– Значит, ты в лицо этого Зюкина хорошо знаешь?
– Конечно.
– Почему же ты покинул Сосновку и не дождался ухода из нее Зюкина?
Сашутка объяснил. Он и Пантелеич пришли к выводу, что дольше ждать ухода Зюкина нет смысла: во-первых, неизвестно, когда он оставит Сосновку; во-вторых, долгое пребывание в ней Сашутки может навлечь подозрения на него и Пантелеича. Договорились, что как только Зюкин направится в город, Пантелеич постарается опередить предателя, попасть к Изволину и предупредить Сашутку…
На дворе уже рассвело. Из-под одеяла, висевшего на окне, узкими полосками просачивался бледный утренний свет. Денис Макарович снял маскировку, погасил коптилку. Занялось утро, хмурое, туманное.
…Рано утром к дому, где жили Ожогин и Грязнов, подошел нищий подросток в истрепанной одежде, с брезентовой сумкой через плечо и настойчиво постучал тоненькой хворостинкой в окно.
Подойдя к окну, Грязнов узнал Игорька.
– Никита Родионович, – тихо позвал он Ожогина, – Игорек пришел.
С Изволиным была договоренность, что если ему срочно понадобится Ожогин, он пришлет Игорька, который, чтобы не навлечь на себя подозрения, будет одет в нищенское платье.
– Вынеси ему кусок хлеба и скажи, что через полчаса я приду, – попросил Никита Родионович Андрея.
Отпустив Игорька, Грязнов вошел в комнату. Никита Родионович стоял над чемоданом, держа в руках носовой платок со следами сажи.
– Андрей!
– Что?
– Иди посмотри…
Сажа была рассыпана по белью. Не было сомнений в том, что осмотром чемоданов на сей раз занималась возвратившаяся из деревни хозяйка.
…Сашутка спал так сладко, что ни Изволин, ни Ожогин не решились его тревожить.
Никита Родионович долго стоял над спящим и вспоминал партизанский лагерь и боевых друзей. Как они живут? Какие провели операции? Где стоят? Побывать бы у них, наговориться вдоволь с Кривовязом, побродить по лесу, посидеть у костра… Лес… Еще живы в памяти все события, еще не забыто ни одно лицо. Каким близким и родным кажется спящий Сашутка! А время бежит. Изменился и Сашутка. На его добром, лукавом лице залегли морщинки.
Вести, которые принес Сашутка, вызывали тревогу. Как можно было упустить предателя? Кто повинен в преступной халатности?
Тут же подкрадывалось и другое чувство – тревога. Как предотвратить угрозу? Сумеет ли Пантелеич опередить предателя? Сумеют ли они вовремя убрать Зюкина с дороги? Сашутку отпускать нельзя: он может пригодиться. Он третий человек, кроме Ожогина и Андрея, который знает предателя в лицо.
Никита Родионович и Изволин составили план действий и решили установить слежку за домом Юргенса.
10
– Конечно.
– Почему же ты покинул Сосновку и не дождался ухода из нее Зюкина?
Сашутка объяснил. Он и Пантелеич пришли к выводу, что дольше ждать ухода Зюкина нет смысла: во-первых, неизвестно, когда он оставит Сосновку; во-вторых, долгое пребывание в ней Сашутки может навлечь подозрения на него и Пантелеича. Договорились, что как только Зюкин направится в город, Пантелеич постарается опередить предателя, попасть к Изволину и предупредить Сашутку…
На дворе уже рассвело. Из-под одеяла, висевшего на окне, узкими полосками просачивался бледный утренний свет. Денис Макарович снял маскировку, погасил коптилку. Занялось утро, хмурое, туманное.
…Рано утром к дому, где жили Ожогин и Грязнов, подошел нищий подросток в истрепанной одежде, с брезентовой сумкой через плечо и настойчиво постучал тоненькой хворостинкой в окно.
Подойдя к окну, Грязнов узнал Игорька.
– Никита Родионович, – тихо позвал он Ожогина, – Игорек пришел.
С Изволиным была договоренность, что если ему срочно понадобится Ожогин, он пришлет Игорька, который, чтобы не навлечь на себя подозрения, будет одет в нищенское платье.
– Вынеси ему кусок хлеба и скажи, что через полчаса я приду, – попросил Никита Родионович Андрея.
Отпустив Игорька, Грязнов вошел в комнату. Никита Родионович стоял над чемоданом, держа в руках носовой платок со следами сажи.
– Андрей!
– Что?
– Иди посмотри…
Сажа была рассыпана по белью. Не было сомнений в том, что осмотром чемоданов на сей раз занималась возвратившаяся из деревни хозяйка.
…Сашутка спал так сладко, что ни Изволин, ни Ожогин не решились его тревожить.
Никита Родионович долго стоял над спящим и вспоминал партизанский лагерь и боевых друзей. Как они живут? Какие провели операции? Где стоят? Побывать бы у них, наговориться вдоволь с Кривовязом, побродить по лесу, посидеть у костра… Лес… Еще живы в памяти все события, еще не забыто ни одно лицо. Каким близким и родным кажется спящий Сашутка! А время бежит. Изменился и Сашутка. На его добром, лукавом лице залегли морщинки.
Вести, которые принес Сашутка, вызывали тревогу. Как можно было упустить предателя? Кто повинен в преступной халатности?
Тут же подкрадывалось и другое чувство – тревога. Как предотвратить угрозу? Сумеет ли Пантелеич опередить предателя? Сумеют ли они вовремя убрать Зюкина с дороги? Сашутку отпускать нельзя: он может пригодиться. Он третий человек, кроме Ожогина и Андрея, который знает предателя в лицо.
Никита Родионович и Изволин составили план действий и решили установить слежку за домом Юргенса.
10
Морозное утро висело над городом. Снег не падал, но в воздухе блестели, переливаясь в лучах негреющего солнца, мириады серебристых звездочек.
Ожогин шел по усыпанному снегом тротуару, не теряя из виду Игорька. Мальчик шагал быстро и уверенно, не оглядываясь, не останавливаясь. Он вывел Никиту Родионовича на окраину города. Здесь уже не было тротуаров, мостовая с протоптанными пешеходами тропинками вела на выгон. Вдали чернели контуры соснового бора. Небольшие деревянные дома с палисадниками, обнесенные заборами, стояли поодаль друг от друга.
Большинство деревьев было вырублено на топливо. Из-за заборов сиротливо выглядывал молодняк.
Игорек остановился возле небольшого, выходившего тремя окнами на улицу домика, присел на лавку у ворот и поднял края своей ушанки. Это был условный сигнал. Ожогин замедлил шаг. Игорек встал с лавки, прошел несколько домов и повернул навстречу Никите Родионовичу – он проверял, нет ли за Ожогиным «хвоста». Убедившись, что улица пуста, Игорек юркнул во двор. Его примеру последовал Никита Родионович.
Во дворе их встретил звонким лаем небольшой лохматый пес. Он рвался с привязи и бросался к калитке.
На лай из дома вышел высокий, худой мужчина. Судя по описанию Изволина, это был Игнат Нестерович Тризна. Он был в поношенном шерстяном свитере и спортивных брюках, заправленных в сапоги. Большие глаза его горели каким-то внутренним жаром.
– Верный! На место! – крикнул Тризна и, схватившись рукой за грудь, закашлялся. (Пес послушно завилял кудлатым хвостом и полез в деревянную будку.) – Проходите в дом, а то он не успокоится.
Дом состоял из двух комнат и передней. Внутри было чисто, уютно.
Тризна усадил гостей в первой комнате и заговорил. У него был приятный, грудной голос.
– Товарищ Ожогин?
– Да.
– Говорил мне о вас Денис Макарович… – Тризна посмотрел на Ожогина долгим, внимательным взглядом. – Обещали передатчик наладить?
– Попытаюсь.
– Что ж, раз знание в этом деле есть, наладите. Мы с пекарней тоже попытались – и получилось…
Игнат Нестерович рассказал, что пекарня уже начала работать и выпекает раз в сутки хлеб по нарядам городской управы. Тризна в ней на правах главного пекаря и заведующего. Помогают ему два человека.
– Подкоп под одной комнатой? – поинтересовался Никита Родионович.
– Под тремя. Я там везде норы сделал. И слышно все слово в слово. Правда, пол старый, скрипит сильно, когда ходят.
Снова начался приступ мучительного кашля. Лицо Игната Нестеровича исказилось, потемнело. Он придержал рукой грудь, как бы пытаясь облегчить боль.
«Тает парень на глазах», – говорил о Тризне Денис Макарович. Сейчас, наблюдая за Тризной, Ожогин понял страшный смысл этих слов.
Наконец кашель стих. Тризна тяжело вздохнул и покачал головой.
– Вы слышали что-нибудь о гестаповце Родэ? – неожиданно спросил он Ожогина.
– Да, кое-что слышал.
– Родэ – бешеная собака, – мрачно продолжал Тризна. – Никто из подпольщиков не вышел живым из его рук. На допросах он жестоко истязает свои жертвы, глумится над ними. Он задушил собственными руками дочь патриота-коммуниста Клокова, отказавшуюся открыть местонахождение отца. От его рук погибли верные сыны Родины: Ребров, Мамулов, Клецко, Захарьян. Кто попадал к Родэ, тот уже не выходил на свободу. Подполье решило с ним покончить и нуждается в вашей помощи.
– Какую же помощь могу вам оказать я? – удивленно спросил Никита Родионович.
– Мне известно, что вы познакомились с Тряскиной, а она работает у Родэ переводчицей.
Игнат Нестерович посмотрел на сидящего тут же Игорька.
– Пойди-ка, хлопчик, к тете Жене и Вовке. Они там скучают без тебя, – попросил он мальчика.
Тот положил книжку на подоконник и направился во вторую комнату.
Игнат Нестерович прикрыл за Игорьком дверь и, откашлявшись в кулак, вновь сел против Никиты Родионовича.
– Надо использовать ваше знакомство, – продолжил он свою мысль.
– Каким образом?
– Тряскина ненавидит Родэ: он издевается над ней, всячески ее унижает, – Тризна встал и прошелся по комнате. – Вам, товарищ Ожогин, надо через Тряскину разузнать, какие дома в городе посещает Родэ, где он ночует, узнать расположение комнат в его квартире… Это просьба подполья.
Никита Родионович в знак согласия кивнул головой.
– Ну вот и договорились… Теперь я сведу вас на радиостанцию.
Игнат Нестерович позвал из второй комнаты жену и познакомил ее с Никитой Родионовичем. У Евгении Демьяновны было бледное, болезненное лицо, продолговатые глаза, губы с поднятыми уголками, мягкий овал лица.
– Мы пойдем, Женя, – коротко сказал Игнат Нестерович, – а ты с ребятами посмотри за улицей.
Видимо, уже не раз приходилось Евгении Демьяновне выполнять обязанности дозорного. Не задавая никаких вопросов, она кивнула головой, оделась и вместе с сыном – мальчиком лет пяти – и Игорьком вышла из дома.
– Мучается со мной, бедняга! – с глубокой грустью сказал Тризна, глядя вслед ушедшей жене, и начал свертывать цыгарку из махорки.
– Зачем вы курите?
– Какая разница! – Игнат Нестерович безнадежно махнул рукой.
В комнату вернулся Игорек и сообщил, что на улице никого не видно.
Игнат Нестерович повел Ожогина во двор, огороженный с одной стороны кирпичной, а с другой – деревянной стеной. В глубине двора стоял большой, позеленевший от времени и покрывшийся мохом рубленый сарай с лестницей, ведущей на сеновал.
Тризна подошел к собачьей будке. Увидев постороннего, пес зло зарычал.
– Свой, Верный, свой, – успокоил пса Игнат Нестерович и отодвинул в сторону будку.
Под ней оказалось деревянное творило, замаскированное сеном.
– Когда-то погреб был, а теперь мы его для других целей приспособили, – пояснил Игнат Нестерович и поднял творило. – Лезьте, а я подержу.
Деревянная лесенка в восемь-десять ступенек круто повела вниз. Ожогин сделал несколько шагов и остановился перед деревянной стеной. Оказалось, что это дверь, ведущая непосредственно в погреб.
Игнат Нестерович открыл ее, и Ожогин увидел освещенного двумя коптилками человека. Он сидел в углу погреба за небольшим столом и слушал радио.
– Знакомьтесь: Леонид Изволин.
Бросив взгляд на вошедших, молодой человек поправил наушники, продолжая что-то записывать на листке бумаги.
– Сейчас новости узнаем, – сказал Тризна и пододвинул Никите Родионовичу пустой ящик.
Ожогин сел, осмотрелся. В погребе было тепло. Позади стола, вплотную к задней стене, стоял широкий дощатый топчан с матрацем и подушкой. Топчан был велик, и Никита Родионович подумал, что сколотили его, видимо, здесь – пронести топчан через творило было невозможно. В стенах виднелись глубокие квадратные ниши, а в них – прессованный тол, аммонал, капсюли, детонаторы, мотки запального шнура, ручные гранаты, зажигательные шарики. На деревянном колышке, вбитом в стену, висели два дробовых ружья, русская полуавтоматическая винтовка и немецкий автомат.
– Наша святая святых, – сказал Игнат Нестерович и сдержал просившийся наружу кашель.
– А не опасно? – спросил Ожогин, кивнув в сторону ниш.
Игнат Нестерович пожал плечами. Конечно, опасно, соседство не особенно приятное, но ничего другого не придумаешь, приходится мириться.
Леонид Изволин сбросил наушники и, подойдя к Никите Родионовичу, протянул руку:
– Здравствуйте! Давно вас поджидаю.
Леонид, как и отец, был, видимо, спокоен по характеру, нетороплив в движениях и чуточку близорук. Леонид попросил Ожогина посмотреть рацию. Сколько времени он бьется над ней, а ничего не получается.
Марка рации была знакома Никите Родионовичу. Он вынул лампы, детали, разложил их на столе и принялся осматривать аппаратуру.
– Вы тут безвыходно? – спросил Ожогин.
Леонид развел руками:
– Что ж поделаешь! Я в городе вырос, появляться на улицах опасно – сразу опознают… Ты говорил с товарищем Ожогиным насчет Родэ? – неожиданно обратился он к Тризне.
Тот коротко кивнул головой.
– Ну и как?
– Как будто договорились. Попробуем, – ответил за Тризну Никита Родионович.
– Это задание руководства подполья, – уточнил Леонид.
– Я уже говорил, – вставил Тризна. – Он согласен.
Копаясь в рации, Никита Родионович думал о том, что нужно благодарить случай, приведший его сюда. Если бы передатчик был исправен и рация работала, то Ожогину вряд ли довелось бы сейчас сидеть в компании смелых патриотов Изволина и Тризны.
Повреждение было невелико, и через час связь с Большой землей была налажена. На лице Леонида появилась широкая улыбка. Энергично потирая руки, он произнес:
– Замечательно! Как вас благодарить, Никита Родионович!
– Вы не должны огорчаться, что передатчик не работал до сих пор, – проговорил Ожогин и тут же пояснил: – Вас запеленговали бы после второго же сеанса передачи: приборы показали бы точно местонахождение рации. В условиях городского подполья работать со стационарной радиоустановкой и не быть выловленным – почти невозможно. Надо или проводить каждый сеанс с нового места, или изобрести что-нибудь другое.
– Я все это знаю, меня обучали. Изобрести что-либо другое трудно, но я постараюсь соблюдать осторожность: передачу буду вести не более одного раза в две недели, и она будет занимать самое минимальное время – минуту-полторы.
Ночью, когда занятия Ожогина и Грязнова у Кибица подходили к концу, неожиданно явился служитель Юргенса.
– Господин Ожогин, прошу за мной, – сказал он сухо.
Никита Родионович вздрогнул. Вызов с занятий был делом необычным. Друзья переглянулись: после прихода Сашутки они жили в постоянной тревоге.
Кибиц, отрицательно относившийся к срыву занятий, на этот раз не проронил ни слова и как-то странно хихикнул.
Никита Родионович начал не спеша надевать пальто. Андрей стоял рядом и смотрел другу в лицо, ища ответа на тот же вопрос.
«Неужели они пропустили Зюкина и он уже виделся с Юргенсом?» – думал Никита Родионович, шагая по двору. Меры предосторожности, принятые группой Изволина, еще не снимали угрозы появления предателя Зюкина в доме Юргенса: ведь Зюкин мог связаться с Юргенсом через другое лицо или по телефону. И если это так, провал неизбежен. Надо принимать меры. Бежать сейчас, пока он еще не вошел в дом Юргенса! Пропуск в кармане, и пока хватятся – можно надежно укрыться. Никита Родионович окинул взглядом шедшего рядом служителя. Сбить с ног, пожалуй, не удастся – он слишком крупный. Единственный способ – остановиться, закурить, отстать на несколько шагов, а потом махнуть через забор на улицу. Но что будет с Андреем? Он в руках Кибица – а оттуда не уйдешь. Спастись самому и погубить товарища?..
Поднялись на крыльцо. Служитель открыл дверь.
В приемной, как обычно, господствовала тишина. Сразу же прошли в кабинет майора. В кабинете за своим письменным столом сидел Юргенс, а за приставным столиком – незнакомый человек в штатском.
Лицо у незнакомца было рыхлое, белое, с двойным подбородком.
– Садитесь, – сказал по-немецки незнакомец, не сводя глаз с Ожогина.
Ожогин опустился в кресло.
– Когда в последний раз вы видели своего брата?
Никита Родионович посмотрел на Юргенса, как бы спрашивая, отвечать ли на вопрос. Юргенс догадался о причине беспокойства Ожогина и объяснил:
– Полковник Марквардт.
Ожогин встал, загремев креслом.
Марквардт жестом вновь пригласил его сесть, достал из бокового кармана авторучку и начал что-то чертить на лежавшем перед ним листочке бумаги.
Ожогин сказал, что в последний раз он видел брата Константина в сороковом году.
– Где?
– В Минске.
– Зачем он попал в Минск?
– Приехал повидаться со мной перед отъездом в Ташкент.
– Его назначили в Среднюю Азию?
– Нет, он поехал туда по собственному желанию.
– А разве в центре он не мог устроиться?
– С пятном в биографии – арест отца – это не так просто.
– Профессия брата?
– Инженер-геолог.
– Где он сейчас?
Ожогин пожал плечами:
– Скорее всего, там же, в Средней Азии.
– А не на фронте?
– Нет. Он инвалид и от военной службы освобожден.
– А точное его местожительство?
Ожогин ответил, что, судя по письму, которое он получил перед самой войной, Константин имел намерение обосноваться в Ташкенте. Удалось ему это или нет – неизвестно.
– Он писал из Ташкента?
– Да, из Ташкента.
– Обратный адрес указывал?
– Главный почтамт, до востребования, если это можно считать адресом.
Беседа с самого начала приняла форму допроса. Марквардт быстро ставил вопросы и изредка поднимал голову, бросая на Ожогина короткие взгляды. Юргенс в разговор не вмешивался. Он казался безучастным ко всему, что происходило, – сейчас не он был здесь старшим.
– Если вы попросите брата оказать помощь вашему хорошему другу, он это сделает? – спросил Марквардт.
– Полагаю, что сделает.
– Даже если он и не знает этого человека?
– Даже и в этом случае.
Полковник протянул руку через стол. Юргенс подал ему фотографию, Марквардт на несколько секунд задержал на ней свой взгляд, затем положил на стол перед Ожогиным. Это была фотография Никиты Родионовича.
– Пишите, я буду диктовать, – он подал Ожогину свою авторучку. – «Дорогой Костя! Посылаю свою копию с моим лучшим другом. Помоги ему во всем. Ему я обязан жизнью». – Марквардт навалился грудью на стол, всматриваясь в то, что писал Никита Родионович, потом добавил: – «Как я живу, он расскажет подробно»… Поставьте свою подпись…
Лишь только Ожогин покинул кабинет, служитель пропустил туда рослого, широкоплечего мужчину.
Остановившись посреди кабинета, вошедший вытянул руки по швам и представился:
– Ибрагимов Ульмас – Саткынбай.
Марквардт молча показал на кресло. Вошедший сел. Это был уже немолодой, лет за сорок, но без единой седины в блестящих черных волосах, человек. Уставившись неподвижным взором в пол, он ожидал начала разговора.
– Когда вы покинули родину?
– В двадцать четвертом году.
Юргенс пояснил:
– Его отец был ханским советником, а затем басмаческим курбаши и погиб от рук красных.
– Кур-ба-ши… кур-ба-ши… – поглядывая на потолок, произнес полковник. – Это…
– Командир самостоятельного басмаческого отряда, – подсказал Юргенс.
– Сколько вам было лет, когда вы покинули родину? – спросил Марквардт.
Саткынбай потер рукой лоб, подумал, потом сказал:
– Должно быть, двадцать.
– Сейчас вам тридцать девять?
Саткынбай утвердительно кивнул.
– Готовы вернуться на родину?
– Готов, – Саткынбай ответил без особого энтузиазма, и это заметил наблюдавший за ним Марквардт.
– Где жили всё это время?
Саткынбай не торопясь рассказал, что с тридцать четвертого года он живет в Германии, до этого три года был в Турции, откуда его вывез немецкий капитан Циглер, а в Турцию попал из Ирана. В Турции остался его старший брат – сотрудник эмигрантской газеты.
Опять заговорил Марквардт. Он предупредил Саткынбая, что ехать придется надолго и осесть прочно. То, что предстоит сделать, требует не одного года. Надо освоиться с новой обстановкой, восстановить старые связи, обзавестись новыми. Подробно с ним будет говорить господин Юргенс, а он хочет обратить внимание на главное. Главная задача Саткынбая – подыскать надежных людей, способных выполнить любое задание.
– Друзья у вас в Узбекистане есть? – спросил Марквардт.
– Есть, – ответил за Саткынбая Юргенс. – В конце ноября были выброшены два человека.
– Хорошо. Дадим еще связь, которую надо использовать. На вашей родине живет русский инженер Ожогин, брат которого служит Германии, как и вы. Надо найти его и передать эту фотокарточку…
– Ожогин и Грязнов вами проверены? – обратился Марквардт к Юргенсу, когда Саткынбай вышел.
Юргенс потер пальцем переносицу.
– Особой проверки, по-моему, не требуется – ведь они явились с собственноручным письмом Брехера. Не верить Брехеру я не имею оснований…
– Это еще ничего не значит, – прервал его Марквардт.
– Я понимаю, – склонил голову Юргенс, – а поэтому подчеркиваю, что особой проверки не требуется. Но то, что элементарно необходимо, я предпринял. Слежка показала, что они поддерживают связь с лицами, не внушающими подозрений. И слежку я снял. Просмотром их вещей и карманов регулярно занимается квартирная хозяйка. Пытался вмешаться в это дело Гунке, но осрамился.
– Как это понимать?
Юргенс рассказал историю с горбуном.
Марквардт рассмеялся.
– Все же не будет лишним еще что-либо предпринять, – посоветовал он. – Сложного ничего не затевайте, а так, легонькую провокацию, что-нибудь вроде письмеца от патриотов города. Интересно, как они поступят…
– Хорошо, – согласился Юргенс….
В половине второго был подан лимузин для полковника.
Проводив шефа до машины, Юргенс вернулся в кабинет. Верный своему постоянному правилу, он перед сном позвонил коменданту города и осведомился, не произошло ли чего-либо чрезвычайного. С такой же целью последовал звонок начальнику гарнизона. Затем Юргенс проверил замки ящиков и сейфа. Когда рука его уже потянулась к выключателю, чтобы погасить настольную лампу, он заметил исписанный Марквардтом листок бумаги. На нем красовались скрипичный ключ, маленькая церквушка с колокольнями, парусная лодка, названия различных городов, женская головка… Юргенс улыбнулся и, намереваясь бросить листок в корзину, взял его в руки. На уголке листка рядом с вопросительным знаком стояло дробное число «209/902». Юргенс вздрогнул. Что это такое? Нелепое совпадение цифр или умысел? Неужели полковник знает?.. Кто мог рассказать ему эту тайну, и тем более сейчас, во время войны? Чем это все может окончиться для него, Юргенса?
Под номером 209/902 он был записан как тайный сотрудник американской разведывательной службы. Никто, кроме Гольдвассера, не знал его номера.
Юргенс нервно зашагал по комнате. Возникали бесчисленные догадки, однако ни одна из них не давала убедительного ответа на вопрос. Он открыл стенной шкаф, налил бокал вина и залпом выпил.
Потом вернулся к столу, взял листок, намереваясь уничтожить его, но задумался и, аккуратно сложив, спрятал во внутренний карман…
Примерно в это же время из пекарни вышел Грязнов, пробравшийся в подполье тотчас после окончания занятий у Кибица. Он постарался запомнить из услышанного главное: на родину пробирается враг и имя его Ибрагимов Ульмас – Саткынбай.
Спустя несколько дней, утром, на условном месте в городе, где посменно, круглые сутки несли дежурство патриоты, Сашутка увидел жену Пантелеича. Она приближалась верхом на мохнатой низкорослой лошаденке. Оказалось, что Зюкин с рассветом покинул Сосновку. Предатель, как Сашутка и предполагал, один не решился проделать путь от деревни до города, а взял в провожатые старшего полицая и старосту Пантелеича. Они втроем выехали на санях. Пантелеич проинструктировал жену и наказал ей кратчайшим путем мчаться в город.
Сашутка поблагодарил женщину и бросился к Изволину. Как быть? Встречать предателя в пути рискованно. Днем на этой дороге оживленное движение, да и присутствие такого провожатого, как старший полицай, осложняет дело. Решили усилить наблюдение за домом Юргенса. Сашутка, совершенно не спавший в прошедшую ночь, вынужден был весь этот день провести на ногах. Но предатель не показывался. К вечеру Сашутка, промерзший и проголодавшийся, решил спуститься в пекарню, обогреться и пообедать. За себя он оставил на дежурстве Игорька.
…Солнце медленно опускалось за крыши домов, холодные лучи его косо падали на макушки обледенелых деревьев, на трубы домов. Улица погружалась в полумрак. Мороз все крепчал.
Игорек с тревогой поглядывал на дверь дома Юргенса – его пугала близость темноты. Мальчик все чаще тер руки и дул на них, но это мало помогало. Пришлось пустить в ход снег. Жесткий, колючий, он вызывал боль в пальцах, но зато руки разогревались.
На правой ноге у Игорька был конек «снегурочка», и мальчик принялся с азартом кататься по утоптанному пешеходами тротуару Садовой улицы. Маршрут у Игорька был невелик – от угла до пекарни и обратно. Отталкиваясь левой ногой, он ловко скользил по снегу.
Улица пустела. Шедшая мимо пожилая женщина с ведрами посмотрела на Игорька и покачала головой:
– Шел бы домой, обмерзнешь ведь…
Игорек приуныл и, прислонившись к холодному стволу дерева, стал прислушиваться. Улица замерла в тревожной тишине.
Руки стали коченеть. Уже не хотелось их тереть обжигающим до боли снегом… «Где же застрял Сашутка?» – с тоской подумал мальчик и огляделся.
Прямо на него шел, не торопясь и вглядываясь в номера домов, человек. Одет он был в потрепанный полушубок и валенки с короткими голенищами. Около домов, номера которых разглядеть в темноте было трудно, он мигал карманным фонариком.
«Вдруг это тот?!»
Незнакомец перешел на противоположную сторону улицы, где стоял дом Юргенса, и направился к нему.
«Медлить нельзя, – решил Игорек, – так можно и прозевать». Игорек докатил до пекарни и юркнул во двор. Сашутка, привалившись к столу, спал с зажатым куском хлеба в руке.
– Саша, а Саша! Скорее – там ходит какой-то…
Сон отлетел мгновенно. Сашутка вскочил, оправил шинель, нарукавник и уже на ходу бросил товарищам:
– На всякий случай веревку приготовьте…
Когда Сашутка показался во дворе пекарни, незнакомец уже стоял недалеко от дома Юргенса. В его позе чувствовалась нерешительность. Он один раз уже прошел мимо особняка, присматриваясь к нему.
Сашутка медленно направился к незнакомцу и, не доходя метров десяти, узнал Зюкина. Сердце начало отчаянно прыгать. Стоит предателю сделать несколько шагов, поднять руку к кнопке звонка – и совершится страшное, непоправимое. Но Сашутка этого не допустит! Не напрасно он почти на два месяца потерял покой, не напрасно тонул в болоте, бродил по лесу, голодал, не напрасно его боевые друзья подпольщики ни днем, ни ночью не смыкали глаз, наблюдая за особняком Юргенса. Справедливость восторжествует, и предатель получит по заслугам.
Зюкин, увидевший перед собой человека в полицейской форме, принял его за часового, охраняющего дом.
«Часовой» деликатно поднес руку к головному убору.
Ожогин шел по усыпанному снегом тротуару, не теряя из виду Игорька. Мальчик шагал быстро и уверенно, не оглядываясь, не останавливаясь. Он вывел Никиту Родионовича на окраину города. Здесь уже не было тротуаров, мостовая с протоптанными пешеходами тропинками вела на выгон. Вдали чернели контуры соснового бора. Небольшие деревянные дома с палисадниками, обнесенные заборами, стояли поодаль друг от друга.
Большинство деревьев было вырублено на топливо. Из-за заборов сиротливо выглядывал молодняк.
Игорек остановился возле небольшого, выходившего тремя окнами на улицу домика, присел на лавку у ворот и поднял края своей ушанки. Это был условный сигнал. Ожогин замедлил шаг. Игорек встал с лавки, прошел несколько домов и повернул навстречу Никите Родионовичу – он проверял, нет ли за Ожогиным «хвоста». Убедившись, что улица пуста, Игорек юркнул во двор. Его примеру последовал Никита Родионович.
Во дворе их встретил звонким лаем небольшой лохматый пес. Он рвался с привязи и бросался к калитке.
На лай из дома вышел высокий, худой мужчина. Судя по описанию Изволина, это был Игнат Нестерович Тризна. Он был в поношенном шерстяном свитере и спортивных брюках, заправленных в сапоги. Большие глаза его горели каким-то внутренним жаром.
– Верный! На место! – крикнул Тризна и, схватившись рукой за грудь, закашлялся. (Пес послушно завилял кудлатым хвостом и полез в деревянную будку.) – Проходите в дом, а то он не успокоится.
Дом состоял из двух комнат и передней. Внутри было чисто, уютно.
Тризна усадил гостей в первой комнате и заговорил. У него был приятный, грудной голос.
– Товарищ Ожогин?
– Да.
– Говорил мне о вас Денис Макарович… – Тризна посмотрел на Ожогина долгим, внимательным взглядом. – Обещали передатчик наладить?
– Попытаюсь.
– Что ж, раз знание в этом деле есть, наладите. Мы с пекарней тоже попытались – и получилось…
Игнат Нестерович рассказал, что пекарня уже начала работать и выпекает раз в сутки хлеб по нарядам городской управы. Тризна в ней на правах главного пекаря и заведующего. Помогают ему два человека.
– Подкоп под одной комнатой? – поинтересовался Никита Родионович.
– Под тремя. Я там везде норы сделал. И слышно все слово в слово. Правда, пол старый, скрипит сильно, когда ходят.
Снова начался приступ мучительного кашля. Лицо Игната Нестеровича исказилось, потемнело. Он придержал рукой грудь, как бы пытаясь облегчить боль.
«Тает парень на глазах», – говорил о Тризне Денис Макарович. Сейчас, наблюдая за Тризной, Ожогин понял страшный смысл этих слов.
Наконец кашель стих. Тризна тяжело вздохнул и покачал головой.
– Вы слышали что-нибудь о гестаповце Родэ? – неожиданно спросил он Ожогина.
– Да, кое-что слышал.
– Родэ – бешеная собака, – мрачно продолжал Тризна. – Никто из подпольщиков не вышел живым из его рук. На допросах он жестоко истязает свои жертвы, глумится над ними. Он задушил собственными руками дочь патриота-коммуниста Клокова, отказавшуюся открыть местонахождение отца. От его рук погибли верные сыны Родины: Ребров, Мамулов, Клецко, Захарьян. Кто попадал к Родэ, тот уже не выходил на свободу. Подполье решило с ним покончить и нуждается в вашей помощи.
– Какую же помощь могу вам оказать я? – удивленно спросил Никита Родионович.
– Мне известно, что вы познакомились с Тряскиной, а она работает у Родэ переводчицей.
Игнат Нестерович посмотрел на сидящего тут же Игорька.
– Пойди-ка, хлопчик, к тете Жене и Вовке. Они там скучают без тебя, – попросил он мальчика.
Тот положил книжку на подоконник и направился во вторую комнату.
Игнат Нестерович прикрыл за Игорьком дверь и, откашлявшись в кулак, вновь сел против Никиты Родионовича.
– Надо использовать ваше знакомство, – продолжил он свою мысль.
– Каким образом?
– Тряскина ненавидит Родэ: он издевается над ней, всячески ее унижает, – Тризна встал и прошелся по комнате. – Вам, товарищ Ожогин, надо через Тряскину разузнать, какие дома в городе посещает Родэ, где он ночует, узнать расположение комнат в его квартире… Это просьба подполья.
Никита Родионович в знак согласия кивнул головой.
– Ну вот и договорились… Теперь я сведу вас на радиостанцию.
Игнат Нестерович позвал из второй комнаты жену и познакомил ее с Никитой Родионовичем. У Евгении Демьяновны было бледное, болезненное лицо, продолговатые глаза, губы с поднятыми уголками, мягкий овал лица.
– Мы пойдем, Женя, – коротко сказал Игнат Нестерович, – а ты с ребятами посмотри за улицей.
Видимо, уже не раз приходилось Евгении Демьяновне выполнять обязанности дозорного. Не задавая никаких вопросов, она кивнула головой, оделась и вместе с сыном – мальчиком лет пяти – и Игорьком вышла из дома.
– Мучается со мной, бедняга! – с глубокой грустью сказал Тризна, глядя вслед ушедшей жене, и начал свертывать цыгарку из махорки.
– Зачем вы курите?
– Какая разница! – Игнат Нестерович безнадежно махнул рукой.
В комнату вернулся Игорек и сообщил, что на улице никого не видно.
Игнат Нестерович повел Ожогина во двор, огороженный с одной стороны кирпичной, а с другой – деревянной стеной. В глубине двора стоял большой, позеленевший от времени и покрывшийся мохом рубленый сарай с лестницей, ведущей на сеновал.
Тризна подошел к собачьей будке. Увидев постороннего, пес зло зарычал.
– Свой, Верный, свой, – успокоил пса Игнат Нестерович и отодвинул в сторону будку.
Под ней оказалось деревянное творило, замаскированное сеном.
– Когда-то погреб был, а теперь мы его для других целей приспособили, – пояснил Игнат Нестерович и поднял творило. – Лезьте, а я подержу.
Деревянная лесенка в восемь-десять ступенек круто повела вниз. Ожогин сделал несколько шагов и остановился перед деревянной стеной. Оказалось, что это дверь, ведущая непосредственно в погреб.
Игнат Нестерович открыл ее, и Ожогин увидел освещенного двумя коптилками человека. Он сидел в углу погреба за небольшим столом и слушал радио.
– Знакомьтесь: Леонид Изволин.
Бросив взгляд на вошедших, молодой человек поправил наушники, продолжая что-то записывать на листке бумаги.
– Сейчас новости узнаем, – сказал Тризна и пододвинул Никите Родионовичу пустой ящик.
Ожогин сел, осмотрелся. В погребе было тепло. Позади стола, вплотную к задней стене, стоял широкий дощатый топчан с матрацем и подушкой. Топчан был велик, и Никита Родионович подумал, что сколотили его, видимо, здесь – пронести топчан через творило было невозможно. В стенах виднелись глубокие квадратные ниши, а в них – прессованный тол, аммонал, капсюли, детонаторы, мотки запального шнура, ручные гранаты, зажигательные шарики. На деревянном колышке, вбитом в стену, висели два дробовых ружья, русская полуавтоматическая винтовка и немецкий автомат.
– Наша святая святых, – сказал Игнат Нестерович и сдержал просившийся наружу кашель.
– А не опасно? – спросил Ожогин, кивнув в сторону ниш.
Игнат Нестерович пожал плечами. Конечно, опасно, соседство не особенно приятное, но ничего другого не придумаешь, приходится мириться.
Леонид Изволин сбросил наушники и, подойдя к Никите Родионовичу, протянул руку:
– Здравствуйте! Давно вас поджидаю.
Леонид, как и отец, был, видимо, спокоен по характеру, нетороплив в движениях и чуточку близорук. Леонид попросил Ожогина посмотреть рацию. Сколько времени он бьется над ней, а ничего не получается.
Марка рации была знакома Никите Родионовичу. Он вынул лампы, детали, разложил их на столе и принялся осматривать аппаратуру.
– Вы тут безвыходно? – спросил Ожогин.
Леонид развел руками:
– Что ж поделаешь! Я в городе вырос, появляться на улицах опасно – сразу опознают… Ты говорил с товарищем Ожогиным насчет Родэ? – неожиданно обратился он к Тризне.
Тот коротко кивнул головой.
– Ну и как?
– Как будто договорились. Попробуем, – ответил за Тризну Никита Родионович.
– Это задание руководства подполья, – уточнил Леонид.
– Я уже говорил, – вставил Тризна. – Он согласен.
Копаясь в рации, Никита Родионович думал о том, что нужно благодарить случай, приведший его сюда. Если бы передатчик был исправен и рация работала, то Ожогину вряд ли довелось бы сейчас сидеть в компании смелых патриотов Изволина и Тризны.
Повреждение было невелико, и через час связь с Большой землей была налажена. На лице Леонида появилась широкая улыбка. Энергично потирая руки, он произнес:
– Замечательно! Как вас благодарить, Никита Родионович!
– Вы не должны огорчаться, что передатчик не работал до сих пор, – проговорил Ожогин и тут же пояснил: – Вас запеленговали бы после второго же сеанса передачи: приборы показали бы точно местонахождение рации. В условиях городского подполья работать со стационарной радиоустановкой и не быть выловленным – почти невозможно. Надо или проводить каждый сеанс с нового места, или изобрести что-нибудь другое.
– Я все это знаю, меня обучали. Изобрести что-либо другое трудно, но я постараюсь соблюдать осторожность: передачу буду вести не более одного раза в две недели, и она будет занимать самое минимальное время – минуту-полторы.
Ночью, когда занятия Ожогина и Грязнова у Кибица подходили к концу, неожиданно явился служитель Юргенса.
– Господин Ожогин, прошу за мной, – сказал он сухо.
Никита Родионович вздрогнул. Вызов с занятий был делом необычным. Друзья переглянулись: после прихода Сашутки они жили в постоянной тревоге.
Кибиц, отрицательно относившийся к срыву занятий, на этот раз не проронил ни слова и как-то странно хихикнул.
Никита Родионович начал не спеша надевать пальто. Андрей стоял рядом и смотрел другу в лицо, ища ответа на тот же вопрос.
«Неужели они пропустили Зюкина и он уже виделся с Юргенсом?» – думал Никита Родионович, шагая по двору. Меры предосторожности, принятые группой Изволина, еще не снимали угрозы появления предателя Зюкина в доме Юргенса: ведь Зюкин мог связаться с Юргенсом через другое лицо или по телефону. И если это так, провал неизбежен. Надо принимать меры. Бежать сейчас, пока он еще не вошел в дом Юргенса! Пропуск в кармане, и пока хватятся – можно надежно укрыться. Никита Родионович окинул взглядом шедшего рядом служителя. Сбить с ног, пожалуй, не удастся – он слишком крупный. Единственный способ – остановиться, закурить, отстать на несколько шагов, а потом махнуть через забор на улицу. Но что будет с Андреем? Он в руках Кибица – а оттуда не уйдешь. Спастись самому и погубить товарища?..
Поднялись на крыльцо. Служитель открыл дверь.
В приемной, как обычно, господствовала тишина. Сразу же прошли в кабинет майора. В кабинете за своим письменным столом сидел Юргенс, а за приставным столиком – незнакомый человек в штатском.
Лицо у незнакомца было рыхлое, белое, с двойным подбородком.
– Садитесь, – сказал по-немецки незнакомец, не сводя глаз с Ожогина.
Ожогин опустился в кресло.
– Когда в последний раз вы видели своего брата?
Никита Родионович посмотрел на Юргенса, как бы спрашивая, отвечать ли на вопрос. Юргенс догадался о причине беспокойства Ожогина и объяснил:
– Полковник Марквардт.
Ожогин встал, загремев креслом.
Марквардт жестом вновь пригласил его сесть, достал из бокового кармана авторучку и начал что-то чертить на лежавшем перед ним листочке бумаги.
Ожогин сказал, что в последний раз он видел брата Константина в сороковом году.
– Где?
– В Минске.
– Зачем он попал в Минск?
– Приехал повидаться со мной перед отъездом в Ташкент.
– Его назначили в Среднюю Азию?
– Нет, он поехал туда по собственному желанию.
– А разве в центре он не мог устроиться?
– С пятном в биографии – арест отца – это не так просто.
– Профессия брата?
– Инженер-геолог.
– Где он сейчас?
Ожогин пожал плечами:
– Скорее всего, там же, в Средней Азии.
– А не на фронте?
– Нет. Он инвалид и от военной службы освобожден.
– А точное его местожительство?
Ожогин ответил, что, судя по письму, которое он получил перед самой войной, Константин имел намерение обосноваться в Ташкенте. Удалось ему это или нет – неизвестно.
– Он писал из Ташкента?
– Да, из Ташкента.
– Обратный адрес указывал?
– Главный почтамт, до востребования, если это можно считать адресом.
Беседа с самого начала приняла форму допроса. Марквардт быстро ставил вопросы и изредка поднимал голову, бросая на Ожогина короткие взгляды. Юргенс в разговор не вмешивался. Он казался безучастным ко всему, что происходило, – сейчас не он был здесь старшим.
– Если вы попросите брата оказать помощь вашему хорошему другу, он это сделает? – спросил Марквардт.
– Полагаю, что сделает.
– Даже если он и не знает этого человека?
– Даже и в этом случае.
Полковник протянул руку через стол. Юргенс подал ему фотографию, Марквардт на несколько секунд задержал на ней свой взгляд, затем положил на стол перед Ожогиным. Это была фотография Никиты Родионовича.
– Пишите, я буду диктовать, – он подал Ожогину свою авторучку. – «Дорогой Костя! Посылаю свою копию с моим лучшим другом. Помоги ему во всем. Ему я обязан жизнью». – Марквардт навалился грудью на стол, всматриваясь в то, что писал Никита Родионович, потом добавил: – «Как я живу, он расскажет подробно»… Поставьте свою подпись…
Лишь только Ожогин покинул кабинет, служитель пропустил туда рослого, широкоплечего мужчину.
Остановившись посреди кабинета, вошедший вытянул руки по швам и представился:
– Ибрагимов Ульмас – Саткынбай.
Марквардт молча показал на кресло. Вошедший сел. Это был уже немолодой, лет за сорок, но без единой седины в блестящих черных волосах, человек. Уставившись неподвижным взором в пол, он ожидал начала разговора.
– Когда вы покинули родину?
– В двадцать четвертом году.
Юргенс пояснил:
– Его отец был ханским советником, а затем басмаческим курбаши и погиб от рук красных.
– Кур-ба-ши… кур-ба-ши… – поглядывая на потолок, произнес полковник. – Это…
– Командир самостоятельного басмаческого отряда, – подсказал Юргенс.
– Сколько вам было лет, когда вы покинули родину? – спросил Марквардт.
Саткынбай потер рукой лоб, подумал, потом сказал:
– Должно быть, двадцать.
– Сейчас вам тридцать девять?
Саткынбай утвердительно кивнул.
– Готовы вернуться на родину?
– Готов, – Саткынбай ответил без особого энтузиазма, и это заметил наблюдавший за ним Марквардт.
– Где жили всё это время?
Саткынбай не торопясь рассказал, что с тридцать четвертого года он живет в Германии, до этого три года был в Турции, откуда его вывез немецкий капитан Циглер, а в Турцию попал из Ирана. В Турции остался его старший брат – сотрудник эмигрантской газеты.
Опять заговорил Марквардт. Он предупредил Саткынбая, что ехать придется надолго и осесть прочно. То, что предстоит сделать, требует не одного года. Надо освоиться с новой обстановкой, восстановить старые связи, обзавестись новыми. Подробно с ним будет говорить господин Юргенс, а он хочет обратить внимание на главное. Главная задача Саткынбая – подыскать надежных людей, способных выполнить любое задание.
– Друзья у вас в Узбекистане есть? – спросил Марквардт.
– Есть, – ответил за Саткынбая Юргенс. – В конце ноября были выброшены два человека.
– Хорошо. Дадим еще связь, которую надо использовать. На вашей родине живет русский инженер Ожогин, брат которого служит Германии, как и вы. Надо найти его и передать эту фотокарточку…
– Ожогин и Грязнов вами проверены? – обратился Марквардт к Юргенсу, когда Саткынбай вышел.
Юргенс потер пальцем переносицу.
– Особой проверки, по-моему, не требуется – ведь они явились с собственноручным письмом Брехера. Не верить Брехеру я не имею оснований…
– Это еще ничего не значит, – прервал его Марквардт.
– Я понимаю, – склонил голову Юргенс, – а поэтому подчеркиваю, что особой проверки не требуется. Но то, что элементарно необходимо, я предпринял. Слежка показала, что они поддерживают связь с лицами, не внушающими подозрений. И слежку я снял. Просмотром их вещей и карманов регулярно занимается квартирная хозяйка. Пытался вмешаться в это дело Гунке, но осрамился.
– Как это понимать?
Юргенс рассказал историю с горбуном.
Марквардт рассмеялся.
– Все же не будет лишним еще что-либо предпринять, – посоветовал он. – Сложного ничего не затевайте, а так, легонькую провокацию, что-нибудь вроде письмеца от патриотов города. Интересно, как они поступят…
– Хорошо, – согласился Юргенс….
В половине второго был подан лимузин для полковника.
Проводив шефа до машины, Юргенс вернулся в кабинет. Верный своему постоянному правилу, он перед сном позвонил коменданту города и осведомился, не произошло ли чего-либо чрезвычайного. С такой же целью последовал звонок начальнику гарнизона. Затем Юргенс проверил замки ящиков и сейфа. Когда рука его уже потянулась к выключателю, чтобы погасить настольную лампу, он заметил исписанный Марквардтом листок бумаги. На нем красовались скрипичный ключ, маленькая церквушка с колокольнями, парусная лодка, названия различных городов, женская головка… Юргенс улыбнулся и, намереваясь бросить листок в корзину, взял его в руки. На уголке листка рядом с вопросительным знаком стояло дробное число «209/902». Юргенс вздрогнул. Что это такое? Нелепое совпадение цифр или умысел? Неужели полковник знает?.. Кто мог рассказать ему эту тайну, и тем более сейчас, во время войны? Чем это все может окончиться для него, Юргенса?
Под номером 209/902 он был записан как тайный сотрудник американской разведывательной службы. Никто, кроме Гольдвассера, не знал его номера.
Юргенс нервно зашагал по комнате. Возникали бесчисленные догадки, однако ни одна из них не давала убедительного ответа на вопрос. Он открыл стенной шкаф, налил бокал вина и залпом выпил.
Потом вернулся к столу, взял листок, намереваясь уничтожить его, но задумался и, аккуратно сложив, спрятал во внутренний карман…
Примерно в это же время из пекарни вышел Грязнов, пробравшийся в подполье тотчас после окончания занятий у Кибица. Он постарался запомнить из услышанного главное: на родину пробирается враг и имя его Ибрагимов Ульмас – Саткынбай.
Спустя несколько дней, утром, на условном месте в городе, где посменно, круглые сутки несли дежурство патриоты, Сашутка увидел жену Пантелеича. Она приближалась верхом на мохнатой низкорослой лошаденке. Оказалось, что Зюкин с рассветом покинул Сосновку. Предатель, как Сашутка и предполагал, один не решился проделать путь от деревни до города, а взял в провожатые старшего полицая и старосту Пантелеича. Они втроем выехали на санях. Пантелеич проинструктировал жену и наказал ей кратчайшим путем мчаться в город.
Сашутка поблагодарил женщину и бросился к Изволину. Как быть? Встречать предателя в пути рискованно. Днем на этой дороге оживленное движение, да и присутствие такого провожатого, как старший полицай, осложняет дело. Решили усилить наблюдение за домом Юргенса. Сашутка, совершенно не спавший в прошедшую ночь, вынужден был весь этот день провести на ногах. Но предатель не показывался. К вечеру Сашутка, промерзший и проголодавшийся, решил спуститься в пекарню, обогреться и пообедать. За себя он оставил на дежурстве Игорька.
…Солнце медленно опускалось за крыши домов, холодные лучи его косо падали на макушки обледенелых деревьев, на трубы домов. Улица погружалась в полумрак. Мороз все крепчал.
Игорек с тревогой поглядывал на дверь дома Юргенса – его пугала близость темноты. Мальчик все чаще тер руки и дул на них, но это мало помогало. Пришлось пустить в ход снег. Жесткий, колючий, он вызывал боль в пальцах, но зато руки разогревались.
На правой ноге у Игорька был конек «снегурочка», и мальчик принялся с азартом кататься по утоптанному пешеходами тротуару Садовой улицы. Маршрут у Игорька был невелик – от угла до пекарни и обратно. Отталкиваясь левой ногой, он ловко скользил по снегу.
Улица пустела. Шедшая мимо пожилая женщина с ведрами посмотрела на Игорька и покачала головой:
– Шел бы домой, обмерзнешь ведь…
Игорек приуныл и, прислонившись к холодному стволу дерева, стал прислушиваться. Улица замерла в тревожной тишине.
Руки стали коченеть. Уже не хотелось их тереть обжигающим до боли снегом… «Где же застрял Сашутка?» – с тоской подумал мальчик и огляделся.
Прямо на него шел, не торопясь и вглядываясь в номера домов, человек. Одет он был в потрепанный полушубок и валенки с короткими голенищами. Около домов, номера которых разглядеть в темноте было трудно, он мигал карманным фонариком.
«Вдруг это тот?!»
Незнакомец перешел на противоположную сторону улицы, где стоял дом Юргенса, и направился к нему.
«Медлить нельзя, – решил Игорек, – так можно и прозевать». Игорек докатил до пекарни и юркнул во двор. Сашутка, привалившись к столу, спал с зажатым куском хлеба в руке.
– Саша, а Саша! Скорее – там ходит какой-то…
Сон отлетел мгновенно. Сашутка вскочил, оправил шинель, нарукавник и уже на ходу бросил товарищам:
– На всякий случай веревку приготовьте…
Когда Сашутка показался во дворе пекарни, незнакомец уже стоял недалеко от дома Юргенса. В его позе чувствовалась нерешительность. Он один раз уже прошел мимо особняка, присматриваясь к нему.
Сашутка медленно направился к незнакомцу и, не доходя метров десяти, узнал Зюкина. Сердце начало отчаянно прыгать. Стоит предателю сделать несколько шагов, поднять руку к кнопке звонка – и совершится страшное, непоправимое. Но Сашутка этого не допустит! Не напрасно он почти на два месяца потерял покой, не напрасно тонул в болоте, бродил по лесу, голодал, не напрасно его боевые друзья подпольщики ни днем, ни ночью не смыкали глаз, наблюдая за особняком Юргенса. Справедливость восторжествует, и предатель получит по заслугам.
Зюкин, увидевший перед собой человека в полицейской форме, принял его за часового, охраняющего дом.
«Часовой» деликатно поднес руку к головному убору.