Страница:
– Понимаю, – сказала Софи задумчиво. – И ты думаешь, он предпочтет тебя? – Ноултон, один из двух членов парламента от тэвистокского округа, был богатым, влиятельным и уважаемым человеком, который неизменно избирался в палату общин с тех пор, как Софи помнила себя. То, что он назовет своим преемником Роберта Кродди, казалось… гм… мало-вероятным. Не то чтобы Роберт был совсем неподходящей фигурой. Но все же. Он придвинулся ближе и понизил голос:
– То, что я сказал тебе, Софи, должно оставаться между нами. Только несколько человеке знают, что Ноултон собирается в отставку. Так что сейчас поле свободно, и я во что бы то ни стало намерен этим воспользоваться.
– Ясно. Что же, конечно, я желаю тебе удачи.
– Твой дядя поддерживает меня.
– Неужели? – Это было понятно. Дядя Юстас голосовал за либералов, потому что в их округе это было политически выгодно, но сам он всей душой принадлежал к консерваторам, во всяком случае, так всегда считала Софи. – Тогда у тебя действительно очень большие шансы занять место Ноултона.
– Да, я тоже так думаю.
– Ну, хорошо, – сказала она, когда несколько секунд прошло в молчании, но Роберт, видно, не собирался уходить. – Спасибо, что проводил меня. Когда мы снова… – Она не договорила. Роберт положил руку ей на плечо. Никогда прежде он не прикасался к ней. Она вздрогнула, поняв, что он хочет поцеловать ее. – Роберт… – Он неловко ткнулся губами; она не сопротивлялась, не отталкивала его. Это был сухой, без намека на нежность, деловитый поцелуй, не сказать чтобы совсем неприятный. Когда он оторвался от ее губ, она осознала, что ничего не почувствовала. Совершенно ничего.
Но Роберт чувствовал что-то.
– Софи, выходи за меня замуж.
– О! – только и могла воскликнуть ошеломленная Софи. – О!
– Ты не пожалеешь. Дело моего отца отойдет в свое время ко мне, и тогда я стану по-настоящему человеком с положением. Место в парламенте только упрочит его. Пивоварню я продам и вложу капитал в какое-нибудь уважаемое предприятие. Я на подъеме, Софи. Выходи за меня, и я приложу все силы, чтобы ты гордилась мной.
Она знала, что он не кривит душой, потому что оговорился и назвал дело своего отца «пивоварней», каким оно, по сути, и было; прежде он всегда называл ее фирмой, иногда – «семейным предприятием».
– Роберт, – запинаясь, проговорила Софи, – я… я не знаю, что ответить тебе.
– Ответь «да».
– Нет… нет. Это так… – она чуть не сказала: так неожиданно. Но не имело никакого смысла подавать ему ложную надежду или притворяться, что со временем она может изменить свое решение. – Я чрезвычайно польщена твоим предложением и тронута тем, как ты ко мне относишься. Но…
– Не говори «но», Софи. Просто выходи за меня. Я очень тебя люблю.
Возможно ли, чтобы это было правдой? Она всмотрелась в него новым взглядом, проницательность которому придавал ее горький опыт. Софи видела его крепкую фигуру, застывшую в ожидании, обычно спокойное знакомое лицо сейчас выражало, пожалуй, не более чем… беспокойство. Нет-нет, это не может быть правдой. Какое облегчение; значит, ее отказ не разобьет ему сердца.
– Ты оказываешь мне большую честь, – скромно потупившись, проговорила Софи. – Пожалуйста, пойми меня, дело не в тебе – ты мне очень симпатичен, Роберт. Я, разумеется, отношусь к тебе с чрезвычайным уважением, и наша дружба много значит для меня. – Как бы не перестараться, подумалось ей, пора его охладить. – Но не думаю, что я вообще выйду замуж. Я уже определилась в своем жизненном пути, и из меня получилась бы никудышная жена. Особенно для тебя.
– Почему? Почему «особенно» для меня?
Потому что он будет слишком многого ожидать от нее – захочет, чтобы она жила в его тени. Иного он не представляет. Она была уверена в этом, почему – и сама не знала.
– Потому, что ты заслуживаешь лучшего. Я предчувствую, что, если мы поженимся, ты скоро пожалеешь об этом. Я ничуть не сомневаюсь, что ты все сделаешь ради того, чтобы я была счастлива, Роберт, но я совершенно уверена, что сделаю тебя несчастным. Пожалуйста, пусть мой отказ не помешает нашей дружбе.
Его желтоватые глаза сузились, и она подумала, что он злится. Но он просто размышлял, как повести себя в сложившейся ситуации.
– Хорошо, – согласился он почти бодро и уж точно не испытывая сердечной боли. – Оставим пока все так, как есть, если хочешь.
– Нет, что я хочу, так…
– Но я буду просить твоей руки снова и снова. Ты именно та женщина, которая нужна мне, Софи. И ты ошибаешься насчет нас – я нужен тебе. Но если ты сейчас этого не понимаешь, хорошо, я могу подождать.
Она улыбнулась и покачала головой, но ничего больше не сказала, потому что было бы жестоко спорить с ним. Они попрощались с большей теплотой, чем, как ей казалось, было допустимо, учитывая новые обстоятельства, и она поднялась к себе, чтобы обдумать происшедшее.
Она могла бы ответить согласием. Было бы это так уж ужасно? Может, он был прав и они подходят друг другу? Что из того, что они не влюблены друг в друга? Любовь – только помеха. Лишнее беспокойство. От нее одни неприятности.
Прежде она никогда не думала о любви так цинично. За это тоже надо благодарить Контора, вернее, винить его. Тот факт, что она могла теперь вообще думать о нем, должен был свидетельствовать о начале выздоровления. Это спокойствие, это онемение души помогло ей оглянуться назад, на последние недели, включая трудные часы, проведенные под землей, когда она спускалась в забои «Калинового». Предложение Роберта… как бы распахнуло дверь, впуская воспоминания о Конноре. Сегодня вечером она поверила, что сможет вынести их.
Весь фокус состоял в том, чтобы взглянуть на историю их любви со стороны, как на приключившуюся с кем-то другим, и попытаться извлечь из нее урок. Превратить из мучительного, разрушительного эпизода своей жизни в нечто позитивное. Она сумела пережить эту неприятную историю. Ей удалось сохранить свое общественное лицо, что явилось настоящим чудом; вспоминая риск, которому подвергалась, Софи понимала, что легко могла сойти с ума. Теперь она смотрела на случившееся как на болезнь, период помутнения разума, когда она настолько ослепла, что не видела опасности разоблачения, – и все это ради человека, который не стоил ее.
Конечно, у нее много недостатков, и благодаря Коннору она ясно увидела в себе немало новых. Но он гораздо хуже. Он лгал ей со дня их первой встречи. Если быть честной, он не соблазнял, но, безусловно, предал ее. Пойдя на то, чтобы выдать себя за другого, допустив, что подобный маскарад может быть морально оправдан, – хотя одного этого более чем достаточно, мрачно подумала она, – он еще совершил ужасный грех, позволив развиться их интимным отношениям. Может, не устояв, она тоже согрешила, но по крайней мере с ее стороны это была подлинная любовь, подлинная страсть. Она принесла в жертву все, включая добродетель и незапятнанную репутацию, потому что считала, что действительно любит его. У него не было такого оправдания, ибо им руководили вожделение и коварство, и она никогда не сможет простить его. Она постарается больше не думать о нем – только о горьком уроке, который он ей преподал: не доверять мужчинам, не отдаваться им ни на каких условиях, кроме заключения брака. Будь живы ее мать или отец, она, может, знала бы об этом раньше. Ей следовало догадаться самой, ведь ей уже двадцать три. Но теперь она научена горьким опытом.
Она долго лежала без слез, но с печалью в душе, следя за игрой теней на потолке. Может, предложение Роберта повернет ее жизнь в новом направлении. Пора попытаться опять стать счастливой. Но как это сделать? Она уже не такая легкомысленная и даже уже не девушка. Коннор Пендарвис украл у нее юность и сделал ее осторожной и подозрительной женщиной. Печальной женщиной, хотя она всеми силами старалась не поддаваться грусти. Она чувствовала себя старой и усталой, душа была опустошена, и приходилось постоянно быть начеку, чтобы не дать воли воспоминаниям, которые то и дело прорывали ее слабую защиту и переносили в прошлое. Она видела его в саду роз, сидящего с котом на коленях и гладящего его лоснящуюся черную шерстку. Видела улыбку, освещавшую его лицо, когда она говорила что-то забавное. Однажды он рассказал ей дурацкий анекдот о корнуолльце, валлийце и шотландце, и они оба смеялись до слез. Это были коварные воспоминания, они разрывали сердце и заставляли плакать.
Как ей освободиться от гнета печали и сожалений? Когда боль наконец утихнет и сможет ли она жить как прежде? Временами Софи помогала ненависть к нему; как за спасательный круг ухватилась она за убеждение, что он – чудовище, и отвергала даже самое слабое желание увидеть в его поступках хоть что-нибудь, оправдывающее его. Это был единственный выход из положения. Истина не имела значения; главное было выжить. В данный момент она находила силы в том, что делала из Коннора смертельного врага. Демонизировала его. Это не очень у нее получалось, но в этом было сейчас ее единственное спасение.
На другой день было воскресенье. Она опоздала в церковь и потому села в задних рядах, а не на привычном месте впереди у окна. Для конца августа было чересчур жарко и душно; проповедь, которую читал Кристи, была превосходна, но затянута. Уже потом она сообразила, что признаки этого появились раньше, признаки, которые она должна была бы заметить и обратить на них внимание. Но тогда она отмахнулась от них, целиком погруженная в мучительные переживания.
От дурноты, которую она почувствовала в церкви, было не отмахнуться.
Только теперь до нее дошло, что она беременна.
– Прости меня, Софи… ты ничего не рассказываешь, но тот человек, который делает тебя такой несчастной, не мистер ли это Пендарвис?
Софи с таким пылом принялась это отрицать, что Энни перестала ее расспрашивать.
– Позову-ка я Кристи, – с беспокойством сказала Энни, поднимаясь с земли, но Софи потянула ее обратно.
– Пожалуйста, не надо! Просто побудь со мной. – Она не могла сейчас говорить ни с ним, ни с нею. Они были лучшими ее друзьями, но не было сил делиться с ними своим горем, так мучителен и глубок был ее стыд.
На другой день она пришла на рудник, и обычная рутина мелких дел и забот несколько отвлекла ее от безрадостных мыслей; помогло и самовнушение, что ничего особенного не случилось. Но, разговаривая с людьми – Дженксом, Диконом Пинни, кузнецом, с каждым из них, – она спрашивала себя; что он подумает, когда узнает? Осудит ли меня? Замолвит ли за меня доброе слово? На следующий день она опять едва не упала в обморок; хорошо еще, что она была одна в своем кабинете и быстро пришла в себя, посидев, уткнувшись головою в стол. Но она заметила, что ничего не может есть, совсем ничего, и сама мысль о еде вызывает у нее отвращение. Нормально ли это? Совета ни у кого нельзя было спросить, даже у доктора Гесселиуса. Во всяком случае, пока. Она была напугана, просто в панике, не могла заглянуть в будущее, ощущая лишь ужас настоящего мгновения. На другой день она была не в силах поехать на рудник.
Мысль о ребенке, такая невероятная поначалу, начала посещать ее, робкая, неуверенная, что ее тут же не прогонят. Софи всегда любила детей, всегда хотела, чтобы у нее они были… когда-нибудь. Но, боже, только не так! Должна быть радость, восторженное ожидание, смиренная уверенность, что создатель благословил тебя, – но единственное, что чувствовала Софи, это непреходящий ужас от сознания, что теперь-то наверняка погибла.
Насмешливое замечание Коннора, что ее заботит только одно: быть «первой красоткой этой захудалой, провинциальной, безмозглой деревушки», преследовало ее. Это было не совсем так, но и недалеко от правды, и в теперешнем ее состоянии она не могла ни отрицать этого, ни попытаться найти себе оправдание. «Леди Щедрость», так он назвал ее. Да, иногда она чувствовала себя такой. И ей нравилось, что все ее любят; иногда ее даже забавляло, что ей завидуют. Но неужели грех ее столь тяжек, что расплатой за гордыню и глупость должен стать крах всей ее жизни? Она знала правила поведения и с детства понимала, как всякая девочка, какое наказание ждет «падшую» женщину. Конечно, это было несправедливо, что она тоже понимала, – как всякая девочка, – но какое это имеет значение? Общественная мораль была похожей на огромную безликую машину, перемалывающую всех нарушивших установленные порядки – раскаивающихся или упорствующих, простодушных или лукавых, – карая всех с равной безжалостностью и равнодушием. Что она думает теперь о своей «захудалой» деревушке? Из бездны, в которую она упала, она казалась совсем не такой, какой виделась, когда она была наверху. Кому ей доверять? Кто не осудит ее? Как она сможет оставаться здесь? Что с нею будет?
Она чувствовала себя измученной, больной. Вьющиеся розы еще цвели и будут цвести до самых морозов, но большинство других цветов уже завяли. Томас срезал поникшие головки, сгребал их и относил в дальний угол сада, и сухие цветы лежали бурыми кучками вдоль дорожек – первые унылые признаки близящейся осени. Софи сидела в кресле, глядя на дом, заброшенный сад и старый розарий, который так любила ее мать. Она вспоминала ту ночь, когда водила Коннора по дому, с гордостью показывая ему отцовский кабинет, свою детскую, и признавалась, как любит свой «скрипучий старый дом». «Он подходит тебе», – сказал тогда Коннор. Да, это так. Если б только она могла вернуть то время, снова стать той беззаботной девушкой. Как невинна она была и как довольна собой и жизнью. Она не понимала, что имела, пока не лишилась этого.
Слезы опять навернулись на глаза. Жалость к себе легко могла войти в привычку. Она вытерла слезы платочком и отвернулась от дома, услышав шаги на террасе. Если Марис увидит, то…
– Софи!
Это не Марис. Роберт Кродди!
Софи вскочила и стала отряхивать юбки, воображая, на кого похожа в таком виде. Она весело помахала ему, и он, тяжело сбежав по ступенькам, направился к ней. Роберт не очень-то походил на члена парламента, какими она представляла их себе, во всяком случае, элегантностью он не мог похвастаться – слишком полный и ростом не вышел. Больше похож на шерифа, с которым лучше не сталкиваться.
Бодрая улыбка не помогла ей: первое, что она услышала, было встревоженное:
– Что с тобой, Софи?
– Да ничего! Вот, сижу бездельничаю, только и всего. Утром почувствовала небольшую усталость и решила побаловать себя.
– На руднике сказали, что ты больна.
– Ты был на «Калиновом»? Зачем ты искал меня?
– Хотел пригласить на ленч. Заехал за тобой на новой коляске. Пойдем, посмотришь на нее, она у парадного подъезда, – с гордостью заявил Роберт, но, взглянув на лицо Софи, поторопился добавить:
– Какой я дурак, прости, пожалуйста, посмотришь в другой раз. А сейчас сядь посиди.
– Я прекрасно себя чувствую.
– Садись. – Он взял ее за руку и заботливо и решительно усадил обратно в кресло, подвинул себе другое и сел рядом. – Это все следствие того твоего падения с коляски; ты так до конца и не оправилась. Слишком рано вышла на работу, а теперь вот рецидив.
Интересный диагноз. Неверный, но заманчивый. Она удивилась, когда он вновь взял ее за руку, но лицо его выражало такое искреннее сочувствие, что она едва не призналась ему во всем, себе на погибель. Она проглотила комок, стоявший в горле, и тихо сказала:
– Роберт, я действительно хорошо себя чувствую. Я рада тебе… надоело сидеть одной. – Это было почти правдой; ей нужно было слышать чей-то голос, а чужие заботы на время вытесняли собственные. – Расскажи мне о своей новой коляске. Какая она? Ты купил ее в Девенпорте?
– Нет, в Плимуте. Она ярко-синяя, под цвет твоих глаз, я специально выбрал такую.
Она слабо рассмеялась и села поглубже в кресло.
– Думаешь, я шучу? Это правда. Я представлял, как мы с тобой будем ездить в ней супружеской парой.
– О, Роберт.
– Хорошо-хорошо, не надо ничего говорить. Это не новое предложение руки и сердца, а просто повторение прежнего. – Он улыбнулся, не разжимая губ, чтобы успокоить ее. Софи была тронута его кротостью и несвойственной ему деликатностью. Роберт принялся взахлеб рассказывать о новой коляске, о том, как продвигаются дела с выставлением его кандидатуры на выборы в парламент и что ее дядя говорит о его шансах на успех. Она не слушала его; мысли ее мешались, внезапный холод пробежал по спине, ладони стали влажными. Она вскочила, прервав на полуслове его рассуждения, кажется, об избирательной кампании. – Софи? – Он тоже встал. – Что случилось?
– Ничего. Ничего, – она заставила себя улыбнуться. В ушах звенело. Неужели опять с ней случится обморок? Она бросилась к садовому домику, вбежала внутрь и с облегчением прислонилась спиной к теплой выбеленной кирпичной стене. Роберт медленно приближался, и его полная фигура, казалась, росла, увеличивалась, пока все не заслонила собой. Выражение озабоченности успокоило ее, помогло прийти в себя. – Роберт, – произнесла она так тихо, что ему пришлось подойти почти вплотную. – Ты действительно?.. – Нет, она не могла спросить, любит ли он ее. Она не верила в это и не хотела, чтобы он повторял те свои слова, ей стало бы неловко за него. – Ты действительно хочешь, чтобы я вышла за тебя замуж, стала твоей женой?
Его полное лицо застыло от удивления.
– Софи! – только и мог выговорить он.
– Хочешь?
– Моя дорогая девочка. – Он вновь потянулся взять ее за руку, но она спрятала руки за спиной. – Ты же знаешь, что хочу.
Софи облизала пересохшие губы. Как сказать ему? Как найти слова для признания? Она почти решила отказаться от своего намерения, представляя, как бежит от него – в дом, сад, куда угодно. Она обхватила себя руками за плечи, колени у нее дрожали, и казалась себе солдатом, стоящим у стены, под дулами расстрельной команды. Из груди вырвался мучительный, жуткий смех. Роберт озабоченно нахмурился.
– Я выйду за тебя, если ты все еще будешь хотеть этого после того, что я сейчас скажу тебе.
– Так ты выйдешь за меня?
– Сначала я должна кое в чем признаться.
– Что ты такое говоришь?
Она не отрываясь смотрела на него, колеблясь, набираясь мужества; риск был велик, страшен, но в случае удачи ее кошмар кончится. Дальше она не заглядывала.
– В чем ты хочешь признаться?
Она раскрыла рот… нет, простая неприкрашенная правда здесь не годится. Нельзя бросаться головой в омут, нужно попробовать как-то иначе.
– Роберт, если бы ты узнал, что я совершила неблагородный поступок. Нечто, за что ты меня не похвалишь. Станешь презирать. Думаешь ли ты, что смог бы простить меня?
Он не мог ничего ответить… ну, конечно, не мог. Стоял и, недоуменно моргая, взирал на нее.
– Роберт, я совершила ужасную ошибку. Опозорила себя и свою семью. Но обещаю, что буду тебе хорошей женой, если простишь меня. Если, несмотря ни на что, захочешь жениться на мне. И… никто никогда не будет знать о моей ошибке, кроме тебя. И меня.
Вид у него стал испуганный.
– Что ты такого натворила?
Поздно идти на попятный, но предчувствие беды заставило ее похолодеть.
– Я беременна. Отец будущего ребенка – Коннор Пендарвис. Мы были вместе всего один раз. Мне казалось, что я его любила.
Вот и все. Даже если теперь он с презрением оттолкнет ее, та часть ее, что ненавидела ложь и криводушие, вздохнула с облегчением. Она всегда страдала, когда бывала вынуждена лгать, почти так же, как когда приходилось что-то скрывать.
Она видела, как кровь отхлынула от его лица. Потом вновь прилила, и его толстые щеки приобрели красновато-бронзовый оттенок. Софи, никогда не видевшая его в такой ярости, испугалась, что он может ударить ее, и посмотрела поверх его широкого сильного плеча: в саду никого, дом так далеко. Над его верхней губой проступила белая полоска, и он процедил сквозь зубы:
– Коннор Пендарвис? Ты говоришь об этом шахтере? Этом рудокопе? О человеке, который работал на твоем руднике?
Она низко опустила голову. Во рту ощущался привкус поражения, и он был солоноват.
– Коннор не был шахтером. Он… вор, а не шахтер.
– Ты была с ним в интимных отношениях?
Он не выкрикнул эти слова, а проговорил обычным голосом, но они ударили, словно камни, и она отшатнулась к кирпичной стене.
– Я уже сказала тебе. Только один раз. И теперь я беременна. Роберт, – она протянула руку не с тем, чтобы умолять его, но предложить мир, – возьмешь ты меня в жены? Я сделаю тебя счастливым… постараюсь сделать. Возьмешь?
– О боже! – прошептал он и повернулся к ней спиной.
Рука ее бессильно опустилась. Это был конец.
Ей почудилось, что Роберт снова пробормотал: «Боже!», но он вдруг круто повернулся и с недоуменным видом прошипел:
– Шлюха! Отдалась какому-то шахтеру. – Съежившись, она отшатнулась от него. – Ты шлюха, так ведь? Самая настоящая шлюха!
– Не надо, Роберт. Уходи. Не нужно мне было… – Софи не могла говорить.
– И ты думаешь, я захочу жениться на тебе? Взять тебя в жены? А я-то… – Он поднял лицо к небу и невесело засмеялся, – я-то считал тебя совершенством. Совершенством!
– Уходи. Это так… больно. Уходи немедленно, умоляю.
Злобное выражение, появившееся в его желтых глазах, было ей незнакомо, но не очень удивило.
– Так вот чего ты хотела. Так-так. Теперь я все понял. Какой я был дурак. – Он решительно шагнул к ней. Охваченная страхом, она закричала:
– Томас! Сюда, Томас, пожалуйста!
Роберт замер на месте, его кулаки разжались. Вид у него был ошеломленный, словно он сам поразился тому порыву ярости, что ослепил его.
– Не нужно звать на помощь, – хрипло сказал он. – Не бойся, теперь я не дотронусь до тебя, даже если станешь умолять.
Деревянной, какой-то дергающейся и в то же время непостижимым образом величественной походкой он направился к террасе, потом вышел на дорожку, ведущую вокруг дома к парадному подъезду. «Мне следовало выйти за него замуж», – думала она, глядя на его удаляющуюся спину, обтянутую дорогим твидом, на решительные взмахи рук. «Расставить сети и поймать его несколько лет назад. Тогда я была бы в безопасности».
Ужас настоящего вновь обрушился на нее.
– Роберт!
Он остановился и обернулся с леденящей медлительностью – смехотворной медлительностью, подумала бы она в другое время, но не теперь. Он вопросительно поднял соломенного цвета брови.
Софи сделала несколько шагов к нему, ломая руки – отчасти играя, чтобы произвести на него впечатление, отчасти действительно ужасно волнуясь.
– Несмотря ни на что… даже если ты… могу я… – Он, пожалуй, не уронил своего достоинства, но она свое растоптала. Она собралась с духом и мужественно закончила:
– Я всегда верила в твою порядочность. Ты рассержен сейчас, и ты прав. Но можешь ли ты мне обещать, что, когда успокоишься, все происшедшее здесь… признание, которое я сделала, всецело доверяя тебе, останется тайной, которую будем знать только мы двое? – Что за неповоротливые, допотопные фразы, думала она, прямо какое-то средневековье, но и ситуация, в которой она оказалась, стара как мир.
Он только презрительно фыркнул. Как она могла даже думать, что когда-нибудь полюбит его… будет хотя бы просто хорошо к нему относиться!
– Не беспокойтесь, мисс Дин. Ваша грязная тайна так противна мне, что, уверяю вас, у меня язык не повернется говорить о ней с кем-нибудь. Она заставляет меня стыдиться тех надежд, что я питал в отношении вас. Заставляет чувствовать себя полным дураком. – Он медленно и насмешливо поклонился. Нельзя было отрицать, что его уход был эффектен.
– Скатертью дорога! – буркнула она, вся дрожа, и обессиленно опустилась в кресло. Она скорее согласилась бы быть прикованной к позорному столбу или побитой камнями за адюльтер, чем связать свою жизнь с этим человеком.
Но теперь ее положение стало еще отчаяннее. Как она не подумала о возможных последствиях? Хватит ли у него порядочности? Можно ли положиться на его сдержанность? Софи чувствовала, как земля уходит у нее из-под ног. Сквозь сгущающийся туман страха и отчаяния она видела последнюю ниточку, за которую еще можно было попытаться ухватиться. Если и это не удастся, все будет потеряно окончательно. Но если и получится, цена спасения может оказаться непомерной.
14
– То, что я сказал тебе, Софи, должно оставаться между нами. Только несколько человеке знают, что Ноултон собирается в отставку. Так что сейчас поле свободно, и я во что бы то ни стало намерен этим воспользоваться.
– Ясно. Что же, конечно, я желаю тебе удачи.
– Твой дядя поддерживает меня.
– Неужели? – Это было понятно. Дядя Юстас голосовал за либералов, потому что в их округе это было политически выгодно, но сам он всей душой принадлежал к консерваторам, во всяком случае, так всегда считала Софи. – Тогда у тебя действительно очень большие шансы занять место Ноултона.
– Да, я тоже так думаю.
– Ну, хорошо, – сказала она, когда несколько секунд прошло в молчании, но Роберт, видно, не собирался уходить. – Спасибо, что проводил меня. Когда мы снова… – Она не договорила. Роберт положил руку ей на плечо. Никогда прежде он не прикасался к ней. Она вздрогнула, поняв, что он хочет поцеловать ее. – Роберт… – Он неловко ткнулся губами; она не сопротивлялась, не отталкивала его. Это был сухой, без намека на нежность, деловитый поцелуй, не сказать чтобы совсем неприятный. Когда он оторвался от ее губ, она осознала, что ничего не почувствовала. Совершенно ничего.
Но Роберт чувствовал что-то.
– Софи, выходи за меня замуж.
– О! – только и могла воскликнуть ошеломленная Софи. – О!
– Ты не пожалеешь. Дело моего отца отойдет в свое время ко мне, и тогда я стану по-настоящему человеком с положением. Место в парламенте только упрочит его. Пивоварню я продам и вложу капитал в какое-нибудь уважаемое предприятие. Я на подъеме, Софи. Выходи за меня, и я приложу все силы, чтобы ты гордилась мной.
Она знала, что он не кривит душой, потому что оговорился и назвал дело своего отца «пивоварней», каким оно, по сути, и было; прежде он всегда называл ее фирмой, иногда – «семейным предприятием».
– Роберт, – запинаясь, проговорила Софи, – я… я не знаю, что ответить тебе.
– Ответь «да».
– Нет… нет. Это так… – она чуть не сказала: так неожиданно. Но не имело никакого смысла подавать ему ложную надежду или притворяться, что со временем она может изменить свое решение. – Я чрезвычайно польщена твоим предложением и тронута тем, как ты ко мне относишься. Но…
– Не говори «но», Софи. Просто выходи за меня. Я очень тебя люблю.
Возможно ли, чтобы это было правдой? Она всмотрелась в него новым взглядом, проницательность которому придавал ее горький опыт. Софи видела его крепкую фигуру, застывшую в ожидании, обычно спокойное знакомое лицо сейчас выражало, пожалуй, не более чем… беспокойство. Нет-нет, это не может быть правдой. Какое облегчение; значит, ее отказ не разобьет ему сердца.
– Ты оказываешь мне большую честь, – скромно потупившись, проговорила Софи. – Пожалуйста, пойми меня, дело не в тебе – ты мне очень симпатичен, Роберт. Я, разумеется, отношусь к тебе с чрезвычайным уважением, и наша дружба много значит для меня. – Как бы не перестараться, подумалось ей, пора его охладить. – Но не думаю, что я вообще выйду замуж. Я уже определилась в своем жизненном пути, и из меня получилась бы никудышная жена. Особенно для тебя.
– Почему? Почему «особенно» для меня?
Потому что он будет слишком многого ожидать от нее – захочет, чтобы она жила в его тени. Иного он не представляет. Она была уверена в этом, почему – и сама не знала.
– Потому, что ты заслуживаешь лучшего. Я предчувствую, что, если мы поженимся, ты скоро пожалеешь об этом. Я ничуть не сомневаюсь, что ты все сделаешь ради того, чтобы я была счастлива, Роберт, но я совершенно уверена, что сделаю тебя несчастным. Пожалуйста, пусть мой отказ не помешает нашей дружбе.
Его желтоватые глаза сузились, и она подумала, что он злится. Но он просто размышлял, как повести себя в сложившейся ситуации.
– Хорошо, – согласился он почти бодро и уж точно не испытывая сердечной боли. – Оставим пока все так, как есть, если хочешь.
– Нет, что я хочу, так…
– Но я буду просить твоей руки снова и снова. Ты именно та женщина, которая нужна мне, Софи. И ты ошибаешься насчет нас – я нужен тебе. Но если ты сейчас этого не понимаешь, хорошо, я могу подождать.
Она улыбнулась и покачала головой, но ничего больше не сказала, потому что было бы жестоко спорить с ним. Они попрощались с большей теплотой, чем, как ей казалось, было допустимо, учитывая новые обстоятельства, и она поднялась к себе, чтобы обдумать происшедшее.
Она могла бы ответить согласием. Было бы это так уж ужасно? Может, он был прав и они подходят друг другу? Что из того, что они не влюблены друг в друга? Любовь – только помеха. Лишнее беспокойство. От нее одни неприятности.
Прежде она никогда не думала о любви так цинично. За это тоже надо благодарить Контора, вернее, винить его. Тот факт, что она могла теперь вообще думать о нем, должен был свидетельствовать о начале выздоровления. Это спокойствие, это онемение души помогло ей оглянуться назад, на последние недели, включая трудные часы, проведенные под землей, когда она спускалась в забои «Калинового». Предложение Роберта… как бы распахнуло дверь, впуская воспоминания о Конноре. Сегодня вечером она поверила, что сможет вынести их.
Весь фокус состоял в том, чтобы взглянуть на историю их любви со стороны, как на приключившуюся с кем-то другим, и попытаться извлечь из нее урок. Превратить из мучительного, разрушительного эпизода своей жизни в нечто позитивное. Она сумела пережить эту неприятную историю. Ей удалось сохранить свое общественное лицо, что явилось настоящим чудом; вспоминая риск, которому подвергалась, Софи понимала, что легко могла сойти с ума. Теперь она смотрела на случившееся как на болезнь, период помутнения разума, когда она настолько ослепла, что не видела опасности разоблачения, – и все это ради человека, который не стоил ее.
Конечно, у нее много недостатков, и благодаря Коннору она ясно увидела в себе немало новых. Но он гораздо хуже. Он лгал ей со дня их первой встречи. Если быть честной, он не соблазнял, но, безусловно, предал ее. Пойдя на то, чтобы выдать себя за другого, допустив, что подобный маскарад может быть морально оправдан, – хотя одного этого более чем достаточно, мрачно подумала она, – он еще совершил ужасный грех, позволив развиться их интимным отношениям. Может, не устояв, она тоже согрешила, но по крайней мере с ее стороны это была подлинная любовь, подлинная страсть. Она принесла в жертву все, включая добродетель и незапятнанную репутацию, потому что считала, что действительно любит его. У него не было такого оправдания, ибо им руководили вожделение и коварство, и она никогда не сможет простить его. Она постарается больше не думать о нем – только о горьком уроке, который он ей преподал: не доверять мужчинам, не отдаваться им ни на каких условиях, кроме заключения брака. Будь живы ее мать или отец, она, может, знала бы об этом раньше. Ей следовало догадаться самой, ведь ей уже двадцать три. Но теперь она научена горьким опытом.
Она долго лежала без слез, но с печалью в душе, следя за игрой теней на потолке. Может, предложение Роберта повернет ее жизнь в новом направлении. Пора попытаться опять стать счастливой. Но как это сделать? Она уже не такая легкомысленная и даже уже не девушка. Коннор Пендарвис украл у нее юность и сделал ее осторожной и подозрительной женщиной. Печальной женщиной, хотя она всеми силами старалась не поддаваться грусти. Она чувствовала себя старой и усталой, душа была опустошена, и приходилось постоянно быть начеку, чтобы не дать воли воспоминаниям, которые то и дело прорывали ее слабую защиту и переносили в прошлое. Она видела его в саду роз, сидящего с котом на коленях и гладящего его лоснящуюся черную шерстку. Видела улыбку, освещавшую его лицо, когда она говорила что-то забавное. Однажды он рассказал ей дурацкий анекдот о корнуолльце, валлийце и шотландце, и они оба смеялись до слез. Это были коварные воспоминания, они разрывали сердце и заставляли плакать.
Как ей освободиться от гнета печали и сожалений? Когда боль наконец утихнет и сможет ли она жить как прежде? Временами Софи помогала ненависть к нему; как за спасательный круг ухватилась она за убеждение, что он – чудовище, и отвергала даже самое слабое желание увидеть в его поступках хоть что-нибудь, оправдывающее его. Это был единственный выход из положения. Истина не имела значения; главное было выжить. В данный момент она находила силы в том, что делала из Коннора смертельного врага. Демонизировала его. Это не очень у нее получалось, но в этом было сейчас ее единственное спасение.
На другой день было воскресенье. Она опоздала в церковь и потому села в задних рядах, а не на привычном месте впереди у окна. Для конца августа было чересчур жарко и душно; проповедь, которую читал Кристи, была превосходна, но затянута. Уже потом она сообразила, что признаки этого появились раньше, признаки, которые она должна была бы заметить и обратить на них внимание. Но тогда она отмахнулась от них, целиком погруженная в мучительные переживания.
От дурноты, которую она почувствовала в церкви, было не отмахнуться.
Только теперь до нее дошло, что она беременна.
* * *
Какой ужас! Страх сковал ее душу ледяными щупальцами, лишив способности думать и даже двигаться. Когда служба закончилась и она пришла в себя от обморока, случившегося у всех на глазах, Софи поплелась на кладбище и опустилась на колени у могилы отца. Она погрузила руки в прохладную траву на могиле, инстинктивно ища у него защиты, в отчаянной немой просьбе спасти ее. Если бы он только мог! Она не заметила, что плачет, пока не почувствовала, как на плечи ей легли ладони подошедшей Энни Моррелл.– Прости меня, Софи… ты ничего не рассказываешь, но тот человек, который делает тебя такой несчастной, не мистер ли это Пендарвис?
Софи с таким пылом принялась это отрицать, что Энни перестала ее расспрашивать.
– Позову-ка я Кристи, – с беспокойством сказала Энни, поднимаясь с земли, но Софи потянула ее обратно.
– Пожалуйста, не надо! Просто побудь со мной. – Она не могла сейчас говорить ни с ним, ни с нею. Они были лучшими ее друзьями, но не было сил делиться с ними своим горем, так мучителен и глубок был ее стыд.
На другой день она пришла на рудник, и обычная рутина мелких дел и забот несколько отвлекла ее от безрадостных мыслей; помогло и самовнушение, что ничего особенного не случилось. Но, разговаривая с людьми – Дженксом, Диконом Пинни, кузнецом, с каждым из них, – она спрашивала себя; что он подумает, когда узнает? Осудит ли меня? Замолвит ли за меня доброе слово? На следующий день она опять едва не упала в обморок; хорошо еще, что она была одна в своем кабинете и быстро пришла в себя, посидев, уткнувшись головою в стол. Но она заметила, что ничего не может есть, совсем ничего, и сама мысль о еде вызывает у нее отвращение. Нормально ли это? Совета ни у кого нельзя было спросить, даже у доктора Гесселиуса. Во всяком случае, пока. Она была напугана, просто в панике, не могла заглянуть в будущее, ощущая лишь ужас настоящего мгновения. На другой день она была не в силах поехать на рудник.
Мысль о ребенке, такая невероятная поначалу, начала посещать ее, робкая, неуверенная, что ее тут же не прогонят. Софи всегда любила детей, всегда хотела, чтобы у нее они были… когда-нибудь. Но, боже, только не так! Должна быть радость, восторженное ожидание, смиренная уверенность, что создатель благословил тебя, – но единственное, что чувствовала Софи, это непреходящий ужас от сознания, что теперь-то наверняка погибла.
Насмешливое замечание Коннора, что ее заботит только одно: быть «первой красоткой этой захудалой, провинциальной, безмозглой деревушки», преследовало ее. Это было не совсем так, но и недалеко от правды, и в теперешнем ее состоянии она не могла ни отрицать этого, ни попытаться найти себе оправдание. «Леди Щедрость», так он назвал ее. Да, иногда она чувствовала себя такой. И ей нравилось, что все ее любят; иногда ее даже забавляло, что ей завидуют. Но неужели грех ее столь тяжек, что расплатой за гордыню и глупость должен стать крах всей ее жизни? Она знала правила поведения и с детства понимала, как всякая девочка, какое наказание ждет «падшую» женщину. Конечно, это было несправедливо, что она тоже понимала, – как всякая девочка, – но какое это имеет значение? Общественная мораль была похожей на огромную безликую машину, перемалывающую всех нарушивших установленные порядки – раскаивающихся или упорствующих, простодушных или лукавых, – карая всех с равной безжалостностью и равнодушием. Что она думает теперь о своей «захудалой» деревушке? Из бездны, в которую она упала, она казалась совсем не такой, какой виделась, когда она была наверху. Кому ей доверять? Кто не осудит ее? Как она сможет оставаться здесь? Что с нею будет?
Она чувствовала себя измученной, больной. Вьющиеся розы еще цвели и будут цвести до самых морозов, но большинство других цветов уже завяли. Томас срезал поникшие головки, сгребал их и относил в дальний угол сада, и сухие цветы лежали бурыми кучками вдоль дорожек – первые унылые признаки близящейся осени. Софи сидела в кресле, глядя на дом, заброшенный сад и старый розарий, который так любила ее мать. Она вспоминала ту ночь, когда водила Коннора по дому, с гордостью показывая ему отцовский кабинет, свою детскую, и признавалась, как любит свой «скрипучий старый дом». «Он подходит тебе», – сказал тогда Коннор. Да, это так. Если б только она могла вернуть то время, снова стать той беззаботной девушкой. Как невинна она была и как довольна собой и жизнью. Она не понимала, что имела, пока не лишилась этого.
Слезы опять навернулись на глаза. Жалость к себе легко могла войти в привычку. Она вытерла слезы платочком и отвернулась от дома, услышав шаги на террасе. Если Марис увидит, то…
– Софи!
Это не Марис. Роберт Кродди!
Софи вскочила и стала отряхивать юбки, воображая, на кого похожа в таком виде. Она весело помахала ему, и он, тяжело сбежав по ступенькам, направился к ней. Роберт не очень-то походил на члена парламента, какими она представляла их себе, во всяком случае, элегантностью он не мог похвастаться – слишком полный и ростом не вышел. Больше похож на шерифа, с которым лучше не сталкиваться.
Бодрая улыбка не помогла ей: первое, что она услышала, было встревоженное:
– Что с тобой, Софи?
– Да ничего! Вот, сижу бездельничаю, только и всего. Утром почувствовала небольшую усталость и решила побаловать себя.
– На руднике сказали, что ты больна.
– Ты был на «Калиновом»? Зачем ты искал меня?
– Хотел пригласить на ленч. Заехал за тобой на новой коляске. Пойдем, посмотришь на нее, она у парадного подъезда, – с гордостью заявил Роберт, но, взглянув на лицо Софи, поторопился добавить:
– Какой я дурак, прости, пожалуйста, посмотришь в другой раз. А сейчас сядь посиди.
– Я прекрасно себя чувствую.
– Садись. – Он взял ее за руку и заботливо и решительно усадил обратно в кресло, подвинул себе другое и сел рядом. – Это все следствие того твоего падения с коляски; ты так до конца и не оправилась. Слишком рано вышла на работу, а теперь вот рецидив.
Интересный диагноз. Неверный, но заманчивый. Она удивилась, когда он вновь взял ее за руку, но лицо его выражало такое искреннее сочувствие, что она едва не призналась ему во всем, себе на погибель. Она проглотила комок, стоявший в горле, и тихо сказала:
– Роберт, я действительно хорошо себя чувствую. Я рада тебе… надоело сидеть одной. – Это было почти правдой; ей нужно было слышать чей-то голос, а чужие заботы на время вытесняли собственные. – Расскажи мне о своей новой коляске. Какая она? Ты купил ее в Девенпорте?
– Нет, в Плимуте. Она ярко-синяя, под цвет твоих глаз, я специально выбрал такую.
Она слабо рассмеялась и села поглубже в кресло.
– Думаешь, я шучу? Это правда. Я представлял, как мы с тобой будем ездить в ней супружеской парой.
– О, Роберт.
– Хорошо-хорошо, не надо ничего говорить. Это не новое предложение руки и сердца, а просто повторение прежнего. – Он улыбнулся, не разжимая губ, чтобы успокоить ее. Софи была тронута его кротостью и несвойственной ему деликатностью. Роберт принялся взахлеб рассказывать о новой коляске, о том, как продвигаются дела с выставлением его кандидатуры на выборы в парламент и что ее дядя говорит о его шансах на успех. Она не слушала его; мысли ее мешались, внезапный холод пробежал по спине, ладони стали влажными. Она вскочила, прервав на полуслове его рассуждения, кажется, об избирательной кампании. – Софи? – Он тоже встал. – Что случилось?
– Ничего. Ничего, – она заставила себя улыбнуться. В ушах звенело. Неужели опять с ней случится обморок? Она бросилась к садовому домику, вбежала внутрь и с облегчением прислонилась спиной к теплой выбеленной кирпичной стене. Роберт медленно приближался, и его полная фигура, казалась, росла, увеличивалась, пока все не заслонила собой. Выражение озабоченности успокоило ее, помогло прийти в себя. – Роберт, – произнесла она так тихо, что ему пришлось подойти почти вплотную. – Ты действительно?.. – Нет, она не могла спросить, любит ли он ее. Она не верила в это и не хотела, чтобы он повторял те свои слова, ей стало бы неловко за него. – Ты действительно хочешь, чтобы я вышла за тебя замуж, стала твоей женой?
Его полное лицо застыло от удивления.
– Софи! – только и мог выговорить он.
– Хочешь?
– Моя дорогая девочка. – Он вновь потянулся взять ее за руку, но она спрятала руки за спиной. – Ты же знаешь, что хочу.
Софи облизала пересохшие губы. Как сказать ему? Как найти слова для признания? Она почти решила отказаться от своего намерения, представляя, как бежит от него – в дом, сад, куда угодно. Она обхватила себя руками за плечи, колени у нее дрожали, и казалась себе солдатом, стоящим у стены, под дулами расстрельной команды. Из груди вырвался мучительный, жуткий смех. Роберт озабоченно нахмурился.
– Я выйду за тебя, если ты все еще будешь хотеть этого после того, что я сейчас скажу тебе.
– Так ты выйдешь за меня?
– Сначала я должна кое в чем признаться.
– Что ты такое говоришь?
Она не отрываясь смотрела на него, колеблясь, набираясь мужества; риск был велик, страшен, но в случае удачи ее кошмар кончится. Дальше она не заглядывала.
– В чем ты хочешь признаться?
Она раскрыла рот… нет, простая неприкрашенная правда здесь не годится. Нельзя бросаться головой в омут, нужно попробовать как-то иначе.
– Роберт, если бы ты узнал, что я совершила неблагородный поступок. Нечто, за что ты меня не похвалишь. Станешь презирать. Думаешь ли ты, что смог бы простить меня?
Он не мог ничего ответить… ну, конечно, не мог. Стоял и, недоуменно моргая, взирал на нее.
– Роберт, я совершила ужасную ошибку. Опозорила себя и свою семью. Но обещаю, что буду тебе хорошей женой, если простишь меня. Если, несмотря ни на что, захочешь жениться на мне. И… никто никогда не будет знать о моей ошибке, кроме тебя. И меня.
Вид у него стал испуганный.
– Что ты такого натворила?
Поздно идти на попятный, но предчувствие беды заставило ее похолодеть.
– Я беременна. Отец будущего ребенка – Коннор Пендарвис. Мы были вместе всего один раз. Мне казалось, что я его любила.
Вот и все. Даже если теперь он с презрением оттолкнет ее, та часть ее, что ненавидела ложь и криводушие, вздохнула с облегчением. Она всегда страдала, когда бывала вынуждена лгать, почти так же, как когда приходилось что-то скрывать.
Она видела, как кровь отхлынула от его лица. Потом вновь прилила, и его толстые щеки приобрели красновато-бронзовый оттенок. Софи, никогда не видевшая его в такой ярости, испугалась, что он может ударить ее, и посмотрела поверх его широкого сильного плеча: в саду никого, дом так далеко. Над его верхней губой проступила белая полоска, и он процедил сквозь зубы:
– Коннор Пендарвис? Ты говоришь об этом шахтере? Этом рудокопе? О человеке, который работал на твоем руднике?
Она низко опустила голову. Во рту ощущался привкус поражения, и он был солоноват.
– Коннор не был шахтером. Он… вор, а не шахтер.
– Ты была с ним в интимных отношениях?
Он не выкрикнул эти слова, а проговорил обычным голосом, но они ударили, словно камни, и она отшатнулась к кирпичной стене.
– Я уже сказала тебе. Только один раз. И теперь я беременна. Роберт, – она протянула руку не с тем, чтобы умолять его, но предложить мир, – возьмешь ты меня в жены? Я сделаю тебя счастливым… постараюсь сделать. Возьмешь?
– О боже! – прошептал он и повернулся к ней спиной.
Рука ее бессильно опустилась. Это был конец.
Ей почудилось, что Роберт снова пробормотал: «Боже!», но он вдруг круто повернулся и с недоуменным видом прошипел:
– Шлюха! Отдалась какому-то шахтеру. – Съежившись, она отшатнулась от него. – Ты шлюха, так ведь? Самая настоящая шлюха!
– Не надо, Роберт. Уходи. Не нужно мне было… – Софи не могла говорить.
– И ты думаешь, я захочу жениться на тебе? Взять тебя в жены? А я-то… – Он поднял лицо к небу и невесело засмеялся, – я-то считал тебя совершенством. Совершенством!
– Уходи. Это так… больно. Уходи немедленно, умоляю.
Злобное выражение, появившееся в его желтых глазах, было ей незнакомо, но не очень удивило.
– Так вот чего ты хотела. Так-так. Теперь я все понял. Какой я был дурак. – Он решительно шагнул к ней. Охваченная страхом, она закричала:
– Томас! Сюда, Томас, пожалуйста!
Роберт замер на месте, его кулаки разжались. Вид у него был ошеломленный, словно он сам поразился тому порыву ярости, что ослепил его.
– Не нужно звать на помощь, – хрипло сказал он. – Не бойся, теперь я не дотронусь до тебя, даже если станешь умолять.
Деревянной, какой-то дергающейся и в то же время непостижимым образом величественной походкой он направился к террасе, потом вышел на дорожку, ведущую вокруг дома к парадному подъезду. «Мне следовало выйти за него замуж», – думала она, глядя на его удаляющуюся спину, обтянутую дорогим твидом, на решительные взмахи рук. «Расставить сети и поймать его несколько лет назад. Тогда я была бы в безопасности».
Ужас настоящего вновь обрушился на нее.
– Роберт!
Он остановился и обернулся с леденящей медлительностью – смехотворной медлительностью, подумала бы она в другое время, но не теперь. Он вопросительно поднял соломенного цвета брови.
Софи сделала несколько шагов к нему, ломая руки – отчасти играя, чтобы произвести на него впечатление, отчасти действительно ужасно волнуясь.
– Несмотря ни на что… даже если ты… могу я… – Он, пожалуй, не уронил своего достоинства, но она свое растоптала. Она собралась с духом и мужественно закончила:
– Я всегда верила в твою порядочность. Ты рассержен сейчас, и ты прав. Но можешь ли ты мне обещать, что, когда успокоишься, все происшедшее здесь… признание, которое я сделала, всецело доверяя тебе, останется тайной, которую будем знать только мы двое? – Что за неповоротливые, допотопные фразы, думала она, прямо какое-то средневековье, но и ситуация, в которой она оказалась, стара как мир.
Он только презрительно фыркнул. Как она могла даже думать, что когда-нибудь полюбит его… будет хотя бы просто хорошо к нему относиться!
– Не беспокойтесь, мисс Дин. Ваша грязная тайна так противна мне, что, уверяю вас, у меня язык не повернется говорить о ней с кем-нибудь. Она заставляет меня стыдиться тех надежд, что я питал в отношении вас. Заставляет чувствовать себя полным дураком. – Он медленно и насмешливо поклонился. Нельзя было отрицать, что его уход был эффектен.
– Скатертью дорога! – буркнула она, вся дрожа, и обессиленно опустилась в кресло. Она скорее согласилась бы быть прикованной к позорному столбу или побитой камнями за адюльтер, чем связать свою жизнь с этим человеком.
Но теперь ее положение стало еще отчаяннее. Как она не подумала о возможных последствиях? Хватит ли у него порядочности? Можно ли положиться на его сдержанность? Софи чувствовала, как земля уходит у нее из-под ног. Сквозь сгущающийся туман страха и отчаяния она видела последнюю ниточку, за которую еще можно было попытаться ухватиться. Если и это не удастся, все будет потеряно окончательно. Но если и получится, цена спасения может оказаться непомерной.
14
– Вот конец с-сорок четвертой г-главы. Н-нужно п-переписать ее к у-у…
– Утру.
Седые кустистые брови Энгуста Макдугала сошлись над тонким крючковатым носом. Когда ему помогали закончить очередную спотыкающуюся, запинающуюся, невразумительную фразу, это вызывало у него отнюдь не благодарность, но злость. Коннор уже понял это по опыту общения с ним за последние несколько недель, что работал у адвоката, но ничего не мог с собой поделать. Своим заиканием шеф доводил его до белого каления.
– Да, к у-утру, – намеренно повторил рассерженный шотландец и, чтобы отплатить Коннору, решил поговорить еще. – М-мне не п-понравилось, как вы с-сделали п-последнюю работу, м-мистер Пендарвис. В г-главе с-сорок третьей ч-чернильные п-пятна на п-полях, есть н-неразборчивые с-слова.
– Утру.
Седые кустистые брови Энгуста Макдугала сошлись над тонким крючковатым носом. Когда ему помогали закончить очередную спотыкающуюся, запинающуюся, невразумительную фразу, это вызывало у него отнюдь не благодарность, но злость. Коннор уже понял это по опыту общения с ним за последние несколько недель, что работал у адвоката, но ничего не мог с собой поделать. Своим заиканием шеф доводил его до белого каления.
– Да, к у-утру, – намеренно повторил рассерженный шотландец и, чтобы отплатить Коннору, решил поговорить еще. – М-мне не п-понравилось, как вы с-сделали п-последнюю работу, м-мистер Пендарвис. В г-главе с-сорок третьей ч-чернильные п-пятна на п-полях, есть н-неразборчивые с-слова.