Герасимов Ю. К.. Черкасов

   Концерты для красноармейцев оказались не основной заботой бригады. Артисты участвовали в избирательной кампании, встречались с местным населением, проводили беседы, в качестве представителей советского общества отвечали на бесчисленные вопросы.
   Условия, в которых проходили встречи со зрителями, были весьма своеобразными. В Новогрудке бригада попала на митинг, посвященный выборам в Народное собрание и проходивший в деревянном кинотеатре. Черкасова и Бабочкина сразу же пригласили в президиум.
   — Народ аплодирует, кричит «ура!», сплошной крик. Я никогда не видел такую возбужденную массу людей, — рассказывал потом Черкасов товарищам по театру. — Когда наши баянисты заиграли песню из «Искателей счастья», все начали приплясывать. Люди услышали свою родную музыку.
   Концерт окончился, но никто не расходился. Всем хотелось узнать как можно больше о советском образе жизни, который их хотя и манил, но о котором у них было еще немало самых превратных сведений. Все прибывшие актеры оказались в роли агитаторов. Черкасов, выступавший на митинге, решил показать свой киноролик, тот, что он брал на Дальний Восток, потом начал беседу со зрителями. Многое их поражало и прежде всего то, что знаменитый актер захотел с ними беседовать. Когда Черкасов сказал, что бригада выступает бесплатно, в порядке шефской работы, люди были обескуражены.
   Из Новогрудка — родины Адама Мицкевича — ездили с концертами в близлежащие местечки — Дятлов и Любче, а через четыре дня выехали в Лиду. И вновь выступления перед бойцами и командирами Красной Армии, вновь участие в митингах, концерты для местного населения и беседы со зрителями. Они никак не могли поверить, что в Советском Союзе бесплатные обучение и медицинская помощь, все повторяли о том, что у них нужно платить в гимназию 65 злотых ежемесячно, за прием у врача до 100 злотых.
   — Мы попали в самый горячий момент, — говорил Черкасов по возвращении, — и нужно сказать, сумели там оказать огромную помощь.
   После Гродно, где артисты возложили венки на братской могиле четырех красноармейцев и дали концерт для штаба армии, бригада направилась в Белосток — центр освобожденного края.
   Белосток был запружен беженцами из западных воеводств Польши, для которых приход Красной Армии был спасением от гитлеровцев. «На улицах — масса народу, — рассказывал Черкасов. — Как у нас во время Февральской революции народ высыпал на улицу, так и там».
   Из-за трудностей с жильем в городе, население которого удвоилось, актеров разместили в двух комнатах — для мужчин и для женщин. Спали на жестких соломенных матрасах, подушки и те были из соломы.
   28 октября открылось Народное собрание. Черкасов и Бабочкин получили пригласительные билеты и сидели в ложе. В переполненном зале, едва вмещавшем 927 депутатов, присутствовало еще 250 корреспондентов, среди которых можно было увидеть известных писателей из Москвы и Минска.
   — Я был на многих собраниях, — рассказывал Черкасов, — но ничего подобного никогда не видел. Там было 700 человек одних крестьян — наиболее угнетенных представителей национальностей. Все хотели говорить. Каждый высказывался не менее пяти раз. Говорили и хором и в одиночку.
   Особенно запомнилось Черкасову выступление депутата Притыцкого — коммуниста-подпольщика, которого только приход Красной Армии избавил от каторжных работ. В здании суда он стрелял в провокатора, пытался бежать, но, получив одиннадцать ран, был схвачен. Теперь этот легендарный человек обращался к собранию:
   — Может быть, мы попросим польских панов вернуться?
   — Нет, никогда в жизни!
   — Может быть, мы попросим помещиков?
   — Не напоминайте нам о них!
   — Какую же власть мы хотим?
   — Только Советскую власть!
   Черкасов и Бабочкин с волнением смотрели, как делегаты единодушно требовали присоединения Западной Белоруссии к Советскому Союзу.
   Черкасов потом приветствовал собрание от имени трудящихся Ленинграда и произнес монолог профессора Полежаева. Начался большой концерт, который сопровождался нескончаемыми овациями.
   На другой же день рано утром бригада выехала в обратный путь, через Барановичи на Минск. Эти 160 километров оказались настолько тяжелыми, что только в одиннадцатом часу вечера, смертельно уставшие от толкания своих автобусов, буксовавших в непролазной грязи, избитые жестокой тряской на ухабах, артисты дотащились до ярко освещенного здания Минского театра оперы и балета. Черкасов, чья «эмка» побывала в кювете, ощупывая шишку на голове, никак не решался сказать своим товарищам, что выступать все же придется. Зрители переполненного зала ждали их уже три часа и расходиться не собирались. Овации, которыми были встречены артисты, очень им помогли. Настроение поднялось, и завершающий концерт-отчет в столице БССР прошел с исключительным успехом.
   Черкасов был доволен этой утомительной поездкой. Никогда еще его выступления не обладали такой наглядной действенностью. Люди, оказавшиеся на перепутье истории и решавшие свою судьбу, внимали каждому слову советского актера, признавая в нем авторитетного посланца страны социализма. Праздник воссоединения белорусского народа стал и его радостью.
   Из поездки Черкасов привез множество историй, «сюжетов» — и драматических и смешных, которыми он, по своему обыкновению, спешил поделиться с друзьями и знакомыми. Этих миниатюр, с мгновенными перевоплощениями, в основе которых был выхваченный из жизни и художественно обработанный факт и которые Черкасов создавал между делом, походя, хватило бы на репертуар не одного эстрадного актера.
   В Ленинград Черкасов вернулся всего за несколько дней до премьеры спектакля «Ленин», накануне праздника Октября.
   На редкость суровой зимой 1939/40 года Черкасов, занятый в новом спектакле два-три раза в месяц, в очередь с А. Чекаевским, часто бывал среди солдат и матросов — участников войны с белофиннами. Его неудержимо влекло к тем, кто не щадил своей жизни ради блага Отчизны, и, играя для них, артист не желал иной доли.
   Тогда же Черкасов готовил главную роль в комедии К. Гольдони «Лгун». Спектакль был показан зрителям в марте. Эта искрящаяся весельем постановка разряжала напряженность репертуара, в котором сошлись драма патетико-героическая («Фландрия» В. Сарду, «Мать» К. Чапека, «Полководец Суворов» И. Бахтерева и А. Разумовского), социально-обличительная («Мачеха» О. Бальзака, «Лес» А. Островского) и трагедия («Маскарад» Ю. Лермонтова и в плане — «Макбет» Шекспира).
   Амплуа комедийного героя-любовника было для Черкасова новым. До сих пор никому, в том числе и самому актеру, и в голову не приходило, что он годится на такие роли. Даже внешний образ легкомысленного, изящного кавалера, искусного дуэлянта Лелио, выдумщика, быстрого в речах и действиях, создавался Черкасовым с большим трудом — им, актером, не знавшим предела своей пластической выразительности. (Однажды в Москве в Доме актера, когда его коллеги, которым предстояло разыграть «Сцену у фонтана», почувствовали себя без декораций неуверенно, Черкасов, чтобы подбодрить их, изобразил для них фонтан — тянулся вверх, вскидывал трепещущие руки. Импровизация была столь блистательной, что вызвала взрыв аплодисментов.) Прежде всего Черкасову, по его словам, «следовало несколько „сократить“ свой рост и „собрать“ жесты». Роль определенно требовала исполнительского блеска и артистического обаяния. Но чем больше обнаруживалось в ней трудностей, тем сильнее привлекала она Черкасова.
   Постановщик В. Люце ввел в реалистическую комедию характеров традиционные персонажи комедии масок, что придавало карнавальную праздничность спектаклю, действие которого протекало в шумной, веселой Венеции. Люце был мастером острых выразительных мизансцен. Они настраивали Черкасова на комедийную легкость, вводили в труднейшее дело непринужденного плетения интриги. Однако, преобразившись в изящного фанфарона, «блистательного любовника», он еще был далек от сущности образа.
   Исполнителю главной роли очень помог Вивьен. Он не принимал участия в постановке, но по собственной инициативе начал заниматься с Черкасовым. Вивьен придумал выразительную паузу перед очередной тирадой находчивого враля, верно определил переломные моменты в поведении купеческого сынка Лелио, ведущего беспечную жизнь и запутавшегося в сетях собственных остроумных измышлений. Направляемый меткими указаниями Вивьена, актер осознал роль эмоционально, ощутил динамику сложного характера, в котором природные достоинства третьего сословия причудливо сочетались с привлекательными пороками, заимствованными у аристократической молодежи. Впервые готовивший большую роль с Вивьеном, Черкасов был покорен мудростью талантливого режиссера, его педагогическим тактом и проникся к нему полным доверием. Их сотрудничество в дальнейшем оказалось очень плодотворным.
   Уже на премьере «Лгуна» в зале не умолкал смех. Правда, в этом был «повинен» не только Лелио, но и его отец Панталоне, которого с мягким юмором играл Малютин, а еще больше — слуга Арлекин, образ, мастерски созданный В. Вороновым на грани буффонады. Но Лелио — Черкасов уверенно занял свое центральное место в спектакле. Актер вызывал смех совсем иными средствами, нежели в прежних своих комических ролях. Он отказался от уморительной эксцентрики, даже от забавных поз, так как вскрывал внутренние источники смешного. При этом он сохранял верность Гольдони, исходил из его слов, что «комедия есть отображение жизни и все в ней должно быть правдоподобно». Актер строил образ на ясной мысли, на логически оправданном действии, раскрывал комическое в самом характере, в необычных ситуациях, этим характером порождаемых, в блистательном литературном тексте.
   Самообладание в роли, точность в ритме и жесте пришли не сразу. Наделенный даром легкой творческой возбудимости, Черкасов в то же время уважал высокое актерское ремесло. Ему было ведомо, что без постоянного труда (чего стоили только одни занятия по фехтованию с требовательным И. Кохом!) не бывает подлинного вдохновения. И с каждым спектаклем актер обретал свободу, непринужденность сценического существования. Избегая шаржа, он наделял образ Лелио сатирическим оттенком, мягкой назидательностью, но все перекрывало отмеченное критикой «исключительное актерское обаяние», которое заставляло зрителей с радостным удивлением следить за каждым шагом и словом неугомонного вертопраха.
   В «Лгуне» Черкасов вновь поражал редкостной широтой своего актерского диапазона. Было очевидно: талант 37-летнего артиста продолжает развиваться.
   В мае того же 1940 года в Москве проходили гастроли Театра имени Пушкина. Николай Константинович Черкасов и Владимир Платонович Кожич ехали в Москву вместе, в одном купе. В пути они читали и обсуждали пьесу М. Булгакова «Дон Кихот». Белую ленинградскую ночь сменил подмосковный рассвет, из приоткрытого окна тянуло свежестью, а, увлеченные пьесой, все никак не ложились спать будущий ее постановщик и несомненный исполнитель главной роли — бессмертный идальго был их незримым собеседником. С осени начались репетиции.
   В воскресенье, 16 марта 1941 года, Черкасов с нетерпением ждал утреннюю почту. Накануне в газетах были опубликованы списки первых лауреатов недавно учрежденной Государственной премии в области науки и техники. Отмечались заслуги крупнейших советских ученых — академиков А.Н. Крылова, А.И. Баха, В.Л. Комарова, Л.А. Орбели, Н.Н. Бурденко, А.А. Богомольца, В.П. Филатова, конструкторов и изобретателей — В.А. Дегтярева, А.И. Микояна, С.А. Лавочкина, А.С. Яковлева, С.В. Ильюшина.
   Сегодня должны были быть напечатаны списки лауреатов в области литературы и искусства.
   С волнением разворачивал Черкасов еще пахнущий свежей типографской краской газетный лист. Как ни хотелось забежать вперед, он заставил себя внимательно читать весь список подряд. Композиторы — Н.Я. Мясковский, Ю.А. Шапорин, Д.Д. Шостакович. Художники и скульпторы — А.М. Герасимов, М.В. Нестеров, В.И. Мухина, С.Д. Меркуров… Писатели, поэты, драматурги — А.Н. Толстой, М.А. Шолохов, Джамбул, А.Т. Твардовский, А.Е. Корнейчук, Н.Ф. Погодин… Раздел «Кинематография». И сразу же глаз выхватил несколько хорошо знакомых имен — Б. Чирков, конечно, за трилогию о Максиме, Б. Бабочкин — за создание образа Чапаева, Б. Щукин — за воплощение образа вождя революции в фильмах «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году», Б. Ливанов, Н. Охлопков, Н. Симонов, М. Жаров… Последние строчки раздела: режиссеру С. Эйзенштейну, кинодраматургу П. Павленко, актерам Н. Черкасову и А. Абрикосову за создание фильма «Александр Невский» — премия первой степени.
   С чувством нарастающей гордости и счастья он читал список дальше: А. Тарасова, Н. Хмелев, Г. Уланова, В. Барсова, М. Михайлов, И. Козловский, С. Лемешев…
   Государственные премии 1941 года были присуждены самым выдающимся деятелям науки и искусства начиная с 1934 года. Предвоенные годы были отмечены расцветом творческих сил советского народа. Утверждение Государственных премий способствовало укреплению мирового престижа советской культуры.
   Вечером вся квартира утопала в цветах. Черкасов принимал поздравления друзей. Телефон не умолкал ни на минуту. Все желали артисту новых ролей, творческих успехов.
 
 
   Окрыленный признанием, с новыми силами Черкасов продолжает работать. И вот в Театре имени Пушкина премьера — спектакль по пьесе М. Булгакова «Дон Кихот».
   Когда поднимался занавес, зритель видел заснувшего над книгой старика. Он как-то по-детски обнимал ее, да и весь он, щуплый и беззащитный, напоминал слабого, больного ребенка. Наивный мечтатель Алонсо Кихано, добрый, оскудевший дворянин, проводил дни и ночи над рыцарскими романами. Но вот он открыл глаза. Духовная сила преображает книгочия Алонсо Кихано в рыцаря Дон Кихота: он встает во весь рост, и сразу нет сомнений — да, он потомок богатырей. Поразительная худоба его была благородна, духовна и никак не смешна. Словно искупая вину за развенчанного и высмеянного тюзовского Дон Кихота, Черкасов отнесся к нему теперь с нескрываемой симпатией и даже нежностью.
   Пьеса Булгакова удачно передавала нравственно-философскую суть романа. Монологи Дон Кихота очень нравились Черкасову и стали идейной опорой спектакля. В речи о золотом веке, в напутствии Санчо перед его губернаторством, в диспуте с черствым духовником герцога Черкасов был действительно «вдохновенным идальго». С подкупающей искренностью подымал он свой голос в защиту справедливости и добра и бросал вызов самодовольству, бессердечию, лжи и насилию. Черкасовский Дон Кихот казался бесспорным, словно сошедшим со страниц романа Сервантеса. Высокая этика побуждений героя, его значительность поддерживались и внешними средствами. Гордый профиль с орлиным носом, большой, в ореоле седых волос лоб мудреца, мягкие усы, бородка, строгий черный костюм дворянина, благородная осанка, торжественный жест придавали образу монументальность и в то же время особое изящество, глубокую интеллигентность.
   В этой постановке у Черкасова — Дон Кихота был великолепный Санчо Панса — Б. Горин-Горяинов. К нему и отошло чуть ли не все комическое в спектакле. Но от сцены к сцене за внешним контрастом между Дон Кихотом и Санчо вырисовывалось их единомыслие во взгляде на человеческую справедливость и достоинство. Простодушное, но мудрое правление Санчо на острове Баратария доказывало это самым очевидным образом. Идеалы мечтателя-гуманиста и представления крестьянина о правде оказывались совместными и близкими. Поэтому тема их сердечной дружбы, развитая в спектакле и вносившая в него лирическую теплоту, углубляла и его идейный смысл.
   Особенностью пьесы и спектакля было то, что великое в Дон Кихоте граничило не столько с комическим, сколько с трагическим. Тщетность усилий Дон Кихота вырваться из затхлого мирка на большую дорогу жизни в поисках подвигов была выражена уже в композиции постановки. Трижды покидал Дон Кихот свой дом в наивном порыве воплотить свою мечту и трижды был вынужден вернуться. Последний раз, побежденный бакалавром Самсоном Карраско в поединке и сломленный духовно, — навсегда.
   В облике Дон Кихота — Черкасова тоже выражалась трагическая неслиянность идеи и дела. Головой мыслителя венчалось бесплотное тело, для которого доспехи и меч были слишком тяжелы. Правда, Дон Кихот вместе со своим оруженосцем одержал верх в жаркой потасовке с погонщиками, воодушевясь, он выиграл первую схватку в турнире с Рыцарем Белой Луны, но потом силы покидали его. И вот доспехи Дон Кихота везут на Росинанте, а сам он, опираясь на палку, согбенный, с перевязанной рукой, бредет домой, как в плен. Победитель принудил его отказаться от рыцарских странствий навсегда. И Дон Кихот превращается в больного старика Алонсо Кихано. «Я боюсь, не вылечил ли он мою душу, — говорил Дон Кихот о Самсоне Карраско, — а вылечив, вынул ее, но другой не вложил. Он лишил меня самого драгоценного дара, которым награжден человек, — он лишил меня свободы, он сковал меня, Санчо. Смотри, Санчо, солнце срезано наполовину, земля подымается все выше и выше, пожирает его. Она поглотит меня, Санчо».
   По словам Черкасова, Кожич поставил перед ним задачу «по возможности более четко отделить реалистический образ оскудевшего испанского дворянина Алонсо Кихано от возникшего в его воображении фантастического образа рыцаря без страха и упрека — Дон Кихота». Забота режиссера о правдоподобии всего происходящего в спектакле была суетной. У Черкасова, верного художественной правде, возник цельный образ. Сыгранное им в начале и конце спектакля преображение старого мечтателя в рыцаря, а рыцаря — в потерявшего смысл жизни старика было необременительной данью режиссерскому замыслу.
   Трагически напряженная финальная картина спектакля шла при свете факелов. Пошатываясь, делал свои последние шаги Дон Кихот. Фигура его, словно уже поглощенная мраком, была едва видна. Освещенным оставалось только лицо Дон Кихота. Казалось, оно светится изнутри.
   Над мертвым хозяином склонялся Санчо. Не веря до конца в то, что произошло, он тихо и тревожно издавал условный призывный свист, на который Дон Кихот всегда отзывался воркованием голубя. Но теперь ответом было молчание.
   В талантливо поставленном спектакле было много действия, движения, юмора. Интересными, запоминающимися получились и второстепенные персонажи пьесы: ключница (А. Козлова), хозяин постоялого двора (А. Джобинов), погонщик мулов (А. Чекаевский), бакалавр Карраско (К. Калинис). С истинно комическим блеском были поставлены сцены битвы Дон Кихота и Санчо с четырнадцатью погонщиками, приготовления волшебного бальзама на постоялом дворе.
   Но, видимо, правы были критики, да и сам Черкасов так считал, что в спектакле все же не хватало веселья, и получился он печальным, сумеречным не только по освещению, но и по настроению.
   Конечно, этот крен можно было бы выправить. Но спектаклю суждена была короткая жизнь: три предвоенных месяца. Он был показан около двадцати раз. Последний спектакль Черкасов играл 7 июля 1941 года. Спектакль шел без последнего антракта и окончился в 10 часов вечера. Позже Кожич и Черкасов мечтали восстановить «Дон Кихота». Но возникали разные трудности. Не последней была и та, что декорации к спектаклю сгорели во время бомбежки.
   В спектакле «Дон Кихот» была трепетная, невыразимая и несомненная в своей реальности, хотя для многих еще неосознаваемая, связь с действительностью. Та связь, в которой и проявляется специфика и сила сценического искусства. И хотя в спектакле не было ни осовременивания персонажей, ни иных намеков на современность, классический гуманизм не казался остывшим и отвлеченным. Весной 1941 года благородный идальго поднимал свой меч вместе с теми, кто не покорился фашизму, поработившему Европу, и «безумно» дерзнул вступить с ним в борьбу.
 
 
   С весны 1941 года Николай Черкасов, желанный и частый гость моряков, летчиков и танкистов, улавливал особую сосредоточенность и серьезность, появившуюся в воинских подразделениях. И все-таки вероломное нападение фашистских полчищ на Советский Союз ошеломило его. Черкасов читал и повторял вслух, как слова присяги, опубликованное 27 июня во всех центральных газетах обращение В.И. Немировича-Данченко «Работники искусства — вместе с народом»: «Я заявляю, что советский театр сделает все, чтобы его работа была направлена на быстрейшее осуществление открывающихся перед ним великих всенародных задач — защиты нашей Родины, всемерной помощи нашей доблестной Красной Армии в разгроме ненавистного врага».
   Вся прежняя жизнь актера куда-то отодвигалась. Черкасов решил вступить в народное ополчение. Политотдел Ленинградской армии народного ополчения поручил ему организовать и возглавить агитвзвод. К Черкасову стали прибывать актеры, музыканты и писатели из воинских частей Ленинградского фронта, а 23 июля в Летнем саду у памятника Крылову уже состоялось выступление 1-го агитвзвода перед бойцами, отправлявшимися на передовую. Оно начиналось с театрализованной «Красной присяги», с которой выступил ее автор — киноактер Ф. Никитин. Сильное впечатление производили патриотические сцены «Питерские традиции», «Георгиевский кавалер», «Отец и сын», исполненные актерами А. Виноградовым, Е. Копеляном, С. Поначевым, В. Степановым, В. Усковым. Затем Черкасов с таким воодушевлением прочел монологи Полежаева и Александра Невского, что зрители невольно поднялись с мест. Когда же прозвучали слова: «Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет! На том стояла и стоять будет Русская земля!» — стихийно начался митинг. После него бойцы отправились на передовую, прямо в бой.
   В воззвании «На защиту Ленинграда», изданном политотделом Ленинградской армии народного ополчения, Черкасов заверял:
   «Мы будем не только артистами, мы будем бойцами, умело владеющими оружием, и мы сумеем направить это оружие в самое сердце врага».
   Агитвзвод, он же Театр народного ополчения, выступал с программой «Прямой наводкой» на призывных участках, на вокзалах, в расположении воинских частей. Концерт всегда открывал Черкасов — монологом Полежаева или Александра Невского. Неизменным успехом пользовались сценки, в которых в остросатирическом свете изображались фашистские главари: «Сон в руку», «Случай в сумасшедшем доме», «Дуэт Гитлера и Геринга».
   Маршруты труппы, возглавляемой Черкасовым, быстро сокращались. С концертами для фронтовиков ездить стало совсем недалеко. Начались бомбежки города. В августе актеры-ополченцы принялись готовить вторую программу с сатирическими песенками и частушками, с политическим памфлетом «Антонеску и Маннергейм», с большим героико-патриотическим представлением «Александр Невский, Суворов, Кутузов». Черкасову, однако, не пришлось принять в нем участие.
   В связи с растущей угрозой полного окружения Ленинграда велась массовая эвакуация в глубь страны мирного населения, промышленных предприятий, учебных заведений, музеев и театров. 14 августа на александрийской сцене прошел последний спектакль — «Дворянское гнездо». Без огромной сверкающей хрустальной люстры — ее сняли, боясь, что может упасть от сотрясения во время бомбежки, — зрительный зал выглядел сумрачным, суровым. В нем появились ящики с песком. На окнах по условиям затемнения были синие шторы.
   А через день стало известно решение правительства об эвакуации театра. На сборы было дано всего четыре дня. Их вполне хватило. Все уезжали налегке, не сомневаясь в скором возвращении.
   Подчиняясь приказу, Черкасов тоже покидал свой дом. Он ехал с женой, семимесячным сыном и тещей. В Ленинграде оставались неизлечимо больная дочь под присмотром отца Нины Николаевны, мать и сестра Николая Константиновича. С тяжелым сердцем прощался он с родными.
   20 августа эшелон из шестидесяти вагонов двинулся на восток. Он оказался одним из последних.
   Подъезжали к Тихвину, когда раздались длинные тревожные паровозные гудки — так объявляли воздушную тревогу. Фашистские стервятники летели бомбить город. Поезд остановился, перепуганные пассажиры бежали в поле, прятались под стогами сена. К счастью, никто не пострадал.
   В Тихвине сделали короткую остановку. Около вокзала на земле лежали покрытые брезентом трупы. Это были жертвы недавнего налета.
   Поезд шел медленно. До Новосибирска добирались две недели. Черкасов узнавал многие места. На Дальний Восток он ездил в это же время года. Но теперь природа не так занимала его. Край, казавшийся малолюдным из окна скорого поезда, представал иным. Даже на глухих разъездах и полустанках, где подолгу ждали встречного, возле их эшелона начинал скапливаться народ. Кто торговал съестным, а кто приходил порасспросить очевидцев, как обстоят дела и скоро ли остановят немцев.
   Черкасова сразу узнавали, хотя он в эти дни и мало напоминал артиста — в военной гимнастерке, сапогах. Завязывались разговоры. Пока женщины покупали шаньги, варенец и ягоды, мужчины слушали последние сводки Совинформбюро. Скупые известия вызывали у Черкасова смешанное чувство тревоги и надежды. Но вот мимо проходил на запад воинский состав, и на душе становилось легче. И на всем пути составам этим не было конца…
   В ночь на 3 сентября эшелон остановился у Оби. За рекой виднелись огни Новосибирска.