Георгий Ланской. Оглянись на пороге

Георгий Ланской
Оглянись на пороге

Пролог

   Самыми мучительными оказались последние минуты, перед тем как закрылся занавес.
   Стоя на краю сцены и принимая заслуженные овации, она с трудом удерживала громадную охапку разномастных букетов, приседала в реверансах и улыбалась. Зал, уже не темная яма с притаившимися хищниками, неистовствовал, завывая десятком глоток. И в этом реве восторга не было ничего приятного, хотя скажи кто об этом раньше, она бы рассмеялась. Публика, настороженно следившая за каждым движением танцоров, к концу спектакля всегда превращалась в союзника, как бы плохо они ни выступали. Воспитание не позволяло закидать проштрафившихся тухлыми яйцами, а критикам – разнести постановку в пух и прах.
   Пыль, поднятая выступавшими, еще не осела. От нее першило в горле, сухом, как наждак. Свет прожекторов бил в глаза, слепил, заставляя щуриться и моргать. То тут, то там слепили яркие вспышки фотоаппаратов. Хорошо, если хотя бы на половине снимков она выйдет не с перекошенным лицом и закатившимися глазами.
   Заметив, что внизу кто-то направил на нее алчный объектив камеры, она ловко отгородилась букетом. Наплевать!
   Наплевать! Наплевать!
   Спина, где-то под лопаткой, болела так, словно в нее вкручивали раскаленный шуруп, и от этой боли, немилосердной и жестокой, едва удавалось держаться на ногах. Колени ходили ходуном. Оставалось надеяться, что изголодавшийся по премьерам зритель не заметит, что ведущая артистка шатается, как пьяная.
   Он и не замечал.
   По лицу текли слезы, и те, которые сидят там, внизу, отделенные огнями рампы, думали: от чувств – и несли цветы, не замечая застывшей улыбки-оскала, которую танцовщица еле держала на лице, превозмогая боль и дурноту, накатывающую волнами. Она, чувствуя, что сейчас упадет, вцепилась в букет, как в спасательный круг, стиснув зубы, когда шипы роз прокололи кожу. Дурнота сразу отступила, колыхаясь на краю подсознания серой, вязкой тучей.
   От партнеров разило потом, словно от взмыленных лошадей, и сегодня этот резкий запах казался особенно отвратительным. Спина была мокрой, и ей казалось – от крови. Наверное, нечто подобное чувствуют птицы, когда им ломают крылья.
   Занавес закрылся, чтобы спустя мгновение открыться вновь. Стоя в первом ряду, она дисциплинированно ждала, понимая, что это еще не конец. Сделала шаг к зрителям, грациозно склонилась, пережидая шквал аплодисментов. Теперь цветы просто складывали к ее ногам. Словно к постаменту.
   Тяжелый бархат неохотно пополз к центру, отсекая от публики, уже растекающейся к выходам за своими пальто и куртками. Скрываемые вишневыми складками танцоры устало расходились по гримеркам, едва оказавшись в тени. И только она да ее партнер держались до самого конца, пока не сомкнулась последняя щелочка. И тогда, с трудом перебирая ногами, она поплелась переодеваться, чувствуя, как спину скручивает стальной проволокой.

Часть 1. Белое

   Каждое утро, сонным движением хлопнув по кнопке будильника, Ирина просыпалась, открывала глаза и пару минут лежала, прислушиваясь к своим ощущениям. Собственный организм представлялся ей в этот момент механизмом, в котором все либо было хорошо, либо предстояло отладить проверенными способами. От первых минут зависели не только физические данные, но и настроение. Именно поэтому приветствие, превратившееся в обязательный ритуал, всегда звучало по-разному.
   – Гутен морген, – вздохнула Ирина, вытянула руку, включив обогреватель-ветродуй, и еще немного покрутилась в кровати, подсунув ноги под безмятежно дрыхнувшего мужа. Тот, полный, влажный от пота, почмокал губами и сунул голову под подушку.
   «Хорошо ему, – завистливо подумала она. – Законный выходной, вставать никуда не надо!»
   Закутавшись в одеяло, женщина полежала еще немного, ожидая, пока обогреватель не превратит холодную комнату в нечто напоминающее пустыню, а потом неохотно встала навстречу своему утру, которое вовсе не обещало быть хорошим. Какое же оно хорошее, когда такой вот «гутен морген».
   Привычка классифицировать утра появилась у нее после книги «Двенадцать стульев», и, прочитав, Ирина удивилась той четкости, с какой Киса Воробьянинов проводил линию между хорошим утром и плохим. По его примеру, она, когда утром чувствовала себя хорошо, радостно говорила «Бонжур», вскакивала с постели и бежала на работу вприпрыжку. Все в этот день складывалось прекрасно: и в театре, и на занятиях, которые она проводила в Центре детского творчества. После можно было завалиться к подругам или пойти с мужем на выставку, в кино, ресторан, а то и просто поваляться на диване с книжкой или посмотреть фильм.
   «Гутен морген» предполагал другое. Обычно осенью, когда отопление еще не давали, Ирина поднималась с постели мрачной, чувствуя неприятную ноющую боль в спине и правом бедре, долго копалась, выпивала на одну чашку кофе больше, чем положено, а потом пыталась прокрасться незамеченной мимо соседской двери. Причем в такие дни это почти никогда не удавалось.
   Домов, похожих на тот, в котором жила Ирина, в центре почти не осталось. Небольшая трехэтажка, из бывших коммуналок, в форме буквы «Г», стояла на бойком перекрестке, наискосок от торгового центра, плавно перетекавшего в рынок. Первый этаж целиком занимал банк, а немногочисленные квартиры – респектабельные жильцы, прельстившиеся громадными пространствами с высоченными потолками. Жить в этом доме было престижно, оттого старые жильцы охотно продавали квартиры местным нуворишам с большой пользой для себя. На вырученные деньги можно было купить квартиру новой планировки, а то и две.
   Новые хозяева быстро сориентировались, в складчину отремонтировали дом, выцыганив часть средств у банка с первого этажа, заперли двор на кодовый замок, воткнули грибок песочницы и несколько лавочек вокруг раскидистых кленов и приготовились наслаждаться жизнью. В конце концов, общество подобралось вполне респектабельное, спаянное партнерством в бизнесе, общими интересами и связями.
   Единственным дестабилизирующим элементом была баба Стеша.
   Жила она этажом ниже Ирины, занимая крохотную угловую однушку, которую наотрез отказывалась продавать, и люто ненавидела всех жильцов, осыпая их базарной бранью. Помимо них, на орехи доставалось правительству, городской администрации и простым прохожим. Жила Стеша на мизерную пенсию, собирала бутылки и картонные коробки. От помощи сердобольных соседей не только не отказывалась, но и искренне считала их ей обязанными.
   В плохие дни Ирина едва ли не на цыпочках старалась прошмыгнуть мимо двери соседки, но та словно с раннего утра занимала свой пост, приоткрывала дверь и бросала в спину ядовитое:
   – Проститутка!
   Чем ниже Ирина спускалась, тем громче высказывалась Стеша. А у дверей парадной оказывалась уже сопровождаемая хриплым лаем:
   – Проститутка! Шалава!
   Муж, когда она начинала жаловаться, лишь морщился, а то и похохатывал.
   – Далась тебе эта старая карга? – искренне удивлялся он. – Стеша же сумасшедшая. Чего ты хочешь, осень на дворе, у психов обострение. Ну поорет – и успокоится. Она уже на ладан дышит, скоро коньки отбросит.
   – Не верю, – мрачно возражала супруга. – Она нас всех переживет, по-моему.
   – Ну, поговори с ней. Или, хочешь, я? – предлагал он, и на этом разговор завершался. Говорить со Стешей не получалось. Бросая в спину оскорбления, она из квартиры не выходила, лишь приотворяла дверь, высовывая крючконосую голову. А со своей бутылочной охоты возвращалась задолго до того, как Ирина оказывалась дома, дверей не отпирала и в диалоги не вступала.
   Примечательно, что в дни, начинавшиеся с «бонжур», соседка почти никогда не высовывалась. Несколько раз Ирина, подметив такую особенность, говорила теплое, парящее «бонжур», чувствуя себя на «гутен морген», надеясь обмануть судьбу, но тут, к сожалению, осечек не бывало. Бабка, словно чуя нутром холодное немецкое приветствие, надуть себя не давала, караулила у дверей и обзывалась.
   Сегодняшнее утро было из плохих.
   Ирина обреченно постояла под душем, надеясь, что горячая вода разгонит хандру и, согрев когда-то травмированную спину, улучшит самочувствие. Потом, облачившись в тяжелый махровый халат, прошлепала на кухню, поставила на плиту кофе и, поежившись, приоткрыла окно.
   В лицо ударил холодный осенний воздух, перемешанный с шумом машин. Погода была отвратительная. С неба сыпалась водяная труха, затягивая улицу туманом. На углу мигал светофор, пропуская вереницу машин, а стайки нахохлившихся под зонтами пешеходов терпеливо ждали зеленого сигнала, чтобы потом как можно скорее проскакать грязную улицу на цыпочках.
   – Вот и осень, и лист в окно стучится, – задумчиво пропела Ирина неположенную по настроению песню, схватила из хлебницы сухарик и вцепилась в него зубами. Кофе зашипел, вздыбился пенкой и перевалился через край, заливая плиту.
   – Кто бы сомневался, – пробурчала женщина, торопливо выключила газ и, обжигаясь о чугунную решетку, промокнула бурую жижу губкой. Забравшись на табурет с ногами, Ирина бросила на стол газету, быстро просмотрела ее по диагонали, зацепившись взглядом лишь за задвинутую на задворки статью о недавней премьере.
   В родном театре решили поставить пьесу по мотивам повести Грина, доверив ее молодому амбициозному режиссеру с новомодным видением классического репертуара. Ирина, к счастью, в постановке не участвовала, на премьеру не пошла, здраво рассудив, что довольно ей и той вакханалии, что творилась на репетициях. От классической постановки осталась лишь урезанная музыка Юровского, а действующие лица сократились до трех: Ассоли, Грея и сказочника Эгля. Артисты в этой кастрированной постановке двигались словно замороженные, застывали в странных, нелепых позах, которые, по мнению постановщика, должны были символизировать глубину чувств. Однако балет на фоне драного грязно-алого полотнища публику не воодушевил, и после первого акта народ гуськом потянулся в раздевалку.
   Несмотря на явный провал, пресса к постановке отнеслась вполне благодушно, что Ирину не удивило.
   Провинция-с!
   Это тебе не Москва, где голодные и злые журналисты нещадно третируют даже самых заслуженных, выдающихся, великих. Времена другие. И тут, хочешь не хочешь, приходится либо соответствовать времени, пускаясь во все тяжкие, либо затаиться, не лезть под объективы камер, делая вид, что слава – пустое, а искусство – вечно. Хотя, если разобраться, и то и другое для карьеры губительно.
   Но это в Москве. Здесь все по-другому. Чем хороша провинция, так это связями: старообрядческими, с кумовством и панибратством, завязанными еще с советских времен. Именно тогда, в комсомоле, давно и прочно канувшем в Лету, воспитывались, знакомились бонзы, прочно сидящие сейчас в мягких креслах, заводили совместных детей и общий бизнес. И повинуясь звонку сверху, редактор мог легко снять критическую статью даже на самый провальный спектакль, поскольку обижать своих было «не принято». Свои потом бежали с жалобами в администрацию, которая мягко журила и грозилась отобрать госзаказ.
   Прихлебывая кофе, Ирина догрызла сухарик, убедив себя, что вполне сытно позавтракала. Занятия в школе не обещали быть тяжелыми, в воскресенье девочки приходили с утра, и после обеда преподавательница уже была свободна.
   «После трех прошвырнусь по магазинам, – размечталась она, возвращаясь в спальню, где похрапывал муж. – Куплю тот плед, под коровью шкуру, и какую-нибудь ерундовинку на шею, жемчуг или еще что, для радости. А потом можно и сходить куда-нибудь».
   Воздух в спальне, выжженный обогревателем, был сухим, с тяжелым пластмассовым запахом. Ирина выключила обогреватель и, распахнув шкаф, придирчиво оглядела гардероб.
   Помучиться или погреться?
   «Помучиться» предполагало красивый, но прохладный наряд, от которого в выстуженной студии толку будет немного. «Погреться» – что-то более практичное, утепленное, тяжелое, но все-таки, не будем лукавить, куда менее элегантное, чем летящие формы шелков и хлопка. И если бы сегодня не предполагалась прогулка по магазинам, а то и друзьям, она, не колеблясь, сделала бы выбор в пользу «погреться», как вчера. В октябре Ирина всегда мерзла и часто жертвовала красотой, лишь бы не простудиться.
   Чего вдруг Пушкин так восторгался осенью, этой унылой порой? Где тут очей очарование? Грязь, слякоть, холод.
   Презирая себя за слабость, она все-таки основательно утеплилась, выудив из шкафа плотные черные брючки и элегантный серый свитер с большим воротом. Точными движениями уложив волосы на прямой пробор, придирчиво посмотрела в зеркало, повертела головой и пошла к дверям.
   По лестнице Ирина шла невесомыми шагами, практически неслышными в гулкой тишине подъезда. Однако, стоило миновать площадку второго этажа, в спину ударил змеиный шепоток:
   – Прос-с-с-титутка, ш-ш-алава!
 
   Машина, разумеется, не завелась.
   Ирина выполнила все ритуальные действия, включая суетливую беготню вокруг синего «Форда Фокуса», попинала колесо, открыла капот и даже с минуту смотрела на неаппетитные внутренности автомобиля, села обратно и несколько раз повернула ключ в зажигании. «Форд» издал натужное «кхе-кхе-кхе», а потом и вовсе мстительно заткнулся. Женщина вздохнула, после чего решительно вышла из машины и направилась к воротам, сминая сапогами мокрую листву.
   Автомобиль нужно было отвезти в сервис еще недели две назад. Мотор подозрительно барахлил, отказываясь заводиться с первого раза, но мужу было некогда, а Ирина от технических премудростей приходила в тихий ужас, чем всегда пользовались механики, считая своим долгом облапошить лоховатую клиентку. И вот сегодня, в сволочной день «гутен морген», «Форд» сдох окончательно.
   У ворот стояла соседка, одной рукой держа вырывающуюся дочь, второй – сражаясь с кодовым замком. Тот не поддавался, дочка с ревом тянула в сторону лужи, где красиво плавали желтые кораблики листвы.
   – Наташа, здравствуй, – сказала Ирина, подходя ближе. Соседка обернулась, скривила губы, что, возможно, обозначало приветственную улыбку, и уступила место у калитки.
   – Здравствуй, Ирочка. А что это ты пешком сегодня?
   Ирина скупо улыбнулась, с силой рванула калитку и терпеливо подождала, пока мама вытащит наружу упирающуюся дочь.
   – А мы к бабушке вот, – торопливо сказала Наталья. – Пусть с внучкой повозится, чего ей на пенсии делать еще.
   Ирина вежливо склонила голову, мол, конечно, чего бабушке делать, и захлопнула калитку. Соседка шла рядом, почти бежала, волоча хнычущую дочь на буксире.
   – Алена, помолчи!.. Вот я и говорю: чего старухе на пенсии делать? Думаю, заброшу дочь, сама делами займусь или того… отдохну.
   Ирина снова кивнула, мол, разумеется, надо отдыхать, хотя сама, честно говоря, не понимала, от чего соседка может устать. Нет, маленький ребенок – это понятно, но ведь не грудничок давно. Полдня в садике, откуда его то к одной бабке забирали, то ко второй. Наталья же нигде не работала, сидела дома, гордо говоря любопытствующим:
   – Я – домохозяйка!
   Верилось в это с трудом, хотя бы потому, что домохозяева менялись регулярно. Ирина сама видела, как во двор вечерней порой заруливали машины, из которых выпархивала довольная Наталья. Кавалеры, степенно придерживая объемистые пузики, шмыгали в подъезд, низко наклоняя голову, хотя таиться было бесполезно. Всех их Ирина знала наперечет. На спектаклях именно эти лоснящиеся морды занимали первые ряды, к ним же приходилось ходить в администрацию, чтобы выбить очередные подати на обустройство театра или танцевального кружка. Деньги на театр балерина собирала один раз, после смерти главного спонсора Мержинского и таинственного исчезновения его жены, потому что с поддержкой было совсем туго. Унижалась перед власть имущими в основном директриса. Ирина в составе культурной делегации холодно молчала, вспоминая, что именно с этим чиновником накануне сидела в ресторане, пару раз танцевала и недвусмысленно пресекла попытки опустить толстую руку ниже талии.
   Где их цепляла Наталья, никто не знал, поскольку во властные структуры она ходов не имела. Обсуждая ее с подругой Юлькой, Ирина предположила, что соседку, хорошенькую, блондинистую, в чрезмерно коротких юбках, просто передают из рук в руки. Юлька с этим не соглашалась, уверяя, что та просто ловит очередного клиента в кабаке.
   – Придет в колготках в сеточку, сядет у стойки и будет смотреть томным взглядом. Кто ж мимо такой красоты пройдет? – хихикала она.
   – У нее одни чиновники в хахалях, – засомневалась Ирина.
   Подруга отмахнулась:
   – А то чиновники в кабаки не ходят. Или, думаешь, они святым духом питаются? Мне как-то попалась в руки распечатка их госзаказа. Ты вообще в курсе, что для нужд администрации закупаются даже презервативы?
   Иногда Ирина ловила на себе взгляд Натальи – холодный, дерзкий – и кожей чуяла неприязнь. Вот и сегодня, увидев подходящий троллейбус, танцовщица, даже не попрощавшись, побежала к остановке, делая вид, что страшно торопится.
   В троллейбусе по причине выходного народу было мало. Впереди, на обшарпанном кресле, восседала кондукторша, хмуро глядя в окно. Рядом с ней возилась стайка ребятишек лет семи, явно собиравшихся в кино на первый утренний сеанс. А у самых дверей, обхватив руками голову, дремал нетрезвый парень. Кондукторша посмотрела на Ирину и нехотя поднялась с нагретого места, неуклюже пробираясь по салону. Получив деньги, она сунула в ее руки билет.
   – Да не надо, я выхожу через две остановки, – отмахнулась Ирина.
   – И мне не надо, – фыркнула кондукторша. – А если контролер зайдет, я за вас штраф платить не буду! Берите.
   Ирина повиновалась. От зычного рыка кондукторши дремавший парень проснулся и, подняв голову, сфокусировал взгляд на новой пассажирке. На всякий случай она отошла ближе к дверям, не желая связываться. Уж больно крепким был выхлоп перегара, стойкого, явно вчерашнего. Стоя у выхода, женщина украдкой поглядывала в сторону парня.
   Молодой еще, лет двадцати семи. Правда, похмелье его явно не красило, вон какие круги под глазами. Пожалуй, хорош собой, смуглый, с длинными черными волосами, забранными в хвост, а-ля Бандерас в его знаменитом «Отчаянном», и глазищи такие же, цыганские или испанские.
   Она опустила взгляд ниже. Разглядеть фигуру, скрытую курткой, было непросто, а вот ноги, длинные, плотные, обтянутые забрызганными грязью кожаными штанами, были хороши.
   Профессиональная привычка, однако! Она как-то даже научилась со спины определять внешность мужчин и женщин, ориентируясь исключительно по ногам и полукружиям ягодиц, и почти никогда не ошибалась.
   Руки, которыми он придерживал нездоровую голову, тоже были красивыми, с длинными пальцами музыканта, которые, кстати, не мешало бы привести в порядок. Хотя бы траурную кайму грязи вычистить из-под ногтей.
   Троллейбус остановился, Ирина вышла почти с сожалением. Отойдя от остановки, женщина еще раз обернулась и увидела сквозь замурзанное стекло эти красивые испанские глаза, неотрывно смотревшие на нее.
 
   Хотя Ирина немного опоздала, она даже радовалась, что поехала не на машине. Погода к прогулкам не слишком располагала, было сыро, а тучи сыпали вниз колкую морось. Но у здания детского центра творчества было так хорошо, что Ирина невольно замедлила шаг, с наслаждением вдохнув запах влажной листвы. По обе стороны выложенной брусчаткой дорожки склонили мокрые кроны рябины с гроздьями крупных, красных ягод. Она опрометчиво потянулась к ветке, дернула на себя кисть и едва успела отпрянуть от обрушившегося на землю водопада.
   Украдкой, тщательно оглядевшись по сторонам в поисках невидимых соглядатаев, она раскусила пару ягод. Рот наполнила горечь, но Ирина дожевала ягоды и проглотила их. Ей даже показалось, что от этого вкуса стало немного теплее.
   У здания почему-то стояли люди, переговариваясь, неотрывно глядя на двери, откуда струился не то пар, не то дым. Почуяв неладное, женщина прибавила шагу, выскочила из рябиновой аллеи и лоб в лоб столкнулась с Владом.
   – О, привет, – удивился он. – Чего летишь как на пожар?
   – Привет, – торопливо выдохнула она и мотнула подбородком в сторону центра творчества. – Чего там случилось?
   – Отопление дали, ну на первом этаже труба и жахнула. Вода хлещет, весь вестибюль затопило. Так что вали домой, не будет сегодня занятий.
   Она нахмурилась и, щурясь, посмотрела на окна второго этажа.
   – А у нас как?
   Влад махнул рукой.
   – У нас все в порядке. Слава богу, нигде не течет. Я там проскочил по краешку, посмотрел. Тоже, знаешь ли, сердце екнуло. Если костюмы испортятся или паркет вздуется к чертям, можно будет месяц выкинуть, а мне деньги нужны…
   – Кому не нужны? – буркнула Ирина, вспомнив свою загнувшуюся машину.
   Влад Олейников преподавал в соседней студии, и поскольку на его занятия ходили желающие научиться спортивным и бальным танцам, клиентура была более обширной и разнообразной. В перерыве между занятиями Ирина с кружкой черного кофе заходила к нему в гости, с интересом наблюдая, как пыжатся взрослые дяди и тети, овладевая страстными па сальсы или пасадобля. Иногда топот стоял такой, что перекрывал гул города, но ей это нравилось. И танцорам тоже, судя по их разгоряченным потным лицам и той отчаянной схватке с собственным неповоротливым телом.
   – Приходи вечером в «Кристалл», – предложил Влад. – Я стриптиз буду танцевать.
   – Меня никогда не вдохновлял твой стриптиз, – усмехнулась Ирина.
   – Чего это?
   – Того. В него, рыба моя, надо больше тела вкладывать, а ты человек, испорченный бальными танцами. Даже стриптиз пытаешься превратить в высокое искусство. А там батманы никому не нужны. Да и мяско не мешало бы подкачать.
   – Там еще два парня будут выступать, новенькие, – пожал плечами Влад. – Жуткие неумехи. Пластики – ноль. Зато тела, как ты любишь, мясные. Оба гимнасты… ну, из неудачников. На шесте вытворяют нечто необыкновенное, смотрю и облизываюсь. Илька увидит – убьет…
   Ирина усмехнулась. То, что Влад – голубой, аж до синевы, знали все, хотя он достаточно неумело маскировался под натурала и даже упорно распускал слухи о грядущей женитьбе. На работе, впрочем, от коллег особо не таился, да и смысла не было после жуткой сцены, которую закатил ему ревнивый Илья Сахаров, певец из ночного клуба.
   – Илья тоже выступает сегодня? – быстро спросила она.
   – Не, он на корпоративе. Банк гуляет. Ручку красиво позолотили, мне бы так, – вздохнул Влад. – Ну что, придешь?
   Она пожала плечами.
   – Не знаю. Муж вряд ли захочет, надо компанию искать. Завтра все-таки рабочий день. Если смогу – приду…
   Ей казалось, что Владу абсолютно все равно, придет она или нет. Бросив торопливое «Пока!», он понесся по проспекту домой, с беспокойством поглядывая на небо.
   Ирина тоже задрала голову к облакам. Ей показалось, что они сгустились и, возможно, вот-вот перейдут к активным действиям, а зонт остался дома. От того, что занятия сорвались, она ничуть не расстроилась, быстро забежала в пару магазинчиков, а потом, перемерив обновки, зашла в кафе, где уселась у громадного окна-витрины, прихлебывая зеленый чай с одиноко лежащим на блюдечке не то пирожным, не то конфетой «рафаэлло»: белым кругляшом в кокосовой стружке, причем слишком сладким. С кухни восхитительно пахло мясом, но Ирина терпела, пообещав себе приготовить на ужин камбалу.
   Домой вернулась на два часа раньше положенного, что просто не могло кончиться хорошо. Сволочной день решил подкинуть еще один сюрприз.
   В прихожей она сразу споткнулась о сапоги: женские, пошлого красного колера, с вызывающим переплетением страз, ремешков и бантиков, совершенно девчоночьи. От смутно знакомого черного плаща на вешалке одуряюще несло сладкими карамельными духами. Из колонок музыкального центра грустно пела Шаде, а в спальне, под ритмичное поскрипывание, женский голос повторял как заведенный:
   – О, да, Сереженька, о, да…
   Не разуваясь, чеканя шаг, как юный гренадер, Ирина пошла к спальне, не заботясь, что грязные сапоги оставляют следы на ковре, и толкнула приоткрытую дверь…
   На кровати, на ее кровати, верхом на ее муже сидела Наталья, бесстыдно нависая над лицом супруга полными грудями. Когда та вскинула голову, разметав копну золотистых кудряшек, на лице появился самый настоящий ужас. Соседка застыла, а «Сереженька» неловко выгнулся и тоже уставился на дверь, вытаращив глаза.
   Ирина попятилась.
   Квартира, пропахшая карамельным парфюмом и сексом, вдруг показалась ей западней, и она бросилась прочь, не разбирая дороги. Добежав до выхода из подъезда, услышала позади торжествующий хохоток:
   – Прос-с-с-ститука! Ш-а-а-алава-а-а-а!
 
   Дверь жахнула так, что Наталья вздрогнула. Вытаращив глаза, она смотрела в проем, где все мерещилась фигура в широком пальто.
   – Господи, что это было? – промычал Сергей из подушек, в которых утопала его голова.
   – По-моему, твоя жена, – медленно произнесла Наталья.
   – Как же… ее минимум до двух не должно быть, – беспомощно произнес он, хмурясь. Соседка не ответила. Ее губы медленно расплывались в идиотской улыбке.
   М-да, ситуация как в анекдоте. Возвращается жена из командировки…
   Наталья глупо хихикнула. Ну не могла себя сдержать, видя нелепость всей ситуации. Жена на пороге, а муж в койке, голый, держит за задницу оседлавшую его любовницу, после чего глупо спрашивает: «Что это было?» Она рассмеялась и даже откинулась назад, ощущая его внутри себя. Сергей нахмурился: