Страница:
- Женщина? - удивленно переспросила Рита, и ей вдруг вспомнилась лунная
поляна в лесу и закутанная в платок тень, пробегающая, осторожно озираясь,
мимо деревьев.
- Да, представьте себе, женщина... еврейка. Это очень интересная
история: ее муж революционер, его ждет приговор к смертной казни, и ей было
обещано, что если она сумеет выдать Лбова, то мужа ее помилуют. Она,
знаете... сейчас у Лбова, и вот сегодня один человек принес от нее записку,
где она указывает прямо. Теперь это дело верное.
Рита отодвинулась от Астраханкина, сняла руку с колена, потом - как бы
поправить прическу - высвободила другую - она знала все, что ей было нужно,
и теперь это было ни к чему. Астраханкин торопился, ему надо было сделать
кое-какие приготовления.
Едва он ушел, Рита забежала к себе в комнату, сунула в карман маленький
браунинг, вышла на двор и, оседлавши лошадь, вскочила в седло и умчалась
куда-то, по обыкновению ничего не сказав дома. Надо было предупредить, во
что бы то ни стало предупредить Лбова, если еще не поздно.
Около Мотовилихи она остановилась и сообразила, что она ведь ни с кем
не условилась, не уговорилась, где может разыскать Лбова и как передать ему.
И Рите стало холодно при мысли о том, что она, по-видимому, ничего не сможет
сделать.
Вдруг счастливая мысль осенила ее голову, она вспомнила, как
Астраханкин говорил ей, между прочим, что Соликамский тракт стал за
последнее время самым опасным местом и лбовцы то и дело шныряют там и
перестреливаются с разъездами жандармов. Рита жиганула нагайкой лошадь и
понеслась туда.
Но было пусто и глухо на покинутой разбойной дороге. Проскакавши
порядочно, Рита остановилась возле какого-то домика, выросшего перед ней
из-за кустов, и, чувствуя, что горло ее пересыхает, привязала лошадь и вошла
во двор.
Во дворе стоял сгорбленный старик и о чем-то разговаривал с длинным,
тощим монахом с жестяной жертвовательной кружкой, болтающейся около живота,
и рыжеватыми, всклокоченными волосами, выбивающимися из-под затрепанной
скуфейки. Рита попросила пить. Старик пошел в хату за квасом, а Рита с
монахом осталась во дворе.
- Пожертвуйте что-либо на построение божьего храма, - вкрадчиво,
заискивающим голосом заговорил монах.
И при этих словах Рита вздрогнула, как будто бы ее обожгло чем-то, и
быстро вскинула на него глаза. Голос показался ей сильно знакомым. Но это
был самый обыкновенный бродячий монах, с острым носом, с бородкой, похожей
на клочок мха, выросший на иссохшем пне, один из тех, которые в своих
бездонных карманах всегда имеют для продажи все, начиная от саровской
просфоры и до вывезенного из Иерусалима кусочка дерева, отломанного от
подлинного святого креста господня.
Не спуская с него глаз, Рита потянулась к кошельку, достала оттуда
золотую монету и бросила ее в кружку, а сама подумала: "Ой, врешь, ой, и
врешь же ты, и вовсе ты не монах".
Рита хотела заговорить с ним и спросить его, не лбовец ли он, но она
могла ошибиться и выдать себя, да и он, не зная, зачем это ей нужно, мог не
сказать ей правды. Тогда Рита усмехнулась, сообразив что-то, она отступила
назад, сунула руку в карман, спокойно вынула оттуда револьвер и стала как
будто его рассматривать. И от ее глаз не укрылось, что лицо монаха, не
понявшего этот маневр, стало вдруг хищным и злым, а рука его быстро
опустилась в карман рясы. Рита положила обратно браунинг - она узнала, что
ей было нужно, и подошла к нему.
- Бросьте играть комедию, - усмехнулась она, - я вас узнала, вы один из
лбовцев и однажды чуть-чуть не убили меня кинжалом... А сейчас вы мне очень
нужны, потому что Лбову устраивают в Мотовилихе засаду, а он ничего об этом
не знает.
Вышел хозяин с кружкой кваса и расслабленной, старческой походкой
направился к Рите. Рита сделала несколько глотков и отдала ему кружку. Когда
она подняла голову, то увидела в руках монаха свой револьвер, - пока она
пила, он ловко вытащил его из ее кармана.
- Ну, теперь поговорим, - сказал он.
- Поговорим, - ответила Рита и вопросительно посмотрела на старика.
- Ничего, - и крикнул ему: - Эй, дедушка Никифор, покарауль-ка пока
нас!
И Рита с удивлением увидела, как дедушка Никифор, убедившись, очевидно,
что притворяться незачем, распрямился, помолодел лет на двадцать и, бегом
направившись к ограде, залез на забор.
Рита с жаром начала рассказывать монаху, в чем дело.
- Карамба... - прошипел, оборачивая голову, монах, - как бы не было уже
поздно.
В это время старик с забора закричал, что далеко видно, как едут сюда
шагом двое конных, должно быть, жандармский патруль. Колебаться было
некогда. Змей схватил Риту за руку:
- Скорей, садись на коня и скачи дальше, где на правой стороне будет
обгорелая поляна, там сверни и поезжай прямо, пока тебя не остановят. Когда
спросят: "Кто такая?" - так отвечай: "Одного поля ягода" - и скажи им, что
Змей сейчас же велел проводить тебя к Лбову... Скорей, может быть, еще
застанешь его, а если не застанешь ты, так застану я в Мотовилихе.
- Ну туда же далеко! - крикнула Рита. - И вы не успеете.
- Успею, - ответил тот. - Я сейчас выкину одну штуку... скачи.
И оттолкнувшаяся от земли, чуть прикоснувшись ногой к стремени, Рита
взлетела на лошадь, ударила ее каблуками, пригнувшись вперед, прошептала:
- Надо успеть...
Доскакав до обгоревшей поляны, Рита свернула вправо в лес. Пока деревья
шли высокие и попадались редко, Рита продолжала двигаться не слезая с
лошади, но потом, когда чаща начала замыкаться и окутывать ее, а ветви то и
дело задевали по голове, Рита спрыгнула с седла и повела лошадь на поводу.
Вдали послышался негромкий стук, как будто бы кто-то колол дрова. Рита
прибавила шагу - стук послышался совсем близко, чаща вдруг оборвалась, и
перед Ритой открылась большая поляна, на которой дымились костры, сновали
люди, а посередине была разбита большая палатка.
"Как, однако, они неосторожны, - подумала Рита, - никто даже не
остановил меня".
Но она ошиблась, потому что, обернувшись, для того чтобы привязать
лошадь, она увидела за спиной у себя двух человек, внимательно смотревших на
нее и, очевидно, давно следивших за ней.
- Ты кто такая? - спросил ее один.
Рита ответила, как велел ей Змей, и попросила сейчас же отвести ее к
Лбову. Лицо спрашивающего резко изменилось, когда он услышал знакомый
пароль, человек схватил ее за руку и мимо костров, мимо лбовцев, провожавших
ее удивленными взглядами, повел к палатке. В палатке был только один Демон.
Он лежал на куче сухой листвы и читал французскую книгу.
- Что вам нужно? - удивленно спросил он.
- Где Лбов?
- Что вам нужно? - переспросил он ее опять, вставая.
Рита рассказала.
Демон выхватил из-за пояса револьвер, выбежал из палатки и три раза
выстрелил в воздух. И тотчас же, вскакивая с земли, бросая неоконченный ужин
и торопливо закидывая за плечи винтовки, повскакали и бросились к палатке
встревоженные лбовцы.
- Но где же Лбов? - повторила опять Рита.
- Поздно уже, - ответил Демон. - Лбов там, и я боюсь, как бы не
пришлось нам отбивать его у жандармов силою, если... если только его
захватят живым, в чем я сильно сомневаюсь.
- У вас тут есть женщина, - по-французски сказала Рита Демону, - это
она предала его.
- Женщина? - крикнул изумленный Демон. - Она здесь... Приведите сюда
эту чертову бабу ко мне, - приказал он одному из лбовцев.
Через несколько минут ничего не подозревающую женщину ввели в палатку.
- Зачем я вам нужна?.. - начала было она, но, увидев Риту,
остановилась.
И обе женщины пристально-пристально посмотрели одна на другую, и в
темных провалах загадочных глаз еврейки и на длинных ресницах Риты зажглась
и задрожала открытая ненависть.
- Матрос, - приказал Демон, - я поручаю ее тебе, береги ее, как свою
голову, а если у нас будет схватка и возиться с ней будет некогда, застрели
ее тогда как собаку, понял?..
- Я поеду, - сказала Рита, - мне надо возвращаться.
- Спасибо, - крепко пожал ей руку Демон, - спасибо, но скажите, кто вы
такая и зачем это вы?..
- Он знает, - глухо, глядя на кончик своего опущенного хлыста, ответила
Рита. - Он знает и кто, и зачем.
Ничего не понимающий Демон изумленно посмотрел на нее, а она повела
лошадь обратно через гущу, потом наконец вышла на дорогу и вскочила в седло.
Было совсем темно, и Рита, опустив поводья, поехала шагом. Голова ее
горела, и все случившееся казалось ей каким-то странным, удивительным сном.
Рита была спокойна, она почему-то была уверена, что на этот раз Лбов
вывернется опять.
"Какое мне, в сущности, дело?" - попробовала было подумать она. Но все,
все в ней запротестовало, и она тотчас же почувствовала всю напускную фальшь
этого вопроса, потому что Лбов был единственным человеком на ее пути,
который так резко отличался от остальных, похожих один на другого, крепко
затянутых болотом, на котором посреди чавкающей, затянутой подкрашенной
травой тины желтыми цветами сияли пышные генеральские эполеты, тонкими
лилиями, стиснутые петлей корсетных приличий, напудренные женщины и старые
серые жабы, воспевающие гимны красоте и уюту, - своей родной стихии...
А Лбов... Сумасшедший Лбов, бросившийся на заранее обреченную на гибель
авантюру, как он высоко стоял у Риты в глазах - он, слившийся с маузером, от
которого дрожь всадника передавалась коням и к огневому языку которого
прислушивалась встревоженная жандармерия всего Урала.
Возле домика на дороге Рита опять остановилась, соскочила с лошади и
стала привязывать ее к плетню, но откуда-то вынырнули два человека - по
отблеску раззолоченных кантов Рита узнала в них жандармов - и, прежде чем
она успела что-либо сообразить, они крепко заломили ей руки назад.
- Стой, курва, - грубо крикнул один, - ты чего по ночам рыскаешь?..
От такого "вежливого" обращения Рита взбесилась и рванулась, собираясь
крикнуть им, кто она такая, но, сообразив что-то, стиснула губы, рассмеялась
и замолчала.
На все вопросы она не отвечала ничего, ее посадили верхом, и четверо
конных повезли ее по направлению к городу.
"Как мне быть? - подумала Рита, - сейчас отвезут, должно быть, в
жандармское, будет скандал, дома откроется все... что же теперь делать?"
Ночь была жгучая, темная, кони плыли шагом по густой, плотной темноте,
насторожившиеся стражники с винтовками, взятыми на руку, чутко
прислушивались к шороху враждебно-притаившихся придорожных кустов и молчали.
Рита молчала тоже.
А в это время в Мотовилихе разыгралось такое дело.
13. Под покровом ночи
Штука, которую выкинул оставшийся во дворе переодетый монахом Змей, не
была особенно замысловатой. Он спрятался в кусты, подождал, пока подъехавшие
жандармы соскочили с коней, и когда один из них направился в хату, а другой
остался сторожить лошадей, Змей, подкравшись сзади, всадил ему в спину свой
длинный, неизменный нож, потом перерезал этим же ножом подпругу седла и
уздечку одной лошади, а сам подскочил к другой. Но, сообразив что-то, он
вернулся к убитому, стащил с него мундир, штаны, шашку, фуражку и так
стремительно умчался верхом, что даже пуля, посланная вдогонку выскочившим
из хаты жандармом, не догнала его.
Возле поселка он переоделся в жандармскую форму и смело въехал на улицы
Мотовилихи. Еще задолго, не доезжая до дома, где должен был быть Лбов, Змей
увидел около сотни ингушей, под покровом темноты пробирающихся вперед.
"Ого", - подумал Змей и поскакал быстрее. Чтобы не столкнуться с
ингушами, он взял правее с тем, чтобы переулками подъехать к дому с другой
стороны.
- Стой! - крикнул ему кто-то со стороны огородов. - Кто едет?
- Свой! - Змей спустил предохранитель револьвера.
Сквозь просвет разорванного облака упало на землю лунное пятно, и Змей
разглядел целую цепь полиции, пробирающуюся к дому с другой стороны.
"Ого", - опять подумал Змей и рванул поводья. Предполагая, что за
домом, вероятно, уже сидят жандармы, он соскочил с лошади, немного не
доезжая, и через заборы, через какие-то сарайчики, добрался до двора.
"Сейчас Лбов убьет", - сообразил он, взглянув на поблескивающий и
обшитый золотой тесьмой рукав своего жандармского мундира. Он постучался в
дверь и крикнул негромко:
- Сашка, чур, не стрелять, это я - Змей, переодетый.
Дверь распахнулась, и под пытливыми взглядами пяти насторожившихся
револьверов Змей вошел в комнату.
- Ишь ты, черт, как вырядился, - сказал Лбов, - тебя зачем принесло?
- Сашка... ведь ты пропал, - торопливо заговорил Змей, - дом окружают,
с одного конца ингуши, с другой полиция, - тебя предали.
- Отобьемся, - хищно блеснув глазами, крикнул Лбов.
- И не думай даже, их много - и пешие, и конные... Ты вот что, мы
сейчас откроем стрельбу, а ты беги через заборы, там, возле угла, стоит
оседланная лошадь - может, вырвешься.
- Нет, - после легкого колебания ответил Лбов, - пропадать - так всем
вместе. Давай за мной, ребята, и помните, что кто раньше времени выстрелит,
хоть нарочно, хоть нечаянно, тому я сзади в башку сейчас же выстрелю. Раз
тут так не отобьешься, значит, надо по-другому.
Они выскочили во двор, оттуда через заборы в соседний, оттуда в
следующий, но квартал был весь оцеплен.
Тогда Лбов сказал Змею:
- Ты в форме жандарма, мы сейчас выйдем и пойдем прямо напролом, если
тебя спросят, кто мы такие, говори - арестованные. Ну, ребята, попробуем, не
все ли равно, что так пропадать, что эдак, главное - больше спокойствия.
А луна, как назло, заблестела в прорывы быстро летящих туч - свет и
тень, тень и свет, - и все шестеро, распахнувши калитку, вышли на улицу. Не
прошли они и сорока шагов, как впереди показалось звено из цепи ингушей.
Но ни один из шестерых не побежал, не свернул, а все они, руки
опустивши в карманы, сдерживая волею удары сердец, выстрелами трепыхающихся
под рубахами, пошли прямо.
Ингуши их заметили еще издалека. Но ни одна винтовка не взметнулась в
их сторону, ни одна рука не потянулась к эфесу шашки, ибо слишком уж большим
дураком или невероятно проницательным умником должен был быть тот, у кого
могло бы мелькнуть подозрение, что прямо навстречу, отдаваясь в руки
вооруженного до зубов отряда, идет без выстрела сам Лбов.
- Что такие за люди? - ломаным языком спросил у Змея один кавказец,
должно быть, вахмистр.
- Скандальщики, в полицейское управление для протокола, - ответил тот,
останавливаясь. И выругался: - А вы что, дураки, отстаете, ваши уже давно на
месте, а вы тут еще валандаетесь?
Ингуш на гортанном наречии подал тогда негромко какую-то команду, и
мимо остановившихся посреди улицы лбовцев, прибавляя шагу, поскакали ингуши,
сдерживая горячившихся коней и поблескивая остриями высоких, закинутых за
плечо пик.
- Бежим! - крикнул Змей, когда топот немного затих. - Они могут
вернуться...
- Ого, ого... Ну, Нет, - запротестовал Лбов, - зачем же так без толку
ходить, ты смотри, что сейчас получится.
Они зашли на другую улицу, поднялись на горку, так, что, оставаясь
укрытыми, они видели, как впереди, отделенная от них рядами заборов и
переулками, тихо плыла и, наконец, встала на место ровная шеренга казачьих
пик.
- Ну, ребята, теперь давай! - вынимая револьвер, скомандовал Лбов.
Все нацелились.
- Р-р-а-з...
И вздрогнула ночь от раската грохнувших выстрелов.
Другой...
И опять вздрогнула ночь, и заметалась испуганно расстреливаемая
темнота.
Не разобрав, откуда стреляют, полиция из-за огородов открыла стрельбу
по дому, в котором, по ее точным расчетам, должен был находиться Лбов, и
пули полетели в сторону ингушей. Предполагая, в свою очередь, что это по ним
кроют лбовцы, ингуши открыли огонь по дому - и пули полетели в полицию. В
темноте огни выстрелов вспыхивали фейерверочными блесками - кто-то
командовал, кто-то свистел, кто-то кричал: "Стойте, стойте!.. Чего же вы по
своим, черти, дуете!"
- Ого-ого! - крикнул, восторженно изгибаясь от радости, Змей, - вон оно
как пошло!
А Лбов стоял, облокотившись на бревно, и пристально, внимательно
смотрел вниз, но что он думал в эту огневую минуту, он не сказал никому.
Горделивая складка прорезала его хмурый лоб, и, точно чувствуя, как
насыщенная огнем и криками ночь дает ему новую силу, он распрямил свои
широкие крепкие плечи и сказал коротко:
- Ну, теперь идем.
Через два часа были две встречи.
Связанная Рита попала к Астраханкину, отряд которого после неудачной
схватки собирался возвращаться в город. Когда Астраханкин увидел Риту, он
побледнел, стегнул нагайкой двух жандармов, конвоировавших ее, приказал
развязать ей руки и, молча посмотрев на нее, не сказал ничего - совсем
ничего.
Подвигаясь шагом впереди отряда к дому, Астраханкин впервые, должно
быть, не прямо сидел в казачьем седле, а опустил голову, точно был не в
силах нести в ней какое-то мучительно-тяжелое подозрение, помимо его воли
крепко опутавшее его.
А вторая встреча была Лбова с Женщиной.
- Ты что же? - спросил он и сильной рукой рванул ее на себя. Но женщина
ничего не ответила.
Лбов вынул маузер, медленно вскинул его к груди и выстрелил. И, падая,
женщина слегка вскрикнула, и так же загадочно, как и всегда, светились
темнотой провалы ее потухающих глаз, в которых не отразился ни мягкий лунный
свет, ни одна из звезд, густо пересыпавших ночное небо.
14. О том, как Лбов собирался Пермь брать
Июльские ветры знойные, лучистые. Июльские ночи теплые, пряные, когда
Кама мягкими волнами плещет на отлогие песчаные берега и журчит веслами
шныряющих лодчонок, эти ночи перекликаются эхом с гудками залитых огнями
пароходов, у которых искры из трубы, вылетая, танцуют, кружатся и тают меж
рассыпанных по небу горячих звезд.
И в такую летнюю, беспокойную ночь в двадцати верстах от Мотовилихи на
большой поляне, вырванной у гущи заснувшего леса, - костры, костры, песни,
бурчащие варевом котлы, дымный смех, огневые речи, что винтовочные заряды, и
черная ненависть, как кинжальная сталь.
Сегодня Лбов из разных краев Урала собрал командиров своих разбросанных
повсюду шаек. Был здесь Ястреб, у которого в красноватых глазах из
уральского камня отсвечивалась огоньком непотухающая трубка. Был Матрос с
сережкой в надорванном ухе и часами, у которых вместо брелка повешена
заряженная бомба. Был Стольников с неразглаженными морщинами вечно думающего
о чем-то лба, на котором лежал уже отпечаток близкого сумасшествия. Были
Демон, Змей, Фома, Сибиряк, Черкес, Сокол, одноглазый Ворон... И многие
другие атаманы были. Недовольно посмотрел Лбов, прерывая речь, и сказал
Матросу строго:
- Чего это там твой конвой разорался? Опять перепились. Да и сам-то ты,
всегда от тебя несет, как от винной бочки!
- Полно, - ответил Матрос, играя двухфунтовым брелком, - что ты, Лбов,
святыми, что ли, нас хочешь сделать?..
- Не святыми, а распускаетесь здорово, грабить без толку начали. Вон
вчера у Ворона один другого ножом пырнул, поделить не сумели чего-то.
- Так то у Ворона, а у меня этого нет, у меня, брат, всегда
распределено, кому сколько.
- Ой, смотри, Матрос, - и усмешка мелькнула у Лбова, - не всегда и не
на все у меня глаза закрыты, не слишком ли у тебя уж распределено, кому, что
и сколько? Бандитом настоящим, того и гляди, станешь.
Бросил играть брелком Матрос, отвернул глаза и сказал Змею, но
негромко, так, чтобы не слышал Лбов:
- Что же нам, монахами, что ли, быть? На то и разбойничали, чтобы
грабить, на то и живем, чтобы пить, а то что ж тогда, волчья жизнь совсем
получится. Да что он, с ума, что ли, сошел, аль не видит - все кругом пьют,
а не мои только, а нас-то теперь, если всех подсчитать, так много будет... Я
думаю, что около четырехсот наверняка наберется.
Но Змей посмотрел на него злыми, желтыми глазами, перекривил свое и без
того искаженное лицо:
- Много... Это наша и беда, что много.
Говорил опять опьяненный успехами Лбов. Говорил, что довольно мелочью
заниматься и надо на широкую дорогу выходить. Уже немало винных лавок
разгромлено, уже немало крупных заводских контор разбито. В Полазне,
Добрянке, Чермозе, Юго-Камске... Пеплом развеяли дачи-поместья многих
князьков и дворян. Уже перерублены телеграфные столбы, то и дело
перевертываются железнодорожные рельсы, а жандармы не ездят больше парами, а
ингуши не гарцуют одиночками.
- А что же еще делать, - заговорил Стольников, - объявить разве войну
государю-императору? Я думаю, если послать ему бумагу и написать в ней,
пусть лучше он добром... - но здесь Стольников оборвался и замолчал, как и
всегда, оканчивая думать только про себя.
- Война и так объявлена, - ответил Лбов, - мы теперь не одиночки, нас
много, но нам надо еще больше, а для этого нужно, чтобы все видели, что мы
сильны, мы должны поднять на ноги весь Урал.
- И как? - спросил молчавший до этого Фома. - Что же ты хочешь делать?
- Что... что делать? - присоединились к Фоме еще несколько атаманов,
настораживаясь и заглядывая в лицо Лбову, по которому пятна колыхающего
пламени от разгоревшегося костра переливались дымно-красными оттенками.
- Надо взять Пермь, - сказал тогда Лбов и замолчал.
Замолчали и насупившие брови генералы этого войска, ошарашенные
размахом замыслов Лбова, так уверенно выбросившего это предложение.
Потом горячие споры поднялись около этого плана.
- Взять-то мы можем, возьмем, особенно если с налета, - говорил Ястреб,
- но мы же не удержимся там долго.
- И не надо, - все более и более разгорался Лбов. - И не надо... Мы
разобьем тюрьму, мы разграбим охранку, повесим всех аристократов, возьмем
заложником губернатора... И когда об этом узнает вся Россия, со всех концов
к нам потянется такой же народ, как мы, у нас будут тысячи, и мы выйдем
тогда из леса в города, на улицы.
- Пермь?.. Взять Пермь! - восхищенный и подавленный этой мыслью,
заговорил Змей, точно задыхаясь от приступа лихорадочного кашля.
- Да, Пермь город богатый, там мы наложим, как это... контрибуцию на
всю буржуазию, - вставил Матрос.
- Идет... идет, - загудели кругом голоса. - Надо составить план... надо
скорее... Ура Лбову!.. Мы тебя в губернаторском доме поселим, а на доме
поставим красный флаг.
Последняя мысль о флаге почему-то показалась чудовищно дерзостной
Стольникову, морщины его лица на мгновение разошлись, и он как-то по-детски
радостно вскрикнул:
- Над губернаторским!.. на большом шесте и красный флаг!.. пусть...
пусть... - он замолчал.
И тогда встал Лбов и, точно сообщая о том, что назавтра надо будет
ограбить почту или разгромить казенку, сказал громко и просто:
- Значит, решено. Будем брать Пермь! - Но сколько веры, сколько жизни
было вложено им в эти простые, чеканные слова.
Долго еще обсуждали, горячились, спорили. Прискакал дозорный и сообщил,
что на дороге, верстах в пяти отсюда, движется какой-то отряд, человек в
двадцать пять; но на это сообщение на радостях почти не обратили никакого
внимания, а просто выслали навстречу Ворона с его шайкой, чтобы он
разделался с ними как следует.
Было решено: Пермь взять во второй половине июля, а до того времени
поручить Ястребу произвести какую-нибудь крупную экспроприацию, чтобы
достать тысяч сорок денег, необходимых для подготовки наступления.
- Хорошо, я достану, - сказал тот, подумав.
- Где?
- Я ограблю "Анну Степановну", это один из самых больших камских
пароходов.
- Но как же ты сможешь ограбить пароход? - закидали его вопросами
удивленные лбовцы. - Атаковать на лодках будешь, что ли?
- Это уже мое дело, - уклонился от ответа Ястреб. - Если я сказал,
значит, это будет так.
А ночь все гуще и гуще опутывала землю, по лесу неслись веселые крики,
играла гармония, и разбуженные деревья шелестели листвой удивленно, а
разбойные, ничего не боящиеся соловьи насвистывали торжественные марши
сумасшедшим людям, их безумным замыслам и безрассудно смелому атаману.
15. Ограбление парохода "Анна Степановна"
В семь часов вечера второго июля на пристани толпилось много народа.
Матросы суетливо сновали по трапу, пассажиры прощались; пароход горел огнями
и, точно от запаса скрытой могучей силы, нетерпеливо вздрагивал всем
корпусом.
Как раз в ту минуту, когда сходни хотели было уже убирать и запоздавшие
провожающие торопливо кинулись с парохода, с берега человек около шести,
хорошо одетых и совершенно не внушавших никаких подозрений шныряющим повсюду
жандармам, прошли на палубу. Среди них были две женщины, которые шутили,
смеялись и перекидывались фразами со своими спутниками. И из обрывков этих
фраз окружающие могли бы понять, что это самая обыкновенная веселая
компания, отправляющаяся в небольшую речную прогулку.
Пароход загудел, задышали искрами огромные трубы, и огни Перми,
раскинувшейся над горою, тронулись с места и тихо поплыли назад.
Был теплый летний вечер. Пристав Горобко, облокотившись на перила,
смотрел на клокочущую под винтом воду и молча курил папиросу. Он ехал в
Оханск выяснить, в каком положении находятся там местные революционные
организации, ибо, по последним сведениям, зараза лбовщины начала доходить и
туда.
Еще один поворот Камы, и скрылись огни Перми. Горобко зашел в буфет и,
не найдя там свободного столика, попросил разрешения присесть к столу двух
пассажирок, в последнюю минуту подоспевших на пароход. Пристав заказал
бутылку вина и черной икры с лимоном. Несколько бокалов оживили Горобко, и
он начал разглядывать своих спутниц. У одной белокурой было интеллигентное
лицо, ей можно было дать не более двадцати пяти лет, у другой - черты лица
были много грубее, волосы рыжеватые, и говорила она низким грудным голосом.
поляна в лесу и закутанная в платок тень, пробегающая, осторожно озираясь,
мимо деревьев.
- Да, представьте себе, женщина... еврейка. Это очень интересная
история: ее муж революционер, его ждет приговор к смертной казни, и ей было
обещано, что если она сумеет выдать Лбова, то мужа ее помилуют. Она,
знаете... сейчас у Лбова, и вот сегодня один человек принес от нее записку,
где она указывает прямо. Теперь это дело верное.
Рита отодвинулась от Астраханкина, сняла руку с колена, потом - как бы
поправить прическу - высвободила другую - она знала все, что ей было нужно,
и теперь это было ни к чему. Астраханкин торопился, ему надо было сделать
кое-какие приготовления.
Едва он ушел, Рита забежала к себе в комнату, сунула в карман маленький
браунинг, вышла на двор и, оседлавши лошадь, вскочила в седло и умчалась
куда-то, по обыкновению ничего не сказав дома. Надо было предупредить, во
что бы то ни стало предупредить Лбова, если еще не поздно.
Около Мотовилихи она остановилась и сообразила, что она ведь ни с кем
не условилась, не уговорилась, где может разыскать Лбова и как передать ему.
И Рите стало холодно при мысли о том, что она, по-видимому, ничего не сможет
сделать.
Вдруг счастливая мысль осенила ее голову, она вспомнила, как
Астраханкин говорил ей, между прочим, что Соликамский тракт стал за
последнее время самым опасным местом и лбовцы то и дело шныряют там и
перестреливаются с разъездами жандармов. Рита жиганула нагайкой лошадь и
понеслась туда.
Но было пусто и глухо на покинутой разбойной дороге. Проскакавши
порядочно, Рита остановилась возле какого-то домика, выросшего перед ней
из-за кустов, и, чувствуя, что горло ее пересыхает, привязала лошадь и вошла
во двор.
Во дворе стоял сгорбленный старик и о чем-то разговаривал с длинным,
тощим монахом с жестяной жертвовательной кружкой, болтающейся около живота,
и рыжеватыми, всклокоченными волосами, выбивающимися из-под затрепанной
скуфейки. Рита попросила пить. Старик пошел в хату за квасом, а Рита с
монахом осталась во дворе.
- Пожертвуйте что-либо на построение божьего храма, - вкрадчиво,
заискивающим голосом заговорил монах.
И при этих словах Рита вздрогнула, как будто бы ее обожгло чем-то, и
быстро вскинула на него глаза. Голос показался ей сильно знакомым. Но это
был самый обыкновенный бродячий монах, с острым носом, с бородкой, похожей
на клочок мха, выросший на иссохшем пне, один из тех, которые в своих
бездонных карманах всегда имеют для продажи все, начиная от саровской
просфоры и до вывезенного из Иерусалима кусочка дерева, отломанного от
подлинного святого креста господня.
Не спуская с него глаз, Рита потянулась к кошельку, достала оттуда
золотую монету и бросила ее в кружку, а сама подумала: "Ой, врешь, ой, и
врешь же ты, и вовсе ты не монах".
Рита хотела заговорить с ним и спросить его, не лбовец ли он, но она
могла ошибиться и выдать себя, да и он, не зная, зачем это ей нужно, мог не
сказать ей правды. Тогда Рита усмехнулась, сообразив что-то, она отступила
назад, сунула руку в карман, спокойно вынула оттуда револьвер и стала как
будто его рассматривать. И от ее глаз не укрылось, что лицо монаха, не
понявшего этот маневр, стало вдруг хищным и злым, а рука его быстро
опустилась в карман рясы. Рита положила обратно браунинг - она узнала, что
ей было нужно, и подошла к нему.
- Бросьте играть комедию, - усмехнулась она, - я вас узнала, вы один из
лбовцев и однажды чуть-чуть не убили меня кинжалом... А сейчас вы мне очень
нужны, потому что Лбову устраивают в Мотовилихе засаду, а он ничего об этом
не знает.
Вышел хозяин с кружкой кваса и расслабленной, старческой походкой
направился к Рите. Рита сделала несколько глотков и отдала ему кружку. Когда
она подняла голову, то увидела в руках монаха свой револьвер, - пока она
пила, он ловко вытащил его из ее кармана.
- Ну, теперь поговорим, - сказал он.
- Поговорим, - ответила Рита и вопросительно посмотрела на старика.
- Ничего, - и крикнул ему: - Эй, дедушка Никифор, покарауль-ка пока
нас!
И Рита с удивлением увидела, как дедушка Никифор, убедившись, очевидно,
что притворяться незачем, распрямился, помолодел лет на двадцать и, бегом
направившись к ограде, залез на забор.
Рита с жаром начала рассказывать монаху, в чем дело.
- Карамба... - прошипел, оборачивая голову, монах, - как бы не было уже
поздно.
В это время старик с забора закричал, что далеко видно, как едут сюда
шагом двое конных, должно быть, жандармский патруль. Колебаться было
некогда. Змей схватил Риту за руку:
- Скорей, садись на коня и скачи дальше, где на правой стороне будет
обгорелая поляна, там сверни и поезжай прямо, пока тебя не остановят. Когда
спросят: "Кто такая?" - так отвечай: "Одного поля ягода" - и скажи им, что
Змей сейчас же велел проводить тебя к Лбову... Скорей, может быть, еще
застанешь его, а если не застанешь ты, так застану я в Мотовилихе.
- Ну туда же далеко! - крикнула Рита. - И вы не успеете.
- Успею, - ответил тот. - Я сейчас выкину одну штуку... скачи.
И оттолкнувшаяся от земли, чуть прикоснувшись ногой к стремени, Рита
взлетела на лошадь, ударила ее каблуками, пригнувшись вперед, прошептала:
- Надо успеть...
Доскакав до обгоревшей поляны, Рита свернула вправо в лес. Пока деревья
шли высокие и попадались редко, Рита продолжала двигаться не слезая с
лошади, но потом, когда чаща начала замыкаться и окутывать ее, а ветви то и
дело задевали по голове, Рита спрыгнула с седла и повела лошадь на поводу.
Вдали послышался негромкий стук, как будто бы кто-то колол дрова. Рита
прибавила шагу - стук послышался совсем близко, чаща вдруг оборвалась, и
перед Ритой открылась большая поляна, на которой дымились костры, сновали
люди, а посередине была разбита большая палатка.
"Как, однако, они неосторожны, - подумала Рита, - никто даже не
остановил меня".
Но она ошиблась, потому что, обернувшись, для того чтобы привязать
лошадь, она увидела за спиной у себя двух человек, внимательно смотревших на
нее и, очевидно, давно следивших за ней.
- Ты кто такая? - спросил ее один.
Рита ответила, как велел ей Змей, и попросила сейчас же отвести ее к
Лбову. Лицо спрашивающего резко изменилось, когда он услышал знакомый
пароль, человек схватил ее за руку и мимо костров, мимо лбовцев, провожавших
ее удивленными взглядами, повел к палатке. В палатке был только один Демон.
Он лежал на куче сухой листвы и читал французскую книгу.
- Что вам нужно? - удивленно спросил он.
- Где Лбов?
- Что вам нужно? - переспросил он ее опять, вставая.
Рита рассказала.
Демон выхватил из-за пояса револьвер, выбежал из палатки и три раза
выстрелил в воздух. И тотчас же, вскакивая с земли, бросая неоконченный ужин
и торопливо закидывая за плечи винтовки, повскакали и бросились к палатке
встревоженные лбовцы.
- Но где же Лбов? - повторила опять Рита.
- Поздно уже, - ответил Демон. - Лбов там, и я боюсь, как бы не
пришлось нам отбивать его у жандармов силою, если... если только его
захватят живым, в чем я сильно сомневаюсь.
- У вас тут есть женщина, - по-французски сказала Рита Демону, - это
она предала его.
- Женщина? - крикнул изумленный Демон. - Она здесь... Приведите сюда
эту чертову бабу ко мне, - приказал он одному из лбовцев.
Через несколько минут ничего не подозревающую женщину ввели в палатку.
- Зачем я вам нужна?.. - начала было она, но, увидев Риту,
остановилась.
И обе женщины пристально-пристально посмотрели одна на другую, и в
темных провалах загадочных глаз еврейки и на длинных ресницах Риты зажглась
и задрожала открытая ненависть.
- Матрос, - приказал Демон, - я поручаю ее тебе, береги ее, как свою
голову, а если у нас будет схватка и возиться с ней будет некогда, застрели
ее тогда как собаку, понял?..
- Я поеду, - сказала Рита, - мне надо возвращаться.
- Спасибо, - крепко пожал ей руку Демон, - спасибо, но скажите, кто вы
такая и зачем это вы?..
- Он знает, - глухо, глядя на кончик своего опущенного хлыста, ответила
Рита. - Он знает и кто, и зачем.
Ничего не понимающий Демон изумленно посмотрел на нее, а она повела
лошадь обратно через гущу, потом наконец вышла на дорогу и вскочила в седло.
Было совсем темно, и Рита, опустив поводья, поехала шагом. Голова ее
горела, и все случившееся казалось ей каким-то странным, удивительным сном.
Рита была спокойна, она почему-то была уверена, что на этот раз Лбов
вывернется опять.
"Какое мне, в сущности, дело?" - попробовала было подумать она. Но все,
все в ней запротестовало, и она тотчас же почувствовала всю напускную фальшь
этого вопроса, потому что Лбов был единственным человеком на ее пути,
который так резко отличался от остальных, похожих один на другого, крепко
затянутых болотом, на котором посреди чавкающей, затянутой подкрашенной
травой тины желтыми цветами сияли пышные генеральские эполеты, тонкими
лилиями, стиснутые петлей корсетных приличий, напудренные женщины и старые
серые жабы, воспевающие гимны красоте и уюту, - своей родной стихии...
А Лбов... Сумасшедший Лбов, бросившийся на заранее обреченную на гибель
авантюру, как он высоко стоял у Риты в глазах - он, слившийся с маузером, от
которого дрожь всадника передавалась коням и к огневому языку которого
прислушивалась встревоженная жандармерия всего Урала.
Возле домика на дороге Рита опять остановилась, соскочила с лошади и
стала привязывать ее к плетню, но откуда-то вынырнули два человека - по
отблеску раззолоченных кантов Рита узнала в них жандармов - и, прежде чем
она успела что-либо сообразить, они крепко заломили ей руки назад.
- Стой, курва, - грубо крикнул один, - ты чего по ночам рыскаешь?..
От такого "вежливого" обращения Рита взбесилась и рванулась, собираясь
крикнуть им, кто она такая, но, сообразив что-то, стиснула губы, рассмеялась
и замолчала.
На все вопросы она не отвечала ничего, ее посадили верхом, и четверо
конных повезли ее по направлению к городу.
"Как мне быть? - подумала Рита, - сейчас отвезут, должно быть, в
жандармское, будет скандал, дома откроется все... что же теперь делать?"
Ночь была жгучая, темная, кони плыли шагом по густой, плотной темноте,
насторожившиеся стражники с винтовками, взятыми на руку, чутко
прислушивались к шороху враждебно-притаившихся придорожных кустов и молчали.
Рита молчала тоже.
А в это время в Мотовилихе разыгралось такое дело.
13. Под покровом ночи
Штука, которую выкинул оставшийся во дворе переодетый монахом Змей, не
была особенно замысловатой. Он спрятался в кусты, подождал, пока подъехавшие
жандармы соскочили с коней, и когда один из них направился в хату, а другой
остался сторожить лошадей, Змей, подкравшись сзади, всадил ему в спину свой
длинный, неизменный нож, потом перерезал этим же ножом подпругу седла и
уздечку одной лошади, а сам подскочил к другой. Но, сообразив что-то, он
вернулся к убитому, стащил с него мундир, штаны, шашку, фуражку и так
стремительно умчался верхом, что даже пуля, посланная вдогонку выскочившим
из хаты жандармом, не догнала его.
Возле поселка он переоделся в жандармскую форму и смело въехал на улицы
Мотовилихи. Еще задолго, не доезжая до дома, где должен был быть Лбов, Змей
увидел около сотни ингушей, под покровом темноты пробирающихся вперед.
"Ого", - подумал Змей и поскакал быстрее. Чтобы не столкнуться с
ингушами, он взял правее с тем, чтобы переулками подъехать к дому с другой
стороны.
- Стой! - крикнул ему кто-то со стороны огородов. - Кто едет?
- Свой! - Змей спустил предохранитель револьвера.
Сквозь просвет разорванного облака упало на землю лунное пятно, и Змей
разглядел целую цепь полиции, пробирающуюся к дому с другой стороны.
"Ого", - опять подумал Змей и рванул поводья. Предполагая, что за
домом, вероятно, уже сидят жандармы, он соскочил с лошади, немного не
доезжая, и через заборы, через какие-то сарайчики, добрался до двора.
"Сейчас Лбов убьет", - сообразил он, взглянув на поблескивающий и
обшитый золотой тесьмой рукав своего жандармского мундира. Он постучался в
дверь и крикнул негромко:
- Сашка, чур, не стрелять, это я - Змей, переодетый.
Дверь распахнулась, и под пытливыми взглядами пяти насторожившихся
револьверов Змей вошел в комнату.
- Ишь ты, черт, как вырядился, - сказал Лбов, - тебя зачем принесло?
- Сашка... ведь ты пропал, - торопливо заговорил Змей, - дом окружают,
с одного конца ингуши, с другой полиция, - тебя предали.
- Отобьемся, - хищно блеснув глазами, крикнул Лбов.
- И не думай даже, их много - и пешие, и конные... Ты вот что, мы
сейчас откроем стрельбу, а ты беги через заборы, там, возле угла, стоит
оседланная лошадь - может, вырвешься.
- Нет, - после легкого колебания ответил Лбов, - пропадать - так всем
вместе. Давай за мной, ребята, и помните, что кто раньше времени выстрелит,
хоть нарочно, хоть нечаянно, тому я сзади в башку сейчас же выстрелю. Раз
тут так не отобьешься, значит, надо по-другому.
Они выскочили во двор, оттуда через заборы в соседний, оттуда в
следующий, но квартал был весь оцеплен.
Тогда Лбов сказал Змею:
- Ты в форме жандарма, мы сейчас выйдем и пойдем прямо напролом, если
тебя спросят, кто мы такие, говори - арестованные. Ну, ребята, попробуем, не
все ли равно, что так пропадать, что эдак, главное - больше спокойствия.
А луна, как назло, заблестела в прорывы быстро летящих туч - свет и
тень, тень и свет, - и все шестеро, распахнувши калитку, вышли на улицу. Не
прошли они и сорока шагов, как впереди показалось звено из цепи ингушей.
Но ни один из шестерых не побежал, не свернул, а все они, руки
опустивши в карманы, сдерживая волею удары сердец, выстрелами трепыхающихся
под рубахами, пошли прямо.
Ингуши их заметили еще издалека. Но ни одна винтовка не взметнулась в
их сторону, ни одна рука не потянулась к эфесу шашки, ибо слишком уж большим
дураком или невероятно проницательным умником должен был быть тот, у кого
могло бы мелькнуть подозрение, что прямо навстречу, отдаваясь в руки
вооруженного до зубов отряда, идет без выстрела сам Лбов.
- Что такие за люди? - ломаным языком спросил у Змея один кавказец,
должно быть, вахмистр.
- Скандальщики, в полицейское управление для протокола, - ответил тот,
останавливаясь. И выругался: - А вы что, дураки, отстаете, ваши уже давно на
месте, а вы тут еще валандаетесь?
Ингуш на гортанном наречии подал тогда негромко какую-то команду, и
мимо остановившихся посреди улицы лбовцев, прибавляя шагу, поскакали ингуши,
сдерживая горячившихся коней и поблескивая остриями высоких, закинутых за
плечо пик.
- Бежим! - крикнул Змей, когда топот немного затих. - Они могут
вернуться...
- Ого, ого... Ну, Нет, - запротестовал Лбов, - зачем же так без толку
ходить, ты смотри, что сейчас получится.
Они зашли на другую улицу, поднялись на горку, так, что, оставаясь
укрытыми, они видели, как впереди, отделенная от них рядами заборов и
переулками, тихо плыла и, наконец, встала на место ровная шеренга казачьих
пик.
- Ну, ребята, теперь давай! - вынимая револьвер, скомандовал Лбов.
Все нацелились.
- Р-р-а-з...
И вздрогнула ночь от раската грохнувших выстрелов.
Другой...
И опять вздрогнула ночь, и заметалась испуганно расстреливаемая
темнота.
Не разобрав, откуда стреляют, полиция из-за огородов открыла стрельбу
по дому, в котором, по ее точным расчетам, должен был находиться Лбов, и
пули полетели в сторону ингушей. Предполагая, в свою очередь, что это по ним
кроют лбовцы, ингуши открыли огонь по дому - и пули полетели в полицию. В
темноте огни выстрелов вспыхивали фейерверочными блесками - кто-то
командовал, кто-то свистел, кто-то кричал: "Стойте, стойте!.. Чего же вы по
своим, черти, дуете!"
- Ого-ого! - крикнул, восторженно изгибаясь от радости, Змей, - вон оно
как пошло!
А Лбов стоял, облокотившись на бревно, и пристально, внимательно
смотрел вниз, но что он думал в эту огневую минуту, он не сказал никому.
Горделивая складка прорезала его хмурый лоб, и, точно чувствуя, как
насыщенная огнем и криками ночь дает ему новую силу, он распрямил свои
широкие крепкие плечи и сказал коротко:
- Ну, теперь идем.
Через два часа были две встречи.
Связанная Рита попала к Астраханкину, отряд которого после неудачной
схватки собирался возвращаться в город. Когда Астраханкин увидел Риту, он
побледнел, стегнул нагайкой двух жандармов, конвоировавших ее, приказал
развязать ей руки и, молча посмотрев на нее, не сказал ничего - совсем
ничего.
Подвигаясь шагом впереди отряда к дому, Астраханкин впервые, должно
быть, не прямо сидел в казачьем седле, а опустил голову, точно был не в
силах нести в ней какое-то мучительно-тяжелое подозрение, помимо его воли
крепко опутавшее его.
А вторая встреча была Лбова с Женщиной.
- Ты что же? - спросил он и сильной рукой рванул ее на себя. Но женщина
ничего не ответила.
Лбов вынул маузер, медленно вскинул его к груди и выстрелил. И, падая,
женщина слегка вскрикнула, и так же загадочно, как и всегда, светились
темнотой провалы ее потухающих глаз, в которых не отразился ни мягкий лунный
свет, ни одна из звезд, густо пересыпавших ночное небо.
14. О том, как Лбов собирался Пермь брать
Июльские ветры знойные, лучистые. Июльские ночи теплые, пряные, когда
Кама мягкими волнами плещет на отлогие песчаные берега и журчит веслами
шныряющих лодчонок, эти ночи перекликаются эхом с гудками залитых огнями
пароходов, у которых искры из трубы, вылетая, танцуют, кружатся и тают меж
рассыпанных по небу горячих звезд.
И в такую летнюю, беспокойную ночь в двадцати верстах от Мотовилихи на
большой поляне, вырванной у гущи заснувшего леса, - костры, костры, песни,
бурчащие варевом котлы, дымный смех, огневые речи, что винтовочные заряды, и
черная ненависть, как кинжальная сталь.
Сегодня Лбов из разных краев Урала собрал командиров своих разбросанных
повсюду шаек. Был здесь Ястреб, у которого в красноватых глазах из
уральского камня отсвечивалась огоньком непотухающая трубка. Был Матрос с
сережкой в надорванном ухе и часами, у которых вместо брелка повешена
заряженная бомба. Был Стольников с неразглаженными морщинами вечно думающего
о чем-то лба, на котором лежал уже отпечаток близкого сумасшествия. Были
Демон, Змей, Фома, Сибиряк, Черкес, Сокол, одноглазый Ворон... И многие
другие атаманы были. Недовольно посмотрел Лбов, прерывая речь, и сказал
Матросу строго:
- Чего это там твой конвой разорался? Опять перепились. Да и сам-то ты,
всегда от тебя несет, как от винной бочки!
- Полно, - ответил Матрос, играя двухфунтовым брелком, - что ты, Лбов,
святыми, что ли, нас хочешь сделать?..
- Не святыми, а распускаетесь здорово, грабить без толку начали. Вон
вчера у Ворона один другого ножом пырнул, поделить не сумели чего-то.
- Так то у Ворона, а у меня этого нет, у меня, брат, всегда
распределено, кому сколько.
- Ой, смотри, Матрос, - и усмешка мелькнула у Лбова, - не всегда и не
на все у меня глаза закрыты, не слишком ли у тебя уж распределено, кому, что
и сколько? Бандитом настоящим, того и гляди, станешь.
Бросил играть брелком Матрос, отвернул глаза и сказал Змею, но
негромко, так, чтобы не слышал Лбов:
- Что же нам, монахами, что ли, быть? На то и разбойничали, чтобы
грабить, на то и живем, чтобы пить, а то что ж тогда, волчья жизнь совсем
получится. Да что он, с ума, что ли, сошел, аль не видит - все кругом пьют,
а не мои только, а нас-то теперь, если всех подсчитать, так много будет... Я
думаю, что около четырехсот наверняка наберется.
Но Змей посмотрел на него злыми, желтыми глазами, перекривил свое и без
того искаженное лицо:
- Много... Это наша и беда, что много.
Говорил опять опьяненный успехами Лбов. Говорил, что довольно мелочью
заниматься и надо на широкую дорогу выходить. Уже немало винных лавок
разгромлено, уже немало крупных заводских контор разбито. В Полазне,
Добрянке, Чермозе, Юго-Камске... Пеплом развеяли дачи-поместья многих
князьков и дворян. Уже перерублены телеграфные столбы, то и дело
перевертываются железнодорожные рельсы, а жандармы не ездят больше парами, а
ингуши не гарцуют одиночками.
- А что же еще делать, - заговорил Стольников, - объявить разве войну
государю-императору? Я думаю, если послать ему бумагу и написать в ней,
пусть лучше он добром... - но здесь Стольников оборвался и замолчал, как и
всегда, оканчивая думать только про себя.
- Война и так объявлена, - ответил Лбов, - мы теперь не одиночки, нас
много, но нам надо еще больше, а для этого нужно, чтобы все видели, что мы
сильны, мы должны поднять на ноги весь Урал.
- И как? - спросил молчавший до этого Фома. - Что же ты хочешь делать?
- Что... что делать? - присоединились к Фоме еще несколько атаманов,
настораживаясь и заглядывая в лицо Лбову, по которому пятна колыхающего
пламени от разгоревшегося костра переливались дымно-красными оттенками.
- Надо взять Пермь, - сказал тогда Лбов и замолчал.
Замолчали и насупившие брови генералы этого войска, ошарашенные
размахом замыслов Лбова, так уверенно выбросившего это предложение.
Потом горячие споры поднялись около этого плана.
- Взять-то мы можем, возьмем, особенно если с налета, - говорил Ястреб,
- но мы же не удержимся там долго.
- И не надо, - все более и более разгорался Лбов. - И не надо... Мы
разобьем тюрьму, мы разграбим охранку, повесим всех аристократов, возьмем
заложником губернатора... И когда об этом узнает вся Россия, со всех концов
к нам потянется такой же народ, как мы, у нас будут тысячи, и мы выйдем
тогда из леса в города, на улицы.
- Пермь?.. Взять Пермь! - восхищенный и подавленный этой мыслью,
заговорил Змей, точно задыхаясь от приступа лихорадочного кашля.
- Да, Пермь город богатый, там мы наложим, как это... контрибуцию на
всю буржуазию, - вставил Матрос.
- Идет... идет, - загудели кругом голоса. - Надо составить план... надо
скорее... Ура Лбову!.. Мы тебя в губернаторском доме поселим, а на доме
поставим красный флаг.
Последняя мысль о флаге почему-то показалась чудовищно дерзостной
Стольникову, морщины его лица на мгновение разошлись, и он как-то по-детски
радостно вскрикнул:
- Над губернаторским!.. на большом шесте и красный флаг!.. пусть...
пусть... - он замолчал.
И тогда встал Лбов и, точно сообщая о том, что назавтра надо будет
ограбить почту или разгромить казенку, сказал громко и просто:
- Значит, решено. Будем брать Пермь! - Но сколько веры, сколько жизни
было вложено им в эти простые, чеканные слова.
Долго еще обсуждали, горячились, спорили. Прискакал дозорный и сообщил,
что на дороге, верстах в пяти отсюда, движется какой-то отряд, человек в
двадцать пять; но на это сообщение на радостях почти не обратили никакого
внимания, а просто выслали навстречу Ворона с его шайкой, чтобы он
разделался с ними как следует.
Было решено: Пермь взять во второй половине июля, а до того времени
поручить Ястребу произвести какую-нибудь крупную экспроприацию, чтобы
достать тысяч сорок денег, необходимых для подготовки наступления.
- Хорошо, я достану, - сказал тот, подумав.
- Где?
- Я ограблю "Анну Степановну", это один из самых больших камских
пароходов.
- Но как же ты сможешь ограбить пароход? - закидали его вопросами
удивленные лбовцы. - Атаковать на лодках будешь, что ли?
- Это уже мое дело, - уклонился от ответа Ястреб. - Если я сказал,
значит, это будет так.
А ночь все гуще и гуще опутывала землю, по лесу неслись веселые крики,
играла гармония, и разбуженные деревья шелестели листвой удивленно, а
разбойные, ничего не боящиеся соловьи насвистывали торжественные марши
сумасшедшим людям, их безумным замыслам и безрассудно смелому атаману.
15. Ограбление парохода "Анна Степановна"
В семь часов вечера второго июля на пристани толпилось много народа.
Матросы суетливо сновали по трапу, пассажиры прощались; пароход горел огнями
и, точно от запаса скрытой могучей силы, нетерпеливо вздрагивал всем
корпусом.
Как раз в ту минуту, когда сходни хотели было уже убирать и запоздавшие
провожающие торопливо кинулись с парохода, с берега человек около шести,
хорошо одетых и совершенно не внушавших никаких подозрений шныряющим повсюду
жандармам, прошли на палубу. Среди них были две женщины, которые шутили,
смеялись и перекидывались фразами со своими спутниками. И из обрывков этих
фраз окружающие могли бы понять, что это самая обыкновенная веселая
компания, отправляющаяся в небольшую речную прогулку.
Пароход загудел, задышали искрами огромные трубы, и огни Перми,
раскинувшейся над горою, тронулись с места и тихо поплыли назад.
Был теплый летний вечер. Пристав Горобко, облокотившись на перила,
смотрел на клокочущую под винтом воду и молча курил папиросу. Он ехал в
Оханск выяснить, в каком положении находятся там местные революционные
организации, ибо, по последним сведениям, зараза лбовщины начала доходить и
туда.
Еще один поворот Камы, и скрылись огни Перми. Горобко зашел в буфет и,
не найдя там свободного столика, попросил разрешения присесть к столу двух
пассажирок, в последнюю минуту подоспевших на пароход. Пристав заказал
бутылку вина и черной икры с лимоном. Несколько бокалов оживили Горобко, и
он начал разглядывать своих спутниц. У одной белокурой было интеллигентное
лицо, ей можно было дать не более двадцати пяти лет, у другой - черты лица
были много грубее, волосы рыжеватые, и говорила она низким грудным голосом.