* Аркадий Гайдар - в газете *





    Аркадий Гайдар. Угловой дом





---------------------------------------------------------------------
Книга: А.Гайдар. Собрание сочинений в трех томах. Том 3
Издательство "Правда", Москва, 1986
OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 13 декабря 2001
---------------------------------------------------------------------


- На перекрестки! - задыхаясь, крикнул командир отряда. - Всю линию от
Жандармской до Покровки... Сдыхайте, но продержитесь три часа.
И вот...
Нас было шестеро, остановившихся перед тяжелой кованой дверью углового
дома. Три раза дергал матрос за ручку истерично звякающего звонка - три раза
в ответ молчала глухо замкнувшаяся крепость. И на четвертый, оборвав
лязгнувшую проволоку, ударил с досады матрос прикладом по замку и сказал,
сплевывая:
- Не отопрут, сволочи, а занять надо. Р-раз! Через забор, ребята!
Исцарапав руки о железные гвозди, натыканные рядами, мы через забор
пробрались во двор, достали лестницу, вышибли окошко, выходящее в сад. Я
первым прыгнул в чужую, незнакомую квартиру, за мной матрос, потом Галька,
потом все остальные.
- Вперлись куда-то к бабам в спальню! - пробормотал Степан-сибиряк, с
удивлением поглядывая на свои огромные грязные сапоги и на белоснежное
одеяло пуховой кровати.
Мы распахнули дверь в следующую комнату и столкнулись с седоватым
джентльменом, лицо которого выражало крайнее удивление и крайнее негодование
на способ, при помощи которого мы проникли в дом.
- На каком основании вы ворвались в чужую квартиру без согласия ее
хозяина? - спросил он. - Будьте добры тотчас же покинуть помещение!
Вопреки обыкновению, матрос не изругался сразу, а вежливо объяснил
седоватому джентльмену, что юнкеpa собираются атаковать революционный штаб и
мы имеем огромное и вполне законное желание всеми способами
противодействовать этому. Внезапное же появление через окошко со стороны
дамского будуара объяснил недостатком времени и невозможностью дозвониться
в, очевидно, испорченный звонок.
Но так как это объяснение не показалось удовлетворительным седоватому
джентльмену, то матрос загнул особую, припасенную только для торжественных
случаев формулу, от которой едва ли не случился обморок с одной из девиц,
имевших неосторожность выглянуть из соседней комнаты...
И добавил, что начихать вообще ему на все права, установленные
буржуями, тем более что стреляют уже возле Семеновской площади.
Через пять минут все хозяева были заперты в чулан. И матрос стал
комендантом крепости.
Я мог бы многое рассказать, что было дальше: как стучали приклады в
окованную железом дверь, как разоряли мы белоснежные постели, стаскивая
перины и затыкая ими обстреливаемые окна. И как встретилась Галька у веранды
с пробирающимся к окну юнкером.
И Галька была красива, юнкер был тоже красив. И Галька разбила ему
голову выстрелом из нагана, потому что красота - это ерунда, а важно было
три часа продержаться на перекрестке до тех пор, пока со станции Морозовки
не подойдет сагитированный и взбольшевиченный батальон.
Я мог бы многое рассказать, и мне жаль, что в газетном подвале "Звезды"
всего шесть колонок. И потому продолжаю прямо с конца, то есть с той минуты,
когда Гальки уже не было, а была только счастливая улыбка, застывшая на
мертвых губах ее взбалмошно кудрявой головки, когда Степан-сибиряк и Яшка
валялись - должно быть, впервые за всю свою жизнь - на мягком персидском
ковре, разрисовывая его кровью, а нас осталось всего трое.
Звякнуло разбиваемое в сотый раз окно, заклубилась пылью штукатурка
лепного потолка, заметалась рикошетом пойманная пуля и, обессиленная, упала
на мягкий плюш зеленого кресла.
Звякнули в сто первый раз осколки стекол, и стыдливо опустили глаза
строгие мадонны, беспечные нимфы раззолоченных картин от залпа особенной
ругани, выпущенной матросом, когда рванула контрреволюционная пуля в приклад
матросской винтовки, искорежила магазинную коробку.
- Лучше бы в голову, стерва! - проговорил он, одной рукой отбрасывая
винтовку в сторону, другой выхватывая маузер из кобура.
- Сколько времени еще осталось?
Но часы, тяжелые, солидные, едко смеялись лицом циферблата и, точно
умышленно, затягивали минуты. Сдерживали ход тяжелых стрелок. Для того чтобы
дать возможность сомкнуться кольцу молчаливо враждебных стен и сжать мертвой
хваткой последних трех из "банды", разгромившей бархатный уют пальмовых
комнат.
Оставалось еще сорок минут, когда матрос, насторожив вдруг спаянное с
сережкой ухо и опрокидывая столик с китайской вазой, с ревом бросился в
соседнюю комнату.
И почти одновременно оттуда три раза горячо ахнул его маузер.
Потом послышался крик. Отчаянный женский крик.
Мы со Степаном бросились к нему.
Распахнули дверь.
И сквозь угарное облачко пороховой дымки увидали плотно сжатые брови
матроса, а в ногах у него - белое шелковое платье и тонкую, перехваченную
браслетом руку, крепко сжимающую ключ.
- Курва! - холодно сказал матрос. - Она выбралась через окошко чулана и
хотела открыть дверь.
У меня невольно мелькнула мысль о Гальке. На губах у Гальки играла
счастливая полудетская улыбка...
А у этой? Что застыло у нее на губах? Сказать было нельзя, потому что
губы были изуродованы пулей маузера. Но черты лица были окутаны страхом, а в
потухающих глазах, в блеске золотого зуба была острая, открытая ненависть.
И я понял и принял эту ненависть, как и Галькину улыбку.
Впрочем, это все равно, потому что обе они были уже мертвы.
Мы кинулись назад и, пробегая мимо лестницы, услышали, как яростно
ударами топора кто-то дробил и расщепывал нашу дверь.
- Точка! - сказал я матросу, закладывая последнюю обойму. - Сейчас
вышибут дверь. Не пора ли нам сматываться?
- Может быть, - ответил матрос. - Но я, прежде чем это случится, я
вышибу мозги из твоей идиотской башки, если ты повторишь еще раз!
И я больше не повторял. Мы втроем метались от окна к окну.
А когда последний патрон был выпущен и взвизгнувшая пуля догнала
проскакавшего мимо кавалериста, - отбросил матрос винтовку, повел глазами по
комнате, и взгляд его остановился на роскошном, высеченном из мрамора
изваянии Венеры.
- Стой! - сказал он. - Сбросим напоследок эту хреновину им на голову.
И тяжелая, изящная Венера полетела вниз и загрохотала над крыльцом,
разбившись вдребезги. И это было неважно, потому что Венера - это ерунда, а
перекрестки... революционный штаб... и так далее...
Это было все давно-давно. Дом тот все там же, на прежнем месте, но
седоватого джентльмена в нем нет. Там есть сейчас партклуб имени Клары
Цеткин. И диван, обитый красной кожей, на котором умерла Галька, стоит и до
сих пор. И когда по четвергам я захожу на очередное партсобрание, я сажусь
на него, и мне вспоминается золотой зуб, поблескивающий ненавистью, звон
разбитого стекла и счастливая улыбка мертвой Гальки.
У нее была темнокудрявая огневая головка. И она звонко, как никто,
умела кричать:
- Да здравствует революция!

"Звезда" (Пермь), 1925, 7 ноября

    Аркадий Гайдар. Мысли о бюрократизме





---------------------------------------------------------------------
Книга: А.Гайдар. Собрание сочинений в трех томах. Том 3
Издательство "Правда", Москва, 1986
OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 13 декабря 2001
---------------------------------------------------------------------


Классический тип старорежимного бюрократа встречается теперь как
редкость, сохранившаяся разве на какой-либо мелкой должности зав. канцелярии
губархива, или статбюро, или особой комиссии при губземуправлении.
В учреждениях же, которым по роду своего назначения приходится
сталкиваться с массами или тесно увязывать свою работу с работой десятка
других учреждений применительно к обстановке, выработался и новый тип
советского бюрократа.
Бюрократы бывают активные и пассивные.
Пассивный менее вреден. Он молча и любезно выслушает просьбу, предложит
подать заявление по одной из пятнадцати установленных форм, провести его
через входящую и зайти за ответом через неделю, после чего через исходящую
возвратит его обратно с аккуратно наложенной резолюцией о том, что таковая
адресована не по адресу, а следует обратиться с ней туда-то и туда-то.
Он свято чтит раз установленную форму, боится всякой ломки, не любит
говорить по телефону и, упаси боже, объясняться с кем-нибудь лично, а если и
приходится, то говорит тихо, искренно, с ноткой сожаления о "невозможности
исполнить", с ссылкой на соответствующие параграфы, пункты, разделы и так
далее. Это наиболее распространенный тип, доставшийся нам по наследству от
старого.
Активный бюрократ не таков. Он, наоборот, - имеет пристрастие к
телефонам, электрическим звонкам в курьерскую и личным переговорам. Он
сочувственно относится к "НОТ"*, часто носит значок "Лига времени", любит
анкеты с заковыристыми вопросами, никогда не обороняется, а всегда нападает.
______________
* НОТ - научная организация труда.

Он первый враг всевозможных непорядков, и это ему пришла блистательная
идея отдать швейцару приказ, чтоб пальто сотрудникам не выдавались до тех
пор, пока они не принесут справку от завканца* об окончании работы. Он не
затягивает ответов на неделю, а почти что не глядя накладывает резолюцию на
всякую подсунутую бумагу. И его резолюция - камень, ибо, раз наложенная, она
не терпит противоречий, хотя бы имеющих здравый смысл.
______________
* Завканц - заведующий канцелярией.

И активные и пассивные бюрократы бывают часто ведомственниками.
Эта самая вредная, самая ядовитая разновидность. Проникнутые
сапаристским духом*, забившиеся в глубину кабинетов, они воображают, что
смысл всей революции заключается именно только в том, чтобы дать возможность
жить возглавляемому ими учреждению. Их любимая фраза: "это нас не касается",
"а какое нам дело" и "обратитесь по назначению". Они шарахаются от всякой
бумаги, подписанной не их прямым начальством, часто уподобляются собакам на
сене и не способны ни на малейшую жертву во имя здравого смысла, если
таковая не предусмотрена присланным свыше циркуляром.
______________
* Сапаристский дух - от франц. sape - ров, траншея. Гайдар хотел
сказать, что бюрократы всячески отгораживаются от людей, которые к ним
обращаются.

Много в Перми всяких учреждений, контор, представительств, трестов. И
когда мне случается бывать в одном из них, я прохожу мимо заваленных
бумагами комнат, всматриваюсь в лица, и я готов поручиться головой, что
всякий склонившийся над столом зав или пред* счел бы личным оскорблением,
если бы кто-нибудь спросил его: не присущи ли ему если не все, то хоть
некоторые из указанных здесь бюрократических черт?
______________
* Пред - сокращенно от "председатель".

Печатная строка колом по голове не бьет. Но ничего. Мы раскачаемся еще
и еще раз, будем сообща бить тараном в каменную стену бюрократизма,
издеваться над бюрократизмом вообще, издеваться над бюрократами в
отдельности, рыскать гончими по трущобам волокитных зарослей, по закоулкам
трестовских канцелярий, вытравливая закопавшихся в бумажную листву
бюрократов.
И результаты... читатель увидит в ближайших номерах "Звезды".

"Звезда" (Пермь), 1926, 25 июля

    Аркадий Гайдар. Пути-дороги





---------------------------------------------------------------------
Книга: А.Гайдар. Собрание сочинений в трех томах. Том 3
Издательство "Правда", Москва, 1986
OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 13 декабря 2001
---------------------------------------------------------------------


Два года назад отдыхал я в Гаграх, на кавказском побережье Черного
моря.
Восхищался сначала горными пейзажами, лазал по ущельям или целыми днями
валялся в тени финиковых пальм и роскошных платанов.
Но потом осточертело мне море, надоели мне пальмы и надоела солнечная
лень. Довез меня пароход до Сочи, а оттуда я прямо на станцию к кассиру.
- Сколько, - говорю, - уважаемый товарищ, билет до Москвы стоит?
Сказал он. Гляжу - по деньгам не подходит.
- Сколько тогда, - говорю, - дорогой товарищ, до Ростова?
Гляжу - излишек остается.
И так я спрашивал его еще про несколько городов, потому что ехать мне
было все равно куда. И каждый раз он отвечал вежливо, не то что кассиры на
наших станциях, хотя, может быть, это и потому, что больше, кроме меня,
пассажиров что-то не видно было и скучно ему, кассиру, было сидеть у окошка.
Но наконец то ли надоело ему отвечать, то ли заинтересовался он, к чему
бы это мне такое количество городов понадобилось, а только перебил он меня и
говорит:
- Да вам, собственно, до какого места надо?
Вывалил я тогда вместо ответа ему на подоконник всю наличность -
двенадцать рублей сорок копеек - и говорю:
- Будьте настолько любезны, докуда этой суммы хватит, дотуда и дайте.
Посмотрел он в таблицу и отвечает:
- Ежели сюда добавить гривенник, то как раз без плацкарты до Баку
хватит, а ежели отнять полтинник, то в аккурат с плацкартой до Харькова.
А в Харькове у меня никого и ничегошеньки, а в Баку и подавно, и взял я
билет до Харькова, потому что хоть и есть это город Украинской республики, а
все же к России ближе.
Загудел паровоз, зашипел, и я в единственном числе, не считая старой
мадам да двух абхазцев с кинжалами, поехал в жестком вагоне на север, по
Черноморской дороге, которая сползает все время в море.
И, высунувшись в окно, смотрел я на природу, на горы, а также возле
станции Лоо, которая вовсе и не станция, а так что-то, видел единственное в
свете померанцевое дерево, больше нашего дуба, которое настолько
замечательно, что в старое время возле него днем и ночью часовой ходил. Но я
подумал, что весной, когда в цвету, тогда, может, оно и так-сяк, а теперь
просто обыкновенное дерево, и на нем грач...
...Вылез я из поезда в Харькове, сделал не торопясь круг по городу и
увидел, что действительно хороший город. Только надписи на вывесках
малопонятные и речка поперек города дрянь, потому что ее свиньи вброд
переходят.
На Пушкинской встретил я картину с планом, под которой была надпись
"Харьков через сто лет", на которой, помимо аэропланов в небе и всяких
прочих воздушных сообщений, изображена эта самая речка, а на ней пароходы
океанского масштаба, - ну, только, по-моему, это просто фантазия и даром
инженерам деньги за планы.
И так я дошел до базара, на котором столько крику, сколько в Гаграх
тишины, и купил за двугривенный четыре пирожка, сел на бревно и стал
раздумывать о своей судьбе.
Конечно, можно было первым делом в редакцию насчет гонорара, но
надоело, и вместо этого в голову пришла мне замечательная идея такого
направления: а что, если забыть про свою литературную профессию и
попробовать прожить до конца лета просто так? Как же я в любом рассказе могу
описать путешествия вокруг света с гривенником в кармане, и все как по
линеечке выйдет, то есть доберется человек до цели не померши и даже с
интересными приключениями?
Почему бы мне не попробовать до конца лета этого на практике?
И когда доел я последний пирожок, встал с бревен и тотчас же позабыл
про свою литературную профессию, отверг с презрением мысль идти в редакцию,
а вместо этого пошел к старьевщику.
Выбрал у него крепкие штаны из мешка и рубаху такого же фасона и
предложил ему променять их на мой курортный костюм с условием - пятерка в
придачу. Но старьевщик был хитрый, он сразу сообразил, с кем имеет дело, а
потому осторожно отвел меня в какой-то куток, дал трешницу и, пока я
переодевался, сказал мне предупредительно:
- Ты, парень, берегись... Тут агенты из уголовки то и дело рыскают.
На что я рассмеялся тихонько и нарочно, когда вышел из лачуги, подошел
к базарному милиционеру и попросил прикурить.
И потом купил я хлеба два фунта, небольшой мешок, старый солдатский
котелок, у которого была маленькая дырочка на донышке, но зато за
двугривенный. Набил полный кисет махорки и, закурив трубку, вышел из
города...
Там, где журчит речонка Уды, у зеленых тростников, разбегались во все
стороны разные пути, разные дороги.
Постоял я немного и пошел по той, что идет на юг, на Донбасс. С легким
сердцем, с легким багажом и без всяких тревог.
А вверху сентябрьским хрусталем висело небо, а внизу земля дышала
ароматом сохнущих трав и спелых дынь, а впереди была дорога, длинная и
загадочная, как дымка снеговых вершин у долин душного Мцхета, как и всякая
другая еще не пройденная дорога.
Дошел я вечером до станции Змиевки, хотел заночевать там, но когда мне
сказали, что верстах в пяти впереди есть деревушка - какая, я теперь не
помню, - то зашагал я по шпалам, стараясь достигнуть цели раньше, нежели
солнце последним краешком спрячется вовсе за край земли.
Но тяжелый красный шар, точно арбуз, подтолкнутый чьей-то ногой,
покатился вдруг по облакам и спрятался сразу, оставив меня в темноте
угадывать чутьем ширину пространства между разбросанными шпалами.
Прошло не меньше часа ночного пути, а деревушка не попадалась, и я уже
решил было свернуть в сторону и заночевать в поле, как вдруг поворот, а за
поворотом огонек - близко-близко, совсем возле дороги. Но темнота решила
поиздеваться надо мной, и несколько раз я попадал в ямы и залезал в какие-то
лужи, шумящие лягушиными криками, прежде чем подняться на горку.
И если бы не палка, то, должно быть, сожрала бы меня вместе с мешком
огромная собака, но на собаку кто-то крикнул хриплым басом, и она замолчала,
а я подошел к костру и увидел там шалаш из сухих подсолнухов и соломы, а
также старика с длинной седой бородой, внимательно, но не враждебно
уставившегося на меня.
- Здравствуй, - говорю я ему, - здравствуй, дорогой дедушка. Что здесь
поделываешь и чье добро караулишь?
- Сижу я, - отвечает он, - общественным сторожем, а караулю я бахчи с
кавунами и дынями от разных бродяг, которые по ночам шляются. И вчерась
только одному за это шею накостылял.
И, услышав такой неприятный оборот разговора, вынул я поспешно кисет с
табаком, а также отломил кусочек хлеба в кармане и, пока одной рукой
предложил старику закурить, другой бросил хлеб собаке, которая ехидно
подбиралась к моим пяткам, и ввиду такого моего дипломатичного поведения
тотчас же между нами был заключен мир. И спросил меня седобородый старик,
завертывая цигарку:
- А кто ты есть за человек и куда путь-дорогу в ночную пору держишь?
А у меня фантазия всегда наготове, и не буду же я вдаваться в
психологические мотивы моего путешествия, и говорю я ему искренним тоном:
- Есть я, дедушка, солдат-красноармеец, вышел в бессрочный после
службы, а иду я искать счастья-работы, хоть на земле в заводе, хоть под
землей в шахте, лишь была бы какая-нибудь, а какая - мне все равно.
И совсем тогда смягчился суровый старик, бросил охапку хвороста в
огонь, полез в шалаш, вынул оттуда кусок сала в пять пальцев толщиной и
лепешку утрешнюю разрезал, сам стал есть и мне протянул.
А человек я не гордый, взял, что дали, и съел моментально с
благодарностью все без остатка.
И лег я у этого старика в шалашике из соломы да сухих подсолнухов, а
кругом на всем свете была такая темная тишина, что слышно было даже, как
звезды на небе между собой перешушукиваются и где-то далеко, точно за тысячу
верст, ревет эхо паровоза. А чего ревет, не знаю.
Сдвинул мне сон брови, и захлопнул я осовевшие глаза. И слышал я сквозь
сон, как долго молился богу и бормотал что-то старик, но разобрал я только
какие-то молитвенные отрывки за странствующих-путешествующих, а также за
всех солдат, которые живы и которые погибли, и за всю Красную Армию.
Подивился я таким странным словам, потому что не знал я в ту минуту,
что четыре сына погибли у старика: первый - в германскую, двое -
красноармейцами, а четвертый, сволочь, к махновцам ушел, и сейчас жив, и
ничего ему, проклятому, не сделалось, но только погиб он для старика тоже.
Поднялся я с рассветом, когда еще до солнца далеко-далеко, съел
помидорину, только что от земли, попрощался со стариком и пошел дальше.
Сквозь тонкую сетку перепутавшихся туч просвечивало серыми пятнами
мертвое небо, и шел от земли холодный пар, а внизу, слева от дороги,
раскинулась настоящая украинская деревушка, и вся она была похожа на кучу
крепких грибов, выпирающих из чернозема, соломенные крыши - как шляпки
березовиков, белые стены - как спелые черенки.
И так я шел и шел до тех пор, пока не забрел в лес, разросшийся по
берегам реки Донца. А в стороне от тропки - солнечная зелень и только что
высохшая, пересыпанная земляничными разводами и цветами-ромашкой теплая
земля. И кинулся я отдыхать в эту роскошную траву - и вскочил моментально с
гневным проклятием по адресу всех крапив и прочих змей-трав, которые обманно
затесываются в приветливые цветы.
Прошел я еще сорок шагов, а поляна еще лучше, и только хотел я
окончательно расположиться, как окликнул {меня} кто-то. Повернул я голову и
гляжу: сидят два гражданина, и обоим, должно быть, по три года за первый
десяток перевалило, и костюмы на них верхние почище моего будут, а волосы
взъерошены дыбом и пересыпаны остатками соломы от ночлега. И сидят они возле
кучки золы и делают мне такое официальное предложение:
- Дай, дядя, табаку-махорки закурить, а мы тебя за это печеной
картошкой угостим.
Согласился я на это дельное предложение, сел к ним, а пока они
закуривали, стал их рассматривать. Верхние телогрейки - рвань-рванью, а под
ними - синие рубашки, по-казенному шитые белыми нитками, а вороты рубашек
расстегнуты, и под ними опять такие же синие рубашки, а сколько всего, не
знаю.
Смекнул я тогда, в чем дело, и говорю им напрямик:
- А куда вы, соколы, летите, и не иначе вы из какого-нибудь детдома
удули и заодно свою и чужую порцию казенного имущества потырили?
- Правильно, - согласился со мной один, тот, что поменьше и побойчее, -
верно это ты, дорогой дядя, насчет казенного имущества и насчет детдома
башкой сообразил, удули мы из этого самого курского детдома, чтоб ему
провалиться и всем, кто его выдумал.
И заинтересовался я таким неожиданным пожеланием насчет детдома и стал
расспрашивать беглецов про их историю. И все сначала они отмалчивались и не
хотели мне никакой истории рассказывать, но потом, когда вынул я к печеной
картошке кусок сала, переглянулись они и согласились рассказать все до
точки.
Не знаю, наврали, не знаю, правда, но только действительно интересно.
- Знаешь ли ты, что такое ширмач? - спросил меня один из них. - Ширмач
- это который по карманной выгрузке работает. Вот, например, как Лешка.
И он махнул головой на своего соседа, тощего лохматого мальчугана с
равнодушно-усталыми глазами и коричневым от налета пыли лицом.
- Так вот он и есть этот ширмач, а я песельник, хотя при случае тоже
могу. И были мы с ним в городе Курске на вокзале, когда его один старичок по
шеям двинул из-за подозрения, и выгнали тогда нас со станции, а была
паскудная осень.
Шли мы с ним по улице, и никто не подает, несмотря на то, что я глотку
надорвал пеньем. Тогда мы видим, что дело насчет шамовки плохо, и
раздумываем, где бы двугривенный сообразить. Бились этак, бились так, ни
черта.
"Постой, - говорит тогда Лешка, - я способ знаю... Плохой только
способ, но зато раньше всегда подавали".
"Давай, - говорю я ему, - твой способ!"
Пошли мы к пивной, а возле ее мокрятица и тротуар весь глиной липкой
исшаркан. Выходит оттуда человек подвыпивши, а Лешка и предлагает ему: "Дай,
дядя, пятак, а я за это через голову кувыркаться буду".
Ну, тот подивился, конечно, какое тут может быть кувыркание по этакой
погоде, и дает пятак, а Лешка раз, раз - и готово. Встал, конечно, как аспид
измызганный, а тут народ собирается, интересно, как это в эдакое время - и
вдруг через голову.
Дали еще гривенник за три раза, потом три копейки ни за что дали. И
сколько бы он набрал за представление - должно быть, до рубля бы, а только
идет вдруг по улице человек в порядочной одежде и начинает на всех ругаться.
"Зачем это вы, такие-то и сякие, несознательные, детей развращаете
подаянием? И разве не знаете, что на это есть строгий приказ?"
А сам позвал милиционера. И замели это нас за свою же собственную
работу в отделение. Кувыркнулся бы сам, черт проклятый, посмотрел бы тогда,
как этот гривенник достается.
Из отделения нас в детдом, повели там в комнату и стали про нас бумаги
писать. Кто ты есть такой? Какое у тебя твое печальное происхождение? А
также как твой дедушка был насчет водки и еще много всего, сейчас не
упомнишь.
Я, как догадливый, наврал, конечно, что все, мол, благополучно, а Лешка
возьми, дурак, и расскажи - вор, мол, я, ширмач, потому жрать надо. И был
папаша пьяница, а как насчет дедушки, не знаю, но, вероятно, тоже не
отказывался.
И из-за этого самого назначили нас в разные отделения, меня просто, а
его в группу для малолетних преступников. И наплевать бы, что к
преступникам, я и сам просился: "Назначьте тогда, пожалуйста, вместе и меня
туда же. Потому что у него, что у меня - почти одинаковая работа". Покачали
они головами, посоветовались и говорят промеж себя: "У этого
благоприобретенные, а у того наследственные". Так и не назначили.
Потом стали нам науки разные преподавать, только все бесполезные науки:
две всего. Приходил к нам человек и каждый день читал нам политическую
науку: ску-у-чная. Лучше б ремесло какое, а тут все про одно и то же, как
вот, мол, у нас в России и как у буржуев за границей, а на другой день опять
сначала, а потом еще старая мадама приходила и учила нас гимнастическому
танцу, как затянет свое: "Р-аз, д-ва, р-аз, д-ва" - и так до тошноты.