Не слыша ничего от моего брата Луи Шлимана, который в начале 1849 года эмигрировал в Калифорнию, я отправился туда весною 1850 года и узнал, что он умер. Таким образом, случилось так, что я был в Калифорнии тогда, когда 4 июля 1850 года она стала штатом, и все, кто жил в ней, тем самым стали натурализованными американцами, я с радостью воспользовался возможностью стать гражданином США.
В конце 1852 года я основал в Москве дочернюю фирму для оптовой торговли индиго, сначала под руководством моего превосходного агента, г-на Алексея Матвеева, и после его кончины – под заведованием его слуги Ющенко, которого я сделал купцом 2-й гильдии, считая, что способный слуга может легко стать хорошим директором, в то время как из директора никогда не получится хорошего слуги.
Поскольку в Санкт-Петербурге я всегда был по горло занят работой, я не мог продолжать там свои лингвистические исследования, и только в 1854 году я смог выучить шведский и польский языки.
Божественное провидение чудесным образом хранило меня, и не однажды лишь случайность спасала меня от очевидно верного разорения. На всю жизнь я запомню утро 4 октября 1854 года. Это было во время Крымской войны. Русские порты были блокированы, все товары, направлявшиеся в Санкт-Петербург, пришлось везти в прусские порты Мемель или Кенигсберг, а оттуда переправлять по суше. Сотни ящиков с индиго, а также большое количество других товаров было таким образом переправлено г-дами Б.Х. Шредером и компанией в Лондоне[28] и г-дами Б.Х. Шредером и компанией в Амстердаме от моего имени двумя пароходами моим агентам, г-дам Мейеру и компании в Мемеле, чтобы последние послали их по суше в Санкт-Петербург. Я только что вернулся с индиговых аукционов в Амстердаме, чтобы присмотреть за своими товарами в Мемеле, и поздно вечером 3 октября прибыл в «Отель де Прюсс» в Кенигсберге, где, выглянув из окна своей спальни на другое утро, я увидел следующую зловещую надпись, выведенную большими золотыми буквами на башне соседних ворот[29], которые назывались Das Grune Tor[30*]:
Внезапный переход от глубокой скорби к огромной радости трудно перенести без слез; на несколько минут я решился дара речи. Мне казалось, что это сон: я не мог поверить, что я один невредимым спасся от всеобщего разорения. Но это было именно так. Странно то, что пожар начался на каменном складе фирмы «Мейер и компания», на северном конце города, откуда из-за страшного ветра, который все время дул с севера, пламя быстро распространилось по всему городу; в то время как, под защитой того же самого ветра, деревянный барак остался невредимым, хотя он стоял лишь в нескольких ярдах к северу от склада. Таким образом мои товары сохранились, и я быстро продал их, и очень выгодно, снова и снова оборачивая деньги; я вел крупную торговлю индиго, красильным деревом и военными материалами (селитрой, серой и свинцом); и, поскольку капиталисты боялись вести крупные дела во время Крымской войны, я смог получить значительную прибыль и за год более чем удвоил свой капитал. В моих делах во время Крымской войны мне очень помогли огромный такт и способности моего агента и дорогого друга г-на Изидора Лихтенштейна, старшего партнера в фирме г-д Маркуса Кона и сына в Кенигсберге и его младшего партнера, г-на Людвига Лео, который переправлял мне все мои транзитные товары с поистине поразительной быстротой.
Мое желание выучить греческий всегда было велико, но до Крымской войны я не осмеливался взяться за его изучение, ибо боялся, что этот язык слишком очарует и отвлечет меня от моих коммерческих дел; а во время войны я был так занят работой, что не мог даже читать газеты, не говоря уж о книге. Однако, когда в январе 1856 года первые новости о мире достигли Санкт-Петербурга, я уже не мог сдерживать свое желание учить греческий и немедленно энергично принялся за работу, взяв в качестве преподавателя сначала г-на Николаоса Паппадакеса, а потом г-на Теоклетоса Вимпоса; оба были родом из Афин, где последний из них теперь архиепископ. Я снова верно следовал моему старому методу; однако, чтобы быстро приобрести словарный запас в греческом, который показался мне гораздо труднее, чем даже русский, я достал современный греческий перевод «Поля и Виргинии» и тщательно прочел его, сравнивая каждое слово с его эквивалентом во французском оригинале. Когда я закончил этот труд, я знал по меньшей мере половину греческих слов в книге, и, повторив эту операцию, я уже знал их все, или почти все, не теряя ни одной минуты на то, чтобы смотреть в словарь. Таким образом, мне потребовалось не более шести недель, чтобы овладеть трудностями современного греческого, и затем я занялся древнегреческим; за три месяца я выучил этот язык достаточно, чтобы понимать некоторых древних авторов, и особенно Гомера, которого я читал и перечитывал с живейшим энтузиазмом.
Затем я почти два года занимался исключительно литературой Древней Греции; в это время я с любопытством прочел почти всех классических авторов и множество раз – «Илиаду» и «Одиссею». Что касается греческой грамматики, то я выучил только склонения и глаголы и почти не терял своего драгоценного времени на то, чтобы овладеть ее правилами; ибо, когда я увидел, что мальчиков в течение восьми лет утомляют и мучают в школах утомительными правилами грамматики и тем не менее ни один из них не может написать ни буквы на древнегреческом без сотен страшных ошибок, я подумал, что метод, который применяют школьные учителя, должен быть неверен в принципе и что подробное знание греческой грамматики можно приобрести только на практике, – то есть внимательным чтением прозы классиков и заучиванием наизусть избранных мест из них. Следуя этому очень простому методу, я выучил древнегреческий так же, как я учил бы современный язык. Я могу писать на нем очень бегло на любую тему, с которой я знаком, и никогда не смогу забыть его. Я превосходно знаком со всеми его грамматическими правилами, даже не зная, содержатся они в грамматиках или нет; и каждый раз, когда кто-нибудь находит в моем греческом ошибку, я могу доказать, что прав я, просто прочитав вслух пассажи из классиков, где встречаются предложения, употребленные мною[32].
Между тем мои купеческие дела в Санкт-Петербурге и Москве продолжались с постоянным благоприятством. Я был весьма осторожен в своем бизнесе, и, хотя я получил суровые удары во время страшного коммерческого кризиса 1857 года, они не сильно задели меня, и даже в этом катастрофическом году мне в конце концов удалось получить некоторую прибыль.
Летом 1858 года я возобновил со своим другом, профессором Людвигом фон Муральтом[33], в Санкт-Петербурге мое изучение латинского языка, которое прервалось почти на двадцать пять лет. Теперь, когда я знал и современный, и древнегреческий, я нашел латинский язык достаточно легким и вскоре овладел всеми его трудностями.
Таким образом, я настоятельно рекомендую всем директорам колледжей и школ ввести тот метод, которому я следовал; избавиться от жуткого английского произношения греческого, которое не используют нигде вне Англии; сначала заставить детей выучить современный греческий с помощью профессоров-греков и начинать древнегреческий только тогда, когда они смогут бегло говорить и писать на современном языке, что едва ли может занять у них более шести месяцев. Те же самые преподаватели могут преподавать и древний язык, и, следуя моему методу, умные мальчики смогут овладеть всеми его трудностями за год, так что они не только выучат его как живой язык, но смогут и понимать древних классиков, и окажутся способными бегло писать на любую тему, с которой они знакомы.
Это не пустая теория, а факт, который, как известно, упрямая вещь, и к нему следует прислушаться. Жестоко и несправедливо годами навязывать несчастному ученику язык, о котором после окончания школы он, как правило, будет знать едва ли больше, чем знал, когда только начал учить его. Причинами этого жалкого результата, как правило, является своевольное и отвратительное произношение греческого, принятое в Англии; а во-вторых, используемый ошибочный метод, благодаря которому учащиеся привыкают полностью пренебрегать ударениями и считать их просто помехой, в то время как ударения дают огромное подспорье в изучении языка. Как было бы полезно для всеобщего образования и каким огромным стимулом для научных исследований послужило бы, если бы образованные молодые люди в течение восемнадцати месяцев могли полностью овладеть современным греческим и прекраснейшим, божественнейшим и наизвучнейшим языком, на котором говорили Гомер и Платон, и могли бы выучить его, как живой язык, так чтобы никогда не забывать! И как легко и с какими малыми расходами можно было бы произвести эту перемену! В Греции есть множество высокообразованных людей, которые прекрасно знают язык своих предков, вполне знакомы со всеми древнегреческими классиками и с радостью за умеренную плату согласились бы работать в Англии и Америке. Я не могу лучше показать, насколько знание современного греческого помогает ученику овладеть древнегреческим, чем приведя в пример такой факт: в Афинах я видел канцелярских клерков, которые, не чувствуя склонности к коммерции, оставляли банк, садились за учебу и за четыре месяца могли уже понимать Гомера и даже Фукидида.
По моему мнению, латынь следует учить не до, а после греческого.
В 1858 году я решил, что у меня достаточно денег, и пожелал уйти из коммерческой жизни. Я путешествовал по Швеции, Дании, Германии, Италии и Египту, где плавал вверх по Нилу вплоть до Второго порога. Я воспользовался возможностью выучить арабский и потом путешествовал по пустыне из Каира в Иерусалим. Я посетил Петру и объехал всю Сирию; таким образом, у меня была прекрасная возможность приобрести практическое знание арабского, более глубокое изучение которого я продолжил впоследствии в Санкт-Петербурге. Оставив Сирию, я посетил Смирну, Киклады и Афины летом 1859 года и уже собирался отплыть на остров Итаку, когда меня сразила горячка. В то же самое время я получил из Петербурга сообщение, что один купец, г-н Степан Соловьев, который разорился, будучи должным мне большую сумму денег, и с которым я договорился, что он выплатит мне эти деньги за четыре года с помощью ежегодных платежей, не только не сделал первой своей выплаты, но и подал на меня в коммерческий суд. Вследствие этого я спешно вернулся в Санкт-Петербург, и перемена климата исцелила меня от горячки; я быстро выиграл дело. Однако мой противник направил апелляцию в Сенат, где ни один процесс нельзя закончить меньше чем за три с половиной или четыре года; поскольку мое присутствие на месте было необходимо, я снова вернулся к делам, скорее против своей воли и с гораздо большим размахом, чем раньше. Мой импорт с мая по октябрь 1860 года был настолько велик, что составил сумму 500 тысяч фунтов. Кроме индиго и оливкового масла, я также в 1860 и 1861 годах занимался в основном хлопком, который дал мне большую прибыль, благодаря Гражданской войне в США и блокаде портов южан. Но когда хлопок стал слишком дорог, я оставил его и вместо этого занялся чаем, импорт которого по морю был позволен с мая 1862 года. Мой первый заказ чая к г-дам Д. Генри Шредеру и компании в Лондоне был на 30 ящиков; и когда я с выгодой продал их, я импортировал тысячу, и после 4 тысяч и 6 тысяч ящиков. Я также купил у г-на Й.Э. Гюнцбурга из Санкт-Петербурга, который решил отойти от дел, весь его запас чая по довольно низкой цене и в первые полгода заработал 7 тысяч фунтов на сделках с этим товаром. Однако когда зимою 1862/63 года в Польше разразилось восстание и евреи, пользуясь царившим там беспорядком, начали провозить огромное количество чая в Россию контрабандой, я не мог вынести такой конкуренции, поскольку я-то должен был платить большую пошлину на импорт. Таким образом, я снова ушел из чайной торговли, однако мне понадобилось много времени, чтобы продать с довольно небольшой прибылью те 6 тысяч ящиков, которые оставались у меня на руках. Однако моим основным товаром всегда оставалось индиго, поскольку этот товар я знал хорошо и г-да Джон Генри Шредер и компания в Лондоне всегда любезно предоставляли мне возможность приобрести высококачественный и дешевый товар; кроме того, я импортировал большое количество индиго прямо из Калькутты и никогда не доверял продажу индиго клеркам или слугам, как это делали другие, но всегда стоял на складе сам и показывал и продавал товар лично и оптом торговцам индиго. Так что у меня не было причины бояться конкуренции, и мой чистый доход с этого товара составлял в среднем 10 тысяч фунтов в год с 6 процентами ренты на используемый капитал.
Небо продолжало благословлять все мои купеческие предприятия чудесным образом, так что к концу 1863 года я был владельцем состояния, о котором никогда не осмеливался даже мечтать. Однако среди всей этой бурной коммерческой деятельности я никогда не забывал о Трое или об уговоре раскопать Трою, который я заключил со своим отцом и с Минной в 1830 году. Действительно, я любил деньги – но только как средство осуществления этой великой мечты всей своей жизни. Кроме того, мне пришлось снова заняться делами против моей воли и просто для того, чтобы чем-то заняться и отвлечься, пока продолжался этот утомительный процесс с купцом, который так напал на меня. Итак, когда его апелляция была в конце концов отвергнута Сенатом и я получил от него в декабре 1863 года последнюю уплату, я начал ликвидировать мое дело. Однако перед тем, как посвятить себя целиком археологии и осуществлению мечты всей моей жизни, я захотел еще немного посмотреть мир. Так что в апреле 1864 года я отправился в Тунис, чтобы исследовать руины Карфагена, и оттуда через Египет проследовал в Индию. Я побывал на острове Цейлон, в Мадрасе, Калькутте, Бенаресе, Агре, Лакхнау, Дели, в Гималайских горах, Сингапуре и на острове Ява; два месяца провел в Китае, где я посетил Гонконг, Кантон, Амой, Фучу, Шанхай, Тяньцзинь, Пекин и Великую стену. Затем я отправился в Иокогаму и Эдо в Японии, оттуда пересек Тихий океан на небольшом английском судне и прибыл в Сан-Франциско в Калифорнии. Наше плавание продолжалось пятьдесят дней, которые я употребил на написание своей первой книги – «Китай и Япония»[34] (La Chine et le Japon). Из Сан-Франциско я, через Никарагуа, перебрался в Восточные Соединенные Штаты, пропутешествовал через большинство из них, посетил Гавану и город Мехико и весной 1866 года обосновался в Париже, чтобы изучать археологию, отныне уже без всяких перерывов, кроме небольших путешествий в Америку.
§ II. Первые посещения Итаки, Пелопоннеса и Трои: 1868, 1870
В конце 1852 года я основал в Москве дочернюю фирму для оптовой торговли индиго, сначала под руководством моего превосходного агента, г-на Алексея Матвеева, и после его кончины – под заведованием его слуги Ющенко, которого я сделал купцом 2-й гильдии, считая, что способный слуга может легко стать хорошим директором, в то время как из директора никогда не получится хорошего слуги.
Поскольку в Санкт-Петербурге я всегда был по горло занят работой, я не мог продолжать там свои лингвистические исследования, и только в 1854 году я смог выучить шведский и польский языки.
Божественное провидение чудесным образом хранило меня, и не однажды лишь случайность спасала меня от очевидно верного разорения. На всю жизнь я запомню утро 4 октября 1854 года. Это было во время Крымской войны. Русские порты были блокированы, все товары, направлявшиеся в Санкт-Петербург, пришлось везти в прусские порты Мемель или Кенигсберг, а оттуда переправлять по суше. Сотни ящиков с индиго, а также большое количество других товаров было таким образом переправлено г-дами Б.Х. Шредером и компанией в Лондоне[28] и г-дами Б.Х. Шредером и компанией в Амстердаме от моего имени двумя пароходами моим агентам, г-дам Мейеру и компании в Мемеле, чтобы последние послали их по суше в Санкт-Петербург. Я только что вернулся с индиговых аукционов в Амстердаме, чтобы присмотреть за своими товарами в Мемеле, и поздно вечером 3 октября прибыл в «Отель де Прюсс» в Кенигсберге, где, выглянув из окна своей спальни на другое утро, я увидел следующую зловещую надпись, выведенную большими золотыми буквами на башне соседних ворот[29], которые назывались Das Grune Tor[30*]:
Хотя я и не суеверен, эта надпись сильно подействовала на меня, и меня охватило что-то вроде паники, как будто бы надо мною нависло неведомое несчастье. Продолжая свое путешествие в почтовой карете, я с ужасом узнал на первой станции после Тильзита, что днем раньше весь город Мемель поглотил страшный пожар; когда я подъехал к городу, это, увы, слишком хорошо подтвердилось: город напоминал огромное кладбище, из которого почерневшие стены и трубы выступали, как надгробные камни, печальные памятники хрупкости всего земного. Почти в отчаянии я бежал среди дымящихся руин, пытаясь отыскать г-на Мейера. Наконец я нашел его и спросил, в безопасности ли мои товары; вместо ответа он указал на дымящиеся склады и сказал: «Там они и похоронены». Удар был ужасным: в ходе восьми с половиной лет тяжкой работы в Санкт-Петербурге мне удалось отложить лишь 150 тысяч талеров, то есть 22 500 фунтов, и все это теперь уже было потеряно. Однако, как только я со всей уверенностью осознал, что разорен, мне удалось взять себя в руки. Меня очень утешало то, что у меня не было никаких долгов: это было только самое начало Крымской войны, и, поскольку все дела были очень ненадежны, я покупал только за наличные. Так что я решил, что г-да Б.Х. Шредер и компания в Амстердаме дадут мне кредит, и я был вполне уверен в том, что мне удастся возместить эту потерю с течением времени. Вечером, собираясь уже уезжать в почтовой карете в Санкт-Петербург, я рассказывал о своем несчастье другим пассажирам, когда один из присутствующих внезапно спросил мое имя и, услышав его, воскликнул: «Шлиман – единственный, кто ничего не потерял! Я – главный клерк фирмы «Мейер и компания». Когда прибыли пароходы с его товарами, наши склады были забиты до отказа, и нам пришлось соорудить рядом со складом деревянный барак, в котором вся его собственность лежит в целости и неприкосновенности».
Vultus fortunae variatur imagine lunae,
Crescit decrescit, constans persistere nescit[31*].
Внезапный переход от глубокой скорби к огромной радости трудно перенести без слез; на несколько минут я решился дара речи. Мне казалось, что это сон: я не мог поверить, что я один невредимым спасся от всеобщего разорения. Но это было именно так. Странно то, что пожар начался на каменном складе фирмы «Мейер и компания», на северном конце города, откуда из-за страшного ветра, который все время дул с севера, пламя быстро распространилось по всему городу; в то время как, под защитой того же самого ветра, деревянный барак остался невредимым, хотя он стоял лишь в нескольких ярдах к северу от склада. Таким образом мои товары сохранились, и я быстро продал их, и очень выгодно, снова и снова оборачивая деньги; я вел крупную торговлю индиго, красильным деревом и военными материалами (селитрой, серой и свинцом); и, поскольку капиталисты боялись вести крупные дела во время Крымской войны, я смог получить значительную прибыль и за год более чем удвоил свой капитал. В моих делах во время Крымской войны мне очень помогли огромный такт и способности моего агента и дорогого друга г-на Изидора Лихтенштейна, старшего партнера в фирме г-д Маркуса Кона и сына в Кенигсберге и его младшего партнера, г-на Людвига Лео, который переправлял мне все мои транзитные товары с поистине поразительной быстротой.
Мое желание выучить греческий всегда было велико, но до Крымской войны я не осмеливался взяться за его изучение, ибо боялся, что этот язык слишком очарует и отвлечет меня от моих коммерческих дел; а во время войны я был так занят работой, что не мог даже читать газеты, не говоря уж о книге. Однако, когда в январе 1856 года первые новости о мире достигли Санкт-Петербурга, я уже не мог сдерживать свое желание учить греческий и немедленно энергично принялся за работу, взяв в качестве преподавателя сначала г-на Николаоса Паппадакеса, а потом г-на Теоклетоса Вимпоса; оба были родом из Афин, где последний из них теперь архиепископ. Я снова верно следовал моему старому методу; однако, чтобы быстро приобрести словарный запас в греческом, который показался мне гораздо труднее, чем даже русский, я достал современный греческий перевод «Поля и Виргинии» и тщательно прочел его, сравнивая каждое слово с его эквивалентом во французском оригинале. Когда я закончил этот труд, я знал по меньшей мере половину греческих слов в книге, и, повторив эту операцию, я уже знал их все, или почти все, не теряя ни одной минуты на то, чтобы смотреть в словарь. Таким образом, мне потребовалось не более шести недель, чтобы овладеть трудностями современного греческого, и затем я занялся древнегреческим; за три месяца я выучил этот язык достаточно, чтобы понимать некоторых древних авторов, и особенно Гомера, которого я читал и перечитывал с живейшим энтузиазмом.
Затем я почти два года занимался исключительно литературой Древней Греции; в это время я с любопытством прочел почти всех классических авторов и множество раз – «Илиаду» и «Одиссею». Что касается греческой грамматики, то я выучил только склонения и глаголы и почти не терял своего драгоценного времени на то, чтобы овладеть ее правилами; ибо, когда я увидел, что мальчиков в течение восьми лет утомляют и мучают в школах утомительными правилами грамматики и тем не менее ни один из них не может написать ни буквы на древнегреческом без сотен страшных ошибок, я подумал, что метод, который применяют школьные учителя, должен быть неверен в принципе и что подробное знание греческой грамматики можно приобрести только на практике, – то есть внимательным чтением прозы классиков и заучиванием наизусть избранных мест из них. Следуя этому очень простому методу, я выучил древнегреческий так же, как я учил бы современный язык. Я могу писать на нем очень бегло на любую тему, с которой я знаком, и никогда не смогу забыть его. Я превосходно знаком со всеми его грамматическими правилами, даже не зная, содержатся они в грамматиках или нет; и каждый раз, когда кто-нибудь находит в моем греческом ошибку, я могу доказать, что прав я, просто прочитав вслух пассажи из классиков, где встречаются предложения, употребленные мною[32].
Между тем мои купеческие дела в Санкт-Петербурге и Москве продолжались с постоянным благоприятством. Я был весьма осторожен в своем бизнесе, и, хотя я получил суровые удары во время страшного коммерческого кризиса 1857 года, они не сильно задели меня, и даже в этом катастрофическом году мне в конце концов удалось получить некоторую прибыль.
Летом 1858 года я возобновил со своим другом, профессором Людвигом фон Муральтом[33], в Санкт-Петербурге мое изучение латинского языка, которое прервалось почти на двадцать пять лет. Теперь, когда я знал и современный, и древнегреческий, я нашел латинский язык достаточно легким и вскоре овладел всеми его трудностями.
Таким образом, я настоятельно рекомендую всем директорам колледжей и школ ввести тот метод, которому я следовал; избавиться от жуткого английского произношения греческого, которое не используют нигде вне Англии; сначала заставить детей выучить современный греческий с помощью профессоров-греков и начинать древнегреческий только тогда, когда они смогут бегло говорить и писать на современном языке, что едва ли может занять у них более шести месяцев. Те же самые преподаватели могут преподавать и древний язык, и, следуя моему методу, умные мальчики смогут овладеть всеми его трудностями за год, так что они не только выучат его как живой язык, но смогут и понимать древних классиков, и окажутся способными бегло писать на любую тему, с которой они знакомы.
Это не пустая теория, а факт, который, как известно, упрямая вещь, и к нему следует прислушаться. Жестоко и несправедливо годами навязывать несчастному ученику язык, о котором после окончания школы он, как правило, будет знать едва ли больше, чем знал, когда только начал учить его. Причинами этого жалкого результата, как правило, является своевольное и отвратительное произношение греческого, принятое в Англии; а во-вторых, используемый ошибочный метод, благодаря которому учащиеся привыкают полностью пренебрегать ударениями и считать их просто помехой, в то время как ударения дают огромное подспорье в изучении языка. Как было бы полезно для всеобщего образования и каким огромным стимулом для научных исследований послужило бы, если бы образованные молодые люди в течение восемнадцати месяцев могли полностью овладеть современным греческим и прекраснейшим, божественнейшим и наизвучнейшим языком, на котором говорили Гомер и Платон, и могли бы выучить его, как живой язык, так чтобы никогда не забывать! И как легко и с какими малыми расходами можно было бы произвести эту перемену! В Греции есть множество высокообразованных людей, которые прекрасно знают язык своих предков, вполне знакомы со всеми древнегреческими классиками и с радостью за умеренную плату согласились бы работать в Англии и Америке. Я не могу лучше показать, насколько знание современного греческого помогает ученику овладеть древнегреческим, чем приведя в пример такой факт: в Афинах я видел канцелярских клерков, которые, не чувствуя склонности к коммерции, оставляли банк, садились за учебу и за четыре месяца могли уже понимать Гомера и даже Фукидида.
По моему мнению, латынь следует учить не до, а после греческого.
В 1858 году я решил, что у меня достаточно денег, и пожелал уйти из коммерческой жизни. Я путешествовал по Швеции, Дании, Германии, Италии и Египту, где плавал вверх по Нилу вплоть до Второго порога. Я воспользовался возможностью выучить арабский и потом путешествовал по пустыне из Каира в Иерусалим. Я посетил Петру и объехал всю Сирию; таким образом, у меня была прекрасная возможность приобрести практическое знание арабского, более глубокое изучение которого я продолжил впоследствии в Санкт-Петербурге. Оставив Сирию, я посетил Смирну, Киклады и Афины летом 1859 года и уже собирался отплыть на остров Итаку, когда меня сразила горячка. В то же самое время я получил из Петербурга сообщение, что один купец, г-н Степан Соловьев, который разорился, будучи должным мне большую сумму денег, и с которым я договорился, что он выплатит мне эти деньги за четыре года с помощью ежегодных платежей, не только не сделал первой своей выплаты, но и подал на меня в коммерческий суд. Вследствие этого я спешно вернулся в Санкт-Петербург, и перемена климата исцелила меня от горячки; я быстро выиграл дело. Однако мой противник направил апелляцию в Сенат, где ни один процесс нельзя закончить меньше чем за три с половиной или четыре года; поскольку мое присутствие на месте было необходимо, я снова вернулся к делам, скорее против своей воли и с гораздо большим размахом, чем раньше. Мой импорт с мая по октябрь 1860 года был настолько велик, что составил сумму 500 тысяч фунтов. Кроме индиго и оливкового масла, я также в 1860 и 1861 годах занимался в основном хлопком, который дал мне большую прибыль, благодаря Гражданской войне в США и блокаде портов южан. Но когда хлопок стал слишком дорог, я оставил его и вместо этого занялся чаем, импорт которого по морю был позволен с мая 1862 года. Мой первый заказ чая к г-дам Д. Генри Шредеру и компании в Лондоне был на 30 ящиков; и когда я с выгодой продал их, я импортировал тысячу, и после 4 тысяч и 6 тысяч ящиков. Я также купил у г-на Й.Э. Гюнцбурга из Санкт-Петербурга, который решил отойти от дел, весь его запас чая по довольно низкой цене и в первые полгода заработал 7 тысяч фунтов на сделках с этим товаром. Однако когда зимою 1862/63 года в Польше разразилось восстание и евреи, пользуясь царившим там беспорядком, начали провозить огромное количество чая в Россию контрабандой, я не мог вынести такой конкуренции, поскольку я-то должен был платить большую пошлину на импорт. Таким образом, я снова ушел из чайной торговли, однако мне понадобилось много времени, чтобы продать с довольно небольшой прибылью те 6 тысяч ящиков, которые оставались у меня на руках. Однако моим основным товаром всегда оставалось индиго, поскольку этот товар я знал хорошо и г-да Джон Генри Шредер и компания в Лондоне всегда любезно предоставляли мне возможность приобрести высококачественный и дешевый товар; кроме того, я импортировал большое количество индиго прямо из Калькутты и никогда не доверял продажу индиго клеркам или слугам, как это делали другие, но всегда стоял на складе сам и показывал и продавал товар лично и оптом торговцам индиго. Так что у меня не было причины бояться конкуренции, и мой чистый доход с этого товара составлял в среднем 10 тысяч фунтов в год с 6 процентами ренты на используемый капитал.
Небо продолжало благословлять все мои купеческие предприятия чудесным образом, так что к концу 1863 года я был владельцем состояния, о котором никогда не осмеливался даже мечтать. Однако среди всей этой бурной коммерческой деятельности я никогда не забывал о Трое или об уговоре раскопать Трою, который я заключил со своим отцом и с Минной в 1830 году. Действительно, я любил деньги – но только как средство осуществления этой великой мечты всей своей жизни. Кроме того, мне пришлось снова заняться делами против моей воли и просто для того, чтобы чем-то заняться и отвлечься, пока продолжался этот утомительный процесс с купцом, который так напал на меня. Итак, когда его апелляция была в конце концов отвергнута Сенатом и я получил от него в декабре 1863 года последнюю уплату, я начал ликвидировать мое дело. Однако перед тем, как посвятить себя целиком археологии и осуществлению мечты всей моей жизни, я захотел еще немного посмотреть мир. Так что в апреле 1864 года я отправился в Тунис, чтобы исследовать руины Карфагена, и оттуда через Египет проследовал в Индию. Я побывал на острове Цейлон, в Мадрасе, Калькутте, Бенаресе, Агре, Лакхнау, Дели, в Гималайских горах, Сингапуре и на острове Ява; два месяца провел в Китае, где я посетил Гонконг, Кантон, Амой, Фучу, Шанхай, Тяньцзинь, Пекин и Великую стену. Затем я отправился в Иокогаму и Эдо в Японии, оттуда пересек Тихий океан на небольшом английском судне и прибыл в Сан-Франциско в Калифорнии. Наше плавание продолжалось пятьдесят дней, которые я употребил на написание своей первой книги – «Китай и Япония»[34] (La Chine et le Japon). Из Сан-Франциско я, через Никарагуа, перебрался в Восточные Соединенные Штаты, пропутешествовал через большинство из них, посетил Гавану и город Мехико и весной 1866 года обосновался в Париже, чтобы изучать археологию, отныне уже без всяких перерывов, кроме небольших путешествий в Америку.
§ II. Первые посещения Итаки, Пелопоннеса и Трои: 1868, 1870
Наконец я мог осуществить мечту всей своей жизни и на досуге посетить места, где происходили те события, которые всегда так сильно интересовали меня, и страну героев, чьи приключения радовали и утешали меня в детстве. Таким образом, в апреле 1868 года я через Рим и Неаполь направился на Корфу, Кефалонию и Итаку. Я тщательно исследовал этот знаменитый остров; однако единственные раскопки, которые я произвел там, были в так называемом замке Улисса, на вершине горы Ээт. Я нашел, что характер местности на Итаке вполне согласуется с описаниями в «Одиссее», и на следующих страницах я еще опишу этот остров более подробно.
После этого я посетил Пелопоннес и, в частности, осмотрел руины Микен, где мне стало ясно, что тот пассаж Павсания[35], в котором описываются царские гробницы и который теперь стал таким знаменитым, неправильно интерпретировали; и, вопреки общему мнению, этот автор считал, что гробницы находятся не в нижнем городе, но в самом акрополе. Я посетил Афины и из Пирея направился в Дарданеллы, откуда я прибыл в деревню Бунарбаши на южном конце Троянской долины. Бунарбаши вместе со скалистыми вершинами за ним, которые именуются Бали-Даг, до сих пор, в Новое время, почти по всеобщему мнению считались местом, где располагался гомеровский Илион; думали, что источники у подножия этой деревни – те самые, о которых писал Гомер[36], один из которых изливал теплую, другой – холодную воду. Но вместо всего лишь двух источников я нашел их тридцать четыре, и, возможно, их сорок; место, где они находятся, турки называют Кырк-Гоз, то есть «сорок глаз»; более того, я обнаружил, что температура всех источников одинаковая – 17° Цельсия, что равняется 62,6° по Фаренгейту. Вдобавок к этому расстояние от Бунарбаши до Геллеспонта по прямой линии составляет 8 миль, в то время как все указания в «Илиаде», как кажется, доказывают, что расстояние между Илионом и Геллеспонтом было очень кратким и едва превышало 3 мили. Кроме того, было бы невозможно, чтобы Ахиллес преследовал Гектора по долине вокруг стен Трои, если бы Троя стояла на вершине Бунарбаши. Я немедленно убедился в том, что гомеровский город здесь находиться не мог. Тем не менее я хотел исследовать столь важный вопрос с помощью настоящих раскопок и нанял нескольких рабочих, чтобы выкопать ямы в сотне различных мест между сорока источниками и самой высшей точкой холма. Однако у источников, а также в Бунарбаши и в других местах я нашел только чистую девственную землю и на очень небольшой глубине наткнулся на скалу. Лишь на южном конце холма находились какие-то руины, принадлежавшие очень небольшому укреплению, которое я – вместе с ученым археологом, моим другом, г-ном Фрэнком Калвертом[37*], вице-консулом США в Дарданеллах, – считаю идентичным с древним городом Гергифой. Здесь покойный австрийский консул, Г. фон Хан[38*], производил в мае 1864 года некоторые раскопки в обществе астронома Шмидта из Афин. Оказалось, что в среднем глубина, на которую уходят эти руины, не превышает полутора футов; и фон Хан, как и я, обнаружил только фрагменты эллинской керамики невысокого качества, относящиеся к македонскому времени, и ни одного фрагмента архаической керамики. Стены этой крошечной цитадели, в которой столько светил археологии признавали стены приамовского Пергама, ошибочно называли «циклопическими».
Итак, поскольку Бунарбаши дал отрицательные результаты, я затем осмотрел все возвышенности справа и слева от Троянской долины, однако мои изыскания не принесли никаких плодов, пока я не прибыл на место, где располагался город, именуемый у Страбона Новый Илион[39], который отстоит лишь на 3 мили от Геллеспонта и полностью соответствует как в этом, так и во всех прочих отношениях топографическим требованиям «Илиады». Особое мое внимание к этому месту привлекло господствующее положение и естественные укрепления холма, именовавшегося Гиссарлык, который образовывал северо-западный угол Нового Илиона и, казалось мне, отмечал место его акрополя, а также приамовский Пергам. Согласно измерениям моего друга, месье Эмиля Бюрнуфа[40*], почетного директора Французской школы в Афинах, высота этого холма составляет 49°, 43 метра, или 162 фута, над уровнем моря.
В яме, вырытой здесь в случайном месте двумя крестьянами примерно двадцать пять лет назад, на краю северного склона, в той части холма, что принадлежала двум туркам из Кум-Кале, был найден небольшой клад примерно из 1200 статеров Антиоха III.
Первым современным писателем, идентифицировавшим Гиссарлык с гомеровской Троей, был Макларен[41]. Он показал с помощью самых убедительных аргументов, что Троя никогда не могла находиться на высотах Бунарбаши и что, если она когда-либо существовала, она должна была находиться на месте Гиссарлыка. Однако еще до него доктор Эдв. Дан. Кларк[42] высказывался против Бунарбаши и считал, что гомеровский город находился у деревни Чиблак; эта теория потом была принята П. Баркером Уэббом[43]. Такие весомые авторитеты, как Джордж Грот[44], Юлиус Браун[45] и Густав фон Экенбрехер[46], также высказывались в пользу Гиссарлыка. Далее, г-н Фрэнк Калверт, который начал с поддержки теории, помещавшей Трою в Бунарбаши, благодаря аргументам вышеупомянутых авторов, и особенно, судя по всему, Макларена и Баркера Уэбба, перешел на сторону теории «Троя—Гиссарлык» и стал ее горячим защитником. Калверт владеет почти половиною Гиссарлыка, и в двух маленьких рвах, которые он выкопал на принадлежащей ему земле, перед моим визитом ему удалось обнаружить некоторые остатки македонского и римского периода, а также часть стены эллинской кладки, которая, согласно Плутарху (в его жизнеописании Александра), была построена Лисимахом. Я немедленно решил начать здесь раскопки и объявил об этом намерении в книге «Итака, Пелопоннес и Троя» (Ithaque, le Péloponnèse et Troie), которую я опубликовал в конце 1868 года[47]. Когда я послал экземпляр этой работы вместе с диссертацией на древнегреческом в университет Ростока, это ученое учреждение почтило меня дипломом доктора философии. С неустанным усердием я с тех пор стараюсь показать себя достойным оказанной мне чести.
После этого я посетил Пелопоннес и, в частности, осмотрел руины Микен, где мне стало ясно, что тот пассаж Павсания[35], в котором описываются царские гробницы и который теперь стал таким знаменитым, неправильно интерпретировали; и, вопреки общему мнению, этот автор считал, что гробницы находятся не в нижнем городе, но в самом акрополе. Я посетил Афины и из Пирея направился в Дарданеллы, откуда я прибыл в деревню Бунарбаши на южном конце Троянской долины. Бунарбаши вместе со скалистыми вершинами за ним, которые именуются Бали-Даг, до сих пор, в Новое время, почти по всеобщему мнению считались местом, где располагался гомеровский Илион; думали, что источники у подножия этой деревни – те самые, о которых писал Гомер[36], один из которых изливал теплую, другой – холодную воду. Но вместо всего лишь двух источников я нашел их тридцать четыре, и, возможно, их сорок; место, где они находятся, турки называют Кырк-Гоз, то есть «сорок глаз»; более того, я обнаружил, что температура всех источников одинаковая – 17° Цельсия, что равняется 62,6° по Фаренгейту. Вдобавок к этому расстояние от Бунарбаши до Геллеспонта по прямой линии составляет 8 миль, в то время как все указания в «Илиаде», как кажется, доказывают, что расстояние между Илионом и Геллеспонтом было очень кратким и едва превышало 3 мили. Кроме того, было бы невозможно, чтобы Ахиллес преследовал Гектора по долине вокруг стен Трои, если бы Троя стояла на вершине Бунарбаши. Я немедленно убедился в том, что гомеровский город здесь находиться не мог. Тем не менее я хотел исследовать столь важный вопрос с помощью настоящих раскопок и нанял нескольких рабочих, чтобы выкопать ямы в сотне различных мест между сорока источниками и самой высшей точкой холма. Однако у источников, а также в Бунарбаши и в других местах я нашел только чистую девственную землю и на очень небольшой глубине наткнулся на скалу. Лишь на южном конце холма находились какие-то руины, принадлежавшие очень небольшому укреплению, которое я – вместе с ученым археологом, моим другом, г-ном Фрэнком Калвертом[37*], вице-консулом США в Дарданеллах, – считаю идентичным с древним городом Гергифой. Здесь покойный австрийский консул, Г. фон Хан[38*], производил в мае 1864 года некоторые раскопки в обществе астронома Шмидта из Афин. Оказалось, что в среднем глубина, на которую уходят эти руины, не превышает полутора футов; и фон Хан, как и я, обнаружил только фрагменты эллинской керамики невысокого качества, относящиеся к македонскому времени, и ни одного фрагмента архаической керамики. Стены этой крошечной цитадели, в которой столько светил археологии признавали стены приамовского Пергама, ошибочно называли «циклопическими».
Итак, поскольку Бунарбаши дал отрицательные результаты, я затем осмотрел все возвышенности справа и слева от Троянской долины, однако мои изыскания не принесли никаких плодов, пока я не прибыл на место, где располагался город, именуемый у Страбона Новый Илион[39], который отстоит лишь на 3 мили от Геллеспонта и полностью соответствует как в этом, так и во всех прочих отношениях топографическим требованиям «Илиады». Особое мое внимание к этому месту привлекло господствующее положение и естественные укрепления холма, именовавшегося Гиссарлык, который образовывал северо-западный угол Нового Илиона и, казалось мне, отмечал место его акрополя, а также приамовский Пергам. Согласно измерениям моего друга, месье Эмиля Бюрнуфа[40*], почетного директора Французской школы в Афинах, высота этого холма составляет 49°, 43 метра, или 162 фута, над уровнем моря.
В яме, вырытой здесь в случайном месте двумя крестьянами примерно двадцать пять лет назад, на краю северного склона, в той части холма, что принадлежала двум туркам из Кум-Кале, был найден небольшой клад примерно из 1200 статеров Антиоха III.
Первым современным писателем, идентифицировавшим Гиссарлык с гомеровской Троей, был Макларен[41]. Он показал с помощью самых убедительных аргументов, что Троя никогда не могла находиться на высотах Бунарбаши и что, если она когда-либо существовала, она должна была находиться на месте Гиссарлыка. Однако еще до него доктор Эдв. Дан. Кларк[42] высказывался против Бунарбаши и считал, что гомеровский город находился у деревни Чиблак; эта теория потом была принята П. Баркером Уэббом[43]. Такие весомые авторитеты, как Джордж Грот[44], Юлиус Браун[45] и Густав фон Экенбрехер[46], также высказывались в пользу Гиссарлыка. Далее, г-н Фрэнк Калверт, который начал с поддержки теории, помещавшей Трою в Бунарбаши, благодаря аргументам вышеупомянутых авторов, и особенно, судя по всему, Макларена и Баркера Уэбба, перешел на сторону теории «Троя—Гиссарлык» и стал ее горячим защитником. Калверт владеет почти половиною Гиссарлыка, и в двух маленьких рвах, которые он выкопал на принадлежащей ему земле, перед моим визитом ему удалось обнаружить некоторые остатки македонского и римского периода, а также часть стены эллинской кладки, которая, согласно Плутарху (в его жизнеописании Александра), была построена Лисимахом. Я немедленно решил начать здесь раскопки и объявил об этом намерении в книге «Итака, Пелопоннес и Троя» (Ithaque, le Péloponnèse et Troie), которую я опубликовал в конце 1868 года[47]. Когда я послал экземпляр этой работы вместе с диссертацией на древнегреческом в университет Ростока, это ученое учреждение почтило меня дипломом доктора философии. С неустанным усердием я с тех пор стараюсь показать себя достойным оказанной мне чести.