Страница:
Глядим мы, толку-то от нас никакого что-то не выходит. Ну, конечно,
кормят ничего - все лучше, чем шататься. Только стал тут слух проходить, что
у кого больше 14 годов, того из детдома выметать будут, а как я в анкете
наврал, мне всего только одиннадцать выходит, а Лешка, дурак, записался
правильно.
Пошел Лешка к заведующему и говорит: "Так, мол, и так, а как ежели меня
выкинете, то я без специальности опять на ширму пойду, а потом подрасту и
прямо на грабеж".
Ахнул тогда заведующий от этаких слов. Призвал он разных докторов, не
знаю, что у них только в башке есть, и составили они запись, что есть он,
Лешка, неисправимый человек, и не пошли ему впрок науки - это про политику,
значит, да про танцы, а потому направить его в дефективную колонию.
А как узнали мы, что это за дефективная - это, значит, куды одних
дураков да круглых идиетов направляют, вроде как сумасшедший дом, так решили
мы с Лешкой бежать: он по этой причине, что не согласен быть идиетом, а я
заодно.
И так думали убечь и эдак - ничего не выходит. Потом, значит,
сообразили: есть у нас два клозета, и один то и дело закрывают, водопровод в
нем часто портится. Встали мы это ночью, а двери все, конечно, заперты,
пошли в уборную, заперлись изнутри на крючок, а снаружи повесили объявление:
"По случаю порчи временно не действует".
А сами принялись за работу. И нам что - спокойно, подойдет кто к двери,
торкнется, увидит записку и катится скорей в другую без всякого подозрения,
потому дело обычное. Сшелушили мы перочинным ножом замазку, вытащили раму, а
другая просто на запоре была, спрыгнули в сад, ну и утекли...
- А одежду, а другие рубашки где взяли? - спросил я.
- Со столов у тех, которые спали, захватили. Им что - новые выдадут.
Он помолчал, потом добавил:
- Нет такого закона, чтобы людей без всякого повода в идиетское
отделение приписывать.
Мы поднялись и пошли дальше. Целую неделю мы бродили вместе, и ребята
воровали картошку по чужим деревням, и мы варили ее в моем котелке. Оба они
были изворотливы, находчивы, и мы сдружились с ними здорово. Но на седьмой
день возле Никитовки пути наши разошлись. Они остались на станции, чтобы
примоститься к поезду и уехать в Крым, я же пошел дальше, направляясь к
шахтам.
Был уже вечер, когда тяжело пыхтящий товарный поезд нагнал меня.
- Эй, эй, дядя! - услышал я приветливый оклик и, приглядевшись, заметил
две всклокоченные головы, высовывающиеся из перегородки угольного вагона.
Я махнул им рукой, и поезд, скрывшись за поворотом, усилил ход под
уклон и быстро умчал двух беспризорников навстречу... навстречу чему - не
знаю...
Прошел еще с версту, вышел за кусты и остановился. Горел горизонт
электрическими огнями, и огромные, как египетские пирамиды, горы земли,
вывезенные из прорытых шахт, молчаливо упирались острыми конусообразными
вершинами в небо. А по небу, точно зарево тревожных пожаров, горели отблески
пламени раскаленных коксовых печей.
Шахты Донбасса были рядом.
За двадцать семь рублей в месяц я нанялся вагонщиком в шахту. Дали мне
брезентовые штаны, рубаху и три жестяных номера - на фонарь, на казармы и
личный номер. В два часа следующего дня со второй сменой я вышел на работу.
Поднялся на вышку. Там шмелиным гулом жужжала тысячная толпа шахтеров.
Подошел к окошку. Штейгер равнодушно вписал мое имя и крикнул десятнику:
- Возьмешь на Косой пласт.
Десятник кивнул головой одному из забойщиков, и тот хмуро сказал мне:
- Пойдешь со мной.
Звякнул сигнал, и бешено завертелись приводные ремни, и из темной
пропасти шахтового ствола выплыла двухэтажная клеть. Дождались очереди,
залезли, стали плотной грудой, тесно прижавшись друг к другу. Потом
протяжный, длинный гудок медного рожка - и клеть рвануло вниз. Почему-то все
молчали, клеть стремительно падала, но казалось, что она летит вверх.
Было сыро, было темно, на голову падали капли воды. Первая остановка -
штольня на трехсотом метре, вторая на четыреста тридцать седьмом, но есть
еще и третья. Вылезаем на второй. Тускло светят раскачивающиеся фонарики, и
длинной вереницей шахтеры тянутся по изгибам узкой шахты, постепенно теряясь
по разным штрекам и квершлагам.
Нас остается трое. Мы прошли уже около двух верст под землей, наконец
упираемся в тупик. Остановка.
Забойщик, полуголый, забирается под аршинный пласт и лежит там, как
червяк, сдавленный земляными глыбами, и киркой бьет уголь, который по косому
скату "печи" летит в штольню. Нас двое, мы лопатами нагружаем вагонетку и
везем ее сажен за полтораста - там яма. Что это за яма, я не знаю, но я
знаю, что когда в нее сваливаешь уголь, то он шумит и с мертвым, глухим
стуком катится куда-то вглубь далеко вниз.
- Куда? - спрашиваю своего соседа.
- В коренной нижний штрек, туда ссыпается весь уголь со всех штолен, и
уже оттуда идет он машиной наверх.
На пятом часу с непривычки у меня заболевает спина, хочется курить, но
нельзя, хочется пить, но нечего. Везде ручьями бежит чистая, холодная вода,
подошел, пополоскал черные, как у трубочиста, руки, набрал в пригоршню,
хлебнул и тотчас же выплюнул с отвращением, потому что кислой тиною стянуло
весь рот - вода угольная и пить ее нельзя.
На восьмой час я - не я. Горло пересыпано пудрой черной пыли,
сумасшедше гудят по шахтам ветры, но с тела льется и смешивается с угольной
грязью крупный пот.
Наконец кончаем. Но и это не все. Для того чтобы подняться наверх,
нужно сначала спуститься вниз. Пошли по штольне.
- Стой, - говорит мне забойщик. - Мы пришли.
- Куда пришли? Как пришли?
Я ничего не понимаю, потому что около меня только голые стены и никаких
выходов нет. Забойщик подходит к той самой яме, куда я только что ссыпал
уголь, и открывает крышку.
- Лезь за мной.
С трудом протискиваюсь в яму. Стенки ее обшиты деревянным тесом. И в
ней можно только лежать. Крепко сжимаю лампу и чувствую, как подо мною
катится уголь, и сверху катится уголь, засыпается за шею, за рукава, и сам
я, почти не сопротивляясь, в темноте стремительно лечу вместе с углем
куда-то вниз.
- Держись! - кричит мой спутник.
За что держаться, как держаться, я не знаю, но чувствую, что к чему-то
надо быть готовым. Р-раз - вылетаю в нижний штрек. После
восьмидесятиметрового стремительного полета встаю измятый и оглушенный
падением. Идем дальше. Штольня расширяется, отовсюду тянутся шахтеры,
подходим к стволу и ждем очереди. Наконец выбираемся в клеть, опять гудок -
и сразу вверх.
Выхожу из клети, шатаясь, жадные глотки воды и жадная затяжка свернутой
цигарки махорки. Спускаюсь, сдаю лампу. На дворе ночь. Долго моюсь в
промывочной горячей водой, но, вернувшись в казармы и бросившись на нары,
вижу перед собой осколок разбитого зеркала. Смотрю и не узнаю себя: под
глазами черные полосы, глаза лихорадочно блестят, лицо матовое, губы
подчеркнуто красные. Закуривая и откашливаясь, плюю на пол, и из легких
вырывается черный угольный плевок.
Сначала было тяжело. Сколько раз, возвращаясь с работы, я клял себя за
глупую затею, но каждый день в два часа упорно возвращался в шахту, и так
полтора месяца.
Потом надоело. Стал я худым, глаза, подведенные угольной пылью, как у
женщины из ресторана, и в глазах новый блеск - может быть, от рудничного
газа, может быть, просто так, от гордости.
Заработал двадцать семь рублей и пошел опять по полям до города
Артемовска. Шел днем, шел ночью, а тогда были темные теплые последние ночи
отцветающего лета. Взял в Артемовске билет и уехал в Москву.
...Шахты теперь далеко, и все далеко. Перебирая в памяти все, что
прошло, что оставило след в душе после бескрайнего фронта и похоронного
марша орудийных гулов, я чаще всего вспоминаю реку Донец, лес, пересыпанный
разводами узорчатых цветов. Впрочем, и многое, многое другое тоже вспоминаю.
Но разве все разом рассказать!
Край мой, Россия! Родина моя советская, то, что было рождено в грохоте
орудийных залпов, то, что было захвачено натиском умирающей атаки, - все
наше и все мое. И когда, в минуту глупого сомнения, набегает порой иногда
мысль о том, что ехать больше некуда, что все шесть концов, шесть сторон
пройдены и пережиты, - так это только минута.
А потом... Видишь тогда, как далеки темные глубины неба, усыпанные
огоньками пятиконечных звезд, видишь, как необъятны просторы и как убегают с
горизонтом длинные, бесконечные дороги и еще не пережитые и еще не
пройденные пути.
И когда меня спросят, что я люблю больше всего, я молчу. Только:
...синее поле с шелестом убегающих трав да под шатром звездной ночи
казачье седло, кривую шашку и стальные стремена. Зарево ли пожаров
сжигаемого старого, зарево ли коксовых печей дышащего огнем нового, но все,
что в движении, все, что дает сигнал: аллюр два креста... вперед!
"Звезда" (Пермь), 1926, 9, 11, 13 и 14 июля
---------------------------------------------------------------------
Книга: А.Гайдар. Собрание сочинений в трех томах. Том 3
Издательство "Правда", Москва, 1986
OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 13 декабря 2001
---------------------------------------------------------------------
Жил да был в деревеньке Ягвинской, Ильинского района, бедный мужик Егор
Макрушин. И такая у этого мужика мытарная жизнь была, что как ни бился, как
ни крутился, а не было ему от судьбы удачи, - хотя ковырялся он в земле с
утра до ночи, и старуха по дому работала, и даже бесхвостая Шавка огурцы в
огороде стерегла от разбойных мальчишек, у которых своих огурцов сколько
хочешь, а нет - подай им стариковы.
И вот однажды доняла старика горькая бедность, собрала ему старуха
котомку, и пошел старик искать счастья-работы. Вернулся старик через
несколько месяцев, не принес с собой ни денег, ни подарка, но зато принес
старик хорошее слово для бабки.
- Был, - говорит, - я в славном городе Чермозе, работал у богатого
хозяина Камметалла, заработал денег столько, что хоть на целую корову не
хватит, но на телушку вполне, да еще на поросенка в придачу. А только за
деньгами велели приходить опосля, когда БАЛАНС ВЫВЕДУТ.
Пошел старик в сельсовет и спрашивает, что это за штука "баланс" и
долго ли его выводить надо? Почесал председатель голову и говорит:
- Точно сказать не могу, но, по всей видимости, долго, потому что это
хитрая штука и ее в канцелярии ученые люди выводят.
Ждал-пождал старик; напекла ему бабка лепешек, положила в мешок три
луковицы, и пошел старик за шестьдесят верст, в город Чермоз, к хозяину
Камметаллу заработок получать.
Сидит в Камметалле человек гордой наружности, а вокруг него столько
бумаги, что целой деревней в год не перекурить. Посмотрел он на старика и
говорит:
- Иди, добрый человек, обратно. Зайдешь недели через три. А сейчас нам
КРЕДИТЫ НЕ ОТПУЩЕНЫ.
Запечалился старик, обул покрепче ноги и поплелся обратно. Вернулся
домой и зашел в сельсовет.
- Что, - говорит, - такое означает "кредиты не отпущены"?
Почесал ухо председатель и отвечает:
- А точно сказать не могу, но, вероятно, уж что-нибудь да означает.
Подождал три недели старик и опять попер в город пешедралом. Пришел в
Камметалл и видит: сидит там прежний человек в чине бухгалтера, а вокруг
него треск от счетов стоит, и так ловко люди счет ведут, что в один миг всю
деревню обсчитать могут.
И говорит гордый бухгалтер старику таким же тоном:
- Иди, старик, обратно и приходи недельки через три, у нас сейчас
РЕОРГАНИЗАЦИЯ ПРОВОДИТСЯ.
Запечалился старик еще пуще прежнего и попер обратно. А старуха на него
закричала и ногами затопала.
- Если, - говорит, - в следующий раз не принесешь, я тебя из избы
выгоню! Одних только лепешек сколько задаром я на тебя израсходовала, да
лаптей десять пар лишних стоптал.
Пошел старик в четвертый раз и видит: сидит прежний человек, а вокруг
него народу столько, что повернуться некуда, и у каждого в руках папки с
бумагами. Замахал на старика руками бухгалтер.
- Уходи, - говорит, - отсюда обратно. Приходи сюда недельки через три.
Иль не видишь, что у нас РЕВИЗИЯ ИДЕТ?
Взвыл тогда старик печальным голосом:
- Помилосердствуйте, господин начальник! Не пустит меня старуха в дом
без денег. Третий месяц хожу. Лепешек старухиных без счету израсходовал, все
лапти в износ пошли, почитай ПЯТЬСОТ ВЕРСТ за своими деньгами проходил.
Имейте же жалость к моему положению.
Замахали тут руками контролеры-ревизоры за эдакие дерзостные слова,
зазвенели звонки, забегали курьеры. Испугался старик шума-грома, схватил
сумку и подался в дверь поспешно.
Сел тогда гордый бухгалтер на свое место, помешал ложечкой чай в
стакане, затянулся папиросой и угостил покурить всех контролеров-ревизоров.
И опять защелкали счеты и пошел над бумагами сладкий дым.
"Звезда" (Пермь), 1926, 21 ноября
---------------------------------------------------------------------
Книга: А.Гайдар. Собрание сочинений в трех томах. Том 3
Издательство "Правда", Москва, 1986
OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 13 декабря 2001
---------------------------------------------------------------------
Есть за городом возле оврага, возле маленькой речки Ягошихи, старое
кладбище. Там, посередине, возле белой пустой церкви, торчат памятники над
могилами умерших купцов, почетных граждан, убитых и просто мирно
скончавшихся полковников и прочих знатных и видных горожан. Но чем дальше
забираешься вглубь к краям кладбища, тем гуще и беспорядочней выбивается
дикий кустарник, тем меньше мраморных плит и железных решеток.
Покосившиеся кресты рассыпаются сухою мертвой пылью, растрескавшиеся
кирпичи затянуты язвами серой плесени.
Долго бродил я по узеньким тропкам, всматриваясь в надмогильные
надписи, стихи и изречения, но по большей части эти надписи были схожи между
собой, как обезличенные временем, состарившиеся кресты, как могилы двух
близнецов, похороненных рядом, ибо оставшиеся в живых по большей части
преподавали все один и тот же совет умершим в том смысле, что: "Спите, мол,
спокойно, а мы не забудем вас", что, в сущности говоря, просто ложь и
следует ее понимать так: "Спите спокойно, а мы будем жить".
Однако веками освященный обычай заставлял штамповать на памятниках
привычную формулу, давно утратившую всякий смысл, так же, как твердо
устанавливал, что над могилой каждого скончавшегося христианина даже "тати
нощной"*, даже "душегуба и вора" - только не святотатца, отверженного
церковью, должен быть поставлен крест как символ окончательного расчета с
земными судьями и здешними законами.
______________
* Тать нощная - вор, грабитель.
Возле церкви, наклонившись за тем, чтобы сорвать желтый цветок
одуванчика, я остановился и отдернул протянутую руку - внизу лежала чугунная
змея. И если бы здесь ползла настоящая кобра, то и это, вероятно, не так бы
поразило меня, как то, что я увидел перед собою.
Втиснутая краями вровень с землей, лежала в траве заржавленная чугунная
плита; и шершавая, грубо высеченная змея, мертвым кольцом охватывая плиту,
кусала себя за хвост, а с плиты глядели вверх провалы круглых глаз,
треугольного носа и оскаленные зубы страшной рожи.
Я содрогнулся. Я не мог понять: над кем это на христианском кладбище
мог быть поставлен такой издевающийся, странный памятник?
С трудом разобрал полустертые буквы:
"1812 год. Анастасия, - проклятая дочь Пермского исправника"
Долго не мог я оторвать глаз от мрачной могилы, запечатанной чугуном
отцовского проклятья, и не заметил, как подошел ко мне какой-то человек и
спросил, присаживаясь рядом:
- Смотрите? Да, этот памятник всех поражает, он слишком тяжел и мрачен.
От него веет диким средневековьем. Я не знаю, как было дело, но, говорят,
что дочь исправника полюбила кого-то и у ней, у невенчанной, родился
ребенок. Тогда отец проклял ее, и она умерла с горя.
Я спросил:
- Но почему же ее не похоронили где-нибудь с краю, а здесь на почетном
месте, возле самого входа в церковь?
- Именно не на почетном. Затем, чтобы после смерти ее топтали ногами
идущие молиться христиане.
Человек ушел скоро, я же долго еще сидел и думал:
"У ней, у невенчанной, родился ребенок. Ее заклеймили проклятьем при
жизни, и после смерти ее должны были топтать до тех пор, пока не сотрется
чугун 15-пудовой плиты.
Почему же плита заржавела? По-видимому, ни у кого не хватает смелости
вытирать ноги о страшное лицо еще не стершейся плиты. Не потому ли, что,
прежде чем успел стереться надмогильный чугун, многое стерлось и смелось
навеки пролетевшими ураганами последнего десятилетия?"
"Звезда" (Пермь), 1926, 26 ноября
---------------------------------------------------------------------
Книга: А.Гайдар. Собрание сочинений в трех томах. Том 3
Издательство "Правда", Москва, 1986
OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 13 декабря 2001
---------------------------------------------------------------------
Мой помощник Трач подъехал ко мне с таким выражением лица, что я
невольно вздрогнул.
- Что с вами? - спросил его я. - Уж не прорвались ли геймановцы* через
Тубский перевал?
______________
* Геймановцы - солдаты белого генерала Геймана.
- Хуже, - ответил он, вытирая ладонью мокрый лоб. - Мы разоружаемся.
- Что вы городите, - улыбнулся я. - Кто и кого разоружает?
- Мы разоружаемся, - упрямо повторил он. - Я только что с перевала. Эта
проклятая махновская рота уже почти не имеет винтовок. Я наткнулся на такую
картину: сидят четыре красноармейца и старательно спиливают напильниками
стволы винтовок. Я остолбенел сначала. Спрашиваю:
- Зачем вы это делаете?
Молчат. Я кричу:
- Что же это у вас из винтовок получится, хлопушки?.. Ворон в огороде
пугать?!
Тогда один ответил, насупившись:
- Зачем хлопушки?.. Карабин получится: он и легче и бухает громче, из
его ежели ночью по геймановцам дунуть - так горы загрохочут - вроде как из
пушки.
Нет, вы подумайте только: ка-ра-бин... Я ему говорю:
- Думать, что если от винтовки ствол отпилить, то кавалерийский карабин
получится, так же глупо, как надеяться на то, что если тебе, балде, голову
спилить, то из тебя кавалерист выйдет!
Трач плюнул и зло продолжал:
- Я даже не знаю, что это такое... Это нельзя назвать еще изменой
потому, что на перевале они держатся, как черти, но в то же время это прямая
измена, равносильная той, что если бы кто-нибудь бросил горсть песку в тело
готовящегося к выстрелу орудия.
- Вы правы, - ответил ему я, - это не измена, а непроходимое
невежество... Четвертая рота к нам прислана еще недавно, в ней почти одни
бывшие махновцы... Поедемте к ним.
И пока мы ехали, Трач говорил мне возмущенно:
- Когда-то я бесился и до хрипоты в горле доказывал, что снимать штыки
с винтовок безумие. Ибо винтовка машина выверенная, точная, ибо при снятом
штыке перепутываются все расчеты отклонения пули при деривации...* Но это же
пустяки по сравнению с тем, когда отхватывают на полторы четверти ствол.
Стрелять из такой изуродованной винтовки и надеяться попасть в цель - это
так же бессмысленно, как попробовать попасть в мишень из брошенного в костер
патрона. Да что тут говорить... Вот погодите же, я сейчас докажу им... Они
позаткнут свои рты, - и он зло рассмеялся.
______________
* Деривация - отклонение а полете пули от прямолинейного движения.
- Что вы хотите сделать? - спросил я.
- А вот увидите, - и он насмешливо качнул головой.
Мы подъехали к перевалу. Нагроможденные в хаотическом беспорядке
огромные глыбы тысячепудовых скал то и дело преграждали путь. Последний
поворот - и перед нами застава.
Построили роту развернутым фронтом. Скомандовали "на руку". Пошли вдоль
фронта. Вместо ровной щетины стальных штыков перед нами был какой-то
выщербленный частокол хромых обрезков, из которых только изредка
высовывались стволы необрезанных винтовок, но и те были без штыков...
Я покачал головой, Трач отвернулся вовсе. Видно было, что это убогое
зрелище выше его сил.
Скомандовав "к ноге", я начал речь с нескольких крепких, едких фраз.
Говорил я долго, убеждал, доказывал всю нелепость уродования винтовок,
ссылался на стрелковый устав. Под конец мне показалось, что речь моя имеет
некоторый успех и доходит до сознания бывших махновцев.
Но это было не совсем так, ибо когда я кончил, то сначала молчали все,
потом кто-то из заднего ряда буркнул:
- Что нам, впервой, что ли?..
И сразу же прорвалось еще несколько голосов:
- А как мы возле Александровска обрезами белых крыли?
- Как так не попадает?.. Тут самое важное - нацелиться, - послышались
поддерживающие голоса.
Трач, резко повернувшись, подошел к маленькому рябому махновцу, горячо
доказывавшему, что надо "только нацелиться", и, дернув его за рукав, вывел
вперед фронта... Потом отдал какое-то приказание. Из-за кустов притащили
самый обыкновенный пулеметный станок Виккерса. Трач взял обрезок, приладил
его наглухо к станку и навел его на большой расшибленный сук стоявшего в
пятидесяти шагах дерева.
- Смотри, - сказал он махновцу.
Тот посмотрел, мотнул головой удовлетворительно и отошел. Подошел я.
Края мушки приподнялись как раз посредине и вровень с прорезью прицела.
Обрезок был направлен точка в точку в сук.
- Что вы хотите делать? - спросил я.
- Я стану туда сам, - ответил Трач.
- Что за глупости? - заволновался я. - Конечно, это обрезок, но зачем
все-таки рисковать?
- Никаких "но"... и никакого риска, - холодно ответил Трач и спокойными
шагами пошел к дереву.
Красноармейцы один за другим подходили к обрезку, щурили глаза и, качая
головой, отходили прочь.
Трач мотнул рукой. Рябой махновец, вместо того чтобы держать за
спусковой крючок, испуганно посмотрел на меня.
Трач нетерпеливо мотнул рукой второй раз...
Махновец опять заколебался. Скрепя сердце я кивнул головой. Шеренга
ахнула... Одновременно грянул выстрел.
Простояв секунды три, Трач спокойно, подчеркнуто спокойно, направился к
нам...
- Ну, что? - спросил он, подходя.
Красноармейцы молчали.
- Ну, что? - повторил он еще раз.
Тогда забурлило, захлопало все вокруг... И чей-то голос громко, но
смущенно крикнул:
- Крыть нечем!
"Красный воин" (Москва), 1927, 24 июля
---------------------------------------------------------------------
Книга: А.Гайдар. Собрание сочинений в трех томах. Том 3
Издательство "Правда", Москва, 1986
OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 13 декабря 2001
---------------------------------------------------------------------
Был этот Демченко, в сущности, неплохим красноармейцем. И в разведку
часто хаживал, и в секреты становиться вызывался.
Только был этот Демченко вроде как с фокусом. Со всеми ничего, а с ним
обязательно уж что-нибудь да случится: то от своих отстанет, то заплутается,
то вдруг исчезнет на день, на два и, когда ребята по нем и поминки-то
справлять кончат, вывернется вдруг опять и, хохоча отчаянно, бросит наземь
замок от петлюровского пулемета или еще что-либо, рассказывая при этом
невероятные истории о своих похождениях. И поверить было ему трудно, и не
поверить никак нельзя.
Другого бы на его месте давно орденом наградили, а Левку нет. Да и
невозможно наградить, потому что все поступки его были какие-то шальные -
вроде как для озорства. Однажды, будучи в дозоре, наткнулся он на два ящика
патронов, брошенных белыми, пробовал их поднять - тяжело. Тогда перетянул их
ремнями, навьючил на пасшуюся рядом корову, так и доставил патроны в
заставу.
Однако, нечего скрывать, любили его, негодяя, и красноармейцы и
командиры, потому что парень он был веселый, бодрый. В дождь ли, в холод ли
идет себе насвистывает. А когда на привале танцевать начнет - так из
соседних батальонов прибегают смотреть.
Было это дело в Волынской губернии. В 1919, беспокойном году. Бродили
тогда банды по Украине неисчислимыми табунами. И столько было банд, что если
перечислить все, то и целой тетради не хватит. Был погружен наш отряд в
вагоны и отправился через Коростень к Новгород-Волынску.
Едем мы потихоньку - впереди путь разобран. Починим - продвигаемся
дальше, а в это время позади разберут. Вернемся, починим - и опять вперед, а
там уже опять разобрано. Так и мотались взад и вперед.
Поехали мы как-то до станции Яблоновка. Маленькая станция в лесу - ни
живой души. Ну, остановились. Ребята разбрелись, костры разложили, утренний
чай кипятят, картошку варят. И никто внимания не обратил, что закинул Левка
карабин через плечо и исчез куда-то.
Идет Левка по лесной тропинке и думает: "В прошлый раз, как мы сюда
приезжали, неподалеку на мельнице мельника захватили. Был тот мельник
наипервейший бандит. Сын же его - здоровенный мужик - убежал тогда. Надо
подобраться, не дома ли он сейчас?"
Прошел Левка с полверсты, видит - выглядывает из-за листвы крыша
хутора. Ну, ясное дело, спрятался Левка за ветки и наблюдает, нет ли чего
подозрительного: не ржут ли бандитские кони? Не звякают ли петлюровские
обрезы?
Нет, ничего, только жирные гуси, греясь на солнце, плавают в болотце да
кричит пересвистами болотная птица - кулик. Подошел Левка и винтовку
наготове держит. Заглянул в окошко - никого. Только вдруг выходит из избы
старуха мельничиха. Нос крючком, брови конской гривою. Ажно остолбенел Левка
от ее наружности. И говорит ему эта хищная старуха ласковым голосом:
- Заходи в горницу, солдатик, может закусишь чего.
Идет Левка сенцами, а старуха за ним. И видит Левка слева дверцу - в
чулан, должно быть. Распахнул он и взглянул на всякий случай - не спрятался
ли там кто. Не успел Левка присмотреться как следует, как толкнула его со
всей силы в спину старуха и захлопнула за ним с торжествующим смехом дверь.
кормят ничего - все лучше, чем шататься. Только стал тут слух проходить, что
у кого больше 14 годов, того из детдома выметать будут, а как я в анкете
наврал, мне всего только одиннадцать выходит, а Лешка, дурак, записался
правильно.
Пошел Лешка к заведующему и говорит: "Так, мол, и так, а как ежели меня
выкинете, то я без специальности опять на ширму пойду, а потом подрасту и
прямо на грабеж".
Ахнул тогда заведующий от этаких слов. Призвал он разных докторов, не
знаю, что у них только в башке есть, и составили они запись, что есть он,
Лешка, неисправимый человек, и не пошли ему впрок науки - это про политику,
значит, да про танцы, а потому направить его в дефективную колонию.
А как узнали мы, что это за дефективная - это, значит, куды одних
дураков да круглых идиетов направляют, вроде как сумасшедший дом, так решили
мы с Лешкой бежать: он по этой причине, что не согласен быть идиетом, а я
заодно.
И так думали убечь и эдак - ничего не выходит. Потом, значит,
сообразили: есть у нас два клозета, и один то и дело закрывают, водопровод в
нем часто портится. Встали мы это ночью, а двери все, конечно, заперты,
пошли в уборную, заперлись изнутри на крючок, а снаружи повесили объявление:
"По случаю порчи временно не действует".
А сами принялись за работу. И нам что - спокойно, подойдет кто к двери,
торкнется, увидит записку и катится скорей в другую без всякого подозрения,
потому дело обычное. Сшелушили мы перочинным ножом замазку, вытащили раму, а
другая просто на запоре была, спрыгнули в сад, ну и утекли...
- А одежду, а другие рубашки где взяли? - спросил я.
- Со столов у тех, которые спали, захватили. Им что - новые выдадут.
Он помолчал, потом добавил:
- Нет такого закона, чтобы людей без всякого повода в идиетское
отделение приписывать.
Мы поднялись и пошли дальше. Целую неделю мы бродили вместе, и ребята
воровали картошку по чужим деревням, и мы варили ее в моем котелке. Оба они
были изворотливы, находчивы, и мы сдружились с ними здорово. Но на седьмой
день возле Никитовки пути наши разошлись. Они остались на станции, чтобы
примоститься к поезду и уехать в Крым, я же пошел дальше, направляясь к
шахтам.
Был уже вечер, когда тяжело пыхтящий товарный поезд нагнал меня.
- Эй, эй, дядя! - услышал я приветливый оклик и, приглядевшись, заметил
две всклокоченные головы, высовывающиеся из перегородки угольного вагона.
Я махнул им рукой, и поезд, скрывшись за поворотом, усилил ход под
уклон и быстро умчал двух беспризорников навстречу... навстречу чему - не
знаю...
Прошел еще с версту, вышел за кусты и остановился. Горел горизонт
электрическими огнями, и огромные, как египетские пирамиды, горы земли,
вывезенные из прорытых шахт, молчаливо упирались острыми конусообразными
вершинами в небо. А по небу, точно зарево тревожных пожаров, горели отблески
пламени раскаленных коксовых печей.
Шахты Донбасса были рядом.
За двадцать семь рублей в месяц я нанялся вагонщиком в шахту. Дали мне
брезентовые штаны, рубаху и три жестяных номера - на фонарь, на казармы и
личный номер. В два часа следующего дня со второй сменой я вышел на работу.
Поднялся на вышку. Там шмелиным гулом жужжала тысячная толпа шахтеров.
Подошел к окошку. Штейгер равнодушно вписал мое имя и крикнул десятнику:
- Возьмешь на Косой пласт.
Десятник кивнул головой одному из забойщиков, и тот хмуро сказал мне:
- Пойдешь со мной.
Звякнул сигнал, и бешено завертелись приводные ремни, и из темной
пропасти шахтового ствола выплыла двухэтажная клеть. Дождались очереди,
залезли, стали плотной грудой, тесно прижавшись друг к другу. Потом
протяжный, длинный гудок медного рожка - и клеть рвануло вниз. Почему-то все
молчали, клеть стремительно падала, но казалось, что она летит вверх.
Было сыро, было темно, на голову падали капли воды. Первая остановка -
штольня на трехсотом метре, вторая на четыреста тридцать седьмом, но есть
еще и третья. Вылезаем на второй. Тускло светят раскачивающиеся фонарики, и
длинной вереницей шахтеры тянутся по изгибам узкой шахты, постепенно теряясь
по разным штрекам и квершлагам.
Нас остается трое. Мы прошли уже около двух верст под землей, наконец
упираемся в тупик. Остановка.
Забойщик, полуголый, забирается под аршинный пласт и лежит там, как
червяк, сдавленный земляными глыбами, и киркой бьет уголь, который по косому
скату "печи" летит в штольню. Нас двое, мы лопатами нагружаем вагонетку и
везем ее сажен за полтораста - там яма. Что это за яма, я не знаю, но я
знаю, что когда в нее сваливаешь уголь, то он шумит и с мертвым, глухим
стуком катится куда-то вглубь далеко вниз.
- Куда? - спрашиваю своего соседа.
- В коренной нижний штрек, туда ссыпается весь уголь со всех штолен, и
уже оттуда идет он машиной наверх.
На пятом часу с непривычки у меня заболевает спина, хочется курить, но
нельзя, хочется пить, но нечего. Везде ручьями бежит чистая, холодная вода,
подошел, пополоскал черные, как у трубочиста, руки, набрал в пригоршню,
хлебнул и тотчас же выплюнул с отвращением, потому что кислой тиною стянуло
весь рот - вода угольная и пить ее нельзя.
На восьмой час я - не я. Горло пересыпано пудрой черной пыли,
сумасшедше гудят по шахтам ветры, но с тела льется и смешивается с угольной
грязью крупный пот.
Наконец кончаем. Но и это не все. Для того чтобы подняться наверх,
нужно сначала спуститься вниз. Пошли по штольне.
- Стой, - говорит мне забойщик. - Мы пришли.
- Куда пришли? Как пришли?
Я ничего не понимаю, потому что около меня только голые стены и никаких
выходов нет. Забойщик подходит к той самой яме, куда я только что ссыпал
уголь, и открывает крышку.
- Лезь за мной.
С трудом протискиваюсь в яму. Стенки ее обшиты деревянным тесом. И в
ней можно только лежать. Крепко сжимаю лампу и чувствую, как подо мною
катится уголь, и сверху катится уголь, засыпается за шею, за рукава, и сам
я, почти не сопротивляясь, в темноте стремительно лечу вместе с углем
куда-то вниз.
- Держись! - кричит мой спутник.
За что держаться, как держаться, я не знаю, но чувствую, что к чему-то
надо быть готовым. Р-раз - вылетаю в нижний штрек. После
восьмидесятиметрового стремительного полета встаю измятый и оглушенный
падением. Идем дальше. Штольня расширяется, отовсюду тянутся шахтеры,
подходим к стволу и ждем очереди. Наконец выбираемся в клеть, опять гудок -
и сразу вверх.
Выхожу из клети, шатаясь, жадные глотки воды и жадная затяжка свернутой
цигарки махорки. Спускаюсь, сдаю лампу. На дворе ночь. Долго моюсь в
промывочной горячей водой, но, вернувшись в казармы и бросившись на нары,
вижу перед собой осколок разбитого зеркала. Смотрю и не узнаю себя: под
глазами черные полосы, глаза лихорадочно блестят, лицо матовое, губы
подчеркнуто красные. Закуривая и откашливаясь, плюю на пол, и из легких
вырывается черный угольный плевок.
Сначала было тяжело. Сколько раз, возвращаясь с работы, я клял себя за
глупую затею, но каждый день в два часа упорно возвращался в шахту, и так
полтора месяца.
Потом надоело. Стал я худым, глаза, подведенные угольной пылью, как у
женщины из ресторана, и в глазах новый блеск - может быть, от рудничного
газа, может быть, просто так, от гордости.
Заработал двадцать семь рублей и пошел опять по полям до города
Артемовска. Шел днем, шел ночью, а тогда были темные теплые последние ночи
отцветающего лета. Взял в Артемовске билет и уехал в Москву.
...Шахты теперь далеко, и все далеко. Перебирая в памяти все, что
прошло, что оставило след в душе после бескрайнего фронта и похоронного
марша орудийных гулов, я чаще всего вспоминаю реку Донец, лес, пересыпанный
разводами узорчатых цветов. Впрочем, и многое, многое другое тоже вспоминаю.
Но разве все разом рассказать!
Край мой, Россия! Родина моя советская, то, что было рождено в грохоте
орудийных залпов, то, что было захвачено натиском умирающей атаки, - все
наше и все мое. И когда, в минуту глупого сомнения, набегает порой иногда
мысль о том, что ехать больше некуда, что все шесть концов, шесть сторон
пройдены и пережиты, - так это только минута.
А потом... Видишь тогда, как далеки темные глубины неба, усыпанные
огоньками пятиконечных звезд, видишь, как необъятны просторы и как убегают с
горизонтом длинные, бесконечные дороги и еще не пережитые и еще не
пройденные пути.
И когда меня спросят, что я люблю больше всего, я молчу. Только:
...синее поле с шелестом убегающих трав да под шатром звездной ночи
казачье седло, кривую шашку и стальные стремена. Зарево ли пожаров
сжигаемого старого, зарево ли коксовых печей дышащего огнем нового, но все,
что в движении, все, что дает сигнал: аллюр два креста... вперед!
"Звезда" (Пермь), 1926, 9, 11, 13 и 14 июля
---------------------------------------------------------------------
Книга: А.Гайдар. Собрание сочинений в трех томах. Том 3
Издательство "Правда", Москва, 1986
OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 13 декабря 2001
---------------------------------------------------------------------
Жил да был в деревеньке Ягвинской, Ильинского района, бедный мужик Егор
Макрушин. И такая у этого мужика мытарная жизнь была, что как ни бился, как
ни крутился, а не было ему от судьбы удачи, - хотя ковырялся он в земле с
утра до ночи, и старуха по дому работала, и даже бесхвостая Шавка огурцы в
огороде стерегла от разбойных мальчишек, у которых своих огурцов сколько
хочешь, а нет - подай им стариковы.
И вот однажды доняла старика горькая бедность, собрала ему старуха
котомку, и пошел старик искать счастья-работы. Вернулся старик через
несколько месяцев, не принес с собой ни денег, ни подарка, но зато принес
старик хорошее слово для бабки.
- Был, - говорит, - я в славном городе Чермозе, работал у богатого
хозяина Камметалла, заработал денег столько, что хоть на целую корову не
хватит, но на телушку вполне, да еще на поросенка в придачу. А только за
деньгами велели приходить опосля, когда БАЛАНС ВЫВЕДУТ.
Пошел старик в сельсовет и спрашивает, что это за штука "баланс" и
долго ли его выводить надо? Почесал председатель голову и говорит:
- Точно сказать не могу, но, по всей видимости, долго, потому что это
хитрая штука и ее в канцелярии ученые люди выводят.
Ждал-пождал старик; напекла ему бабка лепешек, положила в мешок три
луковицы, и пошел старик за шестьдесят верст, в город Чермоз, к хозяину
Камметаллу заработок получать.
Сидит в Камметалле человек гордой наружности, а вокруг него столько
бумаги, что целой деревней в год не перекурить. Посмотрел он на старика и
говорит:
- Иди, добрый человек, обратно. Зайдешь недели через три. А сейчас нам
КРЕДИТЫ НЕ ОТПУЩЕНЫ.
Запечалился старик, обул покрепче ноги и поплелся обратно. Вернулся
домой и зашел в сельсовет.
- Что, - говорит, - такое означает "кредиты не отпущены"?
Почесал ухо председатель и отвечает:
- А точно сказать не могу, но, вероятно, уж что-нибудь да означает.
Подождал три недели старик и опять попер в город пешедралом. Пришел в
Камметалл и видит: сидит там прежний человек в чине бухгалтера, а вокруг
него треск от счетов стоит, и так ловко люди счет ведут, что в один миг всю
деревню обсчитать могут.
И говорит гордый бухгалтер старику таким же тоном:
- Иди, старик, обратно и приходи недельки через три, у нас сейчас
РЕОРГАНИЗАЦИЯ ПРОВОДИТСЯ.
Запечалился старик еще пуще прежнего и попер обратно. А старуха на него
закричала и ногами затопала.
- Если, - говорит, - в следующий раз не принесешь, я тебя из избы
выгоню! Одних только лепешек сколько задаром я на тебя израсходовала, да
лаптей десять пар лишних стоптал.
Пошел старик в четвертый раз и видит: сидит прежний человек, а вокруг
него народу столько, что повернуться некуда, и у каждого в руках папки с
бумагами. Замахал на старика руками бухгалтер.
- Уходи, - говорит, - отсюда обратно. Приходи сюда недельки через три.
Иль не видишь, что у нас РЕВИЗИЯ ИДЕТ?
Взвыл тогда старик печальным голосом:
- Помилосердствуйте, господин начальник! Не пустит меня старуха в дом
без денег. Третий месяц хожу. Лепешек старухиных без счету израсходовал, все
лапти в износ пошли, почитай ПЯТЬСОТ ВЕРСТ за своими деньгами проходил.
Имейте же жалость к моему положению.
Замахали тут руками контролеры-ревизоры за эдакие дерзостные слова,
зазвенели звонки, забегали курьеры. Испугался старик шума-грома, схватил
сумку и подался в дверь поспешно.
Сел тогда гордый бухгалтер на свое место, помешал ложечкой чай в
стакане, затянулся папиросой и угостил покурить всех контролеров-ревизоров.
И опять защелкали счеты и пошел над бумагами сладкий дым.
"Звезда" (Пермь), 1926, 21 ноября
---------------------------------------------------------------------
Книга: А.Гайдар. Собрание сочинений в трех томах. Том 3
Издательство "Правда", Москва, 1986
OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 13 декабря 2001
---------------------------------------------------------------------
Есть за городом возле оврага, возле маленькой речки Ягошихи, старое
кладбище. Там, посередине, возле белой пустой церкви, торчат памятники над
могилами умерших купцов, почетных граждан, убитых и просто мирно
скончавшихся полковников и прочих знатных и видных горожан. Но чем дальше
забираешься вглубь к краям кладбища, тем гуще и беспорядочней выбивается
дикий кустарник, тем меньше мраморных плит и железных решеток.
Покосившиеся кресты рассыпаются сухою мертвой пылью, растрескавшиеся
кирпичи затянуты язвами серой плесени.
Долго бродил я по узеньким тропкам, всматриваясь в надмогильные
надписи, стихи и изречения, но по большей части эти надписи были схожи между
собой, как обезличенные временем, состарившиеся кресты, как могилы двух
близнецов, похороненных рядом, ибо оставшиеся в живых по большей части
преподавали все один и тот же совет умершим в том смысле, что: "Спите, мол,
спокойно, а мы не забудем вас", что, в сущности говоря, просто ложь и
следует ее понимать так: "Спите спокойно, а мы будем жить".
Однако веками освященный обычай заставлял штамповать на памятниках
привычную формулу, давно утратившую всякий смысл, так же, как твердо
устанавливал, что над могилой каждого скончавшегося христианина даже "тати
нощной"*, даже "душегуба и вора" - только не святотатца, отверженного
церковью, должен быть поставлен крест как символ окончательного расчета с
земными судьями и здешними законами.
______________
* Тать нощная - вор, грабитель.
Возле церкви, наклонившись за тем, чтобы сорвать желтый цветок
одуванчика, я остановился и отдернул протянутую руку - внизу лежала чугунная
змея. И если бы здесь ползла настоящая кобра, то и это, вероятно, не так бы
поразило меня, как то, что я увидел перед собою.
Втиснутая краями вровень с землей, лежала в траве заржавленная чугунная
плита; и шершавая, грубо высеченная змея, мертвым кольцом охватывая плиту,
кусала себя за хвост, а с плиты глядели вверх провалы круглых глаз,
треугольного носа и оскаленные зубы страшной рожи.
Я содрогнулся. Я не мог понять: над кем это на христианском кладбище
мог быть поставлен такой издевающийся, странный памятник?
С трудом разобрал полустертые буквы:
"1812 год. Анастасия, - проклятая дочь Пермского исправника"
Долго не мог я оторвать глаз от мрачной могилы, запечатанной чугуном
отцовского проклятья, и не заметил, как подошел ко мне какой-то человек и
спросил, присаживаясь рядом:
- Смотрите? Да, этот памятник всех поражает, он слишком тяжел и мрачен.
От него веет диким средневековьем. Я не знаю, как было дело, но, говорят,
что дочь исправника полюбила кого-то и у ней, у невенчанной, родился
ребенок. Тогда отец проклял ее, и она умерла с горя.
Я спросил:
- Но почему же ее не похоронили где-нибудь с краю, а здесь на почетном
месте, возле самого входа в церковь?
- Именно не на почетном. Затем, чтобы после смерти ее топтали ногами
идущие молиться христиане.
Человек ушел скоро, я же долго еще сидел и думал:
"У ней, у невенчанной, родился ребенок. Ее заклеймили проклятьем при
жизни, и после смерти ее должны были топтать до тех пор, пока не сотрется
чугун 15-пудовой плиты.
Почему же плита заржавела? По-видимому, ни у кого не хватает смелости
вытирать ноги о страшное лицо еще не стершейся плиты. Не потому ли, что,
прежде чем успел стереться надмогильный чугун, многое стерлось и смелось
навеки пролетевшими ураганами последнего десятилетия?"
"Звезда" (Пермь), 1926, 26 ноября
---------------------------------------------------------------------
Книга: А.Гайдар. Собрание сочинений в трех томах. Том 3
Издательство "Правда", Москва, 1986
OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 13 декабря 2001
---------------------------------------------------------------------
Мой помощник Трач подъехал ко мне с таким выражением лица, что я
невольно вздрогнул.
- Что с вами? - спросил его я. - Уж не прорвались ли геймановцы* через
Тубский перевал?
______________
* Геймановцы - солдаты белого генерала Геймана.
- Хуже, - ответил он, вытирая ладонью мокрый лоб. - Мы разоружаемся.
- Что вы городите, - улыбнулся я. - Кто и кого разоружает?
- Мы разоружаемся, - упрямо повторил он. - Я только что с перевала. Эта
проклятая махновская рота уже почти не имеет винтовок. Я наткнулся на такую
картину: сидят четыре красноармейца и старательно спиливают напильниками
стволы винтовок. Я остолбенел сначала. Спрашиваю:
- Зачем вы это делаете?
Молчат. Я кричу:
- Что же это у вас из винтовок получится, хлопушки?.. Ворон в огороде
пугать?!
Тогда один ответил, насупившись:
- Зачем хлопушки?.. Карабин получится: он и легче и бухает громче, из
его ежели ночью по геймановцам дунуть - так горы загрохочут - вроде как из
пушки.
Нет, вы подумайте только: ка-ра-бин... Я ему говорю:
- Думать, что если от винтовки ствол отпилить, то кавалерийский карабин
получится, так же глупо, как надеяться на то, что если тебе, балде, голову
спилить, то из тебя кавалерист выйдет!
Трач плюнул и зло продолжал:
- Я даже не знаю, что это такое... Это нельзя назвать еще изменой
потому, что на перевале они держатся, как черти, но в то же время это прямая
измена, равносильная той, что если бы кто-нибудь бросил горсть песку в тело
готовящегося к выстрелу орудия.
- Вы правы, - ответил ему я, - это не измена, а непроходимое
невежество... Четвертая рота к нам прислана еще недавно, в ней почти одни
бывшие махновцы... Поедемте к ним.
И пока мы ехали, Трач говорил мне возмущенно:
- Когда-то я бесился и до хрипоты в горле доказывал, что снимать штыки
с винтовок безумие. Ибо винтовка машина выверенная, точная, ибо при снятом
штыке перепутываются все расчеты отклонения пули при деривации...* Но это же
пустяки по сравнению с тем, когда отхватывают на полторы четверти ствол.
Стрелять из такой изуродованной винтовки и надеяться попасть в цель - это
так же бессмысленно, как попробовать попасть в мишень из брошенного в костер
патрона. Да что тут говорить... Вот погодите же, я сейчас докажу им... Они
позаткнут свои рты, - и он зло рассмеялся.
______________
* Деривация - отклонение а полете пули от прямолинейного движения.
- Что вы хотите сделать? - спросил я.
- А вот увидите, - и он насмешливо качнул головой.
Мы подъехали к перевалу. Нагроможденные в хаотическом беспорядке
огромные глыбы тысячепудовых скал то и дело преграждали путь. Последний
поворот - и перед нами застава.
Построили роту развернутым фронтом. Скомандовали "на руку". Пошли вдоль
фронта. Вместо ровной щетины стальных штыков перед нами был какой-то
выщербленный частокол хромых обрезков, из которых только изредка
высовывались стволы необрезанных винтовок, но и те были без штыков...
Я покачал головой, Трач отвернулся вовсе. Видно было, что это убогое
зрелище выше его сил.
Скомандовав "к ноге", я начал речь с нескольких крепких, едких фраз.
Говорил я долго, убеждал, доказывал всю нелепость уродования винтовок,
ссылался на стрелковый устав. Под конец мне показалось, что речь моя имеет
некоторый успех и доходит до сознания бывших махновцев.
Но это было не совсем так, ибо когда я кончил, то сначала молчали все,
потом кто-то из заднего ряда буркнул:
- Что нам, впервой, что ли?..
И сразу же прорвалось еще несколько голосов:
- А как мы возле Александровска обрезами белых крыли?
- Как так не попадает?.. Тут самое важное - нацелиться, - послышались
поддерживающие голоса.
Трач, резко повернувшись, подошел к маленькому рябому махновцу, горячо
доказывавшему, что надо "только нацелиться", и, дернув его за рукав, вывел
вперед фронта... Потом отдал какое-то приказание. Из-за кустов притащили
самый обыкновенный пулеметный станок Виккерса. Трач взял обрезок, приладил
его наглухо к станку и навел его на большой расшибленный сук стоявшего в
пятидесяти шагах дерева.
- Смотри, - сказал он махновцу.
Тот посмотрел, мотнул головой удовлетворительно и отошел. Подошел я.
Края мушки приподнялись как раз посредине и вровень с прорезью прицела.
Обрезок был направлен точка в точку в сук.
- Что вы хотите делать? - спросил я.
- Я стану туда сам, - ответил Трач.
- Что за глупости? - заволновался я. - Конечно, это обрезок, но зачем
все-таки рисковать?
- Никаких "но"... и никакого риска, - холодно ответил Трач и спокойными
шагами пошел к дереву.
Красноармейцы один за другим подходили к обрезку, щурили глаза и, качая
головой, отходили прочь.
Трач мотнул рукой. Рябой махновец, вместо того чтобы держать за
спусковой крючок, испуганно посмотрел на меня.
Трач нетерпеливо мотнул рукой второй раз...
Махновец опять заколебался. Скрепя сердце я кивнул головой. Шеренга
ахнула... Одновременно грянул выстрел.
Простояв секунды три, Трач спокойно, подчеркнуто спокойно, направился к
нам...
- Ну, что? - спросил он, подходя.
Красноармейцы молчали.
- Ну, что? - повторил он еще раз.
Тогда забурлило, захлопало все вокруг... И чей-то голос громко, но
смущенно крикнул:
- Крыть нечем!
"Красный воин" (Москва), 1927, 24 июля
---------------------------------------------------------------------
Книга: А.Гайдар. Собрание сочинений в трех томах. Том 3
Издательство "Правда", Москва, 1986
OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 13 декабря 2001
---------------------------------------------------------------------
Был этот Демченко, в сущности, неплохим красноармейцем. И в разведку
часто хаживал, и в секреты становиться вызывался.
Только был этот Демченко вроде как с фокусом. Со всеми ничего, а с ним
обязательно уж что-нибудь да случится: то от своих отстанет, то заплутается,
то вдруг исчезнет на день, на два и, когда ребята по нем и поминки-то
справлять кончат, вывернется вдруг опять и, хохоча отчаянно, бросит наземь
замок от петлюровского пулемета или еще что-либо, рассказывая при этом
невероятные истории о своих похождениях. И поверить было ему трудно, и не
поверить никак нельзя.
Другого бы на его месте давно орденом наградили, а Левку нет. Да и
невозможно наградить, потому что все поступки его были какие-то шальные -
вроде как для озорства. Однажды, будучи в дозоре, наткнулся он на два ящика
патронов, брошенных белыми, пробовал их поднять - тяжело. Тогда перетянул их
ремнями, навьючил на пасшуюся рядом корову, так и доставил патроны в
заставу.
Однако, нечего скрывать, любили его, негодяя, и красноармейцы и
командиры, потому что парень он был веселый, бодрый. В дождь ли, в холод ли
идет себе насвистывает. А когда на привале танцевать начнет - так из
соседних батальонов прибегают смотреть.
Было это дело в Волынской губернии. В 1919, беспокойном году. Бродили
тогда банды по Украине неисчислимыми табунами. И столько было банд, что если
перечислить все, то и целой тетради не хватит. Был погружен наш отряд в
вагоны и отправился через Коростень к Новгород-Волынску.
Едем мы потихоньку - впереди путь разобран. Починим - продвигаемся
дальше, а в это время позади разберут. Вернемся, починим - и опять вперед, а
там уже опять разобрано. Так и мотались взад и вперед.
Поехали мы как-то до станции Яблоновка. Маленькая станция в лесу - ни
живой души. Ну, остановились. Ребята разбрелись, костры разложили, утренний
чай кипятят, картошку варят. И никто внимания не обратил, что закинул Левка
карабин через плечо и исчез куда-то.
Идет Левка по лесной тропинке и думает: "В прошлый раз, как мы сюда
приезжали, неподалеку на мельнице мельника захватили. Был тот мельник
наипервейший бандит. Сын же его - здоровенный мужик - убежал тогда. Надо
подобраться, не дома ли он сейчас?"
Прошел Левка с полверсты, видит - выглядывает из-за листвы крыша
хутора. Ну, ясное дело, спрятался Левка за ветки и наблюдает, нет ли чего
подозрительного: не ржут ли бандитские кони? Не звякают ли петлюровские
обрезы?
Нет, ничего, только жирные гуси, греясь на солнце, плавают в болотце да
кричит пересвистами болотная птица - кулик. Подошел Левка и винтовку
наготове держит. Заглянул в окошко - никого. Только вдруг выходит из избы
старуха мельничиха. Нос крючком, брови конской гривою. Ажно остолбенел Левка
от ее наружности. И говорит ему эта хищная старуха ласковым голосом:
- Заходи в горницу, солдатик, может закусишь чего.
Идет Левка сенцами, а старуха за ним. И видит Левка слева дверцу - в
чулан, должно быть. Распахнул он и взглянул на всякий случай - не спрятался
ли там кто. Не успел Левка присмотреться как следует, как толкнула его со
всей силы в спину старуха и захлопнула за ним с торжествующим смехом дверь.