Страница:
Его мысли все еще вертелись вокруг Брианны, когда через четверть часа Клэр закрыла последнюю папку ее стопки и со вздохом откинулась назад.
– Интересно, о чем вы задумались? – спросила она, беря в руки чашку.
– Ни о чем особенном, – с улыбкой ответил Роджер, прервав свои размышления. – Я думал о том, как люди становятся теми, кем они стали. Как, например, вы стали врачом?
– Как я стала врачом?
Клэр вдохнула пар от какао, решила, что оно слишком горячее, чтобы пить, и поставила чашку обратно на стол среди россыпи книг, журналов и листов бумаги, испещренных карандашными пометками. Она слабо улыбнулась Роджеру и потерла ладони, нагретые от чашки.
– А как вы стали историком?
– Более или менее просто, – ответил он, откинувшись в кресле преподобного.
Он обвел рукой обстановку со всеми этими книгами, бумагами и предметами старины, погладил стоявшие на столе маленькие позолоченные каретные часы, изысканное произведение искусства восемнадцатого века с миниатюрными колокольчиками, которые отбивали час, четверть и половину.
– Я вырос в самой гуще этого и блуждал с отцом по горной Шотландии в поисках артефактов с тех пор, как только научился читать. Наверное, для меня было естественным продолжить его дело. А как насчет вас?
Она кивнула и потянулась, расправив затекшие после долгих часов работы за столом плечи. Брианна не выдержала и легла спать час назад, но Клэр с Роджером продолжали проверять списки заключенных английских тюрем.
– В общем, для меня это было что-то в том же роде, – сказала она. – Не сказать, чтобы я вдруг решила, что должна стать врачом. Просто неожиданно у меня возникло чувство, что я была им долгое время и мне очень этого не хватает.
Клэр положила руки на стол и принялась сгибать и разгибать длинные тонкие пальцы с аккуратными, блестящими овалами ногтей.
– Была одна песенка со времен Первой мировой войны, – задумчиво проговорила она. – Я слышала ее порой, когда к нам наведывались и выпивали старые армейские друзья дяди Лэма. В ней были такие строки:
– Я повидала Париж, – тихо сказала она. – И много еще чего повидала: Амьен, Престон, Фолкирк, больницу «Обитель ангелов» и так называемую операционную в Леохе. Я работала врачом в полном смысле этого слова, опробовала все грани профессии: помогала появляться на свет младенцам, вправляла кости, зашивала раны, снимала жар… – Не закончив фразу, Клэр пожала плечами. – Конечно, мне очень недоставало знаний. Было очевидно, что необходимо многому научиться, поэтому я и пошла в медицинский. Правда, в действительности это не слишком меняет дело.
Она окунула палец в пенку, покрывавшую ее какао, и слизнула ее.
– Теперь у меня есть медицинский диплом, но врачом я была задолго до его получения, даже до того, как стала студенткой.
– Наверное, все было не так легко, как вы говорите, – заметил Роджер. Он подул на свое какао, глядя на Клэр с неприкрытым интересом. – Тогда медициной занималось совсем немного женщин, да и теперь, если уж на то пошло, женщин-врачей не слишком много, а у вас к тому же была семья.
– Это правда, я не могу сказать, что мне было так уж легко. – Клэр посмотрела на него загадочно. – Конечно, пришлось подождать, пока Брианна пойдет в школу и у нас в семье появятся деньги, позволяющие нанять кого-то для работы по дому, но… – Она пожала плечами и улыбнулась. – На несколько лет мне пришлось фактически забыть, что значит выспаться. Это немного помогло. И как ни странно, Фрэнк тоже помогал.
Роджер нашел, что какао достаточно остыло и его можно пить. Он держал чашку между руками, получая удовольствие от того, как тепло белого фарфора проникает в его ладони. Хотя и было начало июня, ночи оставались прохладными и без электрического обогревателя было не обойтись.
– Правда? – с любопытством спросил историк. – Признаться, из ваших прежних рассказов у меня сложилось впечатление, будто он не слишком одобрял ваше желание получить медицинское образование.
– Он и не одобрял.
Она поджала губы, и это движение куда больше, чем любые слова, сказало Роджеру о незабытых спорах, о незавершенных и оборванных разговорах, о молчаливом противодействии, заменившем открытое неодобрение.
«Какое выразительное у нее лицо», – подумал он, наблюдая за Клэр, и неожиданно задался вопросом, выдает ли его собственная физиономия всю его подноготную с такой же легкостью. Обеспокоенный этой мыслью, он наклонился к чашке и пригубил какао.
А когда поднял голову, то заметил на лице смотревшей на него Клэр слегка ироническое выражение.
– И что же заставило его передумать? – спросил он, чтобы отвлечь ее.
– Бри, – ответила она, и черты ее смягчились, как бывало всякий раз при упоминании о дочери. – Если что-то в жизни и имело для Фрэнка значение, так это Бри.
Мои мысли вновь обратились к тому ужасному дню, когда мне позвонили в больницу и сообщили, что с Брианной произошел несчастный случай. Я выбежала прямо в зеленом полотняном хирургическом костюме и помчалась домой, игнорируя все ограничения скорости. У дома я увидела полицейскую машину и машину «скорой помощи», освещавшие вечерний сумрак кроваво-красными всполохами, и кучку высыпавших на улицу любопытных соседей.
Как выяснилось позднее, когда мы по обрывкам сложили целостную картину, последняя приходящая няня, раздраженная моей очередной задержкой на работе, по окончании своего рабочего времени просто надела пальто и ушла, бросив семилетнюю Брианну с наказом подождать маму. Что та послушно и делала примерно с час. Но когда стало темнеть, ей стало страшно в доме одной и она решила выйти поискать меня. При переходе улицы ее сбила вывернувшая из-за угла машина.
Слава богу, девочка почти не пострадала: автомобиль двигался медленно, и она отделалась ушибами, ссадинами и испугом. Причем испугом не столь сильным, как у меня. Да и боль от ее ушибов, наверное, было не сравнить с той, что испытала я, когда ворвалась в гостиную и увидела, что она лежит на диване и смотрит на меня со слезами на запачканных щечках.
– Мамочка! Где ты была? Я тебя не нашла!
Мне потребовался почти весь запас профессионального присутствия духа, чтобы успокоить ее, осмотреть, заново обработать порезы и царапины и уложить в постель в обнимку с любимым мишкой. Спасибо ее спасителям, которые, как представлялось моему воспаленному воображению, смотрели на меня с немым укором. Потом я упала на стул за кухонным столом и разрыдалась.
Фрэнк неловко гладил меня, бормоча слова утешения, но потом бросил это бесполезное занятие и занялся приготовлением чая.
– Решено, – заявила я, когда он поставил передо мной дымящуюся чашку. Я была словно в тумане и плохо соображала. – Бросаю все к черту! Завтра же!
– Бросаешь? – резко спросил Фрэнк. – Бросаешь учебу? Почему?
– Не могу больше выносить это.
Я никогда не клала в чай ни сливки, ни сахар, а сейчас, бухнув и то и другое, размешала и тупо смотрела, как расползаются в чашке молочные разводы.
– Я больше не могу оставлять Бри, не зная, хорошо ли за ней приглядывают, но точно зная, что ей плохо. Ты ведь в курсе того, что ни одна из приходящих нянь ей не нравилась?
– Да. – Он сел напротив меня, помешивая свой чай, и после затянувшейся паузы сказал: – Но я не думаю, что тебе следует бросать учебу.
Для меня, считавшей, что мое решение будет воспринято им с восторгом, эти слова стали полнейшей неожиданностью. Воззрившись на мужа с удивлением, я выудила из кармана одноразовый носовой платок, высморкалась и спросила:
– Ты правда так думаешь?
– Ах, Клэр. – Даже когда его голос звучал раздраженно, в нем все равно слышалась нотка любви. – Ты ведь всегда знала, кто ты есть, для чего предназначена. Неужели непонятно, насколько это необычно?
– Нет.
Я вытерла нос разлохматившимся платком, опасаясь, как бы он не превратился в комок промокшей бумаги.
Фрэнк откинулся на своем стуле, глядя на меня и качая головой.
– То-то и оно.
Он помолчал, глядя на свои сложенные руки с узкими ладонями и длинными безволосыми, как у девушки, пальцами. Изящные руки, предназначенные для небрежных жестов, усиливающих нужные места при чтении лекций. Сейчас Фрэнк смотрел на них так, будто никогда раньше не видел.
– У меня этого нет, – сказал он тихо. – Нет, вообще-то со мной все в полном порядке. Я доволен тем, чем занимаюсь, – и преподаванием, и исследовательской работой. Порой это просто чертовски здорово, правда. Работа на самом деле мне нравится, доставляет удовольствие, но… – Он задумался, потом посмотрел на меня своими серьезными светло-карими глазами. – Но должен честно признаться, что я вполне мог бы заниматься чем-нибудь другим, и с не меньшим успехом. Нет у меня чувства предназначения, уверенности в существовании своей миссии, чего-то такого, что я просто обязан делать. А у тебя есть.
– А это хорошо?
Мои глаза покраснели и опухли от слез, края ноздрей воспалились.
Фрэнк издал смешок.
– Это чертовски неудобно, Клэр. Для тебя, и меня, и Бри, всех нас троих. Но, бог свидетель, порой я тебе завидую.
Он потянулся к моей руке, и я, чуть поколебавшись, все же не отстранилась.
– Испытывать такую страсть к чему-то, – уголок его рта дернулся, – или к кому-то – это, наверное, большое везение, Клэр. И исключительно редкое.
Он мягко сжал мою руку, отпустил ее и, повернувшись, потянулся к полке за одной из книг. Это был справочник Вудхилла из серии «Патриоты», посвященный биографиям отцов-основателей Америки. Рука его легла на обложку книги с нежностью, словно опасаясь потревожить сон героев, чьи жизни были в ней заключены.
– Вот они были людьми подобного типа. Люди, которые знали, в чем их предназначение, и готовы были рискнуть всем на свете, чтобы его исполнить. Но большинство, и ты это прекрасно знаешь, не таково. Нельзя, конечно, сказать, будто у них нет чувства долга или предначертания – просто оно у них не столь обостренное.
Он снова взял мою руку, повернул ее ладонью вверх и провел пальцами по переплетающимся линиям. Было щекотно.
– Неужели все это обозначено здесь? – с улыбкой спросил Фрэнк. – Действительно ли великие судьбы и грандиозные деяния предопределены от рождения? Или все дело в том, чтобы люди, наделенные от рождения сей великой страстью, оказались в нужных обстоятельствах в нужное время? Изучая историю, невольно начинаешь задаваться подобными вопросами, хотя ответов на них история как раз не дает. Мы знаем о них лишь то, что они совершили. Но, Клэр… – Он постучал по обложке книги, и в голосе его прозвучала нотка предостережения. – Всем им пришлось чем-то за это заплатить.
– Знаю.
У меня было такое ощущение, будто я наблюдала за нами обоими со стороны: отчетливо видела Фрэнка, привлекательного, худощавого, чуть усталого, с легкой красивой сединой на висках, и себя, растрепанную, неопрятную, в хирургической одежде, смявшейся и смоченной на груди слезами Брианны.
Некоторое время мы сидели молча, моя рука все еще покоилась в руке Фрэнка. Я видела таинственные линии и борозды, четкие, как на дорожной карте. Только вот знать бы, куда ведут эти дороги?
Несколько лет назад мне гадала по ладони одна немолодая шотландская леди по фамилии Грэм, к слову, бабушка Фионы.
– Линии на твоей руке меняются по мере того, как меняешься ты сама, – сказала она тогда. – Не так важно, с чем ты родилась, как то, какой ты себя сделаешь.
Ну и какой я стала, что из себя сделала? Черт знает что, вот что! Не вышло из меня ни хорошей матери, ни хорошей жены, ни хорошего врача – сплошное недоразумение. Когда-то я воображала себя цельной натурой, которая способна любить мужчину, выносить ребенка, лечить больных. И все это существовало в естественном единении, а не в виде нелепых фрагментов, на которые теперь распалась моя жизнь. Но все осталось в прошлом, где рядом был Джейми, я любила его и некоторое время чувствовала себя – и являлась! – частью чего-то большего, чем я сама.
– Я буду забирать Бри.
Я так глубоко погрузилась в невеселые размышления, что смысл сказанного Фрэнком дошел до меня не сразу, и я в недоумении уставилась на него.
– Что ты сказал?
– Я сказал, – повторил он терпеливо, – что буду забирать Бри к себе на работу. Она может приходить из школы в университет и играть в моем кабинете до конца рабочего дня.
Я потерла нос.
– Мне казалось, что ты не одобряешь сотрудников, которые таскают детишек на работу.
Он критически относился к миссис Клэнси, одной из секретарш, которая в течение месяца приводила на работу своего внука, мать которого приболела.
Фрэнк неловко пожал плечами.
– Это так, но в каждом случае нужен особый подход. Да и вряд ли Брианна станет носиться взад-вперед по коридорам с пронзительными воплями и разбрызгивать чернила, как Барт Клэнси.
– Вот уж за что не поручусь, – усмехнулась я. – Но ты это серьезно?
На самом деле серьезность его предложения была очевидна, и где-то внутри меня начало осторожно вызревать еще робкое, боязливое чувство облегчения. Я могла не доверять Фрэнку в отношении физической верности, да и знала на самом деле, что уж верности-то он не хранит, но вот сомневаться в его любви к Бри у меня не было ни малейших оснований.
Вот так неожиданно разрешилась одна из самых трудных проблем. Мне не нужно будет спешить домой из больницы, терзаясь страхом, что я припозднилась, отгоняя мысль о том, что Брианна опять куксится у себя в комнате, потому что ей не нравится нынешняя приходящая няня. А вот Фрэнка моя девочка любит, и мысль о возможности бывать в его кабинете каждый день приведет ее в восторг.
– Почему? – спросила я напрямик. – Ведь мне прекрасно известно, что ты вовсе не в восторге от моих медицинских пристрастий.
– Не в восторге, – задумчиво признал он. – Но дело не в этом. Ясно, что тебя все равно не остановить, и, возможно, единственное, что я реально могу сделать, – это помочь тебе добиться своего, причем с наименьшим ущербом для Брианны.
Лицо его чуть посуровело, и он отвернулся.
Несколько мгновений она молча помешивала какао, а потом вдруг спросила:
– Но что так заботит вас, Роджер? Почему у вас возникли эти вопросы?
Он ответил не сразу, медленными глотками попивая какао. Оно было насыщенным, темным, со свежими сливками и крупинками коричневого сахара. Фионе, которая всегда была реалисткой, хватило одного взгляда на Брианну, чтобы отказаться от попыток заманить Роджера в брачные силки через желудок, но она была поваром милостью божьей, так же как Клэр врачом, и просто не могла готовить плохо.
– Наверное, потому, что я историк, – ответил наконец Роджер, глядя на Клэр поверх чашки. – Мне нужно знать. Моя задача как раз в том, чтобы узнавать, как жили люди, что они делали и почему делали именно так.
– И вы думаете, что я могу рассказать вам об этом? – Она остро взглянула на него. – Или что сама это знаю?
Он кивнул, попивая какао маленькими глотками.
– Знаете лучше, чем многие. Большинство источников, доступных историку, лишены вашей… – Он помедлил, подбирая нужное слово, а найдя, улыбнулся. – Скажем так: вашей уникальной точки зрения.
Неожиданно напряжение ослабло.
– Скажем так, – рассмеялась Клэр, снова берясь за чашку.
– Другой важный фактор, – продолжил Роджер, не сводя с нее взгляда, – это ваша честность. Мне кажется, что вы не стали бы врать, просто не смогли бы, даже возникни у вас подобное желание.
Она взглянула на него и издала короткий сухой смешок.
– Вот тут, молодой человек, вы ошибаетесь: каждый может солгать, если на то есть веская причина. Даже я. Просто тем из нас, у кого все на лице написано, приходится продумывать свою ложь заранее и приучать себя к ней.
Склонившись над лежавшими перед ней бумагами, она стала перебирать их, медленно переворачивая страницы одну за другой. Это были копии реестров прибытия и отбытия заключенных английских тюрем. Задача усложнялась тем, что не все тюрьмы королевства управлялись по единому принципу с должным оформлением документов.
Находились начальники, которые не вели отдельных списков заключенных, а заносили сведения об их прибытии, отбытии или убыли по причине смерти наряду с прочими ежедневными записями, не видя большой разницы между смертью узника и забоем пары волов на солонину для кормления оставшихся заключенных.
Роджер уже решил было, что Клэр оставила этот разговор, но она снова подняла голову.
– В общем, вы совершенно правы, – призналась она. – Я честна скорее от недостатка гибкости, чем от чего-либо другого. Мне трудно не сказать, что я думаю. И как мне кажется, вы понимаете это, потому что мы с вами в этом отношении родственные души.
– Правда?
Роджер почувствовал странную радость, как будто кто-то преподнес ему неожиданный подарок.
Клэр кивнула и взглянула на него с едва заметной улыбкой.
– Ну да. Тут, знаете ли, не ошибешься. Такие люди наперечет – те, которые сразу выкладывают всю правду и о себе, и о тебе, и обо всем на свете. Пожалуй, я за всю жизнь знала только троих… теперь вот уже четверых.
Ее улыбка стала шире.
– Первый, конечно, Джейми. – Ее длинные пальцы легко остановились на стопке бумаг, почти лаская их своим прикосновением. – Еще мэтр Раймон, фармацевт. Я знала его в Париже. И друг, с которым я познакомилась во время учебы на врача, Джо Абернэти. Ну а теперь, думаю, к ним добавились и вы.
Она допила остатки насыщенной коричневой жидкости, поставила чашку на стол и посмотрела прямо на Роджера.
– Впрочем, и Фрэнк тоже был по-своему прав. Если ты знаешь, для чего ты предназначен в жизни, тебе не обязательно легче, но, по крайней мере, ты не тратишь время зря, задаваясь вопросами или сомневаясь. Если ты честен – ну что ж, это тоже далеко не всегда облегчает жизнь. Хотя, как мне думается, если ты честен с самим собой и знаешь себя, вероятность того, что ты будешь делать не то, что надо, а потом сожалеть о потраченной впустую жизни, несколько уменьшается.
Она отодвинула в сторону одну стопку бумаг и придвинула следующую – подборку папок с логотипами Британского музея на обложках.
– Это было присуще Джейми, – произнесла она тихо, словно самой себе. – Он был не из тех, кто способен отвернуться от дела, которое считает своим, каким бы опасным оно ни было. И я думаю, он не считал, что прожил жизнь впустую, – неважно, что с ним происходило.
Она погрузилась в молчание, разбирая каракули какого-то давно умершего клерка в поисках записи, способной подсказать ей, как прожил и завершил свою жизнь Джейми Фрэзер, как долго он томился в тюремной камере и увидел ли свободу.
Часы на столе пробили полночь, их бой оказался удивительно глубоким и мелодичным для столь миниатюрного инструмента. Затем они отбили четверть первого, потом половину, подчеркивая монотонный шорох переворачиваемых страниц. Наконец Роджер положил очередную стопку просмотренных бумаг на стол и зевнул, ничуть не побеспокоившись о том, чтобы прикрыть рот.
– Не знаю, как у вас, а у меня уже в глазах двоится. Может, продолжим утром?
Клэр, вперившая отрешенный, невидящий взгляд в решетку электрического камина, не отозвалась. Роджер повторил свой вопрос, и она медленно вернулась к действительности из одной ей ведомых далей.
– Нет, – сказала Клэр и потянулась за следующей папкой, рассеянно улыбнувшись Роджеру. – Вы ложитесь. А мне все равно не спится, так что я чуточку задержусь.
Я чуть было не пропустила нужное место, механически переворачивая листы, поскольку в имена не вчитывалась, а лишь проглядывала страницы на букву «J»: Джон, Джозеф, Джек, Джеймс. Там были Джеймс Эдвард, Джеймс Алан, Джеймс Уолтер и далее до бесконечности. Взгляд устало скользил по строчкам, но все же зацепился за нужную, сделанную четким мелким почерком запись: «Джеймс Маккензи Фрэзер из Брох-Туараха».
Я бережно положила страничку на стол, закрыла на миг глаза, потом посмотрела снова. Запись осталась на месте.
– Джейми, – произнесла я вслух.
Мое сердце тяжело билось в груди.
– Джейми, – прошептала я.
Было почти три часа утра. Все спали, но дом, как это принято у старых построек, жил своей жизнью и разделял со мной бодрствование, издавая скрипы, стоны и вздохи. Странное дело, но я не испытывала ни малейшего желания вскочить, побежать разбудить Брианну или Роджера, чтобы рассказать им эту новость. Напротив, мне хотелось ненадолго приберечь ее для себя самой, словно это давало возможность побыть наедине с Джейми.
Мой палец провел по чернильной строчке. Человек, который написал это, видел Джейми – может быть, даже водил пером по бумаге, когда тот стоял перед ним. Наверху страницы была проставлена дата: «16 мая 1753 года». Почти то же время года, что и сейчас. Я представила себе тогдашнюю весну, свежий, прохладный воздух и еще скуповатые лучи весеннего солнца, играющие в волосах.
На воле Джейми предпочитал длинные волосы, заплетенные или собранные в хвост. Я вспомнила небрежный жест, которым он, разгорячившись от упражнений, отбрасывал их с шеи, чтобы слегка охладиться.
На нем не мог быть надет килт – после Куллодена ношение тартанов было объявлено вне закона. Значит, вероятнее всего, штаны и полотняная рубашка вроде тех, какие мне самой случалось для него шить. Мысленно я ощутила под руками мягкую волну ткани – целых три ярда уходило на настоящий шотландский сарк, долгополую рубашку со свободными рукавами. Это была единственная одежда, в которой, оставшись без пледа, шотландец мог хоть улечься спать, хоть отправиться на битву. Я представила себе широкие плечи под грубой материей, ощущающееся сквозь ткань тепло его кожи, руки, тронутые прохладой шотландской весны.
Ему доводилось сидеть в тюрьме и раньше. Как он выглядел, стоя перед английским тюремным клерком и прекрасно зная, что его ждет? Наверняка был мрачен, как ад, подумала я, видя перед собой длинный прямой нос и холодные темно-голубые глаза – темные и непроницаемые, словно воды Лох-Несса.
Я открыла глаза, только сейчас сообразив, что сижу на краешке стула, крепко прижав к груди папку с фотокопиями, и настолько погрузилась в созерцание картин, порождаемых воображением, что даже не посмотрела, к какой тюрьме относятся эти реестры.
Больших тюрем в восемнадцатом веке в Англии насчитывалось не так уж много, но существовали еще и мелкие. Я медленно перевернула папку. Может, это Бервик рядом с границей? Эдинбургская цитадель Толбот с ее недоброй славой? Или одна из южных тюрем, замок Лидс, а то и сам Тауэр?
«Ардсмур» – значилось на наклейке, аккуратно прикрепленной к обложке папки.
– Ардсмур? – тупо произнесла я, уставившись на надпись. – Да где он вообще находится, этот чертов Ардсмур?
Глава 8
– Интересно, о чем вы задумались? – спросила она, беря в руки чашку.
– Ни о чем особенном, – с улыбкой ответил Роджер, прервав свои размышления. – Я думал о том, как люди становятся теми, кем они стали. Как, например, вы стали врачом?
– Как я стала врачом?
Клэр вдохнула пар от какао, решила, что оно слишком горячее, чтобы пить, и поставила чашку обратно на стол среди россыпи книг, журналов и листов бумаги, испещренных карандашными пометками. Она слабо улыбнулась Роджеру и потерла ладони, нагретые от чашки.
– А как вы стали историком?
– Более или менее просто, – ответил он, откинувшись в кресле преподобного.
Он обвел рукой обстановку со всеми этими книгами, бумагами и предметами старины, погладил стоявшие на столе маленькие позолоченные каретные часы, изысканное произведение искусства восемнадцатого века с миниатюрными колокольчиками, которые отбивали час, четверть и половину.
– Я вырос в самой гуще этого и блуждал с отцом по горной Шотландии в поисках артефактов с тех пор, как только научился читать. Наверное, для меня было естественным продолжить его дело. А как насчет вас?
Она кивнула и потянулась, расправив затекшие после долгих часов работы за столом плечи. Брианна не выдержала и легла спать час назад, но Клэр с Роджером продолжали проверять списки заключенных английских тюрем.
– В общем, для меня это было что-то в том же роде, – сказала она. – Не сказать, чтобы я вдруг решила, что должна стать врачом. Просто неожиданно у меня возникло чувство, что я была им долгое время и мне очень этого не хватает.
Клэр положила руки на стол и принялась сгибать и разгибать длинные тонкие пальцы с аккуратными, блестящими овалами ногтей.
– Была одна песенка со времен Первой мировой войны, – задумчиво проговорила она. – Я слышала ее порой, когда к нам наведывались и выпивали старые армейские друзья дяди Лэма. В ней были такие строки:
В родной свинарник или хлев вернешь парней едва ли, Коли солдатами они в Париже побывали.Пропев двустишие, Клэр усмехнулась.
– Я повидала Париж, – тихо сказала она. – И много еще чего повидала: Амьен, Престон, Фолкирк, больницу «Обитель ангелов» и так называемую операционную в Леохе. Я работала врачом в полном смысле этого слова, опробовала все грани профессии: помогала появляться на свет младенцам, вправляла кости, зашивала раны, снимала жар… – Не закончив фразу, Клэр пожала плечами. – Конечно, мне очень недоставало знаний. Было очевидно, что необходимо многому научиться, поэтому я и пошла в медицинский. Правда, в действительности это не слишком меняет дело.
Она окунула палец в пенку, покрывавшую ее какао, и слизнула ее.
– Теперь у меня есть медицинский диплом, но врачом я была задолго до его получения, даже до того, как стала студенткой.
– Наверное, все было не так легко, как вы говорите, – заметил Роджер. Он подул на свое какао, глядя на Клэр с неприкрытым интересом. – Тогда медициной занималось совсем немного женщин, да и теперь, если уж на то пошло, женщин-врачей не слишком много, а у вас к тому же была семья.
– Это правда, я не могу сказать, что мне было так уж легко. – Клэр посмотрела на него загадочно. – Конечно, пришлось подождать, пока Брианна пойдет в школу и у нас в семье появятся деньги, позволяющие нанять кого-то для работы по дому, но… – Она пожала плечами и улыбнулась. – На несколько лет мне пришлось фактически забыть, что значит выспаться. Это немного помогло. И как ни странно, Фрэнк тоже помогал.
Роджер нашел, что какао достаточно остыло и его можно пить. Он держал чашку между руками, получая удовольствие от того, как тепло белого фарфора проникает в его ладони. Хотя и было начало июня, ночи оставались прохладными и без электрического обогревателя было не обойтись.
– Правда? – с любопытством спросил историк. – Признаться, из ваших прежних рассказов у меня сложилось впечатление, будто он не слишком одобрял ваше желание получить медицинское образование.
– Он и не одобрял.
Она поджала губы, и это движение куда больше, чем любые слова, сказало Роджеру о незабытых спорах, о незавершенных и оборванных разговорах, о молчаливом противодействии, заменившем открытое неодобрение.
«Какое выразительное у нее лицо», – подумал он, наблюдая за Клэр, и неожиданно задался вопросом, выдает ли его собственная физиономия всю его подноготную с такой же легкостью. Обеспокоенный этой мыслью, он наклонился к чашке и пригубил какао.
А когда поднял голову, то заметил на лице смотревшей на него Клэр слегка ироническое выражение.
– И что же заставило его передумать? – спросил он, чтобы отвлечь ее.
– Бри, – ответила она, и черты ее смягчились, как бывало всякий раз при упоминании о дочери. – Если что-то в жизни и имело для Фрэнка значение, так это Бри.
* * *
Как уже говорилось, я подождала со своим медицинским образованием, пока Брианна не пойдет в школу. Но все равно порой случалось так, что она освобождалась, а я была занята, и нам приходилось нанимать случайных помощниц по дому и приходящих нянь. Порой среди них попадались толковые и старательные, но куда чаще бывало наоборот.Мои мысли вновь обратились к тому ужасному дню, когда мне позвонили в больницу и сообщили, что с Брианной произошел несчастный случай. Я выбежала прямо в зеленом полотняном хирургическом костюме и помчалась домой, игнорируя все ограничения скорости. У дома я увидела полицейскую машину и машину «скорой помощи», освещавшие вечерний сумрак кроваво-красными всполохами, и кучку высыпавших на улицу любопытных соседей.
Как выяснилось позднее, когда мы по обрывкам сложили целостную картину, последняя приходящая няня, раздраженная моей очередной задержкой на работе, по окончании своего рабочего времени просто надела пальто и ушла, бросив семилетнюю Брианну с наказом подождать маму. Что та послушно и делала примерно с час. Но когда стало темнеть, ей стало страшно в доме одной и она решила выйти поискать меня. При переходе улицы ее сбила вывернувшая из-за угла машина.
Слава богу, девочка почти не пострадала: автомобиль двигался медленно, и она отделалась ушибами, ссадинами и испугом. Причем испугом не столь сильным, как у меня. Да и боль от ее ушибов, наверное, было не сравнить с той, что испытала я, когда ворвалась в гостиную и увидела, что она лежит на диване и смотрит на меня со слезами на запачканных щечках.
– Мамочка! Где ты была? Я тебя не нашла!
Мне потребовался почти весь запас профессионального присутствия духа, чтобы успокоить ее, осмотреть, заново обработать порезы и царапины и уложить в постель в обнимку с любимым мишкой. Спасибо ее спасителям, которые, как представлялось моему воспаленному воображению, смотрели на меня с немым укором. Потом я упала на стул за кухонным столом и разрыдалась.
Фрэнк неловко гладил меня, бормоча слова утешения, но потом бросил это бесполезное занятие и занялся приготовлением чая.
– Решено, – заявила я, когда он поставил передо мной дымящуюся чашку. Я была словно в тумане и плохо соображала. – Бросаю все к черту! Завтра же!
– Бросаешь? – резко спросил Фрэнк. – Бросаешь учебу? Почему?
– Не могу больше выносить это.
Я никогда не клала в чай ни сливки, ни сахар, а сейчас, бухнув и то и другое, размешала и тупо смотрела, как расползаются в чашке молочные разводы.
– Я больше не могу оставлять Бри, не зная, хорошо ли за ней приглядывают, но точно зная, что ей плохо. Ты ведь в курсе того, что ни одна из приходящих нянь ей не нравилась?
– Да. – Он сел напротив меня, помешивая свой чай, и после затянувшейся паузы сказал: – Но я не думаю, что тебе следует бросать учебу.
Для меня, считавшей, что мое решение будет воспринято им с восторгом, эти слова стали полнейшей неожиданностью. Воззрившись на мужа с удивлением, я выудила из кармана одноразовый носовой платок, высморкалась и спросила:
– Ты правда так думаешь?
– Ах, Клэр. – Даже когда его голос звучал раздраженно, в нем все равно слышалась нотка любви. – Ты ведь всегда знала, кто ты есть, для чего предназначена. Неужели непонятно, насколько это необычно?
– Нет.
Я вытерла нос разлохматившимся платком, опасаясь, как бы он не превратился в комок промокшей бумаги.
Фрэнк откинулся на своем стуле, глядя на меня и качая головой.
– То-то и оно.
Он помолчал, глядя на свои сложенные руки с узкими ладонями и длинными безволосыми, как у девушки, пальцами. Изящные руки, предназначенные для небрежных жестов, усиливающих нужные места при чтении лекций. Сейчас Фрэнк смотрел на них так, будто никогда раньше не видел.
– У меня этого нет, – сказал он тихо. – Нет, вообще-то со мной все в полном порядке. Я доволен тем, чем занимаюсь, – и преподаванием, и исследовательской работой. Порой это просто чертовски здорово, правда. Работа на самом деле мне нравится, доставляет удовольствие, но… – Он задумался, потом посмотрел на меня своими серьезными светло-карими глазами. – Но должен честно признаться, что я вполне мог бы заниматься чем-нибудь другим, и с не меньшим успехом. Нет у меня чувства предназначения, уверенности в существовании своей миссии, чего-то такого, что я просто обязан делать. А у тебя есть.
– А это хорошо?
Мои глаза покраснели и опухли от слез, края ноздрей воспалились.
Фрэнк издал смешок.
– Это чертовски неудобно, Клэр. Для тебя, и меня, и Бри, всех нас троих. Но, бог свидетель, порой я тебе завидую.
Он потянулся к моей руке, и я, чуть поколебавшись, все же не отстранилась.
– Испытывать такую страсть к чему-то, – уголок его рта дернулся, – или к кому-то – это, наверное, большое везение, Клэр. И исключительно редкое.
Он мягко сжал мою руку, отпустил ее и, повернувшись, потянулся к полке за одной из книг. Это был справочник Вудхилла из серии «Патриоты», посвященный биографиям отцов-основателей Америки. Рука его легла на обложку книги с нежностью, словно опасаясь потревожить сон героев, чьи жизни были в ней заключены.
– Вот они были людьми подобного типа. Люди, которые знали, в чем их предназначение, и готовы были рискнуть всем на свете, чтобы его исполнить. Но большинство, и ты это прекрасно знаешь, не таково. Нельзя, конечно, сказать, будто у них нет чувства долга или предначертания – просто оно у них не столь обостренное.
Он снова взял мою руку, повернул ее ладонью вверх и провел пальцами по переплетающимся линиям. Было щекотно.
– Неужели все это обозначено здесь? – с улыбкой спросил Фрэнк. – Действительно ли великие судьбы и грандиозные деяния предопределены от рождения? Или все дело в том, чтобы люди, наделенные от рождения сей великой страстью, оказались в нужных обстоятельствах в нужное время? Изучая историю, невольно начинаешь задаваться подобными вопросами, хотя ответов на них история как раз не дает. Мы знаем о них лишь то, что они совершили. Но, Клэр… – Он постучал по обложке книги, и в голосе его прозвучала нотка предостережения. – Всем им пришлось чем-то за это заплатить.
– Знаю.
У меня было такое ощущение, будто я наблюдала за нами обоими со стороны: отчетливо видела Фрэнка, привлекательного, худощавого, чуть усталого, с легкой красивой сединой на висках, и себя, растрепанную, неопрятную, в хирургической одежде, смявшейся и смоченной на груди слезами Брианны.
Некоторое время мы сидели молча, моя рука все еще покоилась в руке Фрэнка. Я видела таинственные линии и борозды, четкие, как на дорожной карте. Только вот знать бы, куда ведут эти дороги?
Несколько лет назад мне гадала по ладони одна немолодая шотландская леди по фамилии Грэм, к слову, бабушка Фионы.
– Линии на твоей руке меняются по мере того, как меняешься ты сама, – сказала она тогда. – Не так важно, с чем ты родилась, как то, какой ты себя сделаешь.
Ну и какой я стала, что из себя сделала? Черт знает что, вот что! Не вышло из меня ни хорошей матери, ни хорошей жены, ни хорошего врача – сплошное недоразумение. Когда-то я воображала себя цельной натурой, которая способна любить мужчину, выносить ребенка, лечить больных. И все это существовало в естественном единении, а не в виде нелепых фрагментов, на которые теперь распалась моя жизнь. Но все осталось в прошлом, где рядом был Джейми, я любила его и некоторое время чувствовала себя – и являлась! – частью чего-то большего, чем я сама.
– Я буду забирать Бри.
Я так глубоко погрузилась в невеселые размышления, что смысл сказанного Фрэнком дошел до меня не сразу, и я в недоумении уставилась на него.
– Что ты сказал?
– Я сказал, – повторил он терпеливо, – что буду забирать Бри к себе на работу. Она может приходить из школы в университет и играть в моем кабинете до конца рабочего дня.
Я потерла нос.
– Мне казалось, что ты не одобряешь сотрудников, которые таскают детишек на работу.
Он критически относился к миссис Клэнси, одной из секретарш, которая в течение месяца приводила на работу своего внука, мать которого приболела.
Фрэнк неловко пожал плечами.
– Это так, но в каждом случае нужен особый подход. Да и вряд ли Брианна станет носиться взад-вперед по коридорам с пронзительными воплями и разбрызгивать чернила, как Барт Клэнси.
– Вот уж за что не поручусь, – усмехнулась я. – Но ты это серьезно?
На самом деле серьезность его предложения была очевидна, и где-то внутри меня начало осторожно вызревать еще робкое, боязливое чувство облегчения. Я могла не доверять Фрэнку в отношении физической верности, да и знала на самом деле, что уж верности-то он не хранит, но вот сомневаться в его любви к Бри у меня не было ни малейших оснований.
Вот так неожиданно разрешилась одна из самых трудных проблем. Мне не нужно будет спешить домой из больницы, терзаясь страхом, что я припозднилась, отгоняя мысль о том, что Брианна опять куксится у себя в комнате, потому что ей не нравится нынешняя приходящая няня. А вот Фрэнка моя девочка любит, и мысль о возможности бывать в его кабинете каждый день приведет ее в восторг.
– Почему? – спросила я напрямик. – Ведь мне прекрасно известно, что ты вовсе не в восторге от моих медицинских пристрастий.
– Не в восторге, – задумчиво признал он. – Но дело не в этом. Ясно, что тебя все равно не остановить, и, возможно, единственное, что я реально могу сделать, – это помочь тебе добиться своего, причем с наименьшим ущербом для Брианны.
Лицо его чуть посуровело, и он отвернулся.
* * *
– Если он когда-либо чувствовал, что в его жизни есть нечто главное, то, ради чего стоит жить, то это была Брианна, – подытожила Клэр.Несколько мгновений она молча помешивала какао, а потом вдруг спросила:
– Но что так заботит вас, Роджер? Почему у вас возникли эти вопросы?
Он ответил не сразу, медленными глотками попивая какао. Оно было насыщенным, темным, со свежими сливками и крупинками коричневого сахара. Фионе, которая всегда была реалисткой, хватило одного взгляда на Брианну, чтобы отказаться от попыток заманить Роджера в брачные силки через желудок, но она была поваром милостью божьей, так же как Клэр врачом, и просто не могла готовить плохо.
– Наверное, потому, что я историк, – ответил наконец Роджер, глядя на Клэр поверх чашки. – Мне нужно знать. Моя задача как раз в том, чтобы узнавать, как жили люди, что они делали и почему делали именно так.
– И вы думаете, что я могу рассказать вам об этом? – Она остро взглянула на него. – Или что сама это знаю?
Он кивнул, попивая какао маленькими глотками.
– Знаете лучше, чем многие. Большинство источников, доступных историку, лишены вашей… – Он помедлил, подбирая нужное слово, а найдя, улыбнулся. – Скажем так: вашей уникальной точки зрения.
Неожиданно напряжение ослабло.
– Скажем так, – рассмеялась Клэр, снова берясь за чашку.
– Другой важный фактор, – продолжил Роджер, не сводя с нее взгляда, – это ваша честность. Мне кажется, что вы не стали бы врать, просто не смогли бы, даже возникни у вас подобное желание.
Она взглянула на него и издала короткий сухой смешок.
– Вот тут, молодой человек, вы ошибаетесь: каждый может солгать, если на то есть веская причина. Даже я. Просто тем из нас, у кого все на лице написано, приходится продумывать свою ложь заранее и приучать себя к ней.
Склонившись над лежавшими перед ней бумагами, она стала перебирать их, медленно переворачивая страницы одну за другой. Это были копии реестров прибытия и отбытия заключенных английских тюрем. Задача усложнялась тем, что не все тюрьмы королевства управлялись по единому принципу с должным оформлением документов.
Находились начальники, которые не вели отдельных списков заключенных, а заносили сведения об их прибытии, отбытии или убыли по причине смерти наряду с прочими ежедневными записями, не видя большой разницы между смертью узника и забоем пары волов на солонину для кормления оставшихся заключенных.
Роджер уже решил было, что Клэр оставила этот разговор, но она снова подняла голову.
– В общем, вы совершенно правы, – призналась она. – Я честна скорее от недостатка гибкости, чем от чего-либо другого. Мне трудно не сказать, что я думаю. И как мне кажется, вы понимаете это, потому что мы с вами в этом отношении родственные души.
– Правда?
Роджер почувствовал странную радость, как будто кто-то преподнес ему неожиданный подарок.
Клэр кивнула и взглянула на него с едва заметной улыбкой.
– Ну да. Тут, знаете ли, не ошибешься. Такие люди наперечет – те, которые сразу выкладывают всю правду и о себе, и о тебе, и обо всем на свете. Пожалуй, я за всю жизнь знала только троих… теперь вот уже четверых.
Ее улыбка стала шире.
– Первый, конечно, Джейми. – Ее длинные пальцы легко остановились на стопке бумаг, почти лаская их своим прикосновением. – Еще мэтр Раймон, фармацевт. Я знала его в Париже. И друг, с которым я познакомилась во время учебы на врача, Джо Абернэти. Ну а теперь, думаю, к ним добавились и вы.
Она допила остатки насыщенной коричневой жидкости, поставила чашку на стол и посмотрела прямо на Роджера.
– Впрочем, и Фрэнк тоже был по-своему прав. Если ты знаешь, для чего ты предназначен в жизни, тебе не обязательно легче, но, по крайней мере, ты не тратишь время зря, задаваясь вопросами или сомневаясь. Если ты честен – ну что ж, это тоже далеко не всегда облегчает жизнь. Хотя, как мне думается, если ты честен с самим собой и знаешь себя, вероятность того, что ты будешь делать не то, что надо, а потом сожалеть о потраченной впустую жизни, несколько уменьшается.
Она отодвинула в сторону одну стопку бумаг и придвинула следующую – подборку папок с логотипами Британского музея на обложках.
– Это было присуще Джейми, – произнесла она тихо, словно самой себе. – Он был не из тех, кто способен отвернуться от дела, которое считает своим, каким бы опасным оно ни было. И я думаю, он не считал, что прожил жизнь впустую, – неважно, что с ним происходило.
Она погрузилась в молчание, разбирая каракули какого-то давно умершего клерка в поисках записи, способной подсказать ей, как прожил и завершил свою жизнь Джейми Фрэзер, как долго он томился в тюремной камере и увидел ли свободу.
Часы на столе пробили полночь, их бой оказался удивительно глубоким и мелодичным для столь миниатюрного инструмента. Затем они отбили четверть первого, потом половину, подчеркивая монотонный шорох переворачиваемых страниц. Наконец Роджер положил очередную стопку просмотренных бумаг на стол и зевнул, ничуть не побеспокоившись о том, чтобы прикрыть рот.
– Не знаю, как у вас, а у меня уже в глазах двоится. Может, продолжим утром?
Клэр, вперившая отрешенный, невидящий взгляд в решетку электрического камина, не отозвалась. Роджер повторил свой вопрос, и она медленно вернулась к действительности из одной ей ведомых далей.
– Нет, – сказала Клэр и потянулась за следующей папкой, рассеянно улыбнувшись Роджеру. – Вы ложитесь. А мне все равно не спится, так что я чуточку задержусь.
Я чуть было не пропустила нужное место, механически переворачивая листы, поскольку в имена не вчитывалась, а лишь проглядывала страницы на букву «J»: Джон, Джозеф, Джек, Джеймс. Там были Джеймс Эдвард, Джеймс Алан, Джеймс Уолтер и далее до бесконечности. Взгляд устало скользил по строчкам, но все же зацепился за нужную, сделанную четким мелким почерком запись: «Джеймс Маккензи Фрэзер из Брох-Туараха».
Я бережно положила страничку на стол, закрыла на миг глаза, потом посмотрела снова. Запись осталась на месте.
– Джейми, – произнесла я вслух.
Мое сердце тяжело билось в груди.
– Джейми, – прошептала я.
Было почти три часа утра. Все спали, но дом, как это принято у старых построек, жил своей жизнью и разделял со мной бодрствование, издавая скрипы, стоны и вздохи. Странное дело, но я не испытывала ни малейшего желания вскочить, побежать разбудить Брианну или Роджера, чтобы рассказать им эту новость. Напротив, мне хотелось ненадолго приберечь ее для себя самой, словно это давало возможность побыть наедине с Джейми.
Мой палец провел по чернильной строчке. Человек, который написал это, видел Джейми – может быть, даже водил пером по бумаге, когда тот стоял перед ним. Наверху страницы была проставлена дата: «16 мая 1753 года». Почти то же время года, что и сейчас. Я представила себе тогдашнюю весну, свежий, прохладный воздух и еще скуповатые лучи весеннего солнца, играющие в волосах.
На воле Джейми предпочитал длинные волосы, заплетенные или собранные в хвост. Я вспомнила небрежный жест, которым он, разгорячившись от упражнений, отбрасывал их с шеи, чтобы слегка охладиться.
На нем не мог быть надет килт – после Куллодена ношение тартанов было объявлено вне закона. Значит, вероятнее всего, штаны и полотняная рубашка вроде тех, какие мне самой случалось для него шить. Мысленно я ощутила под руками мягкую волну ткани – целых три ярда уходило на настоящий шотландский сарк, долгополую рубашку со свободными рукавами. Это была единственная одежда, в которой, оставшись без пледа, шотландец мог хоть улечься спать, хоть отправиться на битву. Я представила себе широкие плечи под грубой материей, ощущающееся сквозь ткань тепло его кожи, руки, тронутые прохладой шотландской весны.
Ему доводилось сидеть в тюрьме и раньше. Как он выглядел, стоя перед английским тюремным клерком и прекрасно зная, что его ждет? Наверняка был мрачен, как ад, подумала я, видя перед собой длинный прямой нос и холодные темно-голубые глаза – темные и непроницаемые, словно воды Лох-Несса.
Я открыла глаза, только сейчас сообразив, что сижу на краешке стула, крепко прижав к груди папку с фотокопиями, и настолько погрузилась в созерцание картин, порождаемых воображением, что даже не посмотрела, к какой тюрьме относятся эти реестры.
Больших тюрем в восемнадцатом веке в Англии насчитывалось не так уж много, но существовали еще и мелкие. Я медленно перевернула папку. Может, это Бервик рядом с границей? Эдинбургская цитадель Толбот с ее недоброй славой? Или одна из южных тюрем, замок Лидс, а то и сам Тауэр?
«Ардсмур» – значилось на наклейке, аккуратно прикрепленной к обложке папки.
– Ардсмур? – тупо произнесла я, уставившись на надпись. – Да где он вообще находится, этот чертов Ардсмур?
Глава 8
Узник чести
Ардсмур, Шотландия, 15 февраля 1755 года
– Ардсмур – это нарыв на заднице Господа Бога, – съязвил полковник Гарри Кворри, кивая молодому человеку у окна и поднимая бокал. – Я проторчал здесь год, точнее, одиннадцать месяцев и двадцать один день, а теперь с удовольствием передаю это место службы со всеми его прелестями вам, милорд.
Обозревавший свои новые владения майор Джон Уильям Грей отвернулся от окна, выходившего на внутренний двор, и взял свой бокал с сухим ответным кивком:
– Да, вид не слишком воодушевляющий. Здесь что, постоянно идут дожди?
– Конечно. Это же чертова Шотландия, причем самое дерьмовое захолустье во всей чертовой Шотландии.
Кворри сделал большой глоток виски, закашлялся, шумно выдохнул и поставил пустой бокал.
– Единственное, что как-то примиряет с этой дырой, – почти дармовая выпивка, – продолжил он с заметной хрипотцой в голосе. – В местных питейных заведениях и лавках уважают людей в офицерских мундирах и делают хорошую скидку. Я оставлю вам список местечек, куда стоит наведаться.
Полковник кивком указал на массивный дубовый письменный стол, стоявший всеми четырьмя ножками на островке ковра, словно маленькая крепость, являя контраст с остальным помещением, фактически лишенным обстановки. На мысль о цитадели наводили и знамена, полковое и государственное, свисавшие с каменной стены позади стола.
– Ну и конечно, – Кворри поднялся, пошарил в верхнем ящике стола и шлепнул на столешницу обтрепанную кожаную папку, к которой, порывшись, добавил еще одну, – оставляю вам список личного состава и реестр заключенных. Обычно здесь содержится двести человек, но на данный момент их насчитывается сто девяносто шесть. Бывает, двое-трое помрут из-за болезней, а то схватят с поличным браконьера, вот и появляется лишний узник.
– Ардсмур – это нарыв на заднице Господа Бога, – съязвил полковник Гарри Кворри, кивая молодому человеку у окна и поднимая бокал. – Я проторчал здесь год, точнее, одиннадцать месяцев и двадцать один день, а теперь с удовольствием передаю это место службы со всеми его прелестями вам, милорд.
Обозревавший свои новые владения майор Джон Уильям Грей отвернулся от окна, выходившего на внутренний двор, и взял свой бокал с сухим ответным кивком:
– Да, вид не слишком воодушевляющий. Здесь что, постоянно идут дожди?
– Конечно. Это же чертова Шотландия, причем самое дерьмовое захолустье во всей чертовой Шотландии.
Кворри сделал большой глоток виски, закашлялся, шумно выдохнул и поставил пустой бокал.
– Единственное, что как-то примиряет с этой дырой, – почти дармовая выпивка, – продолжил он с заметной хрипотцой в голосе. – В местных питейных заведениях и лавках уважают людей в офицерских мундирах и делают хорошую скидку. Я оставлю вам список местечек, куда стоит наведаться.
Полковник кивком указал на массивный дубовый письменный стол, стоявший всеми четырьмя ножками на островке ковра, словно маленькая крепость, являя контраст с остальным помещением, фактически лишенным обстановки. На мысль о цитадели наводили и знамена, полковое и государственное, свисавшие с каменной стены позади стола.
– Ну и конечно, – Кворри поднялся, пошарил в верхнем ящике стола и шлепнул на столешницу обтрепанную кожаную папку, к которой, порывшись, добавил еще одну, – оставляю вам список личного состава и реестр заключенных. Обычно здесь содержится двести человек, но на данный момент их насчитывается сто девяносто шесть. Бывает, двое-трое помрут из-за болезней, а то схватят с поличным браконьера, вот и появляется лишний узник.