Страница:
А после смерти Михаила Макаровича открылась и личная корысть Сербина: главным конструктором бондарюковского ОКБ назначили его сына, который полностью погубил перспективное дело.
Вот так жадность руководства, интриги чиновников привели нашу оборонную промышленность к отставанию от США. А ведь поначалу мы были в лидерах!
Подлинную цену мощи нашей армии показал Афганистан. Десять лет в горах топталась, страну завоёвывала. Ничего не вышло. Да и не могло. Рекрутчина давно себя изжила – только офицерам выгодна: солдат в рабство хозяйчикам продавать или у себя держать в бесплатной прислуге: полы в доме помыть, что-нибудь там починить, баньку построить. Удивительно помогает это солдату набраться боеспособности, освоить сложнейшую технику, в которую не личные же офицерские или генеральские деньги вбухали!
О сегодняшней дедовщине, калечащей и убивающей солдат, о той обязательной дани, которую новички платят «дедам», те делятся с офицерами, а эти с генералами, которым те же новички-солдаты строят коттеджи стоимостью в многолетнюю генеральскую зарплату, говорят настолько часто, что рассказы об этом стали обыденной повседневностью. Но генералы негодуют. «Один генерал из Генштаба после очередной публикации о гибели солдата в Российской армии из-за дедовщины, – пишет в «Новой газете» (27.07. – 30.07.2006 г.) её военный обозреватель Вячеслав Измайлов, – сказал мне с раздражением: «Вы и ваша газета муссируете жареные факты. Какие вы патриоты! Вы армию уничтожаете, Россию на колени перед НАТО и террористами ставите»». Вот – генеральская логика, сравнимая разве только с логикой Городничего из гоголевского «Ревизора»: об уничтожении армии свидетельствуют не погибшие по вине офицеров (тех же генералов) солдаты, а предание гласности фактов их гибели. Вот так же и Городничий уверял Хлестакова: «Унтер-офицерша налгала вам, будто я её высек; она врёт, ей-Богу врёт. Она сама себя высекла».
А насчёт того, что выносить сор из избы не патриотично, что рассказывать правду о так называемых неуставных отношениях в армии – значит ставить страну на колени перед НАТО, то это старый пропагандистский советский штамп. Мы ещё лет тридцать назад смеялись в «Литературке», прочитывая заголовки газет. «Мирный атом», «Вдохновенный труд», «Счастливое детство», с одной стороны, и – «Ложь на длинных ногах», «В царстве тьмы», «Без права на жизнь», с другой. Угадайте с трёх раз, какие материалы были о нас и какие о них.
Новое в рассуждениях генштабовца здесь – это «жирный знак равенства» между НАТО и террористами. Добавилось, оказывается, врагов у Российской армии: старый, заклятый, с кем чуть ли не сразу же после войны воевать готовимся, – и новый, не очень, правда, внятный, поскольку блок НАТО заодно с террористами действовать вроде не собирается! А журналисты, вместо того чтобы мобилизовать избиваемых и калечимых солдат на ратные подвиги, накинулись на «жареные факты» этих избиений и убиений. Есть отчего гневаться генералу!
Как нарочно, только что (30 июля 2006 год) вышел из метро «Арбатская» и, пойдя мимо Генштаба, остановился у светофора, а за мной солдат. «Вы не могли бы, – спрашивает, – дать мне немного денег?». Прежде я солдатам не давал, полагал, что они собирают на наркотики, на водку. Но после публикации о самоубийстве Кирилла Григорьева, служившего в том же Генштабе и не выдержавшего издевательств «дедов», обложивших его данью, из-за которой он просил денег у родителей, у прохожих, – после жуткой этой истории полез в карман за кошельком.
– Что, – спрашиваю, – «деды» достали?
– Да, – говорит стеснительно, – на себя-то мне бы хватило. Лицо хорошее, интеллигентное, ладная фигурка.
– Откуда? – спрашиваю.
– Из Королёва, – отвечает.
– Школу кончил?
– Поступал в Физтех, не прошёл.
– И определили служить в Генштаб? Усмехается:
– Родители у меня на оборонном предприятии работают. Там и вышли на нужного человека, через которого я попал в Генштаб.
– И чем ты там занимаешься?
– Обещают в лабораторию устроить. Я физику люблю. Буду работать в лаборатории, – здраво рассуждает, – не забуду всего, что знал. А пока тяжело: даже читать некогда.
– Так загружен?
– «Деды» не дают.
– Кирилла Григорьева знал?
– Слышал о нём, – говорит. – Самоубийством кончил. Не удивляюсь.
Вот и Юлия Калинина, автор статьи о самоубийстве прикомандированного к Генштабу военнослужащего срочной службы Кирилла Григорьева («Московский комсомолец» от 27 июля 2006 года), тоже не удивляется. Кирилл выбросился с балкона девятого этажа дома на Новом Арбате. Оставил предсмертную записку, где поимённо назвал всех своих истязателей и вымогателей – «дедов» и офицеров. Но записка ведь не документ. Она должна быть подтверждена показаниями свидетелей – сослуживцев Кирилла. А их сразу же перевели в другую часть. И до смерти запугали. Так что похоже, что никого за эту гибель не осудят. Матери погибшего сына в военкомате выдали бумажку: «Умер при падении с девятого этажа». «Лучше бы они написали: «Умер при падении в ад»», – заканчивает свою статью, названную именно этой фразой, журналистка «Московского комсомольца». И она права: служба в армии сейчас подобна адовому пеклу, сродни тюремному, а то и пострашнее. Что же удивляться самоубийствам тех, кто не выдерживает этого болевого порога!
А убийствам? Тому, что «в одной из подмосковных частей железнодорожных войск Минобороны» капитан Вячеслав Никифоров («его вес 160 кг»), празднуя День железнодорожника (6 августа), «до смерти забил 20-летнего рядового Дмитрия Пантелеева». «Он выбил Дмитрию глаз, пробил голову и сломал ребро». «Удары были такой силы, – это я цитирую «Московский комсомолец» от 12 августа 2006 года, – что произошло смещение всех костей челюсти и черепа». Тех, кто привык к сообщениям о неуставных отношениях в армии, вряд ли удивит и это.
А генерал из Генштаба, выходит, удивляется: чего, дескать, на подобные вещи внимание обращать! Нет, что ли, у прессы других дел, как смаковать «жареные факты»!
«Я не стал ему говорить, – пишет в «Новой газете» В. Измайлов, – что у меня как офицера и Афганистан за плечами, и Чечня, и Закавказье, и Дальний Восток, и Прибалтика, и Германия. А как журналист я устал от этих «жареных фактов», которые готовятся на кухне сегодняшней Российской армии в многократно большем количестве, чем за многие годы моей службы строевым офицером в войсках».
Кстати, по поводу убийства Дмитрия Пантелеева: «Представители военной прокуратуры подтвердили «МК», что Пантелеев был трезв, а избивший его командир – пьян. Доподлинно известно, что рядовой Пантелеев в роковой день не был в самоволке». И ещё: «Основываясь на показаниях матери погибшего, следственные органы рассматривают версию о вымогательстве. Женщина утверждает, что, пока сын служил в части, Никифоров требовал принести ему «оброк». Для этого на некоего гражданина был открыт счёт в банке, куда мать и посылала деньги».
Военная прокуратура, стало быть, работает! Пока да. Но выписываю из более раннего сообщения «Московского комсомольца» (3 августа 2006 год): «В среде юристов ходят упорные слухи, что в недрах Госдумы зреет законопроект, который снимет погоны с военных прокуроров и судей уже 1 января 2007 года». За разъяснением газета обратилась к председателю Московского окружного военного суда генералу Александру Сергеевичу Безнасюку. Тот поясняет: «Я убеждён, что причина здесь одна: недовольство Минобороны нашей работой. Мы ведь удовлетворяем 80 % жалоб и обращений военнослужащих. Естественно, что решения принимаются не в пользу Минобороны и прочих силовых ведомств, а в пользу человека в погонах. То есть мы защищаем простых солдат и офицеров от их руководства. К тому же мы признаём незаконными и отменяем большой процент приказов, вплоть до приказов руководителей силовых ведомств, а руководству это не нравится».
Натурально, какому же руководству это понравится!
Генерал-лейтенант Безнасюк продолжает: «К тому же преступность в армии растёт, в том числе и среди офицеров – мы об этом говорим открыто, кому-то это не нравится. 1998 офицеров были осуждены в прошлом году среди всех силовых структур, из них более тысячи – в Вооруженных силах. Это же очень много».
Немало, конечно. Но корреспондентка газеты Елена Павлова обращает внимание генерала на то, что «за шесть месяцев этого года в военные суды МВО обратились 6053 человека, из них солдат – чуть больше сотни…» «Это значит, – пожимает плечами Безнасюк, – что у призывного контингента нет доступа к правосудию. А если суды ликвидируют, то и эти 120 солдат не смогут добиться справедливости – стена с колючей проволокой станет ещё толще».
Стена с колючей проволокой, ограждающая патриотические сердца от «жареных фактов», – вот рецепт чиновников в погонах по возрождению боевого духа армии. А ведь возводили уже такую стену, и что? Стала армия боеспособней?
Набило оскомину банальнейшее удивление: почему побеждённые Германия или Япония в конце концов стали жить намного лучше победителя России (Советского Союза)? Потому что включились в мировую экономику, стали жить по рыночным законам, дали им полностью проявить себя, а не оборвали, как несмышлёные дети, и не затоптали, как свирепые бизоны, слабые рыночные ростки.
К тому же побеждённые страны и те, кто оказался разорёнными войной, перестали лгать своим народам в пропагандистских целях, превращая Америку из охотно помогающей всему миру державы, отзывающейся на боль других, восстанавливающей чужое пришедшее в негодность хозяйство, в некоего вселенского монстра, который мечтает о мировом господстве.
Помню, как откликнулся Вадим Кожинов в 1968 году на сообщение о том, что Сергей Михайлович Бонди одобрил нашу интервенцию в Чехословакию: «Он что, на старости лет с ума сошёл?»
– Но Бонди ссылается на Пушкина, на его «домашний спор славян между собой», – сказали ему.
– Так «домашний» же, – возразил Кожинов, который, как я писал в «Стёжках-дорожках», в то время ещё не обрёл ту репутацию, какой стал известен позже. – Польша входила в Российскую империю. А Чехословакия советской республикой не является.
Ложь о мечтающей о мировом господстве Америке живёт и поныне. Как некогда пушкинист Сергей Михайлович Бонди, так и теперь многие заглатывают её не слишком свежую приманку.
– А почему, Геннадий Григорьевич, его жена сохраняет американское гражданство? – возразил мне мой заместитель в газете «Литература», когда я удивился, что его украинские родственники не стали голосовать за Ющенко, а проголосовали, как он мне сказал, «против всех».
– Ну что, дадим Украине газ? – спросил меня бывший приятель, которого я взял к себе на работу в «Литературную газету», потом долгое время его не видел: он переехал, и новый его телефон у меня оказался не скоро, но когда оказался, я обрадовано позвонил ему аккурат под Новый год.
– А почему бы нам ей его и не дать? – весело сказал я, убеждённый, что говорю с единомышленником.
– А по мне, – сказал бывший приятель, – пусть ей хозяин газ даёт.
– Какой хозяин.
– Америка! Какой же ещё?
– Господи, неужели ты веришь этой пропагандистской дребедени? – ужаснулся я.
– Я верю собственным глазам…
– Ушам, – уточнил я.
– Глазам, – зло продолжил он. – Америка тянет Украину в НАТО. И та, попрошайка, идёт. Дадут ей немного денег ради американских баз в Крыму и войск НАТО на наших границах.
Больше я уже ему не звонил…
Каждому по делам его. Это в Евангелии сказано. Запад потому и не подыскивает уточняющих определений к своей демократии, что она у него самая обычная: общество граждан, чьи жизнь, достоинство и благополучие защищены законом, охраняются государством. И по тому, как защищены, по тому, как охраняются, граждане судят о своих властях, которым могут продлить полномочия на свободных выборах, а могут на тех же выборах отдать предпочтения их оппонентам. У нас – компрадорский режим типа латиноамериканского в семидесятых годах прошлого века: отдельных граждан защищают только их деньги, которые они нажили на посредничестве между иностранным капиталом и собственным рынком: продавая оружие, богатства недр… Что ещё? А больше продавать нечего, потому что больше ничего никто и не производит. Коммуникации ветшают, техника устаревает, крестьяне как жили сотни лет без водопровода и газа, так и сейчас живут. И всю властную вертикаль в стране это не волнует: благополучие чиновников, их пребывание во власти от тех же крестьян или обнищавших горожан не зависит. Предупреждает же Путин Запад: не лезьте к нам с вашими рекомендациями. Вряд ли сознаёт при этом наш президент, что уподобляется известному сатирическому персонажу – людоедке Эллочке Щукиной, в чьём скудном лексиконе фраза «Не учите меня жить» призвана была, очевидно, запечатлеть суверенную независимость отчаянной модницы. Конечно, Путин этого не сознаёт! Он чётко выговаривает Западу: у нас своё понятие о демократии! Очень удобное, надо сказать, для правящего режима понятие: граждане не выбирают себе начальство, оно назначает себя само.
«По мнению нижегородского губернатора, – сообщает «Московский комсомолец» от 31 июля 2006 года, – народ не всегда делает правильный выбор (к президенту это не относится). Поэтому отказ от прямых выборов в России вполне оправдан». Да, так и сказал бывший член руководства полозковско-зюгановской компартии, оставивший, разумеется, её ради «Единой России» Валерий Шанцев, ставший вице-мэром Москвы, а потом и губернатором Нижегородской области: «Если народ избрал президента, и президент на свои плечи взял ответственность за страну, то президент вправе решать всё в этой стране». Оправдал доверие, оказанное ему президентом!
«Сколько же вы получаете?» – спросил я учительницу одного провинциального центра. «Ну, – ответила, – я ведь ещё и завуч. У меня 2500. У других вообще по две». «И всё?» – спросил я. «Это не Москва, – сказала, – подработать тут негде: школ не так уж много».
«Сколько вам платят в месяц? – в этот же вечер на банкете спрашиваю чиновника областного министерства. – Тысячи две имеете?» «Ну что вы, – изумлённо, – от силы одну-полторы». «Ну и льготы, – говорю, – больница, путёвки, переезды». «Это есть, – соглашается он. – Но это же есть и у всех!» «В смысле?» – не понимаю. «У всех в министерстве», – разъясняет.
Что-что? Чиновник от образования получал меньше учительницы? Могло ли такое быть? Нет, конечно. Та называла сумму в рублях, а этот – в долларах. И стоил доллар тогда 30 или даже несколько больше рублей.
Однажды на планёрке главный редактор «Литгазеты» Александр Борисович Чаковский поделился с нами свежим, теперь давно уже бородатым анекдотом о том, как спрашивают вождя горемычных людей России: «А вы их дустом не пробовали?»
Чаковский любил анекдоты, любил рассказывать их сотрудникам, неизменно извлекая из очередного антисоветского анекдота совершенно неожиданную, верноподданническую истину. По-моему, это его забавляло. Вот и здесь:
– Это я к тому, – сказал он, – что только подобный сверхтерпеливый народ достоин грандиозного будущего.
Как говорится, нашему теляти… Такое ощущение, что нынче дуст летит со всех сторон, плотно оседая на стариках. И это при том, что страна сейчас богата, как никогда. Золотовалютного резерва, подобного нынешнему, Россия не имела даже в царские времена! Её копилка – Стабфонд пополняется и пополняется за счёт нефтедолларового дождя. Но она не для тех, кто аскает. Она, как объяснил президент, для наших детей и внуков. Зазвучала старая советская песня о грандиозном будущем.
Что «православный» значит «бей жидов»
Вот так жадность руководства, интриги чиновников привели нашу оборонную промышленность к отставанию от США. А ведь поначалу мы были в лидерах!
Подлинную цену мощи нашей армии показал Афганистан. Десять лет в горах топталась, страну завоёвывала. Ничего не вышло. Да и не могло. Рекрутчина давно себя изжила – только офицерам выгодна: солдат в рабство хозяйчикам продавать или у себя держать в бесплатной прислуге: полы в доме помыть, что-нибудь там починить, баньку построить. Удивительно помогает это солдату набраться боеспособности, освоить сложнейшую технику, в которую не личные же офицерские или генеральские деньги вбухали!
О сегодняшней дедовщине, калечащей и убивающей солдат, о той обязательной дани, которую новички платят «дедам», те делятся с офицерами, а эти с генералами, которым те же новички-солдаты строят коттеджи стоимостью в многолетнюю генеральскую зарплату, говорят настолько часто, что рассказы об этом стали обыденной повседневностью. Но генералы негодуют. «Один генерал из Генштаба после очередной публикации о гибели солдата в Российской армии из-за дедовщины, – пишет в «Новой газете» (27.07. – 30.07.2006 г.) её военный обозреватель Вячеслав Измайлов, – сказал мне с раздражением: «Вы и ваша газета муссируете жареные факты. Какие вы патриоты! Вы армию уничтожаете, Россию на колени перед НАТО и террористами ставите»». Вот – генеральская логика, сравнимая разве только с логикой Городничего из гоголевского «Ревизора»: об уничтожении армии свидетельствуют не погибшие по вине офицеров (тех же генералов) солдаты, а предание гласности фактов их гибели. Вот так же и Городничий уверял Хлестакова: «Унтер-офицерша налгала вам, будто я её высек; она врёт, ей-Богу врёт. Она сама себя высекла».
А насчёт того, что выносить сор из избы не патриотично, что рассказывать правду о так называемых неуставных отношениях в армии – значит ставить страну на колени перед НАТО, то это старый пропагандистский советский штамп. Мы ещё лет тридцать назад смеялись в «Литературке», прочитывая заголовки газет. «Мирный атом», «Вдохновенный труд», «Счастливое детство», с одной стороны, и – «Ложь на длинных ногах», «В царстве тьмы», «Без права на жизнь», с другой. Угадайте с трёх раз, какие материалы были о нас и какие о них.
Новое в рассуждениях генштабовца здесь – это «жирный знак равенства» между НАТО и террористами. Добавилось, оказывается, врагов у Российской армии: старый, заклятый, с кем чуть ли не сразу же после войны воевать готовимся, – и новый, не очень, правда, внятный, поскольку блок НАТО заодно с террористами действовать вроде не собирается! А журналисты, вместо того чтобы мобилизовать избиваемых и калечимых солдат на ратные подвиги, накинулись на «жареные факты» этих избиений и убиений. Есть отчего гневаться генералу!
Как нарочно, только что (30 июля 2006 год) вышел из метро «Арбатская» и, пойдя мимо Генштаба, остановился у светофора, а за мной солдат. «Вы не могли бы, – спрашивает, – дать мне немного денег?». Прежде я солдатам не давал, полагал, что они собирают на наркотики, на водку. Но после публикации о самоубийстве Кирилла Григорьева, служившего в том же Генштабе и не выдержавшего издевательств «дедов», обложивших его данью, из-за которой он просил денег у родителей, у прохожих, – после жуткой этой истории полез в карман за кошельком.
– Что, – спрашиваю, – «деды» достали?
– Да, – говорит стеснительно, – на себя-то мне бы хватило. Лицо хорошее, интеллигентное, ладная фигурка.
– Откуда? – спрашиваю.
– Из Королёва, – отвечает.
– Школу кончил?
– Поступал в Физтех, не прошёл.
– И определили служить в Генштаб? Усмехается:
– Родители у меня на оборонном предприятии работают. Там и вышли на нужного человека, через которого я попал в Генштаб.
– И чем ты там занимаешься?
– Обещают в лабораторию устроить. Я физику люблю. Буду работать в лаборатории, – здраво рассуждает, – не забуду всего, что знал. А пока тяжело: даже читать некогда.
– Так загружен?
– «Деды» не дают.
– Кирилла Григорьева знал?
– Слышал о нём, – говорит. – Самоубийством кончил. Не удивляюсь.
Вот и Юлия Калинина, автор статьи о самоубийстве прикомандированного к Генштабу военнослужащего срочной службы Кирилла Григорьева («Московский комсомолец» от 27 июля 2006 года), тоже не удивляется. Кирилл выбросился с балкона девятого этажа дома на Новом Арбате. Оставил предсмертную записку, где поимённо назвал всех своих истязателей и вымогателей – «дедов» и офицеров. Но записка ведь не документ. Она должна быть подтверждена показаниями свидетелей – сослуживцев Кирилла. А их сразу же перевели в другую часть. И до смерти запугали. Так что похоже, что никого за эту гибель не осудят. Матери погибшего сына в военкомате выдали бумажку: «Умер при падении с девятого этажа». «Лучше бы они написали: «Умер при падении в ад»», – заканчивает свою статью, названную именно этой фразой, журналистка «Московского комсомольца». И она права: служба в армии сейчас подобна адовому пеклу, сродни тюремному, а то и пострашнее. Что же удивляться самоубийствам тех, кто не выдерживает этого болевого порога!
А убийствам? Тому, что «в одной из подмосковных частей железнодорожных войск Минобороны» капитан Вячеслав Никифоров («его вес 160 кг»), празднуя День железнодорожника (6 августа), «до смерти забил 20-летнего рядового Дмитрия Пантелеева». «Он выбил Дмитрию глаз, пробил голову и сломал ребро». «Удары были такой силы, – это я цитирую «Московский комсомолец» от 12 августа 2006 года, – что произошло смещение всех костей челюсти и черепа». Тех, кто привык к сообщениям о неуставных отношениях в армии, вряд ли удивит и это.
А генерал из Генштаба, выходит, удивляется: чего, дескать, на подобные вещи внимание обращать! Нет, что ли, у прессы других дел, как смаковать «жареные факты»!
«Я не стал ему говорить, – пишет в «Новой газете» В. Измайлов, – что у меня как офицера и Афганистан за плечами, и Чечня, и Закавказье, и Дальний Восток, и Прибалтика, и Германия. А как журналист я устал от этих «жареных фактов», которые готовятся на кухне сегодняшней Российской армии в многократно большем количестве, чем за многие годы моей службы строевым офицером в войсках».
Кстати, по поводу убийства Дмитрия Пантелеева: «Представители военной прокуратуры подтвердили «МК», что Пантелеев был трезв, а избивший его командир – пьян. Доподлинно известно, что рядовой Пантелеев в роковой день не был в самоволке». И ещё: «Основываясь на показаниях матери погибшего, следственные органы рассматривают версию о вымогательстве. Женщина утверждает, что, пока сын служил в части, Никифоров требовал принести ему «оброк». Для этого на некоего гражданина был открыт счёт в банке, куда мать и посылала деньги».
Военная прокуратура, стало быть, работает! Пока да. Но выписываю из более раннего сообщения «Московского комсомольца» (3 августа 2006 год): «В среде юристов ходят упорные слухи, что в недрах Госдумы зреет законопроект, который снимет погоны с военных прокуроров и судей уже 1 января 2007 года». За разъяснением газета обратилась к председателю Московского окружного военного суда генералу Александру Сергеевичу Безнасюку. Тот поясняет: «Я убеждён, что причина здесь одна: недовольство Минобороны нашей работой. Мы ведь удовлетворяем 80 % жалоб и обращений военнослужащих. Естественно, что решения принимаются не в пользу Минобороны и прочих силовых ведомств, а в пользу человека в погонах. То есть мы защищаем простых солдат и офицеров от их руководства. К тому же мы признаём незаконными и отменяем большой процент приказов, вплоть до приказов руководителей силовых ведомств, а руководству это не нравится».
Натурально, какому же руководству это понравится!
Генерал-лейтенант Безнасюк продолжает: «К тому же преступность в армии растёт, в том числе и среди офицеров – мы об этом говорим открыто, кому-то это не нравится. 1998 офицеров были осуждены в прошлом году среди всех силовых структур, из них более тысячи – в Вооруженных силах. Это же очень много».
Немало, конечно. Но корреспондентка газеты Елена Павлова обращает внимание генерала на то, что «за шесть месяцев этого года в военные суды МВО обратились 6053 человека, из них солдат – чуть больше сотни…» «Это значит, – пожимает плечами Безнасюк, – что у призывного контингента нет доступа к правосудию. А если суды ликвидируют, то и эти 120 солдат не смогут добиться справедливости – стена с колючей проволокой станет ещё толще».
Стена с колючей проволокой, ограждающая патриотические сердца от «жареных фактов», – вот рецепт чиновников в погонах по возрождению боевого духа армии. А ведь возводили уже такую стену, и что? Стала армия боеспособней?
Набило оскомину банальнейшее удивление: почему побеждённые Германия или Япония в конце концов стали жить намного лучше победителя России (Советского Союза)? Потому что включились в мировую экономику, стали жить по рыночным законам, дали им полностью проявить себя, а не оборвали, как несмышлёные дети, и не затоптали, как свирепые бизоны, слабые рыночные ростки.
К тому же побеждённые страны и те, кто оказался разорёнными войной, перестали лгать своим народам в пропагандистских целях, превращая Америку из охотно помогающей всему миру державы, отзывающейся на боль других, восстанавливающей чужое пришедшее в негодность хозяйство, в некоего вселенского монстра, который мечтает о мировом господстве.
Помню, как откликнулся Вадим Кожинов в 1968 году на сообщение о том, что Сергей Михайлович Бонди одобрил нашу интервенцию в Чехословакию: «Он что, на старости лет с ума сошёл?»
– Но Бонди ссылается на Пушкина, на его «домашний спор славян между собой», – сказали ему.
– Так «домашний» же, – возразил Кожинов, который, как я писал в «Стёжках-дорожках», в то время ещё не обрёл ту репутацию, какой стал известен позже. – Польша входила в Российскую империю. А Чехословакия советской республикой не является.
Ложь о мечтающей о мировом господстве Америке живёт и поныне. Как некогда пушкинист Сергей Михайлович Бонди, так и теперь многие заглатывают её не слишком свежую приманку.
– А почему, Геннадий Григорьевич, его жена сохраняет американское гражданство? – возразил мне мой заместитель в газете «Литература», когда я удивился, что его украинские родственники не стали голосовать за Ющенко, а проголосовали, как он мне сказал, «против всех».
– Ну что, дадим Украине газ? – спросил меня бывший приятель, которого я взял к себе на работу в «Литературную газету», потом долгое время его не видел: он переехал, и новый его телефон у меня оказался не скоро, но когда оказался, я обрадовано позвонил ему аккурат под Новый год.
– А почему бы нам ей его и не дать? – весело сказал я, убеждённый, что говорю с единомышленником.
– А по мне, – сказал бывший приятель, – пусть ей хозяин газ даёт.
– Какой хозяин.
– Америка! Какой же ещё?
– Господи, неужели ты веришь этой пропагандистской дребедени? – ужаснулся я.
– Я верю собственным глазам…
– Ушам, – уточнил я.
– Глазам, – зло продолжил он. – Америка тянет Украину в НАТО. И та, попрошайка, идёт. Дадут ей немного денег ради американских баз в Крыму и войск НАТО на наших границах.
Больше я уже ему не звонил…
Каждому по делам его. Это в Евангелии сказано. Запад потому и не подыскивает уточняющих определений к своей демократии, что она у него самая обычная: общество граждан, чьи жизнь, достоинство и благополучие защищены законом, охраняются государством. И по тому, как защищены, по тому, как охраняются, граждане судят о своих властях, которым могут продлить полномочия на свободных выборах, а могут на тех же выборах отдать предпочтения их оппонентам. У нас – компрадорский режим типа латиноамериканского в семидесятых годах прошлого века: отдельных граждан защищают только их деньги, которые они нажили на посредничестве между иностранным капиталом и собственным рынком: продавая оружие, богатства недр… Что ещё? А больше продавать нечего, потому что больше ничего никто и не производит. Коммуникации ветшают, техника устаревает, крестьяне как жили сотни лет без водопровода и газа, так и сейчас живут. И всю властную вертикаль в стране это не волнует: благополучие чиновников, их пребывание во власти от тех же крестьян или обнищавших горожан не зависит. Предупреждает же Путин Запад: не лезьте к нам с вашими рекомендациями. Вряд ли сознаёт при этом наш президент, что уподобляется известному сатирическому персонажу – людоедке Эллочке Щукиной, в чьём скудном лексиконе фраза «Не учите меня жить» призвана была, очевидно, запечатлеть суверенную независимость отчаянной модницы. Конечно, Путин этого не сознаёт! Он чётко выговаривает Западу: у нас своё понятие о демократии! Очень удобное, надо сказать, для правящего режима понятие: граждане не выбирают себе начальство, оно назначает себя само.
«По мнению нижегородского губернатора, – сообщает «Московский комсомолец» от 31 июля 2006 года, – народ не всегда делает правильный выбор (к президенту это не относится). Поэтому отказ от прямых выборов в России вполне оправдан». Да, так и сказал бывший член руководства полозковско-зюгановской компартии, оставивший, разумеется, её ради «Единой России» Валерий Шанцев, ставший вице-мэром Москвы, а потом и губернатором Нижегородской области: «Если народ избрал президента, и президент на свои плечи взял ответственность за страну, то президент вправе решать всё в этой стране». Оправдал доверие, оказанное ему президентом!
«Сколько же вы получаете?» – спросил я учительницу одного провинциального центра. «Ну, – ответила, – я ведь ещё и завуч. У меня 2500. У других вообще по две». «И всё?» – спросил я. «Это не Москва, – сказала, – подработать тут негде: школ не так уж много».
«Сколько вам платят в месяц? – в этот же вечер на банкете спрашиваю чиновника областного министерства. – Тысячи две имеете?» «Ну что вы, – изумлённо, – от силы одну-полторы». «Ну и льготы, – говорю, – больница, путёвки, переезды». «Это есть, – соглашается он. – Но это же есть и у всех!» «В смысле?» – не понимаю. «У всех в министерстве», – разъясняет.
Что-что? Чиновник от образования получал меньше учительницы? Могло ли такое быть? Нет, конечно. Та называла сумму в рублях, а этот – в долларах. И стоил доллар тогда 30 или даже несколько больше рублей.
Однажды на планёрке главный редактор «Литгазеты» Александр Борисович Чаковский поделился с нами свежим, теперь давно уже бородатым анекдотом о том, как спрашивают вождя горемычных людей России: «А вы их дустом не пробовали?»
Чаковский любил анекдоты, любил рассказывать их сотрудникам, неизменно извлекая из очередного антисоветского анекдота совершенно неожиданную, верноподданническую истину. По-моему, это его забавляло. Вот и здесь:
– Это я к тому, – сказал он, – что только подобный сверхтерпеливый народ достоин грандиозного будущего.
Как говорится, нашему теляти… Такое ощущение, что нынче дуст летит со всех сторон, плотно оседая на стариках. И это при том, что страна сейчас богата, как никогда. Золотовалютного резерва, подобного нынешнему, Россия не имела даже в царские времена! Её копилка – Стабфонд пополняется и пополняется за счёт нефтедолларового дождя. Но она не для тех, кто аскает. Она, как объяснил президент, для наших детей и внуков. Зазвучала старая советская песня о грандиозном будущем.
Что «православный» значит «бей жидов»
Уж не знаю, из чего её делали, но хорошо помню, что эта варёная колбаса стоила 7 рублей. Продавалась она почему-то только в одном деревянном ларьке, обычно торгующим пивом или квасом в розлив. Ларёк располагался у дома коммуны на Хавско-Шаболовском – через дорогу от наших домов. Разумеется, такая колбаса появлялась там не часто, но, когда появлялась, весть об этом мгновенно облетала окрестность, и мать гнала меня с деньгами в эту палатку.
Стоять приходилось долго. Никто тебе не писал химическим карандашом на ладошке номер, как в очереди за мукой, поэтому отлучиться было опасно: назад могли не пустить, не узнать. Вот и стоял я часами, иногда читая взятую с собой книжку, иногда прислушиваясь к разговорам взрослых.
Было мне тогда двенадцать лет, и взрослые разговоры о семье, о детях меня не интересовали, а вот какие-нибудь истории из криминальной, так сказать, жизни я подслушивал с большим интересом.
Помню тётку в суконном пальто с меховым воротником и в пуховом платке на голове. Она рассказывала, что в Сиротском переулке на чердаке дома поймали еврея, который конфетой заманил русского мальчика, взрезал ему горло и подставил под него бидончик, куда стекала кровь.
– Она ему для мацы была нужна. Это такой особый еврейский хлеб, который на русской детской крови запекают, – объясняла тётка очереди. Многие ахали от ужаса. – На прошлой неделе его поймали, – говорила тётка неверящим. – Жалко, что нет знакомых, – она оглядывалась, всматривалась, оживлялась и подзывала к себе мальчишку чуть старше меня, который, узнав в чём дело, подтверждал тёткин рассказ: так всё и было!
– Вот сволочь! – сказала мать не о еврее, а о тётке, когда я передал ей этот рассказ. – А ты книгу читай, когда стоишь в очереди. Не слушай этих идиотских разговоров!
Но я ещё раз услышал тот же рассказ от той же тётки, когда стоял за той же колбасой. Теперь она сообщала, что еврея поймали на чердаке дома на Мытной улице.
– Вы же говорили, что его поймали в Сиротском, – сказал я.
– Это другого: месяц уже прошёл, – уточнила она, – а на Мытной – на той неделе, – и, как тогда покрутив головой, подозвала к себе того же мальчишку.
– Да, – сказал он. – В прошлый вторник и поймали.
В школе, которая располагалась как раз между Сиротским переулком и Мытной улицей, никто ничего об этих случаях мне не говорил. Да и сам я не спешил делиться с кем-нибудь такой новостью: я в неё не поверил. Сказал об этом только моему другу Марику Быховскому, который отозвался о той тётке так же, как и моя мать: «Вот сволочь!» Тем более что Марик жил как раз в Сиротском переулке, и ему ли не знать, было ли в их домах что-либо подобное!
Не помню, как звали нашу учительницу биологии. Но её саму помню хорошо: крупная, полная, с глубокими глазными впадинами, откуда высверкивали небольшие глаза. Она была парторгом школы и поэтому присутствовала вместе с директором на всех наших торжественных линейках. Помимо биологии любила на своих уроках заряжать нас, так сказать, гражданским самосознанием – сообщала нечто вроде политинформации. От неё мы и услышали:
– У нас великая дружба народов! Но одному немногочисленному народу не по душе такая дружба! Особенно не по душе, что сплотились друзья вокруг великого русского народа. Вы поняли, о ком я говорю?
И поскольку никто не отозвался, после паузы:
– Я говорю о евреях. Не обо всех, конечно. Есть и среди них достойные люди. Но об абсолютном их большинстве. Можно только удивляться: за что они так ненавидят русский народ? Ведь если б не русские, немцы бы их уничтожили. Всех! Поголовно! Если б не Красная армия, абсолютное большинство которой составляли русские. Вместе с русскими братьями воевали и другие народы нашей страны. Но вот что удивительно! Казалось бы, над тобой, над евреем, нависла смертельная опасность: тебя в первую очередь Гитлер уничтожит. И много вы знаете евреев, которые пошли на фронт? Единицы! Большинство эвакуировалось вместе с военными заводами, добившись брони, то есть освобождения от воинской службы!
Много лет спустя, читая у Солженицына о том, какими храбрыми солдатами оказались евреи у себя на исторической родине, вовсе не такими, какими они были в Великую Отечественную, на которой устраивались врачами в эшелонах, пролезали в замполиты, чтобы не попасть на передовую, – впрочем, лично он, Солженицын, «видел евреев на фронте. Знал среди них бесстрашных. Не хоронил ни одного», – читая эту антисемитскую бредятину, я вспоминал 1952 год и политинформации нашей биологини.
Наша 545-я мужская школа называлась экспериментально-базовой Академии педагогических наук РСФСР. Немногие вводимые тогда в школы новации предварительно обкатывались на нас. Учителя были высокой квалификации и людьми, как правило, неплохими: мы к ним хорошо относились. Но биологиню-парторга, по-моему, не любил никто. Во всяком случае, когда по случаю смерти Сталина мы стояли строем на траурной линейке и давились от хохота, тщательно это маскируя, прячась друг за друга, то ещё и потому, что смешили нас красное зарёванное кабанье лицо и рыдающие, похожие на икание, интонации: «величайший (ик!) человек (ик!) гений (ик!)».
Потом уже за свою долгую жизнь я встречал немало антисемитов, что, конечно, неудивительно: вся сталинская политика после войны была ориентирована на разжигание ненависти к евреям, а взращённые на этих кормах последователи Сталина несли факел ненависти вечно неугасимым. Но замечал я, что самыми яростными антисемитами были не кадровики (у них работа была такая – следить, чтоб не нарушалась процентная норма, чтоб, не приведи Господи, не проскочил в учреждение лишний еврей), а именно парторги. Эти ненавидели не за страх, а за совесть. Или за идею? Да, наверное, это будет ближе к истине, которую я бы сформулировал так: антисемитизм – это идеология парторгов.
Первый год моей работы в «Литературной газете» оказался последним годом пребывания на посту парторга газеты Николая Алексеевича Фёдорова, директора библиотеки, бывшего чекиста, который работал в газете ещё вместе с Булатом Окуджавой. О Булате я вспомнил в связи с тем, что он мне о Фёдорове рассказывал, как тот кому-то отозвался о нём: «А я люблю работать с такими, как Окуджава». «Почему?» – спросили его. «У него жилка надорвана: родителей посадили, слегка потянешь за жилку, и он сам тебе в руки падает!» Знал бы Фёдоров, какими канатными были жилы у Булата! «Жуткий антисемит!» – говорил мне о Фёдорове Окуджава.
Но уже на другой год парторгом «Литгазеты» стал заведующий международным отделом Олег Николаевич Прудков. И оставался на этом посту до роспуска компартии.
Мой старший товарищ Бенедикт Сарнов, работавший в «Литгазете» в одно время с Окуджавой, вспоминает в своей мемуарной книге «Скуки не было», как морщился Олег Николаевич, который был тогда ответственным секретарём редакции, узнав, что в газету взяли очередного еврея. А мне запомнился перепуганный Фёдор Аркадьевич Чапчахов, говорящий по телефону с Прудковым. Тот осведомился у нашего начальника, члена редколлегии, как так получилось, что в дискуссию, которую вёл отдел, проскочила статья Владимира Соловьёва. Чапчахов ответил, что Соловьёв даже в «Правде» не так давно напечатал статью о Шукшине и вообще, кто же знал…
Ну, положим, о том, что отчество Соловьёва Исаакович, Чапчахов был осведомлён. Но кто же знал, что он подаст документы на выезд в Израиль? Даже «Правда» об этом не знала!
Однако завершающий дискуссию академик Лихачёв нашёл необходимым привести цитату из Соловьёва, чтобы её опровергнуть. Вышли из положения, заменив фамилию Соловьёва на «один из участников нашей дискуссии». С того момента, как ты подавал на выезд, ты становился анонимом: твои книги изымались из библиотек и отправлялись в спецхран, куда проникнуть можно было только по особому разрешению.
Парторг – это какая-никакая, но номенклатура райкома. А уж антисемитизм работника партийного аппарата – его, можно сказать, визитная карточка.
В 1970-м, кажется, году летел я из Москвы в Армению на Всесоюзный семинар молодых поэтов. Долго не мог улететь: рейс всё откладывали и откладывали. В Ереван прилетел ночью. Взял такси и решил ехать в ЦК комсомола: там, думаю, скажут, где остановились участники, а может, помогут добраться до этой гостиницы.
Но таксист что-то напутал, и в результате я оказался в горкоме партии. Дежурный долго не мог понять, чего мне надо, вертел моё редакционное удостоверение, смотрел командировочное направление, а потом открыл дверь какого-то кабинета, положил на стол мои документы и сказал (акцент я опускаю): «Ладно, ложитесь пока вот на тот диван, утром придёт хозяин и всё вам сделает». Утомлённый бестолковым днём, проведённым в основном в аэропорту, я заснул.
А проснувшись, услышал (акцент опускаю):
– Ну что это за жидовские штучки, а? Ну что ты, как пархатый, а? Я ж тебя как человека прошу: сделай, друг будешь, а? Да? Ну спасибо, дорогой.
Крупный армянин заулыбался, увидев, что я проснулся:
– Доброе утро, Геннадий Григорьевич! Рад приветствовать вас в солнечной Армении. Умывайтесь. Сейчас позавтракаем, и за вами приедут.
– С кем это вы? – спросил я его.
– А, – он пренебрежительно махнул рукой, – второй секретарь (не помню чего). Недавно прислали. Коньяк три дня назад пили вместе. Русский. Обещал одно дело сделать. И повёл себя, как еврейчик. «Не помню, – говорит, – пьяный был». Ну я ему и напомнил.
К антисемитизму русского аппарата, как и к его мату, я привык. А вот в то, что аппаратчик-армянин антисемит, признаться, не очень поверил. Может, он говорит на сленге, на каком все эти «еврейчик», «жидовский», «пархатый» безобидны? Говорили же крестьяне в Смоленской области, где, как рассказывал, я жил в детстве: «не жиди», то есть «не жадничай»! Да и дети весело скакали под бессмысленную, на их разумение, дразнилочку: «Жид, жид, жид, по верёвочке бежит!».
Стоять приходилось долго. Никто тебе не писал химическим карандашом на ладошке номер, как в очереди за мукой, поэтому отлучиться было опасно: назад могли не пустить, не узнать. Вот и стоял я часами, иногда читая взятую с собой книжку, иногда прислушиваясь к разговорам взрослых.
Было мне тогда двенадцать лет, и взрослые разговоры о семье, о детях меня не интересовали, а вот какие-нибудь истории из криминальной, так сказать, жизни я подслушивал с большим интересом.
Помню тётку в суконном пальто с меховым воротником и в пуховом платке на голове. Она рассказывала, что в Сиротском переулке на чердаке дома поймали еврея, который конфетой заманил русского мальчика, взрезал ему горло и подставил под него бидончик, куда стекала кровь.
– Она ему для мацы была нужна. Это такой особый еврейский хлеб, который на русской детской крови запекают, – объясняла тётка очереди. Многие ахали от ужаса. – На прошлой неделе его поймали, – говорила тётка неверящим. – Жалко, что нет знакомых, – она оглядывалась, всматривалась, оживлялась и подзывала к себе мальчишку чуть старше меня, который, узнав в чём дело, подтверждал тёткин рассказ: так всё и было!
– Вот сволочь! – сказала мать не о еврее, а о тётке, когда я передал ей этот рассказ. – А ты книгу читай, когда стоишь в очереди. Не слушай этих идиотских разговоров!
Но я ещё раз услышал тот же рассказ от той же тётки, когда стоял за той же колбасой. Теперь она сообщала, что еврея поймали на чердаке дома на Мытной улице.
– Вы же говорили, что его поймали в Сиротском, – сказал я.
– Это другого: месяц уже прошёл, – уточнила она, – а на Мытной – на той неделе, – и, как тогда покрутив головой, подозвала к себе того же мальчишку.
– Да, – сказал он. – В прошлый вторник и поймали.
В школе, которая располагалась как раз между Сиротским переулком и Мытной улицей, никто ничего об этих случаях мне не говорил. Да и сам я не спешил делиться с кем-нибудь такой новостью: я в неё не поверил. Сказал об этом только моему другу Марику Быховскому, который отозвался о той тётке так же, как и моя мать: «Вот сволочь!» Тем более что Марик жил как раз в Сиротском переулке, и ему ли не знать, было ли в их домах что-либо подобное!
Не помню, как звали нашу учительницу биологии. Но её саму помню хорошо: крупная, полная, с глубокими глазными впадинами, откуда высверкивали небольшие глаза. Она была парторгом школы и поэтому присутствовала вместе с директором на всех наших торжественных линейках. Помимо биологии любила на своих уроках заряжать нас, так сказать, гражданским самосознанием – сообщала нечто вроде политинформации. От неё мы и услышали:
– У нас великая дружба народов! Но одному немногочисленному народу не по душе такая дружба! Особенно не по душе, что сплотились друзья вокруг великого русского народа. Вы поняли, о ком я говорю?
И поскольку никто не отозвался, после паузы:
– Я говорю о евреях. Не обо всех, конечно. Есть и среди них достойные люди. Но об абсолютном их большинстве. Можно только удивляться: за что они так ненавидят русский народ? Ведь если б не русские, немцы бы их уничтожили. Всех! Поголовно! Если б не Красная армия, абсолютное большинство которой составляли русские. Вместе с русскими братьями воевали и другие народы нашей страны. Но вот что удивительно! Казалось бы, над тобой, над евреем, нависла смертельная опасность: тебя в первую очередь Гитлер уничтожит. И много вы знаете евреев, которые пошли на фронт? Единицы! Большинство эвакуировалось вместе с военными заводами, добившись брони, то есть освобождения от воинской службы!
Много лет спустя, читая у Солженицына о том, какими храбрыми солдатами оказались евреи у себя на исторической родине, вовсе не такими, какими они были в Великую Отечественную, на которой устраивались врачами в эшелонах, пролезали в замполиты, чтобы не попасть на передовую, – впрочем, лично он, Солженицын, «видел евреев на фронте. Знал среди них бесстрашных. Не хоронил ни одного», – читая эту антисемитскую бредятину, я вспоминал 1952 год и политинформации нашей биологини.
Наша 545-я мужская школа называлась экспериментально-базовой Академии педагогических наук РСФСР. Немногие вводимые тогда в школы новации предварительно обкатывались на нас. Учителя были высокой квалификации и людьми, как правило, неплохими: мы к ним хорошо относились. Но биологиню-парторга, по-моему, не любил никто. Во всяком случае, когда по случаю смерти Сталина мы стояли строем на траурной линейке и давились от хохота, тщательно это маскируя, прячась друг за друга, то ещё и потому, что смешили нас красное зарёванное кабанье лицо и рыдающие, похожие на икание, интонации: «величайший (ик!) человек (ик!) гений (ик!)».
Потом уже за свою долгую жизнь я встречал немало антисемитов, что, конечно, неудивительно: вся сталинская политика после войны была ориентирована на разжигание ненависти к евреям, а взращённые на этих кормах последователи Сталина несли факел ненависти вечно неугасимым. Но замечал я, что самыми яростными антисемитами были не кадровики (у них работа была такая – следить, чтоб не нарушалась процентная норма, чтоб, не приведи Господи, не проскочил в учреждение лишний еврей), а именно парторги. Эти ненавидели не за страх, а за совесть. Или за идею? Да, наверное, это будет ближе к истине, которую я бы сформулировал так: антисемитизм – это идеология парторгов.
Первый год моей работы в «Литературной газете» оказался последним годом пребывания на посту парторга газеты Николая Алексеевича Фёдорова, директора библиотеки, бывшего чекиста, который работал в газете ещё вместе с Булатом Окуджавой. О Булате я вспомнил в связи с тем, что он мне о Фёдорове рассказывал, как тот кому-то отозвался о нём: «А я люблю работать с такими, как Окуджава». «Почему?» – спросили его. «У него жилка надорвана: родителей посадили, слегка потянешь за жилку, и он сам тебе в руки падает!» Знал бы Фёдоров, какими канатными были жилы у Булата! «Жуткий антисемит!» – говорил мне о Фёдорове Окуджава.
Но уже на другой год парторгом «Литгазеты» стал заведующий международным отделом Олег Николаевич Прудков. И оставался на этом посту до роспуска компартии.
Мой старший товарищ Бенедикт Сарнов, работавший в «Литгазете» в одно время с Окуджавой, вспоминает в своей мемуарной книге «Скуки не было», как морщился Олег Николаевич, который был тогда ответственным секретарём редакции, узнав, что в газету взяли очередного еврея. А мне запомнился перепуганный Фёдор Аркадьевич Чапчахов, говорящий по телефону с Прудковым. Тот осведомился у нашего начальника, члена редколлегии, как так получилось, что в дискуссию, которую вёл отдел, проскочила статья Владимира Соловьёва. Чапчахов ответил, что Соловьёв даже в «Правде» не так давно напечатал статью о Шукшине и вообще, кто же знал…
Ну, положим, о том, что отчество Соловьёва Исаакович, Чапчахов был осведомлён. Но кто же знал, что он подаст документы на выезд в Израиль? Даже «Правда» об этом не знала!
Однако завершающий дискуссию академик Лихачёв нашёл необходимым привести цитату из Соловьёва, чтобы её опровергнуть. Вышли из положения, заменив фамилию Соловьёва на «один из участников нашей дискуссии». С того момента, как ты подавал на выезд, ты становился анонимом: твои книги изымались из библиотек и отправлялись в спецхран, куда проникнуть можно было только по особому разрешению.
Парторг – это какая-никакая, но номенклатура райкома. А уж антисемитизм работника партийного аппарата – его, можно сказать, визитная карточка.
В 1970-м, кажется, году летел я из Москвы в Армению на Всесоюзный семинар молодых поэтов. Долго не мог улететь: рейс всё откладывали и откладывали. В Ереван прилетел ночью. Взял такси и решил ехать в ЦК комсомола: там, думаю, скажут, где остановились участники, а может, помогут добраться до этой гостиницы.
Но таксист что-то напутал, и в результате я оказался в горкоме партии. Дежурный долго не мог понять, чего мне надо, вертел моё редакционное удостоверение, смотрел командировочное направление, а потом открыл дверь какого-то кабинета, положил на стол мои документы и сказал (акцент я опускаю): «Ладно, ложитесь пока вот на тот диван, утром придёт хозяин и всё вам сделает». Утомлённый бестолковым днём, проведённым в основном в аэропорту, я заснул.
А проснувшись, услышал (акцент опускаю):
– Ну что это за жидовские штучки, а? Ну что ты, как пархатый, а? Я ж тебя как человека прошу: сделай, друг будешь, а? Да? Ну спасибо, дорогой.
Крупный армянин заулыбался, увидев, что я проснулся:
– Доброе утро, Геннадий Григорьевич! Рад приветствовать вас в солнечной Армении. Умывайтесь. Сейчас позавтракаем, и за вами приедут.
– С кем это вы? – спросил я его.
– А, – он пренебрежительно махнул рукой, – второй секретарь (не помню чего). Недавно прислали. Коньяк три дня назад пили вместе. Русский. Обещал одно дело сделать. И повёл себя, как еврейчик. «Не помню, – говорит, – пьяный был». Ну я ему и напомнил.
К антисемитизму русского аппарата, как и к его мату, я привык. А вот в то, что аппаратчик-армянин антисемит, признаться, не очень поверил. Может, он говорит на сленге, на каком все эти «еврейчик», «жидовский», «пархатый» безобидны? Говорили же крестьяне в Смоленской области, где, как рассказывал, я жил в детстве: «не жиди», то есть «не жадничай»! Да и дети весело скакали под бессмысленную, на их разумение, дразнилочку: «Жид, жид, жид, по верёвочке бежит!».