Beyond the utterance of the human tongue;
And now, as if in mockery of that boast,
Two words - two foreign soft dissyllables -
Italian tones made only to be murmured
By angels dreaming in the moonlit "dew
That hangs like chains of pearl on Hermon hill" -
Have stirred from out the abysses of his heart,
Unthought-like thoughts that are the souls of thought,
Richer, far wilder, far diviner visions
Than even the seraph harper, Israfel,
Who has "the sweetest voice of all God's creatures",
Could hope to utter. And I! my spells are broken.
The pen falls powerless from my shivering hand.
With thy dear name as text, though bidden by thee,
I cannot write - I cannot speak or think,
Alas, I cannot feel; for 'tis not feeling,
This standing motionless upon the golden
Threshold of the wide-open gate of dreams,
Gazing, entranced, adown the gorgeous vista,
And thrilling as I see upon the right,
Upon the left, and all the way along
Amid empurpled vapors, far away
To where the prospect terminates - thee only.

[1847]


35. * * *

Недавно тот, кто пишет эти строки,
Пред разумом безумно преклоняясь,
Провозглашал идею "силы слов" -
Он отрицал, раз навсегда, возможность,
Чтоб в разуме людском возникла мысль
Вне выраженья языка людского:
И вот, как бы смеясь над похвальбой,
Два слова - чужеземных - полногласных,
Два слова итальянские, из звуков
Таких, что только ангелам шептать их,
Когда они загрезят под луной,
"Среди росы, висящей над холмами
Гермонскими, как цепь из жемчугов",
В его глубоком сердце пробудили
Как бы еще немысленные мысли,
Что существуют лишь как души мыслей,
Богаче, о, богаче, и страннее,
Безумней тех видений, что могли
Надеяться возникнуть в изъясненьи
На арфе серафима Израфеля
("Что меж созданий Бога так певуч").
А я! Мне изменили заклинанья.
Перо бессильно падает из рук.
С твоим прекрасным именем, как с мыслью,
Тобой мне данной, - не могу писать,
Ни чувствовать - увы - не чувство это.
Недвижно так стою на золотом
Пороге, перед замком сновидений,
Раскрытым широко, - глядя в смущеньи
На пышность раскрывающейся дали,
И с трепетом встречая, вправо, влево,
И вдоль всего далекого пути,
Среди туманов, пурпуром согретых,
До самого конца - одну тебя.

(1901)

Перевод К. Бальмонта


    36. ULALUME - A BALLAD



The skies they were ashen and sober;
The leaves they were crisped and sere -
The leaves they were withering and sere:
It was night, in the lonesome October
Of my most immemorial year:
It was hard by the dim lake of Auber,
In the misty mid region of Weir: -
It was down by the dank tarn of Auber,
In the ghoul-haunted woodland of Weir.

Here once, through an alley Titanic,
Of cypress, I roamed with my Soul -
Of cypress, with Psyche, my Soul.
These were days when my heart was volcanic
As the scoriae rivers that roll -
As the lavas that restlessly roll
Their sulphurous currents down Yaanek,
In the ultimate climes of the Pole -
That groan as they roll down Mount Yaanek,
In the realms of the Boreal Pole.

Our talk had been serious and sober,
But our thoughts they were palsied and sere
Our memories were treacherous and sere;
For we knew not the month was October,
And we marked not the night of the year -
(Ah, night of all nights in the year!)
We noted not the dim lake of Auber,
(Though once we had journeyed down here)
We remembered not the dank tarn of Auber,
Nor the ghoul-haunted woodland of Weir.

And now, as the night was senescent,
And star-dials pointed to morn -
As the star-dials hinted of morn -
At the end of our path a liquescent
And nebulous lustre was born,
Out of which a miraculous crescent
Arose with a duplicate horn -
Astarte's bediamonded crescent,
Distinct with its duplicate horn.

And I said - "She is warmer than Dian;
She rolls through an ether of sighs -
She revels in a region of sighs.
She has seen that the tears are not dry on
These cheeks where the worm never dies,
And has come past the stars of the Lion,
To point us the path to the skies -
To the Lethean peace of the skies -
Come up, in despite of the Lion,
To shine on us with her bright eyes -
Come up, through the lair of the Lion,
With love in her luminous eyes."

But Psyche, uplifting her finger,
Said - "Sadly this star I mistrust -
Her pallor I strangely mistrust -
Ah, hasten! - ah, let us not linger!
Ah, fly! - let us fly! - for we must."
In terror she spoke; letting sink her
Wings till they trailed in the dust -
In agony sobbed; letting sink her
Plumes till they trailed in the dust -
Till they sorrowfully trailed in the dust.

I replied - "This is nothing but dreaming.
Let us on, by this tremulous light!
Let us bathe in this crystalline light!
Its Sibyllic splendor is beaming
With Hope and in Beauty to-night -
See! - it flickers up the sky through the night!
Ah, we safely may trust to its gleaming
And be sure it will lead us aright -
We surely may trust to a gleaming
That cannot but guide us aright
Since it flickers up to Heaven through the night."

Thus I pacified Psyche and kissed her,
And tempted her out of her gloom -
And conquered her scruples and gloom;
And we passed to the end of the vista -
But were stopped by the door of a tomb -
By the door of a legended tomb: -
And I said - "What is written, sweet sister,
On the door of this legended tomb?"
She replied - "Ulalume - Ulalume! -
'T is the vault of thy lost Ulalume!"

Then my heart it grew ashen and sober
As the leaves that were crisped and sere -
As the leaves that were withering and sere -
And I cried - "It was surely October,
On _this_ very night of last year,
That I journeyed - I journeyed down here! -
That I brought a dread burden down here -
On this night, of all nights in the year,
Ah, what demon hath tempted me here?
Well I know, now, this dim lake of Auber -
This misty mid region of Weir: -
Well I know, now, this dank tarn of Auber -
This ghoul-haunted woodland of Weir."

Said we, then - the two, then - "Ah, can it
Have been that the woodlandish ghouls -
The pitiful, the merciful ghouls,
To bar up our way and to ban it
From the secret that lies in these wolds -
From the thing that lies hidden in these wolds

Have drawn up the spectre of a planet
From the limbo of lunary souls -
This sinfully scintillant planet
From the Hell of the planetary souls?"

(1847-1849)

    36. ЮЛАЛЮМ



Скорбь и пепел был цвет небосвода,
Листья сухи и в форме секир,
Листья скрючены в форме секир.
Моего незабвенного года,
Был октябрь, и был сумрачен мир.
То был край, где спят Обера воды,
То был дымно-туманный Уир, -
Лес, где озера Обера воды,
Ведьм любимая область - Уир.

Кипарисов аллеей, как странник,
Там я шел с Психеей вдвоем,
Я с душою своей шел вдвоем,
Мрачной думы измученный странник.
Реки мыслей катились огнем,
Словно лава катилась огнем,
Словно серные реки, что Яник
Льет у полюса в сне ледяном,
Что на северном полюсе Яник
Со стоном льет подо льдом.

Разговор наш был - скорбь без исхода,
Каждый помысл, как взмахи секир,
Память срезана взмахом секир:
Мы не помнили месяца, года
(Ах, меж годами страшного года!),
Мы забыли, что в сумраке мир,
Что поблизости Обера воды
(Хоть когда-то входили в Уир!),
Что здесь озера Обера воды,
Лес и область колдуний - Уир!

Дали делались бледны и серы,
И заря была явно близка,
По кадрану созвездий - близка,
Пар прозрачный вставал, полня сферы,
Озаряя тропу и луга;
Вне его полумесяц Ашеры
Странно поднял двойные рога,
Полумесяц алмазной Ашеры
Четко поднял двойные рога.

Я сказал: "Он нежнее Дианы.
Он на скорбных эфирных путях,
Веселится на скорбных путях.
Он увидел в сердцах наших раны,
Наши слезы на бледных щеках;
Он зовет нас в волшебные страны,
Сквозь созвездие Льва в небесах -
К миру Леты влечет в небесах.
Он восходит в блаженные страны
И нас манит, с любовью в очах,
Мимо логова Льва, сквозь туманы,
Манит к свету с любовью в очах".
Но, поднявши палец, Психея
Прошептала: "Он странен вдали!
Я не верю звезде, что вдали!
О спешим! о бежим! о скорее!
О бежим, чтоб бежать мы могли!"
Говорила, дрожа и бледнея,
Уронив свои крылья в пыли,
В агонии рыдала, бледнея
И влача свои крылья в пыли,
Безнадежно влача их в пыли.

Я сказал: "Это только мечтанье!
Дай идти нам в дрожащем огне,
Искупаться в кристальном огне.
Так, в сибиллином этом сияньи,
Красота и надежда на дне!
Посмотри! Свет плывет к вышине!
О, уверуем в это мерцанье
И ему отдадимся вполне!
Да, уверуем в это мерцанье,
И за ним возлетим к вышине,
Через ночь - к золотой вышине!"

И Психею, - шепча, - целовал я,
Успокаивал дрожь ее дум,
Побеждал недоверие дум,
И свой путь с ней вдвоем продолжал я.
Но внезапно, высок и угрюм,
Саркофаг, и высок и угрюм,
С эпитафией дверь - увидал я.
И невольно, смущен и угрюм,
"Что за надпись над дверью?" - сказал я.
Мне в ответ: "Юлалюм! Юлалюм!
То - могила твоей Юлалюм!"

Стало сердце - скорбь без исхода,
Каждый помысл - как взмахи секир,
Память - грозные взмахи секир.
Я вскричал: "Помню прошлого года
Эту ночь, этот месяц, весь мир!
Помню: я же, с тоской без исхода,
Ношу страшную внес в этот мир
(Ночь ночей того страшного года!).
Что за демон привел нас в Уир!
Так! то - мрачного Обера воды,
То - всегда туманный Уир!
Топь и озера Обера воды,
Лес и область колдуний - Уир!"

(1924)

Перевод В. Брюсова


    37. AN ENIGMA



"Seldom we find", says Solomon Don Dunce,
"Half an idea in the profoundest sonnet.
Through all the flimsy things we see at once
As easily as through a Naples bonnet -
Trash of all trash! - how _can_ a lady don it?
Yet heavier far than your Petrarchan stuff -
Owl-downy nonsense that the faintest puff
Twirls into trunk-paper the while you con it?
And, veritably, Sol is right enough.
The general tuckermanities are arrant
Bubbles - ephemeral and _so_ transparent -
But _this is_, now, - you may depend upon it -
Stable, opaque, immortal - all by dint
Of the dear names that lie concealed within 't.

(1847)

    37. ЭНИГМА



"_С_ыскать, - так молвил Соломон Дурак,
Н_а_м не легко в сонете пол-идеи.
И ч_р_ез пустое видим мы яснее,
Чем _р_ыбин чрез неапольский колпак.

Сует_а_ сует! Он не под силу дамам,
И все ж, _а_х! рифм Петрарки тяжелей.
Из фили_н_а пух легкий, ветер, взвей, -
И будет о_н_, наверно, тем же самым".

Наверняк_а_ тот Соломон был прав;
Смысл не ве_л_ик лирических забав, -
Что колпаки _и_ль пузыри из мыла!

Но за сонетом _у_ меня есть сила,
Бессмертен мо_й_, как будто темный, стих:
Я имя поместил в словах моих!

(1924)

Перевод В. Брюсова


    38. THE BELLS



    1.



Hear the sledges with the bells -
Silver bells!
_What_ a world of merriment their melody foretells!
How they tinkle, tinkle, tinkle,
In the icy air of night!
While the stars that oversprinkle
All the Heavens, seem to twinkle
With a crystalline delight;
Keeping time, time, time,
In a sort of Runic rhyme,
To the tintinabulation that so musically wells
From the bells, bells, bells, bells,
Bells, bells, bells -
From the jingling and the tinkling of the bells.

    2.



Hear the mellow wedding bells -
Golden bells!
_What_ a world of happiness their harmony foretells!
Through the balmy air of night
How they ring out their delight! -
From the molten-golden notes
And all in tune,
What a liquid ditty floats
To the turtle-dove that listens while she gloats
On the moon!
Oh, from out the sounding cells
_What_ a gush of euphony voluminously wells!
How it swells!
How it dwells
On the Future! - how it tells
Of the rapture that impels
To the swinging and the ringing
Of the bells, bells, bells! -
Of the bells, bells, bells, bells,
Bells, bells, bells -
To the rhyming and the chiming of the bells!

    3.



Hear the loud alarum bells -
Brazen bells!
_What_ a tale of terror, now, their turbulency tells!
In the startled ear of Night
How they scream out their affright!
Too much horrified to speak,
They can only shriek, shriek,
Out of tune,
In a clamorous appealing to the mercy of the fire -
In a mad expostulation with the deaf and frantic fire,
Leaping higher, higher, higher,
With a desperate desire
And a resolute endeavor
Now - now to sit, or never,
By the side of the pale-faced moon.
Oh, the bells, bells, bells!
What a tale their terror tells
Of despair!
How they clang and clash and roar!
What a horror they outpour
In the bosom of the palpitating air!
Yet the ear, it fully knows,
By the twanging
And the clanging,
How the danger ebbs and flows: -
Yes, the ear distinctly tells,
In the jangling
And the wrangling,
How the danger sinks and swells,
By the sinking or the swelling in the anger of the bells -
Of the bells -
Of the bells, bells, bells, bells,
Bells, bells, bells -
In the clamor and the clangor of the bells!

    4.



Hear the tolling of the bells -
Iron bells!
_What_ a world of solemn thought their monody compels!
In the silence of the night
How we shiver with affright
At the melancholy meaning of the tone!
For every sound that floats
From the rust within their throats
Is a groan.
And the people - ah, the people
They that dwell up in the steeple
All alone,
And who, tolling, tolling, tolling,
In that muffled monotone,
Fell a glory in so rolling
On the human heart a stone -
They are neither man nor woman -
They are neither brute nor human,
They are Ghouls: -
And their king it is who tolls: -
And he rolls, rolls, rolls, rolls
A Paean from the bells!
And his merry bosom swells
With the Paean of the bells!
And he dances and he yells;
Keeping time, time, time,
In a sort of Runic rhyme,
To the Paean of the bells -
Of the bells: -
Keeping time, time, time,
In a sort of Runic rhyme,
To the throbbing of the bells -
Of the bells, bells, bells -
To the sobbing of the bells: -
Keeping time, time, time,
As he knells, knells, knells,
In a happy Runic rhyme,
To the rolling of the bells -
Of the bells, bells, bells: -
To the tolling of the bells -
Of the bells, bells, bells, bells,
Bells, bells, bells -
To the moaning and the groaning of the bells.

(1849)


    38. КОЛОКОЛЬЧИКИ И КОЛОКОЛА



    1.



Слышишь, сани мчатся в ряд,
Мчатся в ряд!
Колокольчики звенят,
Серебристым легким звоном слух наш сладостно томят,
Этим пеньем и гуденьем о забвеньи говорят.
О, как звонко, звонко, звонко,
Точно звучный смех ребенка,
В ясном воздухе ночном
Говорят они о том,
Что за днями заблужденья
Наступает возрожденье,
Что волшебно наслажденье - наслажденье нежным сном.
Сани мчатся, мчатся в ряд,
Колокольчики звенят,
Звезды слушают, как сани, убегая, говорят,
И, внимая им, горят,
И мечтая, и блистая, в небе духами парят;
И изменчивым сияньем
Молчаливым обаяньем,
Вместе с звоном, вместе с пеньем, о забвеньи говорят.

    2.



Слышишь к свадьбе звон святой,
Золотой!
Сколько нежного блаженства в этой песне молодой!
Сквозь спокойный воздух ночи
Словно смотрят чьи-то очи
И блестят,
И в волны певучих звуков на луну они глядят.
Из призывных дивных келий,
Полны сказочных веселий,
Нарастая, упадая, брызги светлые летят.
Вновь потухнут, вновь блестят,
И роняют светлый взгляд
На грядущее, где дремлет безмятежность нежных снов.
Возвещаемых согласьем золотых колоколов!

    3.



Слышишь, воющий набат,
Точно стонет медный ад!
Эти звуки, в дикой муке, сказку ужасов твердят.
Точно молят им помочь,
Крик кидают прямо в ночь,
Прямо в уши темной ночи
Каждый звук,
То длиннее, то короче,
Выкликает свой испуг, -
И испуг их так велик,
Так безумен каждый крик,
Что разорванные звоны, неспособные звучать,
Могут только биться, виться, и кричать, кричать, кричать!
Только плакать о пощаде,
И к пылающей громаде
Вопли скорби обращать!
А меж тем огонь безумный,
И глухой и многошумный,
Все горит,
То из окон, то по крыше,
Мчится выше, выше, выше,
И как будто говорит:
Я хочу
Выше мчаться, разгораться, встречу лунному лучу,
Иль умру, иль тотчас-тотчас вплоть до месяца взлечу!
О, набат, набат, набат,
Если б ты вернул назад
Этот ужас, это пламя, эту искру, этот взгляд,
Этот первый взгляд огня,
О котором ты вещаешь, с плачем, с воплем, и звеня!
А теперь нам нет спасенья,
Всюду пламя и кипенье,
Всюду страх и возмущенье!
Твой призыв,
Диких звуков несогласность
Возвещает нам опасность,
То растет беда глухая, то спадает, как прилив!
Слух наш чутко ловит волны в перемене звуковой,
Вновь спадает, вновь рыдает медно-стонущий прибой!

    4.



Похоронный слышен звон,
Долгий звон!
Горькой скорби слышны звуки, горькой жизни кончен сон.
Звук железный возвещает о печали похорон!
И невольно мы дрожим,
От забав своих спешим
И рыдаем, вспоминаем, что и мы глаза смежим.
Неизменно-монотонный,
Этот возглас отдаленный,
Похоронный тяжкий звон,
Точно стон,
Скорбный, гневный,
И плачевный,
Вырастает в долгий гул,
Возвещает, что страдалец непробудным сном уснул.
В колокольных кельях ржавых,
Он для правых и неправых
Грозно вторит об одном:
Что на сердце будет камень, что глаза сомкнутся сном.
Факел траурный горит,
С колокольни кто-то крикнул, кто-то громко говорит,
Кто-то черный там стоит,
И хохочет, и гремит,
И гудит, гудит, гудит,
К колокольне припадает,
Гулкий колокол качает,
Гулкий колокол рыдает,
Стонет в воздухе немом
И протяжно возвещает о покое гробовом.

(1895)

Перевод К. Бальмонта


    39. TO HELEN



I saw thee once - once only - years ago:
I must not say _how_ many - but _not_ many.
It was a July midnight; and from out
A full-orbed moon, that, like thine own soul, soaring,
Sought a precipitate pathway up through heaven,
There fell a silvery-silken veil of light,
With quietude, and sultriness, and slumber,
Upon the upturn'd faces of a thousand
Roses that grew in an enchanted garden,
Where no wind dared to stir, unless on tiptoe -
Fell on the upturn'd faces of these roses
That gave out, in return for the love-light,
Their odorous souls in an ecstatic death -
Fell on the upturn'd faces of these roses
That smiled and died in this parterre, enchanted
By thee, and by the poetry of thy presence.

Clad all in white, upon a violet bank
I saw thee half reclining; while the moon
Fell on the upturn'd faces of the roses,
And on thine own, upturn'd - alas, in sorrow!

Was it not Fate, that, on this July midnight -
Was it not Fate, (whose name is also Sorrow),
That bade me pause before that garden-gate,
To breathe the incense of those slumbering roses?
No footstep stirred: the hated world all slept,
Save only thee and me. (Oh, Heaven! - oh, God!
How my heart beats in coupling those two words!)
Save only thee and me. I paused - I looked -
And in an instant all things disappeared.
(Ah, bear in mind this garden was enchanted!)
The pearly lustre of the moon went out:
The mossy banks and the meandering paths,
The happy flowers and the repining trees,
Were seen no more: the very roses' odors
Died in the arms of the adoring airs.
All - all expired save thee - save less than thou:
Save only the divine light in thine eyes -
Save but the soul in thine uplifted eyes.
I saw but them - they were the world to me.
I saw but them - saw only them for hours -
Saw only them until the moon went down.
What wild heart-histories seemed to lie enwritten
Upon those crystalline, celestial spheres!
How dark a wo! yet how sublime a hope!
How silently serene a sea of pride!
How daring an ambition! yet how deep -
How fathomless a capacity for love!

But now, at length, dear Dian sank from sight,
Into a western couch of thunder-cloud;
And thou, a ghost, amid the entombing trees
Didst glide away. _Only thine eyes remained_.
They _would not go_ - they never yet have gone.
Lighting my lonely pathway home that night,
_They_ have not left me (as my hopes have) since.
They follow me - they lead me through the years.
They are my ministers - yet I their slave.
Their office is to illumine and enkindle -
My duty, _to be saved_ by their bright light,
And purified in their electric fire,
And sanctified in their elysian fire.
They fill my soul with Beauty (which is Hope,)
And are far up in Heaven - the stars I kneel to
In the sad, silent watches of my night;
While even in the meridian glare of day
I see them still - two sweetly scintillant
Venuses, unextinguished by the sun!

(1848-1849)

    39. К ЕЛЕНЕ



Тебя я видел раз, лишь раз; шли годы;
Сказать не смею сколько, но не много.
То был Июль и полночь; и от полной
Луны, что, как твоя душа, блуждая
Искала путь прямой по небесам, -
Сребристо-шелковым покровом света,
Спокойствие, и зной, и сон спадали
На поднятые лики тысяч роз,
В саду волшебном выросших, где ветер
Смел пробегать на цыпочках едва, -
На поднятые лица роз спадали,
Струивших, как ответ на свет любовный
В безумной смерти, аромат души, -
На лица роз спадали, что смеялись
И умирали в том саду, заклятом
Тобой и чарой близости твоей.

Одетой в белом, на ковре фиалок,
Тебя лежащей видел я; свет лунный
Скользил на поднятые лица роз
И на твое, - ах! поднятое с грустью.

Была ль Судьба - та полночь, тот Июль,
Была ль Судьба (что именуют Скорбью),
Что повелела мне у входа медлить,
Вдыхая ароматы сонных роз?
Ни шага вкруг; проклятый мир - дремал,
Лишь ты и я не спали (боже! небо!
Как бьется сердце, единя два слова).
Лишь ты и я не спали. Я смотрел,
И в миг единый все вокруг исчезло
(О, не забудь, что сад был тот - волшебный!),
Луны погасли перловые блестки,
Скамьи из моха, спутанные тропки,
Счастливые цветы, деревья в грусти, -
Все, все исчезло; даже запах роз
В объятьях ароматных вздохов умер.
Исчезло все, - осталась ты, - нет, меньше,
Чем ты: лишь дивный свет - очей твоих,
Душа твоих взведенных в высь очей.
Лишь их я видел: то был - весь мой мир;
Лишь их я видел; все часы лишь их,
Лишь их, пока луна не закатилась.

О, сколько страшных сказок сердца было
Написано на тех кристальных сферах!
Что за тоска! Но что за упованья!
И что за море гордости безмолвной!
Отважной гордости, и несравненной
Глубокой силы роковой Любви!

Вот, наконец, Диана, наклоняясь
На запад, стерла грозовые тучи;
Ты, призрак, меж деревьев осенявших
Тебя, исчезла. Лишь глаза остались,
Не уходили, - не ушли вовек,
Мне освещая одинокий к дому
Мой путь, светили (как надежды) - вечно.
Они со мной ведут меня сквозь годы,
Мне служат, между тем я сам - их раб;
Их дело - обещать, воспламенять
Мой долг; спасаем я их ярким блеском,
Их электрическим огнем очищен,
Я освещен огнем их елисейским.
Мне наполняя душу Красотой
(Она ж - Надежда), светят в небе - звезды,
Что на коленях чту в ночных томленьях;
Но вижу их и в полном блеске полдня,
Всегда их вижу, - блещущие нежно
Венеры две, что не затмит и солнце.

(1924)

Перевод В. Брюсова


    40. FOR ANNIE



Thank Heaven! the crisis -
The danger is past,
And the lingering illness
Is over at last -
And the fever called "Living"
Is conquered at last.

Sadly, I know
I am shorn of my strength,
And no muscle I move
As I lie at full length -
But no matter! - I feel
I am better at length.

And I rest so composedly,
Now, in my bed,
That any beholder
Might fancy me dead -
Might start at beholding me,
Thinking me dead.

The moaning and groaning,
The sighing and sobbing,
Are quieted now,
With that horrible throbbing
At heart: - ah, that horrible,
Horrible throbbing!

The sickness - the nausea -
The pitiless pain -
Have ceased, with the fever
That maddened my brain -
With the fever called "Living"
That burned in my brain.

And oh! of all tortures
_That_ torture the worst
Has abated - the terrible
Torture of thirst
For the napthaline river
Of Passion accurst: -
I have drank of a water
That quenches all thirst: -

Of a water that flows,
With a lullaby sound,
From a spring but a very few
Feet under ground -
From a cavern not very far
Down under ground.

And ah! let it never
Be foolishly said
That my room it is gloomy
And narrow my bed;
For man never slept
In a different bed -
And, to _sleep_, you must slumber
In just such a bed.

My tantalized spirit
Here blandly reposes,
Forgetting, or never
Regretting its roses -
Its old agitations
Of myrtles and roses: