В три часа убранная Вава сидела в гостиной, где уж с половины третьего было несколько гостей и поднос, стоявший перед диваном, утратил уже половину икры и балыка, как вдруг вошел лакей и подал Карпу Кондратьичу письмо. Карп Кондратьич достал из кармана очки, замарал им стекла грязным платком и, как-то, должно быть, по складам, судя по времени, проитавши записку в две строки, возвестил голосом, явнр е спокойным:
   - Маша, Владимир Петрович просит извинить его, он нездоров, простудился и при всем желании не может приехать. Человеку скажи, что очень, дескать, жаль.
   Марья Степановна изменилась в лице и бросила на дочь такой взгляд, как будто она простудила Бельтова. Вава торжествовала. Никогда Марья Степановна не казалась смешнее: она до того была смешна, что ее становилось жаль. Она возненавидела Бельтова от всего сердца и от всего помышления. "Это просто афронт", -бормотала она про себя.
   - Кушанье подано, - сказал лакей. Губернский предводитель повел Марью Степановну в столовую.
   Недели через две после этого происшествия Марья Степановна занималась чаем; она, оставаясь одна или при близких друзьях, любила чай пить продолжительно, сквозь кусочек, с блюдечка, что ей нравилось, между прочим, и тем, что сахару выходило по этой методе гораздо меньше. Перед нею сидела на стуле какая-то длинная, сухая женская фигура в чепчике, с головою, несколько качавшеюся, что сообщало оборке на чепце беспрерывное колебание; она вязала шерстяной шарф на двух огромных спицах, глядя на него сквозь тяжелые очки, которых обкладка, сделанная, впрочем, из серебра, скорее напоминала пушечный лафет, чем вещь, долженствующую покоиться на носу человека; затасканный темный капот, огромный ридикюль, из которого торчали еще какие-то спицы, показывали, что эта особа - свой человек, и притом небогатый человек; последнее всего яснее можно было заметить по тону Марьи Степановны. Старуху эту звали Анной Якимовной. Она была хорошего дворянского происхождения и с молодых лет вдова: имение ее состояло из четырех душ крестьян, составлявших четырнадцатую часть наследства, выделенного ей родственниками ее, людьми очень богатыми, которые, взойдя в ее вдовье положение, щедрой рукой нарезали для нее и для ее крестьян болото, обильное дупелями и бекасами, но не совсем удобное для мирных занятий хлебопашеством.
   При всех стараниях Анны Якимовны большого оброку с такого имения получить было невозможно. Наследство, полученное ею от своего супруга, было тоже не велико: оно состояло из подполковничьего чина, из единственного сына и из собрания рецептов, как лечить лошадей от шпата, сапа и проч., на каждом рецепте был написан поразительный пример успеха. Сын был отправлен лет девятнадцати в какой-то полк, но воротился вскоре в родительский дом, высланный из службы за пьянство и буйные поступки. С тех пор он жил во флигеле дома Анны Якимовны, тянул сивуху, настоянную на лимонных корках, и беспрестанно дрался то с людьми, то с хорошими знакомыми; мать боялась его, как огня, прятала от него деньги и вещи, клялась перед ним, что у нее нет ни гроша, особенно после того, как он топором разломал крышку у шкатулки ее и вынул оттуда семьдесят два рубля денег и кольцо с бирюзою, которое она береглд пятьдесят четыре года в знак памяти одного искреннего приятеля покойника ее. Сверх крестьян и рецептов, у Анны Якимовны были три молодые горничные, одна старая и два лакея. Молодых девок она никогда не одевала, а, что всего замечательнее, они были всегда хорошо одеты. Анна Яки-мовна с удовольствием видела, что они успевают выра-ботывать себе на платье, несмотря на то, что с утра до ночи сама занимала их работой, - и благоразумно молчала, замечая кой-какие непорядки. Лакеи - два уродливые старика, жившие единственно вину, были и половине с горничными и, сверх того, шили на полгорода козловые башмаки с сильным запахом. Разумеется, Яким Осипович также не упускал случая сводить свои счеты, пользуясь слабостями человеческой натуры.
   Почтенная глава этого патриархального фаланстера допивала четвертую чашку чаю у Марьи Степановны; она успела уже повторить в сотый раз, как за нее сватался грузинский князь, умерший генерал-аншефом, как она в 1809 году ездила в Питер к родным, как всякий день у ее родных собирался весь генералитет : и как она единственно потому не осталась там жить, что невская вода ей не по вкусу и не по желудку. Докончивши аристократические воспоминания вместе с четвертой чашкой чаю, она вдруг начала, громко опрокидывая чашку (это был фальшивый сигнал) и положивши на донышко крошечный кусочек сахару:
   - Да, матушка, Марья Степановна, вот кабы меня гоеподь сподобил увидеть Варвару Карповну вашу пристроенною - так, хоть бы как вы, Марья Степановна; не могу более желать; сердце радуется на ваше семейство: дом полная чаша, уважение такое отовсюду. Право, хорошо бы, успокоило бы вас!
   - Что вы это опрокинули чашку, выкушайте еще.
   - Право, довольно; я обыкновенно пью три чашки, а у вас. четыре выпила; покорнейше благодарю; чай у вас отменный.
   - Да, я уж всегда говорю, по-моему, рубль передать на фунт - ничего не значит, да уж только чтоб был чай. Берите-ка чашку. - И Анна Якимовна принялась за пятую.
   - Конечно, все в божией власти, Анна Якимовна, но, ведь Вава оченно молода, куда ей замуж теперь; да и, признаться, какие женихи, погубят девку; а когда подумаю, как с ней расстаться, я не переживу, истинно не переживу.
   - И, матушка, господь с тобой. Кто же не отдавал дочерей, да и товар это не таков, чтоб на руках держать: залежится, пожалуй. Нет, по-моему, коли мать пресвятая богородица благословит, так хорошо бы составить авантажную партию. Вот Софьи-то Алексеевны сынок приехал; он ведь нам доводится в дальнем свойстве; ну, да. ведь нынче родных-то плохо знают, а уж особенно бедных; а должно быть, состояньице хорошее, тысячи две душ в одном месте, имение устроенное.
   - Да человек-то каков? Вам всё деньги дались, а богатство больше обуза, чем.счастие, - заботы да хлопоты; это все издали кажется хорошо, одна рука в меду, другая в патоке; а посмотрите - богатство только здоровью перевод. Знаю я Софьи Алексеевны сына; тоже совался в знакомство с Карпом Кондратьевичем; мы, разумеется, приняли учтиво, что ж нам его учить, - ну, а уж на лице написано: иреразвращенный! Что за манеры! В дворянском доме держит себя точно в ресторации. Вы видели его?
   - Видала издали, на улице: он частенько ездит мимо меня и пешком прохаживает.
   - Да куда же это мимо вас он ходит?
   - Не знаю, матушка, мне ли в мои лета и при тяжких болезнях моих (при этом она глубоко вздохнула) заниматься, кто куда ходит, своей кручины
   довольно... Пред вами, как перед богом, не хочу таить: Якиша-то опять зашалил - в гроб меня сведет... - Тут она заплакала.
   - Что бы вам посоветоваться с крестовоздвижен-ским церковным старостою: удивительно лечит; возьмет простого пенного, поговорит над ним, даст хлебнуть больному и сам остальное выпьет, больше ничего, а тому так и начнут бесенята казаться и разные адские наваждения, - ну как рукой и снимет!
   - Да ведь небось дорого попросит; знаете наше состояние.
   - Нет, он лечил нашего повара, всего дали синенькую.
   - Да помог ли?
   - Помочь-то помог; он было опять стал припадать, так Карп Кондратьич другого лекарства закатил: "Ты, говорит, боярских милостей не понимаешь; я пять рублей пролечил на тебя, а ты не выздоровел, мошенник!" Ну, и, знаете, по-русски; с тех пор и не пьет. Я вам Пришлю старосту. Ну, а уж я не вытерпела бы, узпала бы, куда это шляется этот молодчик.
   - Да и я сама как-то спросила свою Василиску - ведь она такая бойкая у меня... так, от безделья молвила, куда, мол, ездит вот этот барин мимо нас; а она на другой же день мне и докладывает: "Изволили мне вчера молвить, куда бельтовский барин ездит: он все в дохтуром, с стариком, к учителю негровскому ездит".
   - С Круповым, к негровскому учителю? - спросила Марья Степановна, едва скрывая приятное волнение, в котором сама себе не могла дать отчета.
   - Да, матушка, он ведь здесь в этой нимназии служит, этому учит...
   - А, так вот куда он похаживает; я с самого начала его считала преразвращенным, и чему дивить? Учитель его с малолетства постриг в масонскую веру, - ну, какому же быть пути? Мальчишка без надзору жил во французской столице, ну, уж по имени можете рассудить, какая моральность там... Так это он за негровской-то воспитанницей ухаживает, прекрасно! Экой век какой!
   - Жаль, вчуже жаль, Марья Степановна, бедного мужа; говорят, человек солидный. А она - уж такое происхождение! Скольких я видала на своем веку, - холопская кровь скажется!
   - Ну, и Семен-то Иванович, роля очень хороша! Прекрасно! Старый грешник, бога б побоялся; да и он-то масонишка такой же, однокорытнику и помогает, да ведь, чай, какие берет с него денежки? За что? Чтоб погубить женщину, И на что, скажите, Анна Яки-мовыа, на 4fb этому скареду деньги? Один, как перст, ни ближних, никого; нищему копейки не подаст; алчность проклятая! Иуда искариотский! И куда? Умрет, как собака, в казну возьмут!
   Разговор продолжался еще с четверть часа в том же духе и направлении, после чего Анна Якимовна, в жару разговора выпившая еще три чашки чаю, стала собираться домой, сняла очки, уложила их в футляр и послала в переднюю спросить, пришел ли Максютка проводить ее, и, узнавши, что Максютка тут, встала. Давно Марья Степановна не принимала ее так ласково; она проводила ее даже до самой передней, где небритый Максютка, пресмешной старик лет шестидесяти, грязный и пропахнувший простым вином, одетый в фризовую шинель с черным воротником, держал одной рукой заячий салоп Анны Якимовны, а другой укладывал в карман тавлиику. Максютка был очень не в духе: он только было готовился запереть дамку и уже поставил грязный палец на шашку, чтобы ее двинуть, как барыня отворила дверь. "Ворона проклятая", - бормотал он грубо, надевая салоп на сухие плечи вдовствующей Анны Якимовны.
   - Вот у меня дурачок, не могу научить салопа подать, - заметила барыня.
   - Пора нас со двора, наберите себе ученых, - бормотал Максютка.
   - Вот, матушка, вдовье положенье; ото всего терплю, от последнего мальчишки. Что сделаешь - дело женское; если б был покойник жив, что бы я сделала с эдаким негодяем... себя бы не узнал... Горькая участь, ие суди вам бог испытать ее!
   Речь эта не тронула Максютку; он, ведя под руку свою барыпю с лестницы, успел обернуться к провожавшим людям и подмигнуть, указывая на Анну Яки-мовну, что доставило истинное и продолжительное удовольствие дворне дубасовского предводителя.
   Предоставляю читателям вообразить всю радость и все удовольствие доброй Марьи Степановны, услышавшей такую новость и получившей явную возможность пустить скандальную историю не только о Бельтове, но и о Крупове. По дороге приходилось, правда, раздавить репутацию женщины, как-то жаль, но что делать? Есть важные случаи, в которых личности человеческие приносятся на жертву великим планам.
   IV
   В то самое время, когда почтенная вдова Анна Якимовна кушала чай у не менее почтенной Марьи Степановны и они с тем нежным вниманием, свойственным одному женскому сердцу, занимались Бельто-вым, - Бельтов, чрезвычайно грустный, сидел, с своей стороны, в своем нумере, тоскливо думая о чем-то очень грустном я тяжелом. Будь он одарен ясновидением, ему было бы легко утешиться, он ясно услышал бы, что не далее как через большую и нечистую улицу да через нечистый и маленький переулок две женщины оказывали родственное участие к судьбам его, и из них одна, конечно, без убийственного равнодушия слушала другую; но Бельтов не обладал ясновидением; по крайней мере, если б он был не испорченный западным нововведением русский, он стал бы икать, и икота удостоверила бы его, что там, - там, где-то... вдали, в тиши его поминают; но в наш век отрицанья икота потеряли свой мистический характер и осталась жалким гастрическим явлением.
   Хандра Бельтова, впрочем, не имела пи малейшей связи с известным разговором за шестой чашкой чаю; он в этот день встал поздно, с тяжелой головой; с вечера он долго читал, но читал невнимательно, в полудремоте, в последние дни в нем более и более развивалось какое-то болезненное не по себе, не приходившее в ясность, но располагавшее к тяжелым думам, - ему все чего-то иедоставало, он не мог ни на чем сосредоточиться; около часу он докурил сигару, допил кофей, и, долго думая, с чего начать день, со чтения или с прогулки, он решился на последнее, сбросил туфли, но вспомнил, что дал себе слово по утрам читать новейшие произведения по части политической экономии, и потому надел туфли, взял новую сигару и совсем расположился заняться политической экономией, но, по несчастию, возле ящика с сигарами лежал Байрон; он лег на диван и до пяти часоз читал - "Дон-Жуана". Когда он посмотрел на часы, окончивши чтение, он очень удивился, что так поздно, позвал cisoero камердинера, велел приготовить одеваться как можно скорее; впрочем, а удивление и приказ были больше инстинктивны, потому что он никуда не сбирался и ему было совершенно все равно - шесть ли часов утра или двенадцать ночи. Одевшись с тою тщательностью и чистотою, к которой мы привыкаем, долго живши за границей, и от которой скоро отвыкаем в провинции, он, твердый в намерении заняться политической экономией, лег на то же место и развернул какую-то английскую брошюру об Адаме Смите. А камердинер развернул небольшой стол и начал его накрывать. Судьба улыбнулась камердинеру больше, нежели его патрону; Григорий преспокойно накрыл стол, поставил графин с водою и бутылку с лафитом, поставил на другой стол графинчик с абсинтом и сыр, потом спокойно осмотрел сделанное и, убедившись, что все поставлено на месте, отправился за супом и через минуту принес - только не суп, а письмо.
   - Откуда? - спросил Бельтов., не сводя глаз с брошюрки об Адаме Смите.
   - Должно быть, из чужих краев: штемпель не наш, да еще объявление на посылку.
   - Дай сюда, - и Бельтов бросил брошюру. - "От кого б это было, думал он, - не понимаю; из Женевы... разве... нет - скорее... нет..."
   Конечно, легче было бы распечатать письмо и на конце четвертой странички прочитать, от кого оно, нежели отгадывать. Без сомнения. Отчего же все делают подобные гадания над письмом? Это - тайна сердца человеческого, основанная, впрочем, на том, что лестно человеку признать себя догадливым и проницательным.
   Наконец Бельтов снял пакет и стал читать письмо; с каждой строчкой его лицо делалось бледнее, и слезы навернулись на глазах его.
   Письмо это было от племянника m-г Жозеф; он извещал Бельтова о смерти старика. Жизнь этого простого, благородного существа, так, как текла, тихо и ясно, так и потухла. Он был много лет главным учителем в сельской школе, недалеко от Женевы. Дни два ему нездоровилось, на третий казалось лучше; едва переставляя ноги, он отправился в учебную залу; там он упал в обморок, его перенесли домой, пустили ему кровь, он пришел в себя, был в полной памяти, простился с детьми, которые молча стояли, испуганные и растерянные, около его кровати, звал их гулять и прыгать на его могилу, потом спросил портрет Вольдемара, долго с любовью смотрел на него и сказал племяннику! "Какой бы человек мог из него выйти... да, видно, старик дядя лучше знал... Отошли этот портрет к Вольдемару после... адрес у меня в портфельке, в старом, на котором портрет Вашингтона.., жаль Вольдемара... очень жаль..."
   "Тут, - писал племянник, - больной начал бредить, лицо его приняло задумчивое выражение последних минут жизни; он велел себя приподнять и, открывши светлые глаза, хотел что-то сказать детям, но язык не повиновался. Он улыбнулся им, и седая голова его упала на грудь. Мы схоронили его на нашем сельском кладбище между органистом и кистером".
   Бельтов прочитал письмо, положил его -на стол, отер слезу, прошелся по комнате, постоял у окна, снова взял письмо, прочел его от доски до доски. "Удивительный человек! Удивительный человек! - бормотал он сквозь зубы. Пресчастливый человек, умел довольствоваться, умел трудиться, был полезным на всяком месте, куда судьба его ни бросала... Теперь на всем земном шаре у меня мать и более никого... никого... Хоть изредка дойдет, бывало, весть о старике, и хорошо, ну, просто я бывал доволен сознанием, что он существует. И его пет! Фу, как тяжело все это. Право, если б вперед говорили условия, мало нашлось бы дураков, которые решились бы жить".
   - Суп простынет, Владимир Петрович, - доложил камердинер, с участием видевший, что содержание письма было не из приятных.
   - Григорий, - спросил Бельтов, - помнишь учителя, который жил у нас?
   - Как не помнить-с швейцарца-то-с.
   - Он скончался, - сказал Бельтов и отвернулся от Григорья, чтоб скрыть волнение.
   - Царство ему небесное! - прибавил Григорий. - Добрый был человек и с нашим братом прост; мы вот недавно говорили с Максим Федоровым, что у маменьки служит в буфетчиках, то есть о вас. Признаться доложить, Максим Федорович не надивится на вас; я, по кашей милости, насмотрелся на разные нации и на тамошние порядки, ну, а он больше все в губернии проживал, ему и удивительно. "Конечно, говорит, добрая душа у них, врожденная, барынина. Ну и то есть И от учителя было чему заняться; бывало, я помню, перед, деревенским мальчишкой, который поклонится, нриказывает Владимиру Петровичу картузик снять; такой же д.е образ и подобие божие, есть". Бельтов промолчал и грустно принялся за суп. Весть о смерти Жозефа естественным образом вызвала в памяти Бельтова всю его юность, а за нею и всю жизнь. Он вспомнил поучения Жозефа, как жадно внимал он им, как верил и как все оказалось в жизни совсем не так, как в словах Жозефа, - и... странное дело! - все говоренное им было прекрасна, истинно, истинно направо и налево и совершенно ложно для него, Бельтова. Он сравнивал себя тогдашнего и себя настоящего; ничего не было общего, кроме нити воспо-.. минаний, связывавших эти два разные лица( Тот - полный упований, с религией самоотвержения, с готовно-стию на тяжкие подвиги, на безвозмездные труды, и этот, уступивший внешним обстоятельствам, без надежд, ищущий чего-нибудь для развлечения. Когда Григорий принес портрет с почты, Бельтов разрезал поскорее клеенку и с большим нетерпением вынул его... Он переменился в лице, взглянув на черты, бывшие некогда его чертами, он чуть пе отвернулся от них.. Тут было представлено все, что бродило у него в голове. Как свежо, светло было отроческое лицо это, - шея раскрыта, воротник от рубашки лежал на плечах, и какая-то невыразимая черта задумчивости пробегала по устам и взору, - той неопределенной задумчивости, которая предупреждает будущую мощную мысль; "как много выйдет из этого юноши", - сказал бы каждый теоретик, так говорил мсье Жозеф, - а из него вышел праздный турист, который, как за последний якорь, схватился за место по дворянским выборам в NN. "Тогда, - думал Бельтов, глядя с упреком на портрет, - тогда мне было четырнадцать лет, теперь мне за тридцать - и что впереди? Одна серая мгла, скучное, однообразное продолжение впредь; начать новую жизнь поздно, продолжать старую невозможно. Сколько начинаний, рколько встреч... и все окончилось праздностью и одиночеством..." - ..
   Нить горьких мыслей прервал Семей Иванович; они продолжались в форме разговора.
   - Что состояние здоровья, Владимир Петрович?
   - А!- Здравствуйте, Семен Иванович; очень рад вао видеть; такая тоска, такая скука, что мочи нет. Я, право, нездоров; во мне что-то вроде лихорадки, очень небольшой, но беспрерывно поддерживающей меня в каком-то напряженном состоянии.
   - Вы ведете неправильный образ жизни, - возразил Крупов, заворачивая длинный рукав на сюртуке, чтоб основательно пощупать пульс. - Пульс нехорош. Вы живете вдвое скорее, чем надобно, не жалеете ии колес, ни смазки - долго так ехать нельзя.
   - Я сам чувствую, что морально и физически разрушаюсь.
   - Раненько. Нынешнее поколение быстро живет; надобно бы вам, впрочем, серьезно позаняться здоровьем, взять свои меры.
   - Какие тут меры?
   - Очень много. Ложитесь вовремя спать, вставайте раньше, меньше чтения, меньше думать, больше гулять, разгоняйте печальные мысли, вина пить немного, крепкий кофе совсем бросить.
   - Вам кажется все это легко, особенно разгонять мысли... И надолго ли вы меня обрекаете такой диете?
   - На всю жизнь.
   - Покорнейший слуга, это и скучно, и противно, да и хлопотать не из чего.
   - Как не из чего? Мне кажется, что стоит при-несть кой-какую жертву для того, чтоб достигнуть глубокой старости, для того, чтоб долее прожить.
   - Ну, а для чего же долго жить?
   - Странный вопрос! Ну, да как для чего, я не знаю, для чего; ну, жить, все же лучше жить, нежели умереть; всякое животное имеет любовь к жизни.
   - Если ж найдется такое, которое не имеет? - заметил, горько улыбаясь, Бельтов. - Байрон очень справедливо сказал, что порядочному человеку нельзя жить больше тридцати пяти лет. Да и зачем долгая жизнь? Это, должно быть, очень скучно.
   - Вы всё из проклятых немецких философов начитались таких софизмов.
   - В этом случае позвольте мне защитить немцев; я человек русский и жизнию обучился думать, а не думою жил. Благо мы дошли с вами до этого вопроса; скажите добросовестно, подумавши, что будет пользы, если я проживу не десять, а пятьдесят лет, кому нужна моя жизнь, кроме моей матери, которая сама очень ненадежна? По слабости ли сил, по недостатку ли характера, но дело в том, что я - бесполезней человек, и, убедившись в этом, я полагаю, что я один хозяин над моей жизнию; я еще не настолько разлюбил жизнь, чтоб застрелиться, и уж не люблю ее настолько, чтоб жить на диете, водить себя на помочах, устранять сильные ощущения и вкусные блюда для того, чтоб продлить на долгое время эту жизнь больничного пациента.
   - Вы предпочитаете хроническое самоубийство, - возразил Крупов, начинавший уже сердиться, - понимаю, вам жизнь надоела от праздности, ничего не делать, должно быть, очень скучно; вы, как все богатые люди, ие привыкли к труду. Дай вам судьба определенное занятие да отпими она у вас Белое Поле, вы бы стали работать, положим, для себя, из хлеба, а польза-то вышла бы для другил; так-то все на свете и делается.
   - Помилуйте, Семен Иванович, неужели вы думаете, что, кроме голода, пет довольно сильного побуждения на труд? Да просто желание обнаружиться, высказаться заставит трудиться. Я из одного хлеба, напротив, не стал бы работать, - работать целую жизнь, чтобы не умереть о голоду, и не умирать с голоду, чтоб работать, - умное и полезное препровождение времени!
   - Что же вы, с вашей сытостью и желанием высказаться, много наделали? - спросил совсем уже рассерженный старик.
   - Тут-то и запятая. Уж, конечно, я не по охоте избрал жизнь праздную и утомительную для меня. Ученым специалистом я не родился, так, как не родился музыкантом; а остальные дороги, кажется, для меня не родились...
   - То есть вы себя этим утешаете; земля вам коротка, мало места; воли-то твердой нет, настойчивости нет, gutta cavat...
   - Lapidem [капля точит... камень (лат.)], - окончил Бельтов. - Вы человек положительный, а туда же толкуете о воле.
   - Красно-то вы говорите, красно, - заметил Крупов, - а все мне сдается, что хороший работник без работы ие останется.
   - Да что же вы думаете, эти лионские работники, которые умирают голодной смертью с готовностью трудиться, за недостатком работы не умеют ничего делать или из ума шутят? Ох, Семен Иванович! Не торопитесь, осуждать и не торопитесь прописывать душевное спокойствием конский щавель: первое невозможно, а второе не может помочь. Мало болезней хуже сознания бесполезных сил. Какая тут диета! Вспомните Наполеонов ответ доктору Антомарки: "Это не рак, взошедший внутрь, а Ватерлоо, взошедшее внутрь". У каждого есть свое Waterloo rentre! [Внутреннее Ватерлоо (фр.)] Пойдемте-ка, Семен Иванович, к Круциферским, у них я раза два вылечивался от хандры; подобные средства помогают лучше всех декоктов.
   - Вот и жди от вае спасиба да призвания! А кто вам прописал их дом?
   - Виноват, виноват, забыл! О, вы величайшим из сынов Гиппократа, Семен Иванович! - отвечал Бель-тов, накладывая сигары и добродушно улыбаясь доктору.
   Да что же наконец, - спросим мы вместе с Марьей Степановной, - что влекло Бельтова в скромный дом учителя? Нашел ли он друга в нем, человека симпатичного, или, в самом деле, не влюблен ли он в его жену? Ему самому отвечать на эти вопросы, при всем желании сказать истину, было бы очень трудно. Его многое сблизило с этим домом. Выборы кончились с своими обедами и балами. Бельтова, как разумеется, ни во что не избрали, и он оставался в NN только для окончания какого-то процесса в гражданской палате. Предоставляем вам оценить всю величину скуки для этого человека в NN, если б он не был знаком с Кру-циферскими. Тихая, безмятежная жизнь Круциферских представляла нечто новое и привлекательное для Бельтова; он провел всю жизнь в общих вопросах, в науке и теории, в чужих городах, где так трудно сближаться с домашнею жизнию, и в Петербурге, где ее немного. Он домашнее довольство считал вымыслом или достоянием людей пошлых и мелких. Круциферские не были таковы. Характер Круциферского определить трудно: натура нежная и любящая до высшей степени, натура женская и поддающаяся, он имел столько простосердечия и столько чистоты; что его нельзя было не полюбить, хотя чистота его и сбивалась на неопытность, на неведение ребенка. Трудно было бы сыскать человека, более не знающего практическую жизнь; он все, что 8нйл, знал из книги, и оттого знал неверно, романтически, риторически; он свято верил в действительность мира, воспетого Жуковским, и в идеалы, витающие над землей. Из затворничества студентской жизни, в продолжение которой он выходил в мир страстей и столкновений только в райке московского театра, он вышел в жизнь тихо, в серенький осенний день; его встретила жизнь подавляющей нуждой, все казалось ему неприязненный; чуждым, и молодой кандидат приучался более и более находить всю отраду и все успокоение в мире мечтаний, в который он убегал от людей и от обстоятельств. Та же внешняя нужда загнала его в дом Негрова; эта встреча с действительностию еще более сосредоточила его. Кроткий от природы, он, и. не думал вступить в борьбу с действительностию, он отступал от ее напора, он просил только оставить.его в покое; но явилась любовь, таи, как она является в этих организациях: не бешено, не безумно, но на веки веков, но с таким отданием себя, что-уж в груди не остается ничего неотданного. Нервная раздражительность поддерживала его беспрерывно в каком-то восторженно меланхолическом состоянии; он всегда готов был плакать, грустить - он любил в тихие вечера долго-долго смотреть на небо, и кто знает, какие видения чудились ему в этой тишине; он часто жал руку своей жене и смотрел на нее с невыразимым восторгом; во к этому восторгу примешивалась та:каи глубокая грусть, чю Любовь Александровна сама не могла удержаться от слез. Во всех его действиях-была та же кротость, что и на лице, то же спокойствие, та же искренность и та же робкая задумчивость. Нужно ли говорить, как такой человек должен был любить свою жену? Любовь его росла беспрерывно, тем более что ничто пе развлекало его; он не мог двух часов провести, не видавши темно-голубых глаз своей жены, он-трепетал, когда она выходила со двора и не возвращалась в назначенный час; словом, ясно было видна, что все корни его бытия были в ней. К этому много способствовал мир, в который он попал.