Страница:
В почтовой избе было людно и накурено. Через клубы густого пара
Чебутыкин увидел пьющего чай стражника, возле которого оживленно
разговаривало несколько человек.
Чебутыкин сделал было шаг, но в ту же секунду почувствовал, что локоть
его попал в какие-то завинчивающие тиски. Он едва не вскрикнул от перепуга и
остановился.
- Почта? - спросил стражник, окидывая взглядом форменную фуражку
Чебутыкина. - А скажите, господин, с вами за дорогу ничего не случалось?
- Ничего, ничего, - ответил он придавленным голосом.
- А скажите, не повстречались ли вам конные жандармы?
- Повстречались.
- И никого они с собой не вели?
Услыхав, что стражники никого не захватили и что с почтой ничего
особенного не случилось, стражник удивленно пожал плечами и пробормотал про
себя что-то вроде того: "Да куда же эти черти делись?"
Чебутыкин опять хотел крикнуть, что хотя почту никто не обобрал и сумка
у него в руках, но что это видимость одна, потому что...
Но локоть опять начал зажиматься в клещи ямщиковой пятерни, и ямщик
сказал ему тихо на ухо:
- Давай, едем.
Чебутыкин беспомощно посмотрел на пьющего чай стражника и, понурив
голову, направился к выходу.
- Постойте, господин, господин, - проговорил стражник, вставая и
пристегивая шашку, - я все-таки с вами поеду. А то, не равно, как не вышло
бы чего худого.
В первую секунду Чебутыкин страшно обрадовался, но почти сейчас же
понуро опустил голову и искоса смотрел на ямщика.
- Давай садись, ваше благородие, - проговорил тот, - место в санях
есть, а кони хорошие, скорей только, торопиться надо.
Стражник и Чебутыкин сели рядом, ямщик рванул сразу с места. Ямщик
теперь чувствовал, что позади него сидит человек с револьвером, и он
поминутно чуть-чуть поворачивал голову назад, не выпуская руку из-под
полушубка.
- Вот гонит! - с восхищением сказал Чебутыкину стражник. - Хо-ро-ший
ямщик.
Но хороший ямщик, доехав до первого ухаба, резко повернул лошадей, сани
перевернулись, и. прежде чем Чебутыкин и ругающийся стражник успели
пошевелиться в глубоком сугробе, над их головами блеснуло тонкое и длинное,
как осиное жало, дуло маузера, и ямщик сказал негромко:
- Стоп, не шевелиться... и лежать смирно.
Так как оба лежали в сугробе, он, отскочив в сторону, полез в снег за
отброшенной почтовой сумкой. Снег был глубокий, выше колена, и пока он
доставал ее, стражник успел вскочить на ноги, рванулся к кобуре и выхватил
оттуда револьвер.
Но прежде чем он успел нацелиться, тяжелая сумка ударила ему в голову и
снова сшибла с ног. Падая, стражник наугад выстрелил, и почти одновременно
черный человек блеснул огнем своего маузера и пригвоздил его выстрелом к
снегу.
Ямщик схватил опять сумку, обернулся назад и, заметив на горизонте
мчавшихся на выстрелы, очевидно, вернувшихся жандармов, бросился к лошадям.
Крепкая ругань сорвалась с его губ: оглобля санок была переломлена.
Бежать по дороге было бы бесцельно, бежать в сторону из-за глубокого снега
нельзя. Он выскочил на дорогу, обернулся еще раз, соображая, что бы это
такое сделать.
Как вдруг он насторожился, отскочил в сторону и, выхватив свой маузер,
вскинул его на захрустевшие придорожные кусты.
Мягко скользнув по снегу, оттуда выехала стройная девушка, охваченная
серой, мягкой фуфайкой, с тонкими бамбуковыми палками в руках. От быстрого
бега она слегка запыхалась и сейчас, столкнувшись с маузером, увидав
опрокинутые сани и валяющихся людей, слегка вскрикнула и остановилась.
- Дай лыжи, - коротко сказал ей Лбов.
Она вскинула на него глаза и, совершенно не обращая внимания на маузер,
как будто бы не из-под угрозы, а по доброй воле, легко соскочила на дорогу и
воткнула палки в снег.
- Возьмите.
Ремни были маловаты, но перевязывать их было некогда, и человек с
трудом всунул в отверстие сапоги и схватил палки. Перед тем как
оттолкнуться, он встретился с глазами незнакомки.
- Я вас знаю, - после легкого колебания сказала она. - Вы Лбов.
- Я Лбов, - ответил он, - а я вас не знаю, - он посмотрел на тонкую,
теплую, плотно охватившую ее фигуру фуфайку, на мягкие фетровые бурки и
добавил: - А я не знаю и знать не хочу.
Зигзагообразной складкой дернулись губы девушки, она откинула голову
назад и спросила:
- Вы невежливый? Я Рита... Рита Нейберг.
- А мне наплевать, - ответил он, - и вообще, на все наплевать, потому
что за мной гонятся жандармы.
Он сильным толчком выпрямил сжатые руки, и лыжи врезались в гущу
кустов. Еще один толчок - и он исчез в лесу...
- Сволочь, - сказала Рита в бешенстве, - взял лыжи и хоть бы спасибо
сказал... И кого это он убил?.. Даже двух.
Пересиливая отвращение, она с любопытством заглянула за сани.
- Барышня, - окликнул ее вдруг кто-то из сугроба, - барышня, он уже
ушел?
"Один не умер еще", - подумала Рита и подошла к Чебутыкину.
- Он ушел?
- Ушел, ушел, - ответила она, - а вы ранены?
- Нет, я не ранен, а так.
- То есть как это так? Чего же вы тогда дураком лежите в сугробе? -
крикнула Рита. - И как это вам было не стыдно: вдвоем с одним справиться не
могли?
Чебутыкин забарахтался, выполз из сугроба и, стараясь вложить в слова
некоторую убедительность, сказал ей:
- Мы и так сопротивлялись, но что же мы могли?..
- Молчите, и ни слова, - презрительно сквозь зубы сказала Рита, потому
что с одного конца торопливо на лыжах приближались два отставших ее
спутника, встревоженные выстрелами, а с другой - во весь опор мчались конные
жандармы.
Зимнее солнце скользнуло за горизонт как раз в ту секунду, когда
стражники соскакивали с коней.
- Ограбили-таки!.. - громко крикнул один из стражников. - И кто это мог
подумать, что он вместо ямщика... Из своих рук прямо выпустили. Ваше имя? -
спросил он Чебутыкина.
Чебутыкин с достоинством отвернул шубу, чтоб виднее были форменные
пуговицы на тужурке, и хотел медленно и толково ответить, но унтер-офицер не
дал ему докончить и сказал резко:
- По подозрению в сообщничестве с государственным преступником,
разбойником Лбовым, вы арестованы.
Унтер-офицер любил торжественные фразы, но от этой торжественности у
титулярного советника Чебутыкина захватило дух - он хотел что-то сказать, но
не смог и только подумал: "Господи, ну и день... Господи, и какой же это
удивительно проклятый день!"
4. В землянке, занесенной снегом
Пробежав на лыжах верст пять, Лбов остановился. Он вытер рукавицей
взмокший лоб и сел на сваленное и заметенное снегом дерево. Было почти
совсем темно, снег стал матовым, а деревья слились в одну крепкую, черную
тень. Лбов посмотрел на сумку, хотел открыть ее, но сумка была заперта, он
вынул нож, собираясь ее надрезать, но раздумал, потому что в темноте можно
было выронить что-либо или растерять ее содержимое потом по дороге.
"Здорово, - подумал он и вынул из кармана револьвер, захваченный у
убитого стражника. - Смит, - решил он, - ну и то ладно, пригодится". Он
повернул несколько раз барабан, положил револьвер обратно, встал на лыжи и
поехал дальше. В темноте ветки хлестали по лицу, и голову часто обсыпало
мелкой снежной пылью, падающей со встряхиваемых кустов.
Часа через полтора он добрался до такой гущи, что огонек землянки
вынырнул вдруг - только перед самыми глазами.
Стольников был дома, он выскочил на двор и крикнул удивленно:
- Сашка! Откуда тебя в этакое время? Я думал, ты в Мотовилихе
заночуешь.
- Было дело, - коротко ответил Лбов и, подходя к сеням, спросил: - А у
нас кто еще?
- Двое из наших, Степан Бекмяшев и потом еще один - Федор.
- Что за Федор? - с удивлением спросил Лбов и наморщил лоб. Он был
осторожен и не любил, когда к нему приходили новые незнакомые люди.
- Свой человек, заходи скорей, узнаешь.
Лбов вошел, не здороваясь, сел на лавку и, показывая пальцем на нового
человека, спросил прямо у Степана:
- Он кто?
- Из питерской боевой организации, - не менее прямо ответил Степан, -
да ты не думай ничего, шальная голова, мы ручаемся.
- Я не думаю, - проговорил Лбов и, повернувшись к Федору, сказал
коротко: - Ну, говори!
Питерский товарищ с любопытством посмотрел на Лбова.
- К тебе скоро приедут еще четыре человека.
- Зачем они мне? - И Лбов мотнул головой.
- Как зачем, вместе лучше! У вас будет тогда настоящая боевая группа...
- Группа, - повторил Лбов и задумался, точно само это слово внушало ему
некоторое подозрение. - Как ты сказал - боевая группа? А кто в ней будет?
- Два анархиста, один эсер и один социал-демократ.
- Я не про то спрашиваю, я спрашиваю: ребята надежные?
- Посмотришь - увидишь. Как у тебя насчет оружия?
- Плохо, - ответил вместо Лбова Стольников, - револьверов много, по
Мотовилихе обыски повальные, ребята все сюда направляют на сохранение, а
винтовок - всего одна.
- Привезут, - сказал Федор, - нужны только деньги. Ты достань денег.
Лбов с минуту подумал, потом поднял сумку, раскрыл нож и провел им по
коже. Целая пачка писем вывалилась на стол. Распечатали. Денег было около
тысячи рублей. Триста Лбов тут же отдал Федору. Триста оставил себе, а
остальные передал Степану.
- Это вам пока на подпольную, - добавил он, - будет с вас, ведь вам все
равно на разговоры.
- Как на разговоры? - И Федор удивленно переглянулся со Стольниковым и
Степаном.
- А так, на разговоры, - повторил Лбов. - Я понимаю - оружие покупать,
бомбы; ты скажи, чтобы больше бомб привозили, беда как люблю бомбы - на это
я понимаю, а что зря языками трепаться. Да скажи, чтобы к маузеру мне
патронов привезли, - добавил он, опять срываясь на прежнюю мысль, - побольше
патронов, мне очень нужны хорошие патроны. - Потом он помолчал и, точно
принимая окончательно какое-то решение, добавил: - И хорошие ребята тоже
нужны. Только такие, которым бы на все наплевать.
- Как наплевать? - не понял его Федор.
- А так, в смысле жизни.
Вскипятили чай, а за чаем много говорили. Лбов оживился, его темные
глубокие глаза заблестели и, крепко сжимая руку петербургского товарища, он
сказал:
- Так пусть приезжают, пусть обязательно приезжают, мы тогда такое,
такое устроим, что они дрожать будут, собаки.
Потом сел на лавку и спросил:
- У тебя книжки с собой нет?
- Есть, - и Федор подал ему. - На, читай пока.
- Я не могу сам, - резко ответил Лбов и с досадой сжал губы. - Учиться
не у кого было, - добавил он зло.
Он не любил, когда ему приходилось вспоминать о своей безграмотности.
Это было его больное место.
- Я прочитаю, давай слушай, ребята! - и Степан взял книгу.
Огонек лампы тускло дрожал в задавленной лесом, в заметенной снегом
землянке. И три бородатых человека молча слушали четвертого, и из маленькой
затрепанной книжки выпадали горячие готовые слова, выбегали горячими
ручейками расплавленных строчек и жгли наморщенные лбы пропащих голов.
- Читай, читай, - изредка говорил Лбов, когда Степан останавливался,
чтобы передохнуть, - начинай опять с прежней строчки.
- "...теперешнее правительство само порождает людей, которые в силу
необходимости должны переступить закон. И правительство, с неслыханной
жестокостью, плетьми и нагайками пытается взнуздать этих людей и тем самым
еще больше ожесточает их и заставляет их решиться: или погибнуть, или
попытаться разбить существующий строй..."
- Это про нас, - перебил Лбов, - это написано как раз про нас, которые
жили, работали и которым некуда теперь идти. Для которых все дороги, кроме
как в тюрьму, заперты до тех пор, пока будут эти самые тюрьмы. Давеча вот ты
читал что-то насчет цены...
- Ценности, - поправил Федор.
- Насчет ценности. Это лишнее. А вот про это, про что ты читал, писать
надо. И потом, достань мне, милый друг, где-нибудь книжку, в которой
написано, как самому делать бомбы.
- Хорошо, я пришлю, - сказал питерец и с удивлением посмотрел на Лбова:
сколько в нем энергии, неорганизованной воли и ненависти.
И питерский товарищ подумал, что хорошо бы частицу этой глубокой, сырой
ненависти вселить в умы рабочих столицы; тех, которые, сдавленные
жандармскими аксельбантами после проигранного восстания, начинают опускать
головы и падать духом.
Они долго еще говорили.
В эту снежную, темную ночь долго трепыхался огонек в маленьком окошке
лесной землянки, и в эту ночь выросла из сугробов заброшенная землянка, -
выросла и бросила вызов городу, застывшему над берегом Камы.
Но город усмехнулся в ответ сотнями огней. Был он закован в каменные
стены, был он богат белым серебром винтовочных пуль и красной медью казачьих
шашек.
Усмехнулся и не принял вызова город.
5. Странное появление...
С первым пароходом шестеро рабочих Сормовского завода, приговоренных к
смертной казни, бежали из Нижнего Новгорода в Мотовилиху. Несколько дней они
трепались с гармошкой без дела по улицам, был их коновод Митька Карпов
голосист, и черный чуб чертом выбивался из заломленного картуза.
Однажды вечером, когда всей гурьбой они шатались по улицам, с ними
встретился конно-казачий патруль и потребовал предъявления документов. И
ловко закинулась гармошка на спину, и быстро вынырнули из глубины карманов
револьверы, и громко ахнули шесть выстрелов в гущу казачьего патруля.
Наклонился набок стражник Ингулов и, падая, выстрелил и прошиб шею
Митьке Карпову, которого подхватили товарищи и под выстрелами унесли прочь.
- Стой! - крикнул около одной из хат Симка-сормовец. - Они нагонят нас,
давай стучись в эти ворота. Тут свой человек живет.
Калитку отперла хозяйка, и все шесть ввалились в сени.
- Дома хозяин?
- Нету! Нету! - испуганно заговорила хозяйка. - Да куда же вы идете, у
меня там чужой человек сидит.
- Стой, стой ребята... Кто это чужой человек?
- Еврейка какая-то попросилась переночевать.
На улице послышался топот, и тяжело дыша, громыхая шашками, пробежали
мимо городовые.
- Вот те и ядрена мамаша, - почесывая голову, проговорил Симка, - а что
ж теперь делать-то и на какой черт впустила ее? Ну все равно на улицу теперь
не выйдешь, леший с ней, с бабой.
Митьку ввели в хату. Черная женщина лет тридцати пяти с распущенными
волосами испуганно вскочила с лавки, когда увидела перед собой шестерых
незнакомых человек и кровь, расплывавшуюся по шее и лицу одного из них.
- Откуда это? - спросила она, запахивая распахнутый ворот кофточки.
- Оттуда, - коротко ответил Симка и выругался. - Дайте же чем-нибудь
человеку шею перевязать, али не видите, как у него кровь хлыщет?
Женщина быстро раскрыла дорожную сумку, вынула оттуда бинт, надломила
стеклянную пробирку с йодом и умело начала перевязывать раненого.
- Ишь ты, - удивленно сказал Симка, - и откуда это она, на наше
счастье, взялась? Ты кто хоть такая?
Но прежде чем она успела что-либо ответить, в окошко постучали. Ребята
схватились за револьверы. Распахнулась дверь, вошел хозяин квартиры Смирнов,
и с ним Лбов.
Лбов вошел, как будто бы давно был со всеми ребятами знаком. И
заговорил быстро:
- Давай раненого оставьте здесь, завтра к нему придет доктор. А все
остальные - за мною. А то полиция тут так и кружится, я насилу прорвался.
Ни у кого в голове не мелькнуло даже и мысли ослушаться его, и все
пятеро направились к выходу, но Лбов вдруг быстро шагнул вперед, крепко
стиснул руку незнакомой женщины и, дернувши ее к свету, спросил с удивлением
у хозяина:
- А это кто? Откуда еще тут такая?
- Не знаю, - смущенно ответил тот. - Это баба без меня кого-то пустила.
- Просилась переночевить, рубль дала, вот я и впустила, - запальчиво
ответила жена. - У тебя, у черта, хоть копейка есть? К завтраму жрать
нечего, а ты вон чем занимаешься.
Муж не ответил ничего. Лбов нахмурил брови, достал из кармана десятку,
положил на стол, потом сказал:
- Оставить тут ее нельзя, черт ее знает, что за человек, а кроме того,
у баб языки долгие. Одевайся валяй.
Но черные, точно выточенные брови еврейки даже не двинулись - она молча
накинула пальто, яркий цветной платок и вышла на улицу.
Два раза от разъездов шарахались все в темноту.
Чтобы не навлечь полицию на оставленного раненого, Лбов умышленно
избегал перестрелки.
На берегу Камы он легонько свистнул и замолчал. Прошло минут пять -
никого не было.
- Ты зачем свистишь? - спросил его Симка.
- Увидишь, - коротко ответил Лбов, - я даром никогда не свищу.
Послышался плеск, из темноты вынырнула лодка и причалила к берегу. Все
семеро сели молча, и лодка темным пятном заскользила по Каме. Слезли на том
берегу. На опушке, пока ребята закуривали, Лбов подошел к еврейке, молча
усевшись в стороне на срубленном дереве, и спросил:
- Чего же ты молчишь и откуда ты на нашу голову взялась? Убивать тебя
вроде как не за что, а в живых оставлять тоже нельзя. И куда я тебя дену?
А ночь была такая звездная. И вечер был такой мягкий. Женщина встала,
скинула платок и вдруг неожиданно обняла его за шею.
- Милый, - сказала она шепотом, - милый, возьми меня с собой.
Лбов никак не ожидал этого.
- Вот дура-то, и как это ты скоро... Да на что ты мне нужна! - Он хотел
было оттолкнуть ее, но она еще крепче зажала руки на его шее и, прижимаясь к
нему всем телом, прошептала:
- А может, на что-нибудь?
А ночь была такая звездная, и вечер был такой весенний. И Лбов
вспомнил, что собственная его жена теперь отгорожена барьером казачьих
шашек, и Лбов уже мягче разжал ее руки.
- Ты дура, - сказал он ей.
И Симке-сормовцу, который стоял недалеко, показалось, что он улыбнулся,
а может быть, и нет - разглядеть было трудно, потому что ночь была весенняя,
говорливая, но темная.
Но то, что женщина улыбнулась и блеснула черными глазами, - это
Симка-сормовец разглядел хорошо.
6. Встреча
Это было на берегу речонки Гайвы, узенькой мутной полоской прорезавшей
закамский лес.
Лбов лежал на берегу речки, а Симка-сормовец запекал в углях картошку,
когда невдалеке послышался вдруг резкий свист.
- Бекмешев пришел, - не поворачивая головы проговорил Лбов. - Давно я
уже его жду, дьявола. А ну-ка, свистни ему в ответ.
Но это был не Бекмешев, а паренек лет шестнадцати. Он вынырнул из-за
кустов и сказал, чуть-чуть задыхаясь от быстрого бега:
- Ишь куда запрятались, а я искал, искал... Тебе, Лбов, записка от
Степана. А сам он не может, занят чем-то.
- "Занят"! - хмуро передразнил Лбов. - Чем он там занят? А ну, дай
сюда!
Он взял записку, распечатал ее, повертел перед глазами и сунул ее
Симке.
- На, читай!
Симка прочел. Там было несколько бессвязных и непонятных слов: "Приходи
как под луну, в девятый, четыре патрона есть".
Но смысл этих слов был, очевидно, понятен Лбову. Он улыбнулся, привстал
с земли, потом сжал губы и задумался.
До сих пор он действовал на свой риск и совершенно один. Сормовских
ребят считать было нельзя, они были пришлыми и непостоянными, а Стольников
за последнее время ни в какие дела не вмешивался, он стал каким-то странным,
все ходил, часто хватался за голову и бормотал какие-то несуразные слова. А
теперь - кто они, эти четыре, с которыми придется рыскать, нападать и, если
нужно, то умирать? Кто они?
Весь день он был задумчив. В девять вечера был на обычном месте,
верстах в пяти от Мотовилихи. Прошел час - никого не было. Лбов нервничал, и
эта нервность еще усиливалась окружающей обстановкой, потому что темный лес,
насыщенный весенними тревожными шорохами, напитанный сыроватым пряным
запахом преющей прошлогодней листвы, бил в голову и слегка кружил ее.
Но никто не видел и не знал, как нервничал тогда Лбов.
И едва только захрустели ветки под чьими-то ногами, едва только
фальшивым криком откликнулась кукушка, и не кукушка, а ястреб, выпрямился
Лбов и провел спокойной рукой по маузеру.
Их было четверо, четыре человека без имен.
Демон - черный и тонкий, с лицом художника, Гром - невысокий,
молчаливый и задумчивый, Змей - с бесцветными волосами, бесцветным лицом и
медленно-осторожным поворотом головы, и Фома - низкий, полный, с
подслеповатыми, добродушными глазами, над которыми крепко засели круги
очков.
И в первую минуту все промолчали - посмотрели друг на друга, а на
вторую - крепко пожали друг другу руки, и в третью - Змей повернул голову и
спросил так, как будто продолжал давно прерванный разговор:
- Итак, с чего мы начинать будем?
- Найдем, с чего, - ответил Лбов. - Садитесь здесь, - он неопределенно
показал рукой вокруг, - садитесь и слушайте. Я все наперед скажу. Я рад, что
вы приехали, но только при условии, чтобы никакого вихлянья, никакого
шатанья, чтобы что сказано - то сделано, а что сделано - о том не заплакано,
и, в общем... Револьверы у вас есть? И потом, нужны винтовки, и потом мы
скоро разобьем Хохловскую винную лавку, а потом - надо убить пристава
Косовского и надо больше бить полицию и наводить на нее террор, чтобы они
боялись и дрожали, собаки...
Он остановился, переводя дух, внимательно посмотрел на окружающих и
начал снова, но уже другим, каким-то отчеканенно-металлическим голосом:
- А кто на все это по разным причинам, в смысле партийных убеждений или
в смысле чего другого, не согласен, так пусть он ничего не отвечает, а
встанет сейчас и уйдет, чтобы потом не было поздно.
Он остановился, и сквозь его голос проскользнула угрожающая, резкая
нотка. Он не сказал больше ничего.
- Всю программу изложил, - заметил Бекмешев, стараясь сгладить слегка
резкость, с которой встретил вновь прибывших Лбов.
Демон удивленно стянул брови. Гром молчал. Змей выставил одно ухо
вперед и слушал, чуть-чуть улыбаясь, и улыбка у него была вкрадчивая,
непонятная, так что каждый мог ее понять по-своему.
Только Фома снял очки, вытер спокойно стекла и сказал отдуваясь, но
совершенно просто:
- Уф... ну, милый, и завернул же ты... Только надо же все как-нибудь
согласовать, чтобы все это не слишком уж разбойно выходило.
Но что и с чем согласовать, он не договорил, потому что невдалеке
заревела сирена проходящего парохода, и шальное эхо долго и неугомонно
неслось по лесу.
Пошли к лбовской землянке. Кроме Стольникова, там было еще двое ребят.
Уселись у костра, над которым варился котел с мясом, и стали знакомиться.
- Я пить хочу, - сказал Змей.
- И я, - добавил Гром.
- Пойдем, - проговорил Лбов, - я тоже хочу. Входи в землянку, там
ведро.
Распахнули дверь, первым вошел Гром. Он пил долго, молча, потом подал
ковш Демону и хотел выйти, но взгляд его упал на угол, на груду наваленной
сухой листвы, служащей вместо постели Лбову, и на окутанную красным, густо
пересыпанным цветками, платком Женщину. Он перевел глаза на Лбова и спросил
спокойно, не меняя выражения лица:
- У тебя женщина? - Он сделал небольшое, едва заметное ударение на
последнем слове.
А Змей наклонил голову и, неопределенно улыбаясь, добавил вполголоса:
- Женщина в цветном платке, это твоя любовь?
- У меня любовь к бомбам, а не к бабам... и заткните ваши глотки.
В эту минуту в землянку вошел один из ребят и сказал, волнуясь:
- На опушке, возле дороги, знаешь, что возле ключа, костров там тьма,
ингушей, должно быть, штук с полсотни остановилось... Это неспроста, они
чего рыщут.
- Неспроста, - согласился Лбов и замолчал.
По лицу его забегали черточки, и казалось, что мысли его напряженной
головы проливались рывками через складки морщин лба.
- Неспроста, - повторил он. - Ты, ты и ты, - показал он пальцем на
нескольких человек, - вы все - марш вперед, слушайте и следите... Нужно,
чтобы они не столкнулись сегодня с нами. Сегодня, - он подчеркнул это слово,
- сегодня нам нужно отдохнуть.
Через час, за исключением дозорных, высланных к ключу для наблюдения за
расположившимся отрядом, все крепко спали.
Змей проснулся от того, что кто-то слегка задел его за руку. Он открыл
глаза и на фоне окошка, чуть мерцавшего звездным светом, увидел темный
силуэт женщины.
"И чего не спит баба", - подумал он и закрыл опять глаза.
Женщина накинула платок, осторожно отворила дверь и вышла. Возле
землянки она остановилась и прислушалась. Было прохладно и тихо. В кустах
что-то хрустнуло, женщина вздрогнула и заколебалась, но потом оглянулась еще
раз и быстро исчезла в лесной темноте.
7. Этой же ночью
И в тот же день, когда Лбов встретился с боевиками, хорунжего
Астраханкина вызвали в жандармское управление, где сообщили ему, что, по
имеющимся у них сведениям, ко Лбову и Стольникову присоединились пятеро
сормовских рабочих и всей шайкой была ограблена дача князя
Абамелек-Лазарева. Еще ему по секрету сказали о шифрованной телеграмме из
Петербурга с сообщением, что несколько террористов выехало на присоединение
к шайке.
- Надо уничтожить в самом зародыше, - сказал жандармский подполковник,
- а то знаете, чем это попахивает? И так за последнее время вокруг
чертовщина какая-то твориться начинает. Особенно в Мотовилихе: рыскают
какие-то подозрительные типы, собираются в кружки, чего-то шепчутся. А
полиция... а полиция, чтоб ей неладно было, только портит авторитет
государственной власти - два раза Лбов перестрелку среди улицы затевал, он
один, а их двое, либо трое, - отстреляется и уйдет. Это не человек, а черт
какой-то! Вы знаете, если эдакому человеку да шайку, так тут может такое,
такое выйти... - подполковник запнулся, подыскивая подходящее слово, и
несколько раз покрутил пальцем, вырисовывая в воздухе какую-то петлю.
- Ну, в общем, нельзя, - закончил он раздраженно, - нельзя потакать,
надо в зародыше, надо в корне...
Он был зол, потому что еще утром он получил от начальства весьма сухую
телеграмму, в которой указывалось, что с Лбовым давно бы пора было, пожалуй,
покончить.
Астраханкин вышел на улицу возбужденный и энергичный. Он прошел по
Чебутыкин увидел пьющего чай стражника, возле которого оживленно
разговаривало несколько человек.
Чебутыкин сделал было шаг, но в ту же секунду почувствовал, что локоть
его попал в какие-то завинчивающие тиски. Он едва не вскрикнул от перепуга и
остановился.
- Почта? - спросил стражник, окидывая взглядом форменную фуражку
Чебутыкина. - А скажите, господин, с вами за дорогу ничего не случалось?
- Ничего, ничего, - ответил он придавленным голосом.
- А скажите, не повстречались ли вам конные жандармы?
- Повстречались.
- И никого они с собой не вели?
Услыхав, что стражники никого не захватили и что с почтой ничего
особенного не случилось, стражник удивленно пожал плечами и пробормотал про
себя что-то вроде того: "Да куда же эти черти делись?"
Чебутыкин опять хотел крикнуть, что хотя почту никто не обобрал и сумка
у него в руках, но что это видимость одна, потому что...
Но локоть опять начал зажиматься в клещи ямщиковой пятерни, и ямщик
сказал ему тихо на ухо:
- Давай, едем.
Чебутыкин беспомощно посмотрел на пьющего чай стражника и, понурив
голову, направился к выходу.
- Постойте, господин, господин, - проговорил стражник, вставая и
пристегивая шашку, - я все-таки с вами поеду. А то, не равно, как не вышло
бы чего худого.
В первую секунду Чебутыкин страшно обрадовался, но почти сейчас же
понуро опустил голову и искоса смотрел на ямщика.
- Давай садись, ваше благородие, - проговорил тот, - место в санях
есть, а кони хорошие, скорей только, торопиться надо.
Стражник и Чебутыкин сели рядом, ямщик рванул сразу с места. Ямщик
теперь чувствовал, что позади него сидит человек с револьвером, и он
поминутно чуть-чуть поворачивал голову назад, не выпуская руку из-под
полушубка.
- Вот гонит! - с восхищением сказал Чебутыкину стражник. - Хо-ро-ший
ямщик.
Но хороший ямщик, доехав до первого ухаба, резко повернул лошадей, сани
перевернулись, и. прежде чем Чебутыкин и ругающийся стражник успели
пошевелиться в глубоком сугробе, над их головами блеснуло тонкое и длинное,
как осиное жало, дуло маузера, и ямщик сказал негромко:
- Стоп, не шевелиться... и лежать смирно.
Так как оба лежали в сугробе, он, отскочив в сторону, полез в снег за
отброшенной почтовой сумкой. Снег был глубокий, выше колена, и пока он
доставал ее, стражник успел вскочить на ноги, рванулся к кобуре и выхватил
оттуда револьвер.
Но прежде чем он успел нацелиться, тяжелая сумка ударила ему в голову и
снова сшибла с ног. Падая, стражник наугад выстрелил, и почти одновременно
черный человек блеснул огнем своего маузера и пригвоздил его выстрелом к
снегу.
Ямщик схватил опять сумку, обернулся назад и, заметив на горизонте
мчавшихся на выстрелы, очевидно, вернувшихся жандармов, бросился к лошадям.
Крепкая ругань сорвалась с его губ: оглобля санок была переломлена.
Бежать по дороге было бы бесцельно, бежать в сторону из-за глубокого снега
нельзя. Он выскочил на дорогу, обернулся еще раз, соображая, что бы это
такое сделать.
Как вдруг он насторожился, отскочил в сторону и, выхватив свой маузер,
вскинул его на захрустевшие придорожные кусты.
Мягко скользнув по снегу, оттуда выехала стройная девушка, охваченная
серой, мягкой фуфайкой, с тонкими бамбуковыми палками в руках. От быстрого
бега она слегка запыхалась и сейчас, столкнувшись с маузером, увидав
опрокинутые сани и валяющихся людей, слегка вскрикнула и остановилась.
- Дай лыжи, - коротко сказал ей Лбов.
Она вскинула на него глаза и, совершенно не обращая внимания на маузер,
как будто бы не из-под угрозы, а по доброй воле, легко соскочила на дорогу и
воткнула палки в снег.
- Возьмите.
Ремни были маловаты, но перевязывать их было некогда, и человек с
трудом всунул в отверстие сапоги и схватил палки. Перед тем как
оттолкнуться, он встретился с глазами незнакомки.
- Я вас знаю, - после легкого колебания сказала она. - Вы Лбов.
- Я Лбов, - ответил он, - а я вас не знаю, - он посмотрел на тонкую,
теплую, плотно охватившую ее фигуру фуфайку, на мягкие фетровые бурки и
добавил: - А я не знаю и знать не хочу.
Зигзагообразной складкой дернулись губы девушки, она откинула голову
назад и спросила:
- Вы невежливый? Я Рита... Рита Нейберг.
- А мне наплевать, - ответил он, - и вообще, на все наплевать, потому
что за мной гонятся жандармы.
Он сильным толчком выпрямил сжатые руки, и лыжи врезались в гущу
кустов. Еще один толчок - и он исчез в лесу...
- Сволочь, - сказала Рита в бешенстве, - взял лыжи и хоть бы спасибо
сказал... И кого это он убил?.. Даже двух.
Пересиливая отвращение, она с любопытством заглянула за сани.
- Барышня, - окликнул ее вдруг кто-то из сугроба, - барышня, он уже
ушел?
"Один не умер еще", - подумала Рита и подошла к Чебутыкину.
- Он ушел?
- Ушел, ушел, - ответила она, - а вы ранены?
- Нет, я не ранен, а так.
- То есть как это так? Чего же вы тогда дураком лежите в сугробе? -
крикнула Рита. - И как это вам было не стыдно: вдвоем с одним справиться не
могли?
Чебутыкин забарахтался, выполз из сугроба и, стараясь вложить в слова
некоторую убедительность, сказал ей:
- Мы и так сопротивлялись, но что же мы могли?..
- Молчите, и ни слова, - презрительно сквозь зубы сказала Рита, потому
что с одного конца торопливо на лыжах приближались два отставших ее
спутника, встревоженные выстрелами, а с другой - во весь опор мчались конные
жандармы.
Зимнее солнце скользнуло за горизонт как раз в ту секунду, когда
стражники соскакивали с коней.
- Ограбили-таки!.. - громко крикнул один из стражников. - И кто это мог
подумать, что он вместо ямщика... Из своих рук прямо выпустили. Ваше имя? -
спросил он Чебутыкина.
Чебутыкин с достоинством отвернул шубу, чтоб виднее были форменные
пуговицы на тужурке, и хотел медленно и толково ответить, но унтер-офицер не
дал ему докончить и сказал резко:
- По подозрению в сообщничестве с государственным преступником,
разбойником Лбовым, вы арестованы.
Унтер-офицер любил торжественные фразы, но от этой торжественности у
титулярного советника Чебутыкина захватило дух - он хотел что-то сказать, но
не смог и только подумал: "Господи, ну и день... Господи, и какой же это
удивительно проклятый день!"
4. В землянке, занесенной снегом
Пробежав на лыжах верст пять, Лбов остановился. Он вытер рукавицей
взмокший лоб и сел на сваленное и заметенное снегом дерево. Было почти
совсем темно, снег стал матовым, а деревья слились в одну крепкую, черную
тень. Лбов посмотрел на сумку, хотел открыть ее, но сумка была заперта, он
вынул нож, собираясь ее надрезать, но раздумал, потому что в темноте можно
было выронить что-либо или растерять ее содержимое потом по дороге.
"Здорово, - подумал он и вынул из кармана револьвер, захваченный у
убитого стражника. - Смит, - решил он, - ну и то ладно, пригодится". Он
повернул несколько раз барабан, положил револьвер обратно, встал на лыжи и
поехал дальше. В темноте ветки хлестали по лицу, и голову часто обсыпало
мелкой снежной пылью, падающей со встряхиваемых кустов.
Часа через полтора он добрался до такой гущи, что огонек землянки
вынырнул вдруг - только перед самыми глазами.
Стольников был дома, он выскочил на двор и крикнул удивленно:
- Сашка! Откуда тебя в этакое время? Я думал, ты в Мотовилихе
заночуешь.
- Было дело, - коротко ответил Лбов и, подходя к сеням, спросил: - А у
нас кто еще?
- Двое из наших, Степан Бекмяшев и потом еще один - Федор.
- Что за Федор? - с удивлением спросил Лбов и наморщил лоб. Он был
осторожен и не любил, когда к нему приходили новые незнакомые люди.
- Свой человек, заходи скорей, узнаешь.
Лбов вошел, не здороваясь, сел на лавку и, показывая пальцем на нового
человека, спросил прямо у Степана:
- Он кто?
- Из питерской боевой организации, - не менее прямо ответил Степан, -
да ты не думай ничего, шальная голова, мы ручаемся.
- Я не думаю, - проговорил Лбов и, повернувшись к Федору, сказал
коротко: - Ну, говори!
Питерский товарищ с любопытством посмотрел на Лбова.
- К тебе скоро приедут еще четыре человека.
- Зачем они мне? - И Лбов мотнул головой.
- Как зачем, вместе лучше! У вас будет тогда настоящая боевая группа...
- Группа, - повторил Лбов и задумался, точно само это слово внушало ему
некоторое подозрение. - Как ты сказал - боевая группа? А кто в ней будет?
- Два анархиста, один эсер и один социал-демократ.
- Я не про то спрашиваю, я спрашиваю: ребята надежные?
- Посмотришь - увидишь. Как у тебя насчет оружия?
- Плохо, - ответил вместо Лбова Стольников, - револьверов много, по
Мотовилихе обыски повальные, ребята все сюда направляют на сохранение, а
винтовок - всего одна.
- Привезут, - сказал Федор, - нужны только деньги. Ты достань денег.
Лбов с минуту подумал, потом поднял сумку, раскрыл нож и провел им по
коже. Целая пачка писем вывалилась на стол. Распечатали. Денег было около
тысячи рублей. Триста Лбов тут же отдал Федору. Триста оставил себе, а
остальные передал Степану.
- Это вам пока на подпольную, - добавил он, - будет с вас, ведь вам все
равно на разговоры.
- Как на разговоры? - И Федор удивленно переглянулся со Стольниковым и
Степаном.
- А так, на разговоры, - повторил Лбов. - Я понимаю - оружие покупать,
бомбы; ты скажи, чтобы больше бомб привозили, беда как люблю бомбы - на это
я понимаю, а что зря языками трепаться. Да скажи, чтобы к маузеру мне
патронов привезли, - добавил он, опять срываясь на прежнюю мысль, - побольше
патронов, мне очень нужны хорошие патроны. - Потом он помолчал и, точно
принимая окончательно какое-то решение, добавил: - И хорошие ребята тоже
нужны. Только такие, которым бы на все наплевать.
- Как наплевать? - не понял его Федор.
- А так, в смысле жизни.
Вскипятили чай, а за чаем много говорили. Лбов оживился, его темные
глубокие глаза заблестели и, крепко сжимая руку петербургского товарища, он
сказал:
- Так пусть приезжают, пусть обязательно приезжают, мы тогда такое,
такое устроим, что они дрожать будут, собаки.
Потом сел на лавку и спросил:
- У тебя книжки с собой нет?
- Есть, - и Федор подал ему. - На, читай пока.
- Я не могу сам, - резко ответил Лбов и с досадой сжал губы. - Учиться
не у кого было, - добавил он зло.
Он не любил, когда ему приходилось вспоминать о своей безграмотности.
Это было его больное место.
- Я прочитаю, давай слушай, ребята! - и Степан взял книгу.
Огонек лампы тускло дрожал в задавленной лесом, в заметенной снегом
землянке. И три бородатых человека молча слушали четвертого, и из маленькой
затрепанной книжки выпадали горячие готовые слова, выбегали горячими
ручейками расплавленных строчек и жгли наморщенные лбы пропащих голов.
- Читай, читай, - изредка говорил Лбов, когда Степан останавливался,
чтобы передохнуть, - начинай опять с прежней строчки.
- "...теперешнее правительство само порождает людей, которые в силу
необходимости должны переступить закон. И правительство, с неслыханной
жестокостью, плетьми и нагайками пытается взнуздать этих людей и тем самым
еще больше ожесточает их и заставляет их решиться: или погибнуть, или
попытаться разбить существующий строй..."
- Это про нас, - перебил Лбов, - это написано как раз про нас, которые
жили, работали и которым некуда теперь идти. Для которых все дороги, кроме
как в тюрьму, заперты до тех пор, пока будут эти самые тюрьмы. Давеча вот ты
читал что-то насчет цены...
- Ценности, - поправил Федор.
- Насчет ценности. Это лишнее. А вот про это, про что ты читал, писать
надо. И потом, достань мне, милый друг, где-нибудь книжку, в которой
написано, как самому делать бомбы.
- Хорошо, я пришлю, - сказал питерец и с удивлением посмотрел на Лбова:
сколько в нем энергии, неорганизованной воли и ненависти.
И питерский товарищ подумал, что хорошо бы частицу этой глубокой, сырой
ненависти вселить в умы рабочих столицы; тех, которые, сдавленные
жандармскими аксельбантами после проигранного восстания, начинают опускать
головы и падать духом.
Они долго еще говорили.
В эту снежную, темную ночь долго трепыхался огонек в маленьком окошке
лесной землянки, и в эту ночь выросла из сугробов заброшенная землянка, -
выросла и бросила вызов городу, застывшему над берегом Камы.
Но город усмехнулся в ответ сотнями огней. Был он закован в каменные
стены, был он богат белым серебром винтовочных пуль и красной медью казачьих
шашек.
Усмехнулся и не принял вызова город.
5. Странное появление...
С первым пароходом шестеро рабочих Сормовского завода, приговоренных к
смертной казни, бежали из Нижнего Новгорода в Мотовилиху. Несколько дней они
трепались с гармошкой без дела по улицам, был их коновод Митька Карпов
голосист, и черный чуб чертом выбивался из заломленного картуза.
Однажды вечером, когда всей гурьбой они шатались по улицам, с ними
встретился конно-казачий патруль и потребовал предъявления документов. И
ловко закинулась гармошка на спину, и быстро вынырнули из глубины карманов
револьверы, и громко ахнули шесть выстрелов в гущу казачьего патруля.
Наклонился набок стражник Ингулов и, падая, выстрелил и прошиб шею
Митьке Карпову, которого подхватили товарищи и под выстрелами унесли прочь.
- Стой! - крикнул около одной из хат Симка-сормовец. - Они нагонят нас,
давай стучись в эти ворота. Тут свой человек живет.
Калитку отперла хозяйка, и все шесть ввалились в сени.
- Дома хозяин?
- Нету! Нету! - испуганно заговорила хозяйка. - Да куда же вы идете, у
меня там чужой человек сидит.
- Стой, стой ребята... Кто это чужой человек?
- Еврейка какая-то попросилась переночевать.
На улице послышался топот, и тяжело дыша, громыхая шашками, пробежали
мимо городовые.
- Вот те и ядрена мамаша, - почесывая голову, проговорил Симка, - а что
ж теперь делать-то и на какой черт впустила ее? Ну все равно на улицу теперь
не выйдешь, леший с ней, с бабой.
Митьку ввели в хату. Черная женщина лет тридцати пяти с распущенными
волосами испуганно вскочила с лавки, когда увидела перед собой шестерых
незнакомых человек и кровь, расплывавшуюся по шее и лицу одного из них.
- Откуда это? - спросила она, запахивая распахнутый ворот кофточки.
- Оттуда, - коротко ответил Симка и выругался. - Дайте же чем-нибудь
человеку шею перевязать, али не видите, как у него кровь хлыщет?
Женщина быстро раскрыла дорожную сумку, вынула оттуда бинт, надломила
стеклянную пробирку с йодом и умело начала перевязывать раненого.
- Ишь ты, - удивленно сказал Симка, - и откуда это она, на наше
счастье, взялась? Ты кто хоть такая?
Но прежде чем она успела что-либо ответить, в окошко постучали. Ребята
схватились за револьверы. Распахнулась дверь, вошел хозяин квартиры Смирнов,
и с ним Лбов.
Лбов вошел, как будто бы давно был со всеми ребятами знаком. И
заговорил быстро:
- Давай раненого оставьте здесь, завтра к нему придет доктор. А все
остальные - за мною. А то полиция тут так и кружится, я насилу прорвался.
Ни у кого в голове не мелькнуло даже и мысли ослушаться его, и все
пятеро направились к выходу, но Лбов вдруг быстро шагнул вперед, крепко
стиснул руку незнакомой женщины и, дернувши ее к свету, спросил с удивлением
у хозяина:
- А это кто? Откуда еще тут такая?
- Не знаю, - смущенно ответил тот. - Это баба без меня кого-то пустила.
- Просилась переночевить, рубль дала, вот я и впустила, - запальчиво
ответила жена. - У тебя, у черта, хоть копейка есть? К завтраму жрать
нечего, а ты вон чем занимаешься.
Муж не ответил ничего. Лбов нахмурил брови, достал из кармана десятку,
положил на стол, потом сказал:
- Оставить тут ее нельзя, черт ее знает, что за человек, а кроме того,
у баб языки долгие. Одевайся валяй.
Но черные, точно выточенные брови еврейки даже не двинулись - она молча
накинула пальто, яркий цветной платок и вышла на улицу.
Два раза от разъездов шарахались все в темноту.
Чтобы не навлечь полицию на оставленного раненого, Лбов умышленно
избегал перестрелки.
На берегу Камы он легонько свистнул и замолчал. Прошло минут пять -
никого не было.
- Ты зачем свистишь? - спросил его Симка.
- Увидишь, - коротко ответил Лбов, - я даром никогда не свищу.
Послышался плеск, из темноты вынырнула лодка и причалила к берегу. Все
семеро сели молча, и лодка темным пятном заскользила по Каме. Слезли на том
берегу. На опушке, пока ребята закуривали, Лбов подошел к еврейке, молча
усевшись в стороне на срубленном дереве, и спросил:
- Чего же ты молчишь и откуда ты на нашу голову взялась? Убивать тебя
вроде как не за что, а в живых оставлять тоже нельзя. И куда я тебя дену?
А ночь была такая звездная. И вечер был такой мягкий. Женщина встала,
скинула платок и вдруг неожиданно обняла его за шею.
- Милый, - сказала она шепотом, - милый, возьми меня с собой.
Лбов никак не ожидал этого.
- Вот дура-то, и как это ты скоро... Да на что ты мне нужна! - Он хотел
было оттолкнуть ее, но она еще крепче зажала руки на его шее и, прижимаясь к
нему всем телом, прошептала:
- А может, на что-нибудь?
А ночь была такая звездная, и вечер был такой весенний. И Лбов
вспомнил, что собственная его жена теперь отгорожена барьером казачьих
шашек, и Лбов уже мягче разжал ее руки.
- Ты дура, - сказал он ей.
И Симке-сормовцу, который стоял недалеко, показалось, что он улыбнулся,
а может быть, и нет - разглядеть было трудно, потому что ночь была весенняя,
говорливая, но темная.
Но то, что женщина улыбнулась и блеснула черными глазами, - это
Симка-сормовец разглядел хорошо.
6. Встреча
Это было на берегу речонки Гайвы, узенькой мутной полоской прорезавшей
закамский лес.
Лбов лежал на берегу речки, а Симка-сормовец запекал в углях картошку,
когда невдалеке послышался вдруг резкий свист.
- Бекмешев пришел, - не поворачивая головы проговорил Лбов. - Давно я
уже его жду, дьявола. А ну-ка, свистни ему в ответ.
Но это был не Бекмешев, а паренек лет шестнадцати. Он вынырнул из-за
кустов и сказал, чуть-чуть задыхаясь от быстрого бега:
- Ишь куда запрятались, а я искал, искал... Тебе, Лбов, записка от
Степана. А сам он не может, занят чем-то.
- "Занят"! - хмуро передразнил Лбов. - Чем он там занят? А ну, дай
сюда!
Он взял записку, распечатал ее, повертел перед глазами и сунул ее
Симке.
- На, читай!
Симка прочел. Там было несколько бессвязных и непонятных слов: "Приходи
как под луну, в девятый, четыре патрона есть".
Но смысл этих слов был, очевидно, понятен Лбову. Он улыбнулся, привстал
с земли, потом сжал губы и задумался.
До сих пор он действовал на свой риск и совершенно один. Сормовских
ребят считать было нельзя, они были пришлыми и непостоянными, а Стольников
за последнее время ни в какие дела не вмешивался, он стал каким-то странным,
все ходил, часто хватался за голову и бормотал какие-то несуразные слова. А
теперь - кто они, эти четыре, с которыми придется рыскать, нападать и, если
нужно, то умирать? Кто они?
Весь день он был задумчив. В девять вечера был на обычном месте,
верстах в пяти от Мотовилихи. Прошел час - никого не было. Лбов нервничал, и
эта нервность еще усиливалась окружающей обстановкой, потому что темный лес,
насыщенный весенними тревожными шорохами, напитанный сыроватым пряным
запахом преющей прошлогодней листвы, бил в голову и слегка кружил ее.
Но никто не видел и не знал, как нервничал тогда Лбов.
И едва только захрустели ветки под чьими-то ногами, едва только
фальшивым криком откликнулась кукушка, и не кукушка, а ястреб, выпрямился
Лбов и провел спокойной рукой по маузеру.
Их было четверо, четыре человека без имен.
Демон - черный и тонкий, с лицом художника, Гром - невысокий,
молчаливый и задумчивый, Змей - с бесцветными волосами, бесцветным лицом и
медленно-осторожным поворотом головы, и Фома - низкий, полный, с
подслеповатыми, добродушными глазами, над которыми крепко засели круги
очков.
И в первую минуту все промолчали - посмотрели друг на друга, а на
вторую - крепко пожали друг другу руки, и в третью - Змей повернул голову и
спросил так, как будто продолжал давно прерванный разговор:
- Итак, с чего мы начинать будем?
- Найдем, с чего, - ответил Лбов. - Садитесь здесь, - он неопределенно
показал рукой вокруг, - садитесь и слушайте. Я все наперед скажу. Я рад, что
вы приехали, но только при условии, чтобы никакого вихлянья, никакого
шатанья, чтобы что сказано - то сделано, а что сделано - о том не заплакано,
и, в общем... Револьверы у вас есть? И потом, нужны винтовки, и потом мы
скоро разобьем Хохловскую винную лавку, а потом - надо убить пристава
Косовского и надо больше бить полицию и наводить на нее террор, чтобы они
боялись и дрожали, собаки...
Он остановился, переводя дух, внимательно посмотрел на окружающих и
начал снова, но уже другим, каким-то отчеканенно-металлическим голосом:
- А кто на все это по разным причинам, в смысле партийных убеждений или
в смысле чего другого, не согласен, так пусть он ничего не отвечает, а
встанет сейчас и уйдет, чтобы потом не было поздно.
Он остановился, и сквозь его голос проскользнула угрожающая, резкая
нотка. Он не сказал больше ничего.
- Всю программу изложил, - заметил Бекмешев, стараясь сгладить слегка
резкость, с которой встретил вновь прибывших Лбов.
Демон удивленно стянул брови. Гром молчал. Змей выставил одно ухо
вперед и слушал, чуть-чуть улыбаясь, и улыбка у него была вкрадчивая,
непонятная, так что каждый мог ее понять по-своему.
Только Фома снял очки, вытер спокойно стекла и сказал отдуваясь, но
совершенно просто:
- Уф... ну, милый, и завернул же ты... Только надо же все как-нибудь
согласовать, чтобы все это не слишком уж разбойно выходило.
Но что и с чем согласовать, он не договорил, потому что невдалеке
заревела сирена проходящего парохода, и шальное эхо долго и неугомонно
неслось по лесу.
Пошли к лбовской землянке. Кроме Стольникова, там было еще двое ребят.
Уселись у костра, над которым варился котел с мясом, и стали знакомиться.
- Я пить хочу, - сказал Змей.
- И я, - добавил Гром.
- Пойдем, - проговорил Лбов, - я тоже хочу. Входи в землянку, там
ведро.
Распахнули дверь, первым вошел Гром. Он пил долго, молча, потом подал
ковш Демону и хотел выйти, но взгляд его упал на угол, на груду наваленной
сухой листвы, служащей вместо постели Лбову, и на окутанную красным, густо
пересыпанным цветками, платком Женщину. Он перевел глаза на Лбова и спросил
спокойно, не меняя выражения лица:
- У тебя женщина? - Он сделал небольшое, едва заметное ударение на
последнем слове.
А Змей наклонил голову и, неопределенно улыбаясь, добавил вполголоса:
- Женщина в цветном платке, это твоя любовь?
- У меня любовь к бомбам, а не к бабам... и заткните ваши глотки.
В эту минуту в землянку вошел один из ребят и сказал, волнуясь:
- На опушке, возле дороги, знаешь, что возле ключа, костров там тьма,
ингушей, должно быть, штук с полсотни остановилось... Это неспроста, они
чего рыщут.
- Неспроста, - согласился Лбов и замолчал.
По лицу его забегали черточки, и казалось, что мысли его напряженной
головы проливались рывками через складки морщин лба.
- Неспроста, - повторил он. - Ты, ты и ты, - показал он пальцем на
нескольких человек, - вы все - марш вперед, слушайте и следите... Нужно,
чтобы они не столкнулись сегодня с нами. Сегодня, - он подчеркнул это слово,
- сегодня нам нужно отдохнуть.
Через час, за исключением дозорных, высланных к ключу для наблюдения за
расположившимся отрядом, все крепко спали.
Змей проснулся от того, что кто-то слегка задел его за руку. Он открыл
глаза и на фоне окошка, чуть мерцавшего звездным светом, увидел темный
силуэт женщины.
"И чего не спит баба", - подумал он и закрыл опять глаза.
Женщина накинула платок, осторожно отворила дверь и вышла. Возле
землянки она остановилась и прислушалась. Было прохладно и тихо. В кустах
что-то хрустнуло, женщина вздрогнула и заколебалась, но потом оглянулась еще
раз и быстро исчезла в лесной темноте.
7. Этой же ночью
И в тот же день, когда Лбов встретился с боевиками, хорунжего
Астраханкина вызвали в жандармское управление, где сообщили ему, что, по
имеющимся у них сведениям, ко Лбову и Стольникову присоединились пятеро
сормовских рабочих и всей шайкой была ограблена дача князя
Абамелек-Лазарева. Еще ему по секрету сказали о шифрованной телеграмме из
Петербурга с сообщением, что несколько террористов выехало на присоединение
к шайке.
- Надо уничтожить в самом зародыше, - сказал жандармский подполковник,
- а то знаете, чем это попахивает? И так за последнее время вокруг
чертовщина какая-то твориться начинает. Особенно в Мотовилихе: рыскают
какие-то подозрительные типы, собираются в кружки, чего-то шепчутся. А
полиция... а полиция, чтоб ей неладно было, только портит авторитет
государственной власти - два раза Лбов перестрелку среди улицы затевал, он
один, а их двое, либо трое, - отстреляется и уйдет. Это не человек, а черт
какой-то! Вы знаете, если эдакому человеку да шайку, так тут может такое,
такое выйти... - подполковник запнулся, подыскивая подходящее слово, и
несколько раз покрутил пальцем, вырисовывая в воздухе какую-то петлю.
- Ну, в общем, нельзя, - закончил он раздраженно, - нельзя потакать,
надо в зародыше, надо в корне...
Он был зол, потому что еще утром он получил от начальства весьма сухую
телеграмму, в которой указывалось, что с Лбовым давно бы пора было, пожалуй,
покончить.
Астраханкин вышел на улицу возбужденный и энергичный. Он прошел по