Теперь наконец Юргенс понял, в чем дело.
– Половина вашего денежного отчета за год построена на грубо подделанных расписках. А вы знаете, чем это пахнет?
Юргенс театральным жестом обхватил голову руками и опустился в кресло.
Марквардт иронически улыбнулся. Он может успокоить Юргенса: отчет дальше не пошел, он привез его с собой. Им они займутся позже. Однако он надеется, что Юргенс не станет больше злоупотреблять его доверием…
Шумный вздох облегчения вырвался из груди Юргенса. С благодарностью посмотрев на шефа, он вытер платком лоб.
– Докладывайте новости и все, что мне следует знать, – предложил Марквардт и, наклонившись над столом, начал что-то чертить на листке бумаги.
Юргенс рассказал о взрыве электростанции, убийстве Родэ, поимке подпольщика.
Марквардт, не отрываясь от бумаги, слушал.
Юргенс уже спокойно, обычным деловым тоном, доложил о ходе подготовки агентуры, предназначенной к переброске за линию фронта. Следя за рукой шефа, Юргенс машинально остановил взгляд на листе бумаги и затаил дыхание: на уголке было крупно и отчетливо вычерчено дробное число «209/902». Не поднимая головы, шеф обвел дробь кружком и поставил справа от него большой вопросительный знак.
Юргенс взволнованно отвел глаза в сторону и уже не так уверенно продолжал доклад. В голове зародилось подозрение. Если за отчет он получил лишь предупреждение, то раскрытие этой цифры сулило арест, следствие, военно-полевой суд.
– Довольно… Скучно… – прервал доклад Марквардт и, отложив в сторону карандаш, спросил: – Ну, а с Ашингером как?
– Полагаю…
– Полагать тут нечего. История грязная и задумана неумно.
– То есть?
– Точнее – глупо. Вы, надеюсь, догадываетесь, что я располагаю не только вашей информацией.
Юргенс растерялся. «Гунке донес», – мелькнула у него тревожная мысль.
– Мне все-таки непонятно… – начал он и смолк, не зная, что сказать.
– Сегодня вы почему-то особенно непонятливы. А между прочим, эта история может принести вам большие неприятности. Полковник Шурман заинтересовался ею.
– Причем же здесь я? – теряя самообладание, почти крикнул Юргенс.
Марквардт встал.
– Не пытайтесь казаться глупее, чем вы есть на самом деле! – сказал он резко. – И не считайте меня идиотом.
Юргенс побледнел от досады, гнева и страха, а Марквардт продолжал говорить, и его слова били по взвинченным нервам Юргенса, точно удары палкой.
И как только хватает, мягко выражаясь, смелости у Юргенса спрашивать, причем здесь он! Было два претендента на наследство тестя, выражающееся в кругленькой сумме, а теперь остался один.
Марквардт прошелся по комнате. Он дал Юргенсу понять, что не заинтересован в его разоблачении, но ведет себя Юргенс по меньшей мере глупо. Создается впечатление, будто он задался целью сам накинуть себе на шею петлю.
– Только эта цифра, – Марквардт ткнул пальцем в листок бумаги, – вынуждает меня вытягивать вас из петли.
– Вы знаете?.. – вскрикнул Юргенс.
– Без вопросов, – оборвал Марквардт. – Не время. Но учтите, если вы, вопреки здравому смыслу, полезете дальше в петлю, я за вами следовать не намерен. Надеюсь, поняли?
Юргенс кивнул головой и, вынув из кармана платок, снова вытер влажный лоб и покрывшиеся испариной руки.
Марквардт опустился на свое место. Теперь эту тему он считает исчерпанной. Пусть лучше Юргенс расскажет, какой ветер дует с фронта.
Юргенс подробно проинформировал о положении на фронте. Он говорил более уверенно, даже с подъемом, так как теперь видел в лице Марквардта не только шефа. Юргенс старался обрисовать положение немецкой армии в самых мрачных красках. Он уверен, что русские не ограничатся освобождением своей территории: они придут в Германию.
– Это не ново, – возразил Марквардт. – Но они не придут, а приползут, истекая кровью. Приползут обессиленные, не способные твердо стоять на ногах и говорить во весь голос. Ситуация крайне оригинальная: Россия и Германия обе победят и обе будут побеждены.
Юргенс сдвинул брови:
– Конечно, такое равновесие возможно, но лишь в том случае, если союзники России не высадятся в Европе. Оно нарушится в пользу русских, как только откроется этот пресловутый второй фронт. Тогда Германии будет хуже.
– Ерунда! – безапелляционно заметил Марквардт. – Но вообще говоря, с Россией связываться не следовало. Одно дело Чехословакия, Франция, Польша, но Россия – это совсем другое. В июне сорок первого года фюрер сделал страшную ошибку. Но то, что произошло, должно было произойти.
Марквардт прошелся по комнате и остановился около висевшей на стене большой карты Германии. Заложив руки за спину, он долго и сосредоточенно вглядывался в паутину красных, голубых, черных линий.
– Этот город вам знаком? – Марквардт ткнул пальцем в черную точку.
– Отлично.
– Я выбрал его для вашей будущей резиденции. Местечко удобное.
– Это в том случае, если… – начал Юргенс.
– Да-да-да… именно в том случае! – и Марквардт громко рассмеялся.
22
23
24
– Половина вашего денежного отчета за год построена на грубо подделанных расписках. А вы знаете, чем это пахнет?
Юргенс театральным жестом обхватил голову руками и опустился в кресло.
Марквардт иронически улыбнулся. Он может успокоить Юргенса: отчет дальше не пошел, он привез его с собой. Им они займутся позже. Однако он надеется, что Юргенс не станет больше злоупотреблять его доверием…
Шумный вздох облегчения вырвался из груди Юргенса. С благодарностью посмотрев на шефа, он вытер платком лоб.
– Докладывайте новости и все, что мне следует знать, – предложил Марквардт и, наклонившись над столом, начал что-то чертить на листке бумаги.
Юргенс рассказал о взрыве электростанции, убийстве Родэ, поимке подпольщика.
Марквардт, не отрываясь от бумаги, слушал.
Юргенс уже спокойно, обычным деловым тоном, доложил о ходе подготовки агентуры, предназначенной к переброске за линию фронта. Следя за рукой шефа, Юргенс машинально остановил взгляд на листе бумаги и затаил дыхание: на уголке было крупно и отчетливо вычерчено дробное число «209/902». Не поднимая головы, шеф обвел дробь кружком и поставил справа от него большой вопросительный знак.
Юргенс взволнованно отвел глаза в сторону и уже не так уверенно продолжал доклад. В голове зародилось подозрение. Если за отчет он получил лишь предупреждение, то раскрытие этой цифры сулило арест, следствие, военно-полевой суд.
– Довольно… Скучно… – прервал доклад Марквардт и, отложив в сторону карандаш, спросил: – Ну, а с Ашингером как?
– Полагаю…
– Полагать тут нечего. История грязная и задумана неумно.
– То есть?
– Точнее – глупо. Вы, надеюсь, догадываетесь, что я располагаю не только вашей информацией.
Юргенс растерялся. «Гунке донес», – мелькнула у него тревожная мысль.
– Мне все-таки непонятно… – начал он и смолк, не зная, что сказать.
– Сегодня вы почему-то особенно непонятливы. А между прочим, эта история может принести вам большие неприятности. Полковник Шурман заинтересовался ею.
– Причем же здесь я? – теряя самообладание, почти крикнул Юргенс.
Марквардт встал.
– Не пытайтесь казаться глупее, чем вы есть на самом деле! – сказал он резко. – И не считайте меня идиотом.
Юргенс побледнел от досады, гнева и страха, а Марквардт продолжал говорить, и его слова били по взвинченным нервам Юргенса, точно удары палкой.
И как только хватает, мягко выражаясь, смелости у Юргенса спрашивать, причем здесь он! Было два претендента на наследство тестя, выражающееся в кругленькой сумме, а теперь остался один.
Марквардт прошелся по комнате. Он дал Юргенсу понять, что не заинтересован в его разоблачении, но ведет себя Юргенс по меньшей мере глупо. Создается впечатление, будто он задался целью сам накинуть себе на шею петлю.
– Только эта цифра, – Марквардт ткнул пальцем в листок бумаги, – вынуждает меня вытягивать вас из петли.
– Вы знаете?.. – вскрикнул Юргенс.
– Без вопросов, – оборвал Марквардт. – Не время. Но учтите, если вы, вопреки здравому смыслу, полезете дальше в петлю, я за вами следовать не намерен. Надеюсь, поняли?
Юргенс кивнул головой и, вынув из кармана платок, снова вытер влажный лоб и покрывшиеся испариной руки.
Марквардт опустился на свое место. Теперь эту тему он считает исчерпанной. Пусть лучше Юргенс расскажет, какой ветер дует с фронта.
Юргенс подробно проинформировал о положении на фронте. Он говорил более уверенно, даже с подъемом, так как теперь видел в лице Марквардта не только шефа. Юргенс старался обрисовать положение немецкой армии в самых мрачных красках. Он уверен, что русские не ограничатся освобождением своей территории: они придут в Германию.
– Это не ново, – возразил Марквардт. – Но они не придут, а приползут, истекая кровью. Приползут обессиленные, не способные твердо стоять на ногах и говорить во весь голос. Ситуация крайне оригинальная: Россия и Германия обе победят и обе будут побеждены.
Юргенс сдвинул брови:
– Конечно, такое равновесие возможно, но лишь в том случае, если союзники России не высадятся в Европе. Оно нарушится в пользу русских, как только откроется этот пресловутый второй фронт. Тогда Германии будет хуже.
– Ерунда! – безапелляционно заметил Марквардт. – Но вообще говоря, с Россией связываться не следовало. Одно дело Чехословакия, Франция, Польша, но Россия – это совсем другое. В июне сорок первого года фюрер сделал страшную ошибку. Но то, что произошло, должно было произойти.
Марквардт прошелся по комнате и остановился около висевшей на стене большой карты Германии. Заложив руки за спину, он долго и сосредоточенно вглядывался в паутину красных, голубых, черных линий.
– Этот город вам знаком? – Марквардт ткнул пальцем в черную точку.
– Отлично.
– Я выбрал его для вашей будущей резиденции. Местечко удобное.
– Это в том случае, если… – начал Юргенс.
– Да-да-да… именно в том случае! – и Марквардт громко рассмеялся.
22
Очнулся Леонид Изволин на каменном полу. Голова горела от мучительной тупой боли. С трудом открыв глаза, он стал осматриваться. Перед ним – серая стена, вероятно цементная, в углу на скамейке – два немецких солдата с автоматами. В комнате тихо…
Леонид закрыл глаза и попытался восстановить в памяти то, что произошло. Но боль не давала возможности сосредоточиться. Леонид тихо застонал. Мозг заволокло туманом.
Один из солдат нагнулся, чтобы поднять Леонида, но он напряг все силы и поднялся сам. Голова закружилась, боль стала еще острее. Он закачался и в то же мгновение ощутил на запястьях холодок металлических наручников. Его толкнули в двери и повели по длинному коридору. Шли медленно. Навстречу попадались конвоиры с арестованными, откуда-то доносились вскрики, стоны. Леонид зашагал быстрее, чтобы не слышать этих звуков.
Вот лестница – ступеньки ведут на второй этаж. Опять крики и стоны. Горло сжали спазмы. Через несколько минут с ним случится то же, что с этими несчастными.
– Сюда, – приказал конвоир и втолкнул Леонида в небольшую комнату.
В комнате было светло, очень светло. Глаза жмурились сами собой, не выдерживая яркого потока электрических лучей. Солдаты посадили Леонида на высокий табурет и замерли по бокам. К Леониду подошел гестаповец маленького роста.
– Фамилия? – пристально посмотрев в лицо арестованного, произнес он по-русски.
Леонид сдержал дыхание. Начинается… И вдруг он ощутил прилив решимости и энергии, будто вступил в единоборство с этим маленьким человеком, нагло и злобно глядящим на него.
– Не помню, – спокойно ответил Леонид и, чтобы подтвердить свое равнодушие, обвел глазами стены и потолок комнаты.
– Что?!
– Не помню, – тем же тоном повторил Изволин.
– Не валяй дурака!
Изволин промолчал.
– Я тебя в земле сгною, живьем! – гестаповец вскочил с места.
– Это не особенно страшно: земля своя, родная.
– Отвечай только на мои вопросы! – крикнул гестаповец и занес кулак над головой Леонида. – Я тебя согну в бараний рог.
– Не все гнется, господин фриц, – кое-что ломается. А я не должен быть сломлен. Вам надо очень многое узнать от меня. Не так ли?
– Ты назовешь себя?!
– Нет!
– Назовешь?!
– Нет!
Гестаповец подошел к Леониду и, схватив арестованного, с силой ударил его головой о стену.
Леонид очнулся снова на холодном каменном полу.
– Как в могиле, – невольно пробормотал он и, с трудом поднявшись, стал обследовать мрачную камеру.
Она была очень мала, с низким, не дающим возможности выпрямиться, потолком, со скользкими, мокрыми стенами. В углу настойчиво скреблись и противно попискивали крысы. Леонид кашлянул. Крысы смолкли. Но через минуту они снова принялись скрести, еще сильнее, упорнее…
На второй допрос Изволина привели к другому следователю – полному, коренастому мужчине лет сорока. Голова с короткими волосами, торчащие усы, круглые глаза – все в гестаповце напоминало Леониду откормленного кота. Даже движения у него были мягкие, кошачьи.
Следователь распорядился накормить арестованного, но Леонид от еды отказался.
– Сыты? – спросил гестаповец с любезной улыбкой.
– По горло.
– Вчера вы сказали моему помощнику, что хорошо знаете свое будущее?
Леонид утвердительно кивнул головой.
– Свое и даже ваше, – добавил он.
– Вы оракул! – и гестаповец поднял вверх указательный палец.
Леонид улыбнулся.
– Прошу вас, говорите все, что чувствуете, и требуйте, что хотите. Это неотъемлемое право любого арестованного. И лишить вас этого права ни я, ни кто другой не в силах. Закон есть закон. Не стесняйтесь.
– И не думаю, – ответил Леонид. – Вас интересует будущее? Вы господина Родэ, надеюсь, знали?
– Да, знал.
– Вот и хорошо. Многих из вас ожидает такая же участь.
– Не в вашем положении говорить об этом, – холодно произнес гестаповец. – Вы упустили из виду одну маленькую деталь. Германская армия не только в России, но и еще кое-где. В наших руках Чехословакия, Австрия, Бельгия, Польша, Франция – почти вся Европа.
– Ну, из России-то вы, положим, еле уносите ноги. На Россию замков вам не надеть – ни замков, ни наручников, ни намордников…
– Мы отклонились от темы, – спокойно заметил следователь.
– От какой? – удивленно спросил Леонид.
– От главной. Меня зовут Роберт Габбе. Как называть вас?
Леонид усмехнулся:
– Не выйдет.
– Что не выйдет?
– Насчет знакомства.
Следователь пожал плечами и склонил голову набок.
– Напрасно вы так себя ведете. Совершенно напрасно. Это не оправдывающая себя тактика. Я советую вам изменить линию поведения. Все зависит от вас.
– Уговаривать бесполезно. Да и насколько мне известно, гестаповцы меньше всего способны на уговоры.
– В мою обязанность входит объяснить вам, что ваша жизнь зависит от вас же, от вашего поведения во время следствия. Так, например, в погребе, где вас арестовали, был обнаружен вот этот списочек. В нем четырнадцать фамилий. Вам он знаком?
Изволин утвердительно кивнул головой.
– Вот и замечательно! Я считал и считаю вас человеком рассудительным. Я глубоко уверен, что мы найдем общий язык.
– Попытаемся, – в голосе Леонида прозвучала ирония.
– Это подлинные фамилии или вымышленные?
– А как вы думаете?
– Я? Я думаю, что это подпольные клички.
– Похвальная сообразительность.
– А кто такой «Грозный»?
– «Грозный»?
– Да-да.
– «Грозный», наверно, человек и патриот.
– А звать его как?
– Это военная тайна. Этого никому знать не положено.
Следователь резко поднялся со стула и заходил по комнате.
– Оказывается, я ошибся: с вами нельзя сговориться.
Он шумно выдохнул из лёгких воздух и, приблизившись к Изволину, положил ему на плечо руку. Леонид поморщился. Лицо гестаповца изобразило улыбку.
– Вы очень молоды и очень горячи. Я не могу вас понять.
– И никогда не поймете. Есть вещи, недоступные вашему пониманию.
Следователю начала надоедать роль уговаривающего, но он сделал еще одну попытку:
– Когда же господин русский поймет наконец, что правдивые ответы дадут ему не только освобождение, но и нечто большее! Есть у вас умные люди, которые предпочитают…
– Это не советские люди, – перебил его Леонид.
– Хм! Вы очень самоуверенны. Я предполагал…
Раздался телефонный звонок. Следователь подошел к аппарату и стал слушать.
– Да, есть… Да-да…
Он положил на место трубку и, вызвав из коридора двух солдат, торопливо покинул комнату…
Начальник гестапо Гунке, высокий, подчеркнуто прямой, гладко выбритый, метался по своему кабинету. С тех пор как в стены его учреждения попал Леонид Изволин, Гунке не находил себе места.
Следователь Хлюстке, который первым допрашивал Изволина, стоял перед начальником, вытянув по швам руки.
– Вам бы только с громилами возиться! – неистовствовал Гунке. – Настоящий преступник способен водить вас за нос. Черт знает что получается! Взяли человека с кличками, связями, паролями, рацией, взрывчаткой, оружием – и до сих пор не знаем, кто он такой! Позор! За такую работу с нас шкуру спустят. И правильно сделают… Ну, а вы? – Он резко повернулся ко второму следователю. – Вы, кажется, претендуете на звание опытного детектива. Как у вас?
Второй следователь растерянно развел руками.
– Фамилию узнали? – допытывался Гунке. – Я уже не прошу о большем…
– Нет.
– А что узнали?
– Ничего.
Гунке закусил нижнюю губу и снова зашагал по кабинету. Левая щека его подергивалась.
– Где ваш хваленый метод? Вы болтали всем и всюду, что можете очень быстро устанавливать с арестованными психологический контакт. Где этот контакт?
– Я только начал с ним работать, – оправдывался гестаповец.
– И сколько вам потребуется времени, чтобы дойти до конца?
– Это на редкость упрямый арестованный…
– Вы знаете, чего я требую от вас, и должны добиться этого, – Гунке стукнул кулаком по столу. – Вам за это деньги платят! Будете ли душить, грызть, жечь, – меня это не касается. Вы обязаны развязать ему язык, иначе… иначе в течение двух суток вы оба окажетесь на передовой! Идите!
…В этот раз допрос длился несколько часов. Избитого Изволина снова оттащили в темную камеру. Сквозь проблески сознания Леонид чувствовал, как ему кололи руку повыше локтя и впрыскивали что-то под кожу. Очнулся он уже от холода.
В эти часы томительного одиночества Леонид ясно представил себе не только то, что его ожидает, но и то, что он должен сделать. Все личное, мелочное ушло на задний план. Родилось чувство, побеждающее и страх, и боль, и смерть. Когда юношу снова повели на допрос, к самому Гунке, лицо его выражало спокойствие и упорство.
Два битых часа издевался над Леонидом взбешенный до предела Гунке. И снова, полуживого, юношу погнали в каменную могилу, где он должен был ждать очередных пыток.
Леонид понимал, что гестаповцы своими изощренными пытками способны довести его до состояния невменяемости. Даже из бреда его они постараются узнать какую-то частицу тайны, и она погубит всех.
Увидев перила лестницы, Леонид почувствовал волнующий прилив сил и смело зашагал вперед. Когда один из солдат хотел остановить Леонида, юноша ударил его головой в лицо и бросился на верхний, третий этаж. Бежать мешали скованные стальными кольцами руки. На лестничной площадке третьего этажа один из солдат, настигнув пленника, дал по нем три выстрела кряду.
Почувствовав смертельную боль, Леонид повис на перилах и слабо улыбнулся.
– Вот и все… Этого я и хотел, – прошептал он одними губами.
Тело его накренилось, вздрогнуло и рухнуло вниз.
Снег стал пористым, темнел и оседал. По утрам его поедали густые белесые туманы, а днем изводило солнце.
На голых ветвях деревьев с криком громоздились галки, шумно обсуждая свои весенние птичьи дела. Лес за городом потемнел.
Пасмурными сумерками открытый гроб с телом Леонида, грубо сколоченный из необтесанных досок, был выставлен под охраной гестаповца на городской площади, около церковной ограды.
В изголовье воткнули деревянную жердь с фанерной дощечкой, на которой крупными буквами было написано:
«Опознавшим умершего разрешается взять и похоронить его с соответствующими почестями».
Это была последняя уловка гестаповцев, рассчитанная на то, что кто-либо признает Леонида и тем самым поможет размотать весь клубок.
А через несколько часов, ночью, патриоты по приказу «Грозного» пробрались на площадь, убрали охранника-гестаповца и выкрали тело товарища. Юношу похоронили в лесу, на живописной открытой поляне, на берегу небольшой речушки.
На следующее утро горожане, пришедшие на площадь, увидели курган из черной свежей земли и гроб с телом охранника.
Над курганом виднелась палка с дощечкой. На дощечке была свежая надпись:
«Здесь похоронен герой-патриот, замученный фашистами. Имя его скоро будет знать вся страна. Смерть фашистским захватчикам!»
Немецкая администрация всполошилась. Когда был увезен труп охранника, гестаповцы принялись разрывать могилу в надежде извлечь оттуда труп Леонида, но закончить работу им не пришлось: грохнул взрыв. Двоих гестаповцев разорвало, третьего ранило: Леонид Изволин, мертвый, продолжал мстить врагам.
Леонид закрыл глаза и попытался восстановить в памяти то, что произошло. Но боль не давала возможности сосредоточиться. Леонид тихо застонал. Мозг заволокло туманом.
Один из солдат нагнулся, чтобы поднять Леонида, но он напряг все силы и поднялся сам. Голова закружилась, боль стала еще острее. Он закачался и в то же мгновение ощутил на запястьях холодок металлических наручников. Его толкнули в двери и повели по длинному коридору. Шли медленно. Навстречу попадались конвоиры с арестованными, откуда-то доносились вскрики, стоны. Леонид зашагал быстрее, чтобы не слышать этих звуков.
Вот лестница – ступеньки ведут на второй этаж. Опять крики и стоны. Горло сжали спазмы. Через несколько минут с ним случится то же, что с этими несчастными.
– Сюда, – приказал конвоир и втолкнул Леонида в небольшую комнату.
В комнате было светло, очень светло. Глаза жмурились сами собой, не выдерживая яркого потока электрических лучей. Солдаты посадили Леонида на высокий табурет и замерли по бокам. К Леониду подошел гестаповец маленького роста.
– Фамилия? – пристально посмотрев в лицо арестованного, произнес он по-русски.
Леонид сдержал дыхание. Начинается… И вдруг он ощутил прилив решимости и энергии, будто вступил в единоборство с этим маленьким человеком, нагло и злобно глядящим на него.
– Не помню, – спокойно ответил Леонид и, чтобы подтвердить свое равнодушие, обвел глазами стены и потолок комнаты.
– Что?!
– Не помню, – тем же тоном повторил Изволин.
– Не валяй дурака!
Изволин промолчал.
– Я тебя в земле сгною, живьем! – гестаповец вскочил с места.
– Это не особенно страшно: земля своя, родная.
– Отвечай только на мои вопросы! – крикнул гестаповец и занес кулак над головой Леонида. – Я тебя согну в бараний рог.
– Не все гнется, господин фриц, – кое-что ломается. А я не должен быть сломлен. Вам надо очень многое узнать от меня. Не так ли?
– Ты назовешь себя?!
– Нет!
– Назовешь?!
– Нет!
Гестаповец подошел к Леониду и, схватив арестованного, с силой ударил его головой о стену.
Леонид очнулся снова на холодном каменном полу.
– Как в могиле, – невольно пробормотал он и, с трудом поднявшись, стал обследовать мрачную камеру.
Она была очень мала, с низким, не дающим возможности выпрямиться, потолком, со скользкими, мокрыми стенами. В углу настойчиво скреблись и противно попискивали крысы. Леонид кашлянул. Крысы смолкли. Но через минуту они снова принялись скрести, еще сильнее, упорнее…
На второй допрос Изволина привели к другому следователю – полному, коренастому мужчине лет сорока. Голова с короткими волосами, торчащие усы, круглые глаза – все в гестаповце напоминало Леониду откормленного кота. Даже движения у него были мягкие, кошачьи.
Следователь распорядился накормить арестованного, но Леонид от еды отказался.
– Сыты? – спросил гестаповец с любезной улыбкой.
– По горло.
– Вчера вы сказали моему помощнику, что хорошо знаете свое будущее?
Леонид утвердительно кивнул головой.
– Свое и даже ваше, – добавил он.
– Вы оракул! – и гестаповец поднял вверх указательный палец.
Леонид улыбнулся.
– Прошу вас, говорите все, что чувствуете, и требуйте, что хотите. Это неотъемлемое право любого арестованного. И лишить вас этого права ни я, ни кто другой не в силах. Закон есть закон. Не стесняйтесь.
– И не думаю, – ответил Леонид. – Вас интересует будущее? Вы господина Родэ, надеюсь, знали?
– Да, знал.
– Вот и хорошо. Многих из вас ожидает такая же участь.
– Не в вашем положении говорить об этом, – холодно произнес гестаповец. – Вы упустили из виду одну маленькую деталь. Германская армия не только в России, но и еще кое-где. В наших руках Чехословакия, Австрия, Бельгия, Польша, Франция – почти вся Европа.
– Ну, из России-то вы, положим, еле уносите ноги. На Россию замков вам не надеть – ни замков, ни наручников, ни намордников…
– Мы отклонились от темы, – спокойно заметил следователь.
– От какой? – удивленно спросил Леонид.
– От главной. Меня зовут Роберт Габбе. Как называть вас?
Леонид усмехнулся:
– Не выйдет.
– Что не выйдет?
– Насчет знакомства.
Следователь пожал плечами и склонил голову набок.
– Напрасно вы так себя ведете. Совершенно напрасно. Это не оправдывающая себя тактика. Я советую вам изменить линию поведения. Все зависит от вас.
– Уговаривать бесполезно. Да и насколько мне известно, гестаповцы меньше всего способны на уговоры.
– В мою обязанность входит объяснить вам, что ваша жизнь зависит от вас же, от вашего поведения во время следствия. Так, например, в погребе, где вас арестовали, был обнаружен вот этот списочек. В нем четырнадцать фамилий. Вам он знаком?
Изволин утвердительно кивнул головой.
– Вот и замечательно! Я считал и считаю вас человеком рассудительным. Я глубоко уверен, что мы найдем общий язык.
– Попытаемся, – в голосе Леонида прозвучала ирония.
– Это подлинные фамилии или вымышленные?
– А как вы думаете?
– Я? Я думаю, что это подпольные клички.
– Похвальная сообразительность.
– А кто такой «Грозный»?
– «Грозный»?
– Да-да.
– «Грозный», наверно, человек и патриот.
– А звать его как?
– Это военная тайна. Этого никому знать не положено.
Следователь резко поднялся со стула и заходил по комнате.
– Оказывается, я ошибся: с вами нельзя сговориться.
Он шумно выдохнул из лёгких воздух и, приблизившись к Изволину, положил ему на плечо руку. Леонид поморщился. Лицо гестаповца изобразило улыбку.
– Вы очень молоды и очень горячи. Я не могу вас понять.
– И никогда не поймете. Есть вещи, недоступные вашему пониманию.
Следователю начала надоедать роль уговаривающего, но он сделал еще одну попытку:
– Когда же господин русский поймет наконец, что правдивые ответы дадут ему не только освобождение, но и нечто большее! Есть у вас умные люди, которые предпочитают…
– Это не советские люди, – перебил его Леонид.
– Хм! Вы очень самоуверенны. Я предполагал…
Раздался телефонный звонок. Следователь подошел к аппарату и стал слушать.
– Да, есть… Да-да…
Он положил на место трубку и, вызвав из коридора двух солдат, торопливо покинул комнату…
Начальник гестапо Гунке, высокий, подчеркнуто прямой, гладко выбритый, метался по своему кабинету. С тех пор как в стены его учреждения попал Леонид Изволин, Гунке не находил себе места.
Следователь Хлюстке, который первым допрашивал Изволина, стоял перед начальником, вытянув по швам руки.
– Вам бы только с громилами возиться! – неистовствовал Гунке. – Настоящий преступник способен водить вас за нос. Черт знает что получается! Взяли человека с кличками, связями, паролями, рацией, взрывчаткой, оружием – и до сих пор не знаем, кто он такой! Позор! За такую работу с нас шкуру спустят. И правильно сделают… Ну, а вы? – Он резко повернулся ко второму следователю. – Вы, кажется, претендуете на звание опытного детектива. Как у вас?
Второй следователь растерянно развел руками.
– Фамилию узнали? – допытывался Гунке. – Я уже не прошу о большем…
– Нет.
– А что узнали?
– Ничего.
Гунке закусил нижнюю губу и снова зашагал по кабинету. Левая щека его подергивалась.
– Где ваш хваленый метод? Вы болтали всем и всюду, что можете очень быстро устанавливать с арестованными психологический контакт. Где этот контакт?
– Я только начал с ним работать, – оправдывался гестаповец.
– И сколько вам потребуется времени, чтобы дойти до конца?
– Это на редкость упрямый арестованный…
– Вы знаете, чего я требую от вас, и должны добиться этого, – Гунке стукнул кулаком по столу. – Вам за это деньги платят! Будете ли душить, грызть, жечь, – меня это не касается. Вы обязаны развязать ему язык, иначе… иначе в течение двух суток вы оба окажетесь на передовой! Идите!
…В этот раз допрос длился несколько часов. Избитого Изволина снова оттащили в темную камеру. Сквозь проблески сознания Леонид чувствовал, как ему кололи руку повыше локтя и впрыскивали что-то под кожу. Очнулся он уже от холода.
В эти часы томительного одиночества Леонид ясно представил себе не только то, что его ожидает, но и то, что он должен сделать. Все личное, мелочное ушло на задний план. Родилось чувство, побеждающее и страх, и боль, и смерть. Когда юношу снова повели на допрос, к самому Гунке, лицо его выражало спокойствие и упорство.
Два битых часа издевался над Леонидом взбешенный до предела Гунке. И снова, полуживого, юношу погнали в каменную могилу, где он должен был ждать очередных пыток.
Леонид понимал, что гестаповцы своими изощренными пытками способны довести его до состояния невменяемости. Даже из бреда его они постараются узнать какую-то частицу тайны, и она погубит всех.
Увидев перила лестницы, Леонид почувствовал волнующий прилив сил и смело зашагал вперед. Когда один из солдат хотел остановить Леонида, юноша ударил его головой в лицо и бросился на верхний, третий этаж. Бежать мешали скованные стальными кольцами руки. На лестничной площадке третьего этажа один из солдат, настигнув пленника, дал по нем три выстрела кряду.
Почувствовав смертельную боль, Леонид повис на перилах и слабо улыбнулся.
– Вот и все… Этого я и хотел, – прошептал он одними губами.
Тело его накренилось, вздрогнуло и рухнуло вниз.
Снег стал пористым, темнел и оседал. По утрам его поедали густые белесые туманы, а днем изводило солнце.
На голых ветвях деревьев с криком громоздились галки, шумно обсуждая свои весенние птичьи дела. Лес за городом потемнел.
Пасмурными сумерками открытый гроб с телом Леонида, грубо сколоченный из необтесанных досок, был выставлен под охраной гестаповца на городской площади, около церковной ограды.
В изголовье воткнули деревянную жердь с фанерной дощечкой, на которой крупными буквами было написано:
«Опознавшим умершего разрешается взять и похоронить его с соответствующими почестями».
Это была последняя уловка гестаповцев, рассчитанная на то, что кто-либо признает Леонида и тем самым поможет размотать весь клубок.
А через несколько часов, ночью, патриоты по приказу «Грозного» пробрались на площадь, убрали охранника-гестаповца и выкрали тело товарища. Юношу похоронили в лесу, на живописной открытой поляне, на берегу небольшой речушки.
На следующее утро горожане, пришедшие на площадь, увидели курган из черной свежей земли и гроб с телом охранника.
Над курганом виднелась палка с дощечкой. На дощечке была свежая надпись:
«Здесь похоронен герой-патриот, замученный фашистами. Имя его скоро будет знать вся страна. Смерть фашистским захватчикам!»
Немецкая администрация всполошилась. Когда был увезен труп охранника, гестаповцы принялись разрывать могилу в надежде извлечь оттуда труп Леонида, но закончить работу им не пришлось: грохнул взрыв. Двоих гестаповцев разорвало, третьего ранило: Леонид Изволин, мертвый, продолжал мстить врагам.
23
Наступила весна. Снег остался лишь в оврагах, глубоких распадках, в местах, закрытых тенью высоких зданий. Теплый восточный ветер разводил утренние туманы, гнал по небу большие, похожие на мыльную пену облака. От земли струился и полз понизу пар. Бурно прибывающая вода до краев заполнила русло реки. Наконец лед взломался и с шумом понесся по реке.
Возбужденные горожане толпились на берегу. Казалось, что вместе со льдом река уносит и человеческое горе, тяжелое и холодное.
Денис Макарович и Игорек встречали весну по-хозяйски. Изволин помог мальчику сколотить скворечник. Мальчик был переполнен радостью, которая приходит в детстве к каждому, кто прислушивается к весеннему пробуждению природы.
Опухшие веки, глубокие морщины, побелевшая голова и грусть в уставших стариковских глазах свидетельствовали о бессонных ночах, о мучительных думах, терзавших Дениса Макаровича.
Говорят в народе, что горе, которым нельзя поделиться с близким человеком, переносится вдвое тяжелее. Это испытывал на себе Изволин. Смерть Леонида была тяжелым ударом, и он скрывал ее от жены, зная, что та не перенесет утраты. А чуткое материнское сердце, казалось, чуяло беду. Пелагея Стратоновна делилась с мужем своими думами и опасениями, рассказывала, что часто видит сына во сне.
Денис Макарович, как умел, старался рассеять тревогу жены.
Вслед за арестом Леонида других арестов не последовало. Можно было без опасений возобновить временно прерванную деятельность подпольщиков.
Сегодня, после большого перерыва, Изволин решил возобновить встречу с участниками подполья и в первую очередь узнать, что делают Ожогин и Грязнов.
Как и прежде, для связи требовался Игорек. Сегодня Игорек решил добраться до квартиры Ожогина и Грязнова коротким путем и поэтому воспользовался проходом, образовавшимся при бомбежке в здании Медицинского института.
Он уже пересек загроможденный развалинами двор и хотел выскочить на соседнюю улицу, как вдруг его остановил окрик:
– Погоди, малец! Эйн минут… ком гер…
Игорек оглянулся. Мужчина, обросший бородой, в немецком теплом мундире с нарукавником полицейского, пальцем подзывал его к себе.
Мальчик узнал «полицая». Это был тот веселый Сашутка, который уже однажды приходил к Денису Макаровичу в прошлом году и с которым они выследили предателя Зюкина. Игорек отлично помнил, как, расставаясь с гостем, Денис Макарович крепко обнял его и расцеловал. Игорек тогда удивлялся, почему взрослого, усатого дядю называют Сашуткой.
Сейчас мальчик из предосторожности решил скрыть, что узнал «полицая». Он удивленно посмотрел на него и опустил глаза.
– Не узнаешь? – приветливо спросил тот.
Игорек прикусил губу и отрицательно помотал головой.
– Плохо! Очень плохо! С виду парень, а память, как у девчонки.
Игорек насупил брови. Такой комплимент ему явно не понравился, но он решил не менять тактики.
– А я вот тебя помню, – сказал после небольшой паузы «полицай». – Даже знаю, что Игорьком зовут.
Мальчик понял, что упорствовать не следует.
– Это я так… – ответил Игорек. – Это я нарочно сказал, что не помню…
– Ишь ты! – засмеялся «полицай». – Денис Макарович дома?
– Дома.
– Ну, пойди скажи ему, что я пришел…
Стоя в раздумье у окна и глядя на улицу, Денис Макарович увидел торопящегося к дому Игорька. Он посмотрел на часы. Нет, так быстро выполнить поручение мальчик не мог. В чем же дело?
Улыбка на веснушчатом лице мальчика рассеяла тревогу Дениса Макаровича.
– Сашутка появился, – шепнул Игорек.
– Где он?
– Около Мединститута меня ожидает… Я вначале испугался его: он опять, как немец…
– Вот что, – перебил Игорька Изволин: – беги, зови его сюда, а сам – быстро на Административную, к Никите Родионовичу. Расскажи, какой гость пожаловал, и пусть он и Андрей идут к нам.
Появление связного от командира бригады обрадовало и взволновало старика.
– Полюшка! – обнимая жену за плечи, сказал Изволин. – Придется тебе к Заболотько сходить насчет картошки. Гость ведь пожаловал… от Иннокентия…
– Сашутка? – догадалась Пелагея Стратоновна.
– Он самый.
– За мной дело не станет, – И Пелагея Стратоновна начала торопливо одеваться.
Встреча боевых друзей была радостной. Сашутка подробно рассказал Ожогину, Грязнову и Изволину о жизни партизанской бригады, рассказал о том, что частями Советской Армии освобождены Винница, Бельцы, Николаев, Черновцы, Одесса. Наши войска перешли государственную границу и освободили ряд румынских городов.
Он предполагал, что скажет новость, но оказалось, что Ожогин и Грязнов уже знают об этом: проводя практические занятия по радиоделу, они слушали советские станции.
– Теперь уж скоро и к нам пожалуют! – сказал взволнованно Изволин. – Недолго осталось ждать…
Сашутка рассказал о целях своего прихода.
В двадцати километрах от города, в лесу, есть заводик по изготовлению чурок для немецких газогенераторных машин. Немцев на заводе нет: они боятся такой глуши. Директором чурочного завода совсем недавно назначили «надежного», по мнению немцев, Владимира Борисовича Сивко. Владимир Борисович – один из людей командира партизанской бригады Кривовяза. Через него нужно наладить связь партизан с городом.
– А мы стоим в тридцати километрах от завода, – сказал Сашутка. – Шесть дней назад получили приказание от командования фронта всей бригадой приблизиться насколько возможно к городу. Что-то, видать, готовится. Комбриг просил передать, чтобы вы информировали «Грозного» и подыскали людей, подходящих для связи с нами через завод: обо всем, что творится в городе, мы должны знать. По всем данным, – заключил Сашутка, – гитлеровцы здесь долго не удержатся. Надо быть наготове.
На столе появился горячий картофель. Все с аппетитом принялись за еду. Когда первый голод был утолен, Денис Макарович вскочил и с досадой хлопнул себя по лбу:
– Батюшки! Совсем забыл!
Он торопливо вылез из-за стола, вышел в другую комнату и вернулся оттуда с глиняной бутылью. Обтер с нее пыль и разлил по стаканам остатки густой настойки.
Никита Родионович поднял стакан и встал. Его примеру последовали остальные.
– За тех, кто погиб смертью храбрых, и за живых, которые отомстят за них и доведут борьбу до конца!
Молча выпили.
При выходе из квартиры Изволина, в коридоре, Ожогин и Грязнов столкнулись с Тряскиным. Он был сильно пьян, еле держался на ногах. Встретив старых знакомых, Тряскин обрадовался, засуетился.
– Ко мне! Ко мне! – тянул он друзей за руки. – Знать ничего не хочу! Теперь не выкрутитесь.
В комнате никого не было. Тряскин, натыкаясь на мебель, с трудом добрался до буфета и стал шарить по полкам. Наконец он обнаружил бутылку водки и поставил ее на стол. Потом на столе появились куски засохшего хлеба и квашеная капуста. Хозяин усадил гостей на стулья и объявил:
– Выпьем!
Однако не оказалось рюмок, и Тряскин снова полез в буфет. На этот раз ноги его подвели: он споткнулся и уронил рюмки. Со звоном разлетелись по полу осколки.
– Черт с ними! – достав стаканы, он трясущейся рукой разлил в них содержимое бутылки. – Пей, братва, – приглашал он, – всё равно пропадать! Бегут, вояки проклятые, бегут!.. А мы, дураки, надеялись на них. Бургомистр, собака, и тот лечиться поехал в Германию. Заболел, боров…
Он подпер голову руками и на мгновение умолк.
– А мы? А мы что будем делать? – Тряскин замотал головой, будто хотел сбросить одолевший его хмель. – Хотя вам что, вы одинокие, а вот мне каково? А? Жена, Варька, имущества полон дом – куда податься? Ха-ха-ха! – закатился он. – Выслужился, выстарался, шею гнул – и догнулся! Влез в хомут и не вылезу… Тьфу, дурак! – Тряскин сплюнул. – Знать бы заранее… Да разве узнаешь! Ведь сила какая была! Диву давались… До Волги шагали, и всё – тьфу! Комендант сегодня говорил, что отступать дальше не будут, а сам торопит меня ящики сколачивать… Сволочь! О своей шкуре печется…
Он опрокинул в рот стакан и залпом выпил. Пользуясь тем, что Тряскин впал в пьяное забытье, друзья покинули дом.
В эту ночь впервые под домом Юргенса заработала запасная радиостанция подпольщиков, находившаяся на консервации.
Потоком шли на Большую землю разведывательные данные, добытые Ожогиным, Грязновым и другими патриотами города. Радистом был Швидков – совладелец пекарни.
Возбужденные горожане толпились на берегу. Казалось, что вместе со льдом река уносит и человеческое горе, тяжелое и холодное.
Денис Макарович и Игорек встречали весну по-хозяйски. Изволин помог мальчику сколотить скворечник. Мальчик был переполнен радостью, которая приходит в детстве к каждому, кто прислушивается к весеннему пробуждению природы.
Опухшие веки, глубокие морщины, побелевшая голова и грусть в уставших стариковских глазах свидетельствовали о бессонных ночах, о мучительных думах, терзавших Дениса Макаровича.
Говорят в народе, что горе, которым нельзя поделиться с близким человеком, переносится вдвое тяжелее. Это испытывал на себе Изволин. Смерть Леонида была тяжелым ударом, и он скрывал ее от жены, зная, что та не перенесет утраты. А чуткое материнское сердце, казалось, чуяло беду. Пелагея Стратоновна делилась с мужем своими думами и опасениями, рассказывала, что часто видит сына во сне.
Денис Макарович, как умел, старался рассеять тревогу жены.
Вслед за арестом Леонида других арестов не последовало. Можно было без опасений возобновить временно прерванную деятельность подпольщиков.
Сегодня, после большого перерыва, Изволин решил возобновить встречу с участниками подполья и в первую очередь узнать, что делают Ожогин и Грязнов.
Как и прежде, для связи требовался Игорек. Сегодня Игорек решил добраться до квартиры Ожогина и Грязнова коротким путем и поэтому воспользовался проходом, образовавшимся при бомбежке в здании Медицинского института.
Он уже пересек загроможденный развалинами двор и хотел выскочить на соседнюю улицу, как вдруг его остановил окрик:
– Погоди, малец! Эйн минут… ком гер…
Игорек оглянулся. Мужчина, обросший бородой, в немецком теплом мундире с нарукавником полицейского, пальцем подзывал его к себе.
Мальчик узнал «полицая». Это был тот веселый Сашутка, который уже однажды приходил к Денису Макаровичу в прошлом году и с которым они выследили предателя Зюкина. Игорек отлично помнил, как, расставаясь с гостем, Денис Макарович крепко обнял его и расцеловал. Игорек тогда удивлялся, почему взрослого, усатого дядю называют Сашуткой.
Сейчас мальчик из предосторожности решил скрыть, что узнал «полицая». Он удивленно посмотрел на него и опустил глаза.
– Не узнаешь? – приветливо спросил тот.
Игорек прикусил губу и отрицательно помотал головой.
– Плохо! Очень плохо! С виду парень, а память, как у девчонки.
Игорек насупил брови. Такой комплимент ему явно не понравился, но он решил не менять тактики.
– А я вот тебя помню, – сказал после небольшой паузы «полицай». – Даже знаю, что Игорьком зовут.
Мальчик понял, что упорствовать не следует.
– Это я так… – ответил Игорек. – Это я нарочно сказал, что не помню…
– Ишь ты! – засмеялся «полицай». – Денис Макарович дома?
– Дома.
– Ну, пойди скажи ему, что я пришел…
Стоя в раздумье у окна и глядя на улицу, Денис Макарович увидел торопящегося к дому Игорька. Он посмотрел на часы. Нет, так быстро выполнить поручение мальчик не мог. В чем же дело?
Улыбка на веснушчатом лице мальчика рассеяла тревогу Дениса Макаровича.
– Сашутка появился, – шепнул Игорек.
– Где он?
– Около Мединститута меня ожидает… Я вначале испугался его: он опять, как немец…
– Вот что, – перебил Игорька Изволин: – беги, зови его сюда, а сам – быстро на Административную, к Никите Родионовичу. Расскажи, какой гость пожаловал, и пусть он и Андрей идут к нам.
Появление связного от командира бригады обрадовало и взволновало старика.
– Полюшка! – обнимая жену за плечи, сказал Изволин. – Придется тебе к Заболотько сходить насчет картошки. Гость ведь пожаловал… от Иннокентия…
– Сашутка? – догадалась Пелагея Стратоновна.
– Он самый.
– За мной дело не станет, – И Пелагея Стратоновна начала торопливо одеваться.
Встреча боевых друзей была радостной. Сашутка подробно рассказал Ожогину, Грязнову и Изволину о жизни партизанской бригады, рассказал о том, что частями Советской Армии освобождены Винница, Бельцы, Николаев, Черновцы, Одесса. Наши войска перешли государственную границу и освободили ряд румынских городов.
Он предполагал, что скажет новость, но оказалось, что Ожогин и Грязнов уже знают об этом: проводя практические занятия по радиоделу, они слушали советские станции.
– Теперь уж скоро и к нам пожалуют! – сказал взволнованно Изволин. – Недолго осталось ждать…
Сашутка рассказал о целях своего прихода.
В двадцати километрах от города, в лесу, есть заводик по изготовлению чурок для немецких газогенераторных машин. Немцев на заводе нет: они боятся такой глуши. Директором чурочного завода совсем недавно назначили «надежного», по мнению немцев, Владимира Борисовича Сивко. Владимир Борисович – один из людей командира партизанской бригады Кривовяза. Через него нужно наладить связь партизан с городом.
– А мы стоим в тридцати километрах от завода, – сказал Сашутка. – Шесть дней назад получили приказание от командования фронта всей бригадой приблизиться насколько возможно к городу. Что-то, видать, готовится. Комбриг просил передать, чтобы вы информировали «Грозного» и подыскали людей, подходящих для связи с нами через завод: обо всем, что творится в городе, мы должны знать. По всем данным, – заключил Сашутка, – гитлеровцы здесь долго не удержатся. Надо быть наготове.
На столе появился горячий картофель. Все с аппетитом принялись за еду. Когда первый голод был утолен, Денис Макарович вскочил и с досадой хлопнул себя по лбу:
– Батюшки! Совсем забыл!
Он торопливо вылез из-за стола, вышел в другую комнату и вернулся оттуда с глиняной бутылью. Обтер с нее пыль и разлил по стаканам остатки густой настойки.
Никита Родионович поднял стакан и встал. Его примеру последовали остальные.
– За тех, кто погиб смертью храбрых, и за живых, которые отомстят за них и доведут борьбу до конца!
Молча выпили.
При выходе из квартиры Изволина, в коридоре, Ожогин и Грязнов столкнулись с Тряскиным. Он был сильно пьян, еле держался на ногах. Встретив старых знакомых, Тряскин обрадовался, засуетился.
– Ко мне! Ко мне! – тянул он друзей за руки. – Знать ничего не хочу! Теперь не выкрутитесь.
В комнате никого не было. Тряскин, натыкаясь на мебель, с трудом добрался до буфета и стал шарить по полкам. Наконец он обнаружил бутылку водки и поставил ее на стол. Потом на столе появились куски засохшего хлеба и квашеная капуста. Хозяин усадил гостей на стулья и объявил:
– Выпьем!
Однако не оказалось рюмок, и Тряскин снова полез в буфет. На этот раз ноги его подвели: он споткнулся и уронил рюмки. Со звоном разлетелись по полу осколки.
– Черт с ними! – достав стаканы, он трясущейся рукой разлил в них содержимое бутылки. – Пей, братва, – приглашал он, – всё равно пропадать! Бегут, вояки проклятые, бегут!.. А мы, дураки, надеялись на них. Бургомистр, собака, и тот лечиться поехал в Германию. Заболел, боров…
Он подпер голову руками и на мгновение умолк.
– А мы? А мы что будем делать? – Тряскин замотал головой, будто хотел сбросить одолевший его хмель. – Хотя вам что, вы одинокие, а вот мне каково? А? Жена, Варька, имущества полон дом – куда податься? Ха-ха-ха! – закатился он. – Выслужился, выстарался, шею гнул – и догнулся! Влез в хомут и не вылезу… Тьфу, дурак! – Тряскин сплюнул. – Знать бы заранее… Да разве узнаешь! Ведь сила какая была! Диву давались… До Волги шагали, и всё – тьфу! Комендант сегодня говорил, что отступать дальше не будут, а сам торопит меня ящики сколачивать… Сволочь! О своей шкуре печется…
Он опрокинул в рот стакан и залпом выпил. Пользуясь тем, что Тряскин впал в пьяное забытье, друзья покинули дом.
В эту ночь впервые под домом Юргенса заработала запасная радиостанция подпольщиков, находившаяся на консервации.
Потоком шли на Большую землю разведывательные данные, добытые Ожогиным, Грязновым и другими патриотами города. Радистом был Швидков – совладелец пекарни.
24
В застекленное окошко над дверями в комнату золотистой полоской лился утренний свет. Полоска двигалась с предмета на предмет: со стула, покрытого брезентом, на рабочий стол, с него – на стену, на кровать, на спящего Василия. Скоро она дойдет и до него, Игорька.
Игорек быстро слез с кровати, бесшумно оделся, вышел на улицу и зажмурился.
Яркие лучи солнца ослепили глаза. Игорек закинул голову: далеко в небе одинокое облачко, гонимое ветром, плыло на восток, меняя формы. Оно превращалось то в барашка, то в гуся, то в человека. Игорек долго провожал облачко взглядом, пока оно не растворилось в синеве неба.
Игорек быстро слез с кровати, бесшумно оделся, вышел на улицу и зажмурился.
Яркие лучи солнца ослепили глаза. Игорек закинул голову: далеко в небе одинокое облачко, гонимое ветром, плыло на восток, меняя формы. Оно превращалось то в барашка, то в гуся, то в человека. Игорек долго провожал облачко взглядом, пока оно не растворилось в синеве неба.