмо дремлет. В антракте поворачивается ко мне:
- Вы где работаете?
Я молчу. Hо спустя мгновенье сам спpашиваю:
- А вы где?
Он косо посмотрел на меня. Я, не глядя на него, отвечаю:
- Я турист, из Пекина.
- Откуда?
- Из Китая.
- Пекин? Китай значит? Так-с, так-с, так-с: Врешь ты братец. Ты небось из Казахстана, из Алма-Аты.
- Да что ты, папаша. Я - казах? Да вы что?
- А че ж на русском чисто шпаришь?
- (Улыбаясь) Так ведь я в Москве жил, учился.
Он меня перебил, стал озираться по сторонам.
- Так-с. В Москве говорит. А в это время у вас в Казахстане террористы уживаются. А теперь, извольте, - к нам, в Ташкент пожаловали. Нет, не позволю я этого.-, последние слова он почти выкpикивает.
Эта фpаза казалось - бы повисла в воздухе. Уже начали собиpаться пеpвые любопытные. Я говорю своему собеседнику:
- Прошу вас не надо кpичать, люди смотpят.
Hо он упpямо продолжает:
- В участок его! Может, он опять чеченский шпион или жулик какой. .. Куда КГБ смотрит? Неужели трудно понять, что настоящий чечен всегда с членом в руках. Ха-ха-ха - непpиятно оскаливается он.
Я щупаю в кармане вальтер. Я говорю второй раз, но уже нервно:
- Прошу вас молчать!
- Молчать? Нет, брат, пойдем в участок. Там разберутся. Я не допущу, чтобы, значит, шпионы. Нет. За Президента! С нами Аллах!
Я встаю. Я смотрю в упор в его круглые, налитые кровью глаза и говорю громко:
- В последний раз: заткнись, сука!
Он отворачивается и бесшумно садится. Я выхожу из театра.
Шаги тонут в мягком ковре. Я привык к нелегальной жизни. Привык к одиночеству. Я не хочу знать будущего. Я стараюсь забыть о прошедшем. У меня нет родины, нет имени, нет семьи.
18 января.
Я не знаю, почему я иду в террор, но знаю, почему идут многие.
Гулом убежден, что так нужно для свободы. У Гулома убили жену.
Хосийат говорит, что ей стыдно жить. У нее муж сидит. Саша… Пусть
Саша скажет сам за себя.
Одно я знаю: я против репрессий. Хотя сегодня и не 37 год. Но все же репрессии происходят и сейчас. За инакомыслие увольняют с работы, обрушивают ярость. Прилюдно оскорбляют. Разве это не репрессия?
Накануне моего приезда он возил меня целый день по Стамбулу. Я назначил ему свидание у Капалы чаршы (базар), в скверном ресторанчике. Он пришел в высоких сапогах и куртке. У него теперь борода и волосы острижены. Рядом стоял светлый мужчина. Саша говорит:
- Знакомься Хасан, это Зелимхан Яндарбиев, экс-президент Чечни.
Мы поздоровались. Чеченец сел рядом. Глаза у него были спокойными, смотрел куда то вдаль. Да я и не обращал особого внимания на него.
Яндарбиев решил помочь нам в Ташкенте, сам напросился. Я спросил у
Саши:
- Послушай, думал ты когда-нибудь о Христе?
- О ком? - переспрашивает он.
- О Христе? О Богочеловеке Христе? Думал ли ты, как веровать и как жить?
- Хасан, я понял вопрос. У себя во дворе я часто читаю Евангелие, и мне кажется, есть только два, всего два пути. Один - все позволено. Понимаешь - все. Если, конечно, суметь, если на все решиться. Ведь, если нет Бога и Христос человек, то нет и любви, значит, нет ничего… И другой путь, - путь Христа… Слушай, ведь если любишь, сильно, по-настоящему любишь, то и убить тогда можно.
Ведь можно?
- Убить всегда можно.
- Нет, не всегда. Нет, - убить тяжкий грех. Но вспомни: нет больше той любви, как если за других положить душу свою. Не жизнь, а душу.
Ведь Гитлер убивал евреев из-за любви к своей немецкой нации.
Ататюрк уничтожил армян, болгар, греков, побил всех врагов также из-за сильного патриотизма. А кто не умеет убивать, тот не любит.
Пойми: нужно крестную муку принять, нужно из любви, для любви на все решиться. Но непременно, непременно из любви и для любви. Иначе опять появятся олигархи. А для людей это - путь к рабству. Вот я живу. Для чего? Может быть, для смертного моего часа живу. Молюсь и пpошу у Бога: Господи, дай мне смерть во имя любви. А об убийстве, ведь, не помолишься. Убьешь, а молиться не станешь… И, ведь, знаю: мало во мне любви, тяжел мне мой крест.
- Не смейся, - говорит он через минуту, - зачем и над чем смеешься? Я Божьи слова говорю, а ты скажешь: бред. Ведь, ты скажешь, ты скажешь: бред?
Я молчу.
- Помнишь, Иоанн в Откровении сказал: "В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее, пожелают умереть, но смерть убежит от них".
Что же, скажи, страшнее, если смерть убежит от тебя, когда ты будешь звать и искать ее? А ты будешь искать, все мы будем искать. Как прольешь кровь? Как нарушишь закон? А мы проливаем кpовь и нарушаем законы Божьи так часто… К пpимеpу - ты. У тебя нет закона, кровь для тебя - вода. Но слушай же меня, слушай: будет день, вспомнишь эти слова. Будешь искать конца, не найдешь: смерть убежит от тебя.
Верую во Христа, верую. Но я не с ним. Недостоин быть с ним, ибо в грязи и крови. Но Христос, в милосердии своем, будет со мною.
Я пристально смотрю на него. Я говорю:
- Так не убий. Hе совеpшай террора.
Он бледнеет:
- Как можешь ты это сказать? Как смеешь? Вот я иду убивать, и душа моя скорбит смертельно. Но я не могу не убить, ибо люблю. Если крест тяжел - подними его. Если грех велик, - прими его. А Господь пожалеет тебя и простит. И простит, - повторяет он шепотом.
- Саша, успокойся, все это вздор. Не думай об этом.
Он молчит. На улице я забываю его слова. Таинственная штука жизнь.
Здесь дьявол воюет с Богом, а поле битвы - сердца людей.
20 января.
Хосиййат всхлипывает. Она говорит сквозь слезы:
- Ты меня совсем разлюбил.
Она сидит в моем кресле, закрыв руками лицо. Странно: я никогда раньше не замечал, что у нее такие большие руки.
Я внимательно смотрю на них и говорю:
- Хоська, не плачь.
Она подымает глаза. Глаза красные и волосы растрепанные. Мне не приятно, и я отворачиваюсь к окну. Она встает и робко трогает меня за рукав:
- Не сердись. Я не буду.
Она часто плачет. Сначала краснеют глаза, затем опухают щеки, наконец, незаметно выкатывается слеза. У нее тихие слезы. Она садиться мне на колени.
- Послушай Хоська, разве я когда-нибудь говорил, что люблю тебя?
- Нет.
- Разве я тебя обманул? Разве я не сказал, что люблю другую?
Она вздрогнула и не отвечает.
- Говори же!
- Да. Ты сказал.
- Слушай же дальше. Когда мне станет с тобой тяжело, я не солгу тебе, я скажу. Ведь ты мне веришь?
- Да, верю.
- А теперь не плачь. У меня никого нет. Я с тобою.
Я целую ее. Счастливая, она говорит:
- Милый мой, как я люблю тебя.
21 января.
По русски я говорю хорошо, без акцента. Вчера я был в театре "Еш гвардия". Рядом со мной сидел толстый чиновник, русский по нации, из аппарата Каримова. Такой красный, с потным лицом. Я его видел пару раз по телевизору. Он сопит и угрюмо дремлет. В антракте поворачивается ко мне:
- Вы где работаете?
Я молчу. Hо спустя мгновенье сам спpашиваю:
- А вы где?
Он косо посмотрел на меня. Я, не глядя на него, отвечаю:
- Я турист, из Пекина.
- Откуда?
- Из Китая.
- Пекин? Китай значит? Так-с, так-с, так-с: Врешь ты братец. Ты небось из Казахстана, из Алма-Аты.
- Да что ты, папаша. Я - казах? Да вы что?
- А че ж на русском чисто шпаришь?
- (Улыбаясь) Так ведь я в Москве жил, учился.
Он меня перебил, стал озираться по сторонам.
- Так-с. В Москве говорит. А в это время у вас в Казахстане террористы уживаются. А теперь, извольте, - к нам, в Ташкент пожаловали. Нет, не позволю я этого.-, последние слова он почти выкpикивает.
Эта фpаза казалось - бы повисла в воздухе. Уже начали собиpаться пеpвые любопытные. Я говорю своему собеседнику:
- Прошу вас не надо кpичать, люди смотpят.
Hо он упpямо продолжает:
- В участок его! Может, он опять чеченский шпион или жулик какой. .. Куда КГБ смотрит? Неужели трудно понять, что настоящий чечен всегда с членом в руках. Ха-ха-ха - непpиятно оскаливается он.
Я щупаю в кармане вальтер. Я говорю второй раз, но уже нервно:
- Прошу вас молчать!
- Молчать? Нет, брат, пойдем в участок. Там разберутся. Я не допущу, чтобы, значит, шпионы. Нет. За Президента! С нами Аллах!
Я встаю. Я смотрю в упор в его круглые, налитые кровью глаза и говорю громко:
- В последний раз: заткнись, сука!
Он отворачивается и бесшумно садится. Я выхожу из театра.
24 января.
Президент ждет покушения. Вчера ночью он неожиданно переехал в загородную pезиденцию. За ним переехали и мы. Саша, Гулом и Росим следят теперь там: на Зарафшане. Я брожу по площади свободы, рядом с библиотекой имени Алишера Навои. Потом прохожу мимо кинотеатра "Искра".
Мы уже много знаем о нем. Он среднего роста, с желтым лицом, уверенной походкой. Выезжает в президентский дворец каждый день, вpемя пpиезда ваpьиpуется между 15.00 и 17.00.
Остальные часы он дома. Иногда бывает в театре, на других мероприятиях. У него три эшелона охраны. Пара бронированных "мерсов" и три джипа. Водила не старый, лет сорока, с аккуратными усами.
"Мерс" и джипы новые, по заказу. Иногда в них ездит его семья: жена и дети. Но тогда машину водит другой шофеp. Охрану мы знаем тоже.
Ездят всегда на черных джипах. Ошибиться нельзя и мы уже назначили день: 25 февраля. Именно в этот день будет заседание в доме правительства, где соберутся все, в том числе и он. Гулом и Саша первыми подъедут на "ГАЗ-ике" с бомбами.
Мы уже много знаем о нем. Он среднего роста, с желтым лицом, уверенной походкой. Выезжает в президентский дворец каждый день, вpемя пpиезда ваpьиpуется между 15.00 и 17.00.
Остальные часы он дома. Иногда бывает в театре, на других мероприятиях. У него три эшелона охраны. Пара бронированных "мерсов" и три джипа. Водила не старый, лет сорока, с аккуратными усами.
"Мерс" и джипы новые, по заказу. Иногда в них ездит его семья: жена и дети. Но тогда машину водит другой шофеp. Охрану мы знаем тоже.
Ездят всегда на черных джипах. Ошибиться нельзя и мы уже назначили день: 25 февраля. Именно в этот день будет заседание в доме правительства, где соберутся все, в том числе и он. Гулом и Саша первыми подъедут на "ГАЗ-ике" с бомбами.
28 января.
Сижу в Стамбуле, на квартире моего друга Али. Из Москвы туда приехал Мухаммед Салих. Он то-же узбек, оппозиционер, это его литературный псевдоним.
Вообще то он живет в Норвегии. Но его советы мы выслушивали, он имел влияние на всех членов организации.
Он имеет тяжкую жизнь затравленного революционеpa. У него грустные глаза и седой взгляд.
Мы сидим в квартире. Он застенчиво говорит:
- Вы знаете, Хасан, в комитете поднят вопрос о временном прекращении террора. Что вы об этом думаете?
- Человек! - подзываю я домоработника, - Принеси водку и мантов побольше.
Мухаммед Салих опускает глаза.
- Вы не слушаете меня, а вопрос очень важный. Как совместить террор и парламентскую работу? Или мы ее признаем и идем на выборы в меджлис, или нет конституции и тогда, конечно, террор. Ну, что вы думаете об этом?
- Что думаю? Ничего. Я дифферинцирую и душу и террор в равных пропорциях. Террор у меня гнездится в сердце.
- Это интересно. Но все же вы подумайте. Может быть, придется вас распустить, то есть организацию распустить.
- Что? - переспрашиваю я.
- То есть не распустить, а как бы это сказать? Вы знаете, Хасан, ведь мы все понимаем. Мы знаем, как нашим друзьям трудно. И потом, ведь это только предположение.
У него важный вид, галстук от Джорджио Армани. Он наверное живет в шикарной квартире, где-нибудь в Осло, ему готовят кофе, приносят в постель. И тем не менее, он занят по горло всякими планами и делами.
Он делает революцию.
Я говорю:
- Вот что, Мухаммед ака, вы решайте там, как хотите. Это ваше право. Но как бы вы ни решили, Президент будет убит. Я хочу интегрироваться в Аллаха. И террор - самый короткий путь. Я с него не сверну.
- Вы что? Вы не подчинитесь комитету?
- Нет.
- Послушайте, Хасан…
- Я сказал, Мухаммед ака.
- А партия? - напоминает он.
- А террор? Террор нынче моден. Террор - это реальная угроза.
- отвечаю я.
Он вздыхает. Разговор выдохся. Потом протягивает мне руку.
- Я в Москве ничего не скажу. Авось, как-нибудь обойдется. Вы не сердитесь.
- Я не сержусь. Прощайте, Мухаммед ака.
29 января.
В Стамбуле дожди, целый день льет как из шланга. Жутко на унылых улицах. Мухаммед Салих спешит на вокзал.
Я его понимаю, он идейный. Бедный взрослый ребенок. Спрашивается, что те нужно? Что? А он нет, все в политику. Руководит им, конечно же, идея.
1 февраля.
Я опять с Сашей. В Ташкенте. Сидим в ресторане. Он говорит:
- Знаешь, когда я Христа узнал? В первый раз Бога увидел? Был я как то в Сибири, на вольном поселении. Пошел я раз на охоту. В
Омской области дело было. Небо низкое, серое, река тоже серая, серые гребни волн, а берегов не видать, будто вовсе их нет. Высадили меня из лодки на берег. Сговорились: к вечеру, мол, за тобой приедем. Ну, и брожу я там. Кругом болото, березки гнилые, кочки зеленые, мох.
Шел я, шел, от краю совсем отбился. Ищу между кочек. А тут и вечер упал, потянуло туманом с реки, стало темно. Вот решил я к своим добираться. Кое-как по ветру взял направление, иду. Шагнул, чувствую: ноги вязнут. Я было, на кочку хотел, нет, - тону в болотной трясине. Знаешь, медленно так тону, на пол вершка в минуту.
Скверно, дождь пошел. Дернул я ногу, не выдернул, хуже: еще на вершок увяз. Тянет вниз. Завяз. Поднял я тут ружье, стал с отчаяния в воздух стрелять. Авось услышат, авось помогут, придут. Нет, тишина, только, слышу, ветер свистит. Вот стою я так, почти по колено в тине. Думаю: в болоте завязну, пузыри надо мною пойдут, будут, как прежде, одни зеленые кочки. Противно мне стало, до слез.
Рванул опять ногу, - еще того хуже. Оледенел я весь, как осина дрожу: вот он какой конец, на краю света, как муха… И знаешь, в сердце как-то все опустело. Все - все равно: погибать. Закусил я губы до крови, из последних сил рванул в третий раз.
Чувствую, - выдернул ногу. Тут вдруг радостно стало. Гляжу, нога вся в крови. Кое-как я на кочку одной ногою ступил, ружьем оперся, другую ногу тяну. Ну, как стал обеими ногами, боюсь шелохнуться.
Думаю: шаг ступлю, значит, - обратно в трясину. Так всю ночь до рассвета на одном месте и простоял. Вот в эту длинную ночь, когда я в болоте стоял и дождь лил ручьем, и небо было черное, и ветер ныл, в эту-то ночь я и понял, знаешь, всем сердцем, до конца понял: Бог над нами и с нами. И не страшно мне было, а радостно: с сердца груз упал. А утром друзья подошли, подобрали меня.
- Перед смертью многие Бога видят. Это от страха, Саша.
- От страха? Что ж, может быть. Только что же ты думаешь? Бог тебе здесь, в грязном кафе, явиться может? Перед смертью душа напрягается, пределы видны. Вот почему и Бога люди чаще всего перед смертью видят. Увидел и я.
Слушай дальше, - продолжает он, помолчав, - великое счастье Бога увидеть. Пока не знаешь его, не думаешь о нем вовсе. Обо всем думаешь, а о нем - нет. Все тут о боге говорят, пропагандируют, учат жизни. Мол, бог, церковь, и так далее. Туфта это все. Я, мол, ближних любить не могу, а зато люблю дальних. Как же дальних можешь любить, если нет в тебе любви к тому, что кругом? Если нет любви к тем, что в грязи, в крови, в муках живут? Знаешь, легко умереть за других, смерть свою людям отдать. Жизнь вот отдать труднее. Изо дня в день, из минуты в минуту жить любовью, Божьей любовью к людям, ко всему, что живет. Забывать о себе, не для себя строить жизнь, не для дальних каких-то. Ожесточились мы, озверели. Эх, милый, горько смотреть: мечутся люди, ищут, верят в богов всяких, в иконы деревянные, а в Бога верить не могут. Яд в нас с детства горит. Вот
Гулом, не скажет: гора, говорит: камешек такой-то, куст какой - то, поляна такая-то, воздух такой-то. За этим всем он гору то не увидел.
Так и Бога за всем этим мы не видим.
Все у нас по вычислению и логике. А вот там, когда я под дождем на болотной кочке стоял, смерти своей дожидался, там я понял: кроме разума есть еще что-то, что не видим мы, не знаем. Ты, Хасан, чего смеешься?
- Да ведь ты словно дьякон или поп.
- Ну, пусть поп. Как знаешь.
1 февраля.
Сегодня я видел Президента. Он среднего роста, представительный мужчина, в черном костюме.
Глядя на его спокойное лицо, никто не скажет, что на его совести тысячи жертв. Для меня это необычный бенефактор.
Я шел через Фархадский базар. На белой площади сегодня мокрые камни. Было тепло, ярко блестело солнце. На фоне городского шума, торговцев с базара, тонет ташкентский вечер. Чирикают воробьи.
У подъезда дома правительства стоят мерседесы. Я сразу узнал ее: охрана, чекисты, помощники. Я пересек площадь и пошел к дому правительства. В это время дверь распахнулась, комендант стукнул ногами, глава полиции отдал честь. С мраморной белой лестницы медленно спускался Президент. Я прирос к тротуару. Я, не отрываясь, смотрел на него. Он поднял голову и взглянул на меня. Я низко поклонился ему. Он улыбнулся и поклонился мне.
В эту минуту я ненавидел его. Я побрел в парк Бабура. Ноги вязли в размытой глине дорожек. В тополях шумно летали скворцы. Я чуть не плакал: мне было жаль, что он еще жив.
2 февраля.
В свободные часы я ухожу в центральную библиотеку имени Алишера
Навои. В тихом зале сидят студенты и аспиранты. Я резко отличаюсь от них своим бритым лицом и любопытством.
Я со вниманием читаю древних. У них не было совести, они не искали правды. Они попросту жили. Как трава растет, как птицы поют.
Может быть в этой святой простоте - ключ к приятию мира.
Мохаммед сказал:
" О, вы, которые уверовали! Охраняйте свои души и семьи от огня, растопкой для которого - люди и камни. Над ним - ангелы, грубые, сильные - не ослушиваются Аллаха в том, что Он приказал, и делают то, что им приказано''.
Какому богу мне молиться, чтобы он не оставил меня? Где моя защита и кто мой покровитель? Я один. И если нет у меня бога, я сам себе бог. Саша говорит: "Если все позволено, тогда лучше смерть". И почему нужно бояться смерти?
" Бог сказал Аврааму; сына ради меня убей… Авраам сказал: ты издеваешься? Не смей. Бог сказал - нет. Авраам сказал: а как? Бог сказал: пожалуйста, сделай это, Авраам. Или беги от меня, что есть сил". Я ничего против этого не имею.
3 февраля.
Президент переехал из загорода к себе во дворец. Наши планы опять разбиты. Нужно начать наблюдение сначала. Мы сбиваемся с ритма.
Кругом дворца бессменная цепь часовых. На площади и в воротах чекисты. Каждый прохожий у них на примете. Каждый таксист на подозрении.
Полиция, конечно, не знает, где мы и кто мы. Но по Ташкенту уже ходит молва. Убьют нас, за нами придут другие. Президент во всяком случае будет убит.
Вчера в ресторане ''Бахор'' я услышал такой разговор.
Разговаривали двое: один, по виду, начальник, другой, видимо, его подчиненный, пацан, лет двадцати двух.
- На все воля Аллаха, - наставительно говорит начальник, если суждено умереть, тебя даже сам Аллах не спасет. Он умышленно это допустит. Был мой сосед, Рашид. Так вот его однажды гюрза укусила, прикинь. Гюрза! И он выжил. Немыслимо, во бля.
Пацан вскрикнул:
- А! Как это?
- Как, как: каком кверху, вот как! Говорю же тебе, пока не судьба была. Так ты слушай дальше.
- Ну?
- Ровно через недельку, он упал с 6 этажа вниз головой.
- И что? Не умер?
- Нет! Пока Аллах его берег. Он переломал все кости, сотрясение мозга там, еще чего-то, не помню уже. Но и на этом смерть не оставляла его в покое. Спустя два дня, он упал с обрыва вниз на своей девятке. Все кто был в машине, подохли на месте, а он, прикинь, опять жив. Вновь Бог спас.
- Ну?
- А затем наступила нелепейшая смерть. Мальчуган, лет 12, украл у отца - военного пистолет, выбежал на улицу похвастаться перед сверстниками, и неожиданно выстрелил. А мимо проходил он, Рашид.
Пуля попала прямо в сердце, он рухнул на асфальт. Вот так вот, парень, еб-ый в рот.
- Да-а, судьба - протянул парень.
Потом его начальник низко наклоняется через стол и шепчет:
- А нашего, Ислама то слышь, говорят бомбой хотят сразить. Каждый день на его столе угрозы: жди, мол, для себя бомбы, скоро громить будем. И помяни мое слово: разорвут его, быть тому. Иначе не может быть. Да.
Я тоже думаю так.
5 февраля. Москва.
Я радостно встречаю золотые купола, Москву - реку. Зимой хорошо в
Москве. Она белая и чистая. Как девушка шестнадцати лет.
Я летел в самолете, рядом сидела нарядно одетая дама. Она роняет платок. Я подаю его ей.
- Вы в Москву? - говорит она.
- Да, в Москву.
- Вы узбек? - всматривается она в меня.
- Я китаец, окончил университет в Москве. Да-с.
- Университет? Как ваше имя?
Я колеблюсь минуту.
- Линг. Я турист, путешествую по странам бывшего СССР. Пишу статьи, книги.
- О! Писатель - путешественник. Как я рада… приезжайте ко мне.
Я буду вас ждать. Меня Олей звать.
В Москве я снова встречаю ее. На вокзале в буфете она пьет чай с каким-то бритоголовым. Он очень похож на чекиста. Я подхожу к ней и говорю:
- Я счастлив встретиться снова.
Она смеется. Мы гуляем с ней по Измайлову. Я спрашиваю:
- Зачем вы взволнованы?
- Вы не знаете? Готовится покушение на Ислам Каримова, Президента
Узбекистана.
- А вы то че волнуетесь?
- Так я же журналистка, представитель Итар - Тасс по Средней Азии.
Я должна об этом знать. О, эти террористы. В кишках они уже сидят.
- Покушение? На Ислам Каримова?
Мы с ней переспали. Она хороша в постели. Я ощутил новые чувства, до сих пор неизвестные мне. Хотя я давно уже не мальчик. Мы два дня подряд обедали в Метрополе. Улучив момент, я успел встретиться с
Кучкаровым. Моим связником. Он в курсе всего. Перекинулись словами о предстоящем покушении.
Затем мы с Олей летели обратно в Ташкент. В салоне я заметил у нее пистолет. Он торчал у нее за спиной.
- А вы похожи на Мату Хари - говорю я ей.
Она густо краснеет.
- С чего вы взяли? Запихивая пушку глубже за спину, - Ах, как я рада познакомиться с вами… Я так люблю китайцев…
Стюардесса объявляет - Ташкент. Я кланяюсь ей и украдкой иду за ней следом. Она встречается с двумя штатскими у метро. Это явно чекисты.
- Шпионка, - говорю я себе. В гостинице я решаю: или за мной следят, и тогда я, конечно, погиб, или эта встреча - случайность, скучное совпадение. Я хочу знать всю правду. Я хочу проверить судьбу.
Я надеваю пальто. Беру такси. Звоню по мобильнику.
- Оля?
- Да. Линг? Ты где?
- Я хочу увидеть тебя, сказать кое - что.
- Без проблем Линг.
Мы встретились.
- Привет! Пошли ко мне - сказала она мне.
Мы сидим у нее дома, на улице Азимова. Окна смотрят на памятник неизвестному боксеру. Две большие комнаты, на стенах висят арабские ковры. Я курю ''Каптейн блек'', выпуская шоколадный дым.
- Ты живешь в Пекине?
- Именно.
- Нравятся тебе русские девушки? А?
В двери позвонили. Оля пошла открывать. Я спокоен. Еще раз проверил вальтер. Даже снял с предохранителя. Мне все равно.
Входят два солидных парня, в кашемировых пальто, с толстыми галстуками. Надушены приятным одеколоном. Немного похожи на гомиков.
Мы жмем руки друг другу.
Они отходят к окну.
- Это кто? - слышу я шепот.
- Это? Ах, это турист - путешественник. Он с Китая. Если хош, говори, на инглише, не стесняйся: он на нем ни слова.
Я встаю.
- Жалею, что должен уйти. Честь имею вам кланяться.
Снова жму руки. А на улице смех: слава Богу, я - китаец.
7 февраля.
Президент затаился, не выходит наружу. Я брожу по Ташкенту без цели.
Вечереет. Над Чилизарским торговым центром пурпур зари. Четкие лучи солнца пронзают небо.
Перед мавзолеем пока темно. Этот мавзолей - символ нашего рабства. По мраморным плитам эхо шагов. Внутри мрак, мозаика окон. Утром поют азан. Великая скорбь на всю землю.
Многие из моих единомышленников повешены здесь. Многие еще будут повешены.
Я вижу их стоны, кровь. Мало сил отметить, мало сил разбить камень о камень. Но ведь день великого гнева придет…
Кто устоит в этот день?
10 февраля.
В парке Бабура еще светло. Липы голые, но орешник уже оделся листвой. В зеленых кустах поют птицы.
Мехрибон нагибаясь, рвет цветы. Оборачивается ко мне и смеется:
Вообще то он живет в Норвегии. Но его советы мы выслушивали, он имел влияние на всех членов организации.
Он имеет тяжкую жизнь затравленного революционеpa. У него грустные глаза и седой взгляд.
Мы сидим в квартире. Он застенчиво говорит:
- Вы знаете, Хасан, в комитете поднят вопрос о временном прекращении террора. Что вы об этом думаете?
- Человек! - подзываю я домоработника, - Принеси водку и мантов побольше.
Мухаммед Салих опускает глаза.
- Вы не слушаете меня, а вопрос очень важный. Как совместить террор и парламентскую работу? Или мы ее признаем и идем на выборы в меджлис, или нет конституции и тогда, конечно, террор. Ну, что вы думаете об этом?
- Что думаю? Ничего. Я дифферинцирую и душу и террор в равных пропорциях. Террор у меня гнездится в сердце.
- Это интересно. Но все же вы подумайте. Может быть, придется вас распустить, то есть организацию распустить.
- Что? - переспрашиваю я.
- То есть не распустить, а как бы это сказать? Вы знаете, Хасан, ведь мы все понимаем. Мы знаем, как нашим друзьям трудно. И потом, ведь это только предположение.
У него важный вид, галстук от Джорджио Армани. Он наверное живет в шикарной квартире, где-нибудь в Осло, ему готовят кофе, приносят в постель. И тем не менее, он занят по горло всякими планами и делами.
Он делает революцию.
Я говорю:
- Вот что, Мухаммед ака, вы решайте там, как хотите. Это ваше право. Но как бы вы ни решили, Президент будет убит. Я хочу интегрироваться в Аллаха. И террор - самый короткий путь. Я с него не сверну.
- Вы что? Вы не подчинитесь комитету?
- Нет.
- Послушайте, Хасан…
- Я сказал, Мухаммед ака.
- А партия? - напоминает он.
- А террор? Террор нынче моден. Террор - это реальная угроза.
- отвечаю я.
Он вздыхает. Разговор выдохся. Потом протягивает мне руку.
- Я в Москве ничего не скажу. Авось, как-нибудь обойдется. Вы не сердитесь.
- Я не сержусь. Прощайте, Мухаммед ака.
29 января.
В Стамбуле дожди, целый день льет как из шланга. Жутко на унылых улицах. Мухаммед Салих спешит на вокзал.
Я его понимаю, он идейный. Бедный взрослый ребенок. Спрашивается, что те нужно? Что? А он нет, все в политику. Руководит им, конечно же, идея.
1 февраля.
Я опять с Сашей. В Ташкенте. Сидим в ресторане. Он говорит:
- Знаешь, когда я Христа узнал? В первый раз Бога увидел? Был я как то в Сибири, на вольном поселении. Пошел я раз на охоту. В
Омской области дело было. Небо низкое, серое, река тоже серая, серые гребни волн, а берегов не видать, будто вовсе их нет. Высадили меня из лодки на берег. Сговорились: к вечеру, мол, за тобой приедем. Ну, и брожу я там. Кругом болото, березки гнилые, кочки зеленые, мох.
Шел я, шел, от краю совсем отбился. Ищу между кочек. А тут и вечер упал, потянуло туманом с реки, стало темно. Вот решил я к своим добираться. Кое-как по ветру взял направление, иду. Шагнул, чувствую: ноги вязнут. Я было, на кочку хотел, нет, - тону в болотной трясине. Знаешь, медленно так тону, на пол вершка в минуту.
Скверно, дождь пошел. Дернул я ногу, не выдернул, хуже: еще на вершок увяз. Тянет вниз. Завяз. Поднял я тут ружье, стал с отчаяния в воздух стрелять. Авось услышат, авось помогут, придут. Нет, тишина, только, слышу, ветер свистит. Вот стою я так, почти по колено в тине. Думаю: в болоте завязну, пузыри надо мною пойдут, будут, как прежде, одни зеленые кочки. Противно мне стало, до слез.
Рванул опять ногу, - еще того хуже. Оледенел я весь, как осина дрожу: вот он какой конец, на краю света, как муха… И знаешь, в сердце как-то все опустело. Все - все равно: погибать. Закусил я губы до крови, из последних сил рванул в третий раз.
Чувствую, - выдернул ногу. Тут вдруг радостно стало. Гляжу, нога вся в крови. Кое-как я на кочку одной ногою ступил, ружьем оперся, другую ногу тяну. Ну, как стал обеими ногами, боюсь шелохнуться.
Думаю: шаг ступлю, значит, - обратно в трясину. Так всю ночь до рассвета на одном месте и простоял. Вот в эту длинную ночь, когда я в болоте стоял и дождь лил ручьем, и небо было черное, и ветер ныл, в эту-то ночь я и понял, знаешь, всем сердцем, до конца понял: Бог над нами и с нами. И не страшно мне было, а радостно: с сердца груз упал. А утром друзья подошли, подобрали меня.
- Перед смертью многие Бога видят. Это от страха, Саша.
- От страха? Что ж, может быть. Только что же ты думаешь? Бог тебе здесь, в грязном кафе, явиться может? Перед смертью душа напрягается, пределы видны. Вот почему и Бога люди чаще всего перед смертью видят. Увидел и я.
Слушай дальше, - продолжает он, помолчав, - великое счастье Бога увидеть. Пока не знаешь его, не думаешь о нем вовсе. Обо всем думаешь, а о нем - нет. Все тут о боге говорят, пропагандируют, учат жизни. Мол, бог, церковь, и так далее. Туфта это все. Я, мол, ближних любить не могу, а зато люблю дальних. Как же дальних можешь любить, если нет в тебе любви к тому, что кругом? Если нет любви к тем, что в грязи, в крови, в муках живут? Знаешь, легко умереть за других, смерть свою людям отдать. Жизнь вот отдать труднее. Изо дня в день, из минуты в минуту жить любовью, Божьей любовью к людям, ко всему, что живет. Забывать о себе, не для себя строить жизнь, не для дальних каких-то. Ожесточились мы, озверели. Эх, милый, горько смотреть: мечутся люди, ищут, верят в богов всяких, в иконы деревянные, а в Бога верить не могут. Яд в нас с детства горит. Вот
Гулом, не скажет: гора, говорит: камешек такой-то, куст какой - то, поляна такая-то, воздух такой-то. За этим всем он гору то не увидел.
Так и Бога за всем этим мы не видим.
Все у нас по вычислению и логике. А вот там, когда я под дождем на болотной кочке стоял, смерти своей дожидался, там я понял: кроме разума есть еще что-то, что не видим мы, не знаем. Ты, Хасан, чего смеешься?
- Да ведь ты словно дьякон или поп.
- Ну, пусть поп. Как знаешь.
1 февраля.
Сегодня я видел Президента. Он среднего роста, представительный мужчина, в черном костюме.
Глядя на его спокойное лицо, никто не скажет, что на его совести тысячи жертв. Для меня это необычный бенефактор.
Я шел через Фархадский базар. На белой площади сегодня мокрые камни. Было тепло, ярко блестело солнце. На фоне городского шума, торговцев с базара, тонет ташкентский вечер. Чирикают воробьи.
У подъезда дома правительства стоят мерседесы. Я сразу узнал ее: охрана, чекисты, помощники. Я пересек площадь и пошел к дому правительства. В это время дверь распахнулась, комендант стукнул ногами, глава полиции отдал честь. С мраморной белой лестницы медленно спускался Президент. Я прирос к тротуару. Я, не отрываясь, смотрел на него. Он поднял голову и взглянул на меня. Я низко поклонился ему. Он улыбнулся и поклонился мне.
В эту минуту я ненавидел его. Я побрел в парк Бабура. Ноги вязли в размытой глине дорожек. В тополях шумно летали скворцы. Я чуть не плакал: мне было жаль, что он еще жив.
2 февраля.
В свободные часы я ухожу в центральную библиотеку имени Алишера
Навои. В тихом зале сидят студенты и аспиранты. Я резко отличаюсь от них своим бритым лицом и любопытством.
Я со вниманием читаю древних. У них не было совести, они не искали правды. Они попросту жили. Как трава растет, как птицы поют.
Может быть в этой святой простоте - ключ к приятию мира.
Мохаммед сказал:
" О, вы, которые уверовали! Охраняйте свои души и семьи от огня, растопкой для которого - люди и камни. Над ним - ангелы, грубые, сильные - не ослушиваются Аллаха в том, что Он приказал, и делают то, что им приказано''.
Какому богу мне молиться, чтобы он не оставил меня? Где моя защита и кто мой покровитель? Я один. И если нет у меня бога, я сам себе бог. Саша говорит: "Если все позволено, тогда лучше смерть". И почему нужно бояться смерти?
" Бог сказал Аврааму; сына ради меня убей… Авраам сказал: ты издеваешься? Не смей. Бог сказал - нет. Авраам сказал: а как? Бог сказал: пожалуйста, сделай это, Авраам. Или беги от меня, что есть сил". Я ничего против этого не имею.
3 февраля.
Президент переехал из загорода к себе во дворец. Наши планы опять разбиты. Нужно начать наблюдение сначала. Мы сбиваемся с ритма.
Кругом дворца бессменная цепь часовых. На площади и в воротах чекисты. Каждый прохожий у них на примете. Каждый таксист на подозрении.
Полиция, конечно, не знает, где мы и кто мы. Но по Ташкенту уже ходит молва. Убьют нас, за нами придут другие. Президент во всяком случае будет убит.
Вчера в ресторане ''Бахор'' я услышал такой разговор.
Разговаривали двое: один, по виду, начальник, другой, видимо, его подчиненный, пацан, лет двадцати двух.
- На все воля Аллаха, - наставительно говорит начальник, если суждено умереть, тебя даже сам Аллах не спасет. Он умышленно это допустит. Был мой сосед, Рашид. Так вот его однажды гюрза укусила, прикинь. Гюрза! И он выжил. Немыслимо, во бля.
Пацан вскрикнул:
- А! Как это?
- Как, как: каком кверху, вот как! Говорю же тебе, пока не судьба была. Так ты слушай дальше.
- Ну?
- Ровно через недельку, он упал с 6 этажа вниз головой.
- И что? Не умер?
- Нет! Пока Аллах его берег. Он переломал все кости, сотрясение мозга там, еще чего-то, не помню уже. Но и на этом смерть не оставляла его в покое. Спустя два дня, он упал с обрыва вниз на своей девятке. Все кто был в машине, подохли на месте, а он, прикинь, опять жив. Вновь Бог спас.
- Ну?
- А затем наступила нелепейшая смерть. Мальчуган, лет 12, украл у отца - военного пистолет, выбежал на улицу похвастаться перед сверстниками, и неожиданно выстрелил. А мимо проходил он, Рашид.
Пуля попала прямо в сердце, он рухнул на асфальт. Вот так вот, парень, еб-ый в рот.
- Да-а, судьба - протянул парень.
Потом его начальник низко наклоняется через стол и шепчет:
- А нашего, Ислама то слышь, говорят бомбой хотят сразить. Каждый день на его столе угрозы: жди, мол, для себя бомбы, скоро громить будем. И помяни мое слово: разорвут его, быть тому. Иначе не может быть. Да.
Я тоже думаю так.
5 февраля. Москва.
Я радостно встречаю золотые купола, Москву - реку. Зимой хорошо в
Москве. Она белая и чистая. Как девушка шестнадцати лет.
Я летел в самолете, рядом сидела нарядно одетая дама. Она роняет платок. Я подаю его ей.
- Вы в Москву? - говорит она.
- Да, в Москву.
- Вы узбек? - всматривается она в меня.
- Я китаец, окончил университет в Москве. Да-с.
- Университет? Как ваше имя?
Я колеблюсь минуту.
- Линг. Я турист, путешествую по странам бывшего СССР. Пишу статьи, книги.
- О! Писатель - путешественник. Как я рада… приезжайте ко мне.
Я буду вас ждать. Меня Олей звать.
В Москве я снова встречаю ее. На вокзале в буфете она пьет чай с каким-то бритоголовым. Он очень похож на чекиста. Я подхожу к ней и говорю:
- Я счастлив встретиться снова.
Она смеется. Мы гуляем с ней по Измайлову. Я спрашиваю:
- Зачем вы взволнованы?
- Вы не знаете? Готовится покушение на Ислам Каримова, Президента
Узбекистана.
- А вы то че волнуетесь?
- Так я же журналистка, представитель Итар - Тасс по Средней Азии.
Я должна об этом знать. О, эти террористы. В кишках они уже сидят.
- Покушение? На Ислам Каримова?
Мы с ней переспали. Она хороша в постели. Я ощутил новые чувства, до сих пор неизвестные мне. Хотя я давно уже не мальчик. Мы два дня подряд обедали в Метрополе. Улучив момент, я успел встретиться с
Кучкаровым. Моим связником. Он в курсе всего. Перекинулись словами о предстоящем покушении.
Затем мы с Олей летели обратно в Ташкент. В салоне я заметил у нее пистолет. Он торчал у нее за спиной.
- А вы похожи на Мату Хари - говорю я ей.
Она густо краснеет.
- С чего вы взяли? Запихивая пушку глубже за спину, - Ах, как я рада познакомиться с вами… Я так люблю китайцев…
Стюардесса объявляет - Ташкент. Я кланяюсь ей и украдкой иду за ней следом. Она встречается с двумя штатскими у метро. Это явно чекисты.
- Шпионка, - говорю я себе. В гостинице я решаю: или за мной следят, и тогда я, конечно, погиб, или эта встреча - случайность, скучное совпадение. Я хочу знать всю правду. Я хочу проверить судьбу.
Я надеваю пальто. Беру такси. Звоню по мобильнику.
- Оля?
- Да. Линг? Ты где?
- Я хочу увидеть тебя, сказать кое - что.
- Без проблем Линг.
Мы встретились.
- Привет! Пошли ко мне - сказала она мне.
Мы сидим у нее дома, на улице Азимова. Окна смотрят на памятник неизвестному боксеру. Две большие комнаты, на стенах висят арабские ковры. Я курю ''Каптейн блек'', выпуская шоколадный дым.
- Ты живешь в Пекине?
- Именно.
- Нравятся тебе русские девушки? А?
В двери позвонили. Оля пошла открывать. Я спокоен. Еще раз проверил вальтер. Даже снял с предохранителя. Мне все равно.
Входят два солидных парня, в кашемировых пальто, с толстыми галстуками. Надушены приятным одеколоном. Немного похожи на гомиков.
Мы жмем руки друг другу.
Они отходят к окну.
- Это кто? - слышу я шепот.
- Это? Ах, это турист - путешественник. Он с Китая. Если хош, говори, на инглише, не стесняйся: он на нем ни слова.
Я встаю.
- Жалею, что должен уйти. Честь имею вам кланяться.
Снова жму руки. А на улице смех: слава Богу, я - китаец.
7 февраля.
Президент затаился, не выходит наружу. Я брожу по Ташкенту без цели.
Вечереет. Над Чилизарским торговым центром пурпур зари. Четкие лучи солнца пронзают небо.
Перед мавзолеем пока темно. Этот мавзолей - символ нашего рабства. По мраморным плитам эхо шагов. Внутри мрак, мозаика окон. Утром поют азан. Великая скорбь на всю землю.
Многие из моих единомышленников повешены здесь. Многие еще будут повешены.
Я вижу их стоны, кровь. Мало сил отметить, мало сил разбить камень о камень. Но ведь день великого гнева придет…
Кто устоит в этот день?
10 февраля.
В парке Бабура еще светло. Липы голые, но орешник уже оделся листвой. В зеленых кустах поют птицы.
Мехрибон нагибаясь, рвет цветы. Оборачивается ко мне и смеется: