- Алексис! - воскликнула негодующая супруга. - Никогда бы в голову мне не пришло, что случилось; представь себе, мой друг: этот скромный-то учитель - он в переписке с Любонькой, да в какой переписке, - читать ужасно; погубил беззащитную сироту!.. Я тебя прошу, чтоб завтра его нога не была в нашем доме. Помилуй, перед глазами нашей дочери... она, конечно, еще ребенок, но это может подействовать на имажинацию [воображение (от фр. imagination)].
Алексис не был одарен способностью особенно быстро понимать дела и обсуживать их. К тому же он был удивлен не менее, как в медовый месяц после свадьбы, когда Глафира Львовна заклинала его могилой матери, прахом отца позволить ей взять дитя преступной любви. Сверх всего этого, Негров хотел смертельно спать; время для доклада о перехваченной переписке было дурно выбрано: человек сонный может только сердиться на того, кто ему мешает спать, - нервы действуют слабо, все находится под влиянием устали.
- Что такое? Какая переписка у Любы?
- Да, да, переписка у. Любоньки с этим студентом... Благонравница-то наша... Уж признаться, от такого рождения всегда бывают такие плоды!..
- Ну, что же в этой переписке? Стакнулись, что ли? А? Поди береги девку в семнадцать лет; недаром все одна сидит, голова болит, да то да се... Да я его, мошенника, жениться на ней заставлю. Что он, забыл, что ли, у кого в доме живет! Где письмо? Фу ты, пропасть какая, как мелко писано! Учитель, а сам писать не умеет, выводит мышиные лапки: Прочти-ка, Глаша.
- Я и читать не стану таких скандален. - Вздор какой несет! Сорок лет бабе, а все еще туда же! Дашка, принеси очки из кабинета.
Дашка, хорошо знавшая дорогу в кабинет, принесла очки. Алексей Абрамович сел к свечке, зевнул, приподнял верхнюю губу, что придало его носу очень почтенное выражение, прищурил глаза и начал с большим трудом, с каким-то тяжело книжным произношением читать:
"Да, будьте моей Алиной. Я безумно, страстно, восторженно люблю вас; ваше имя Любовь..."
- Экой балясник какой! - прибавил генерал.
"...Я ничего не надеюсь, я не смею и мечтать об : вашей любви; но моя грудь слишком тесна, я не могу не высказать вам, что я вас люблю. Простите мне, у ваших ног прошу вас - простите..."
- Фу ты, вздор какой! Это еще начало первой страницы... нет, брат, довольно! Покорный слуга читать белиберду такую!.. Предупредить было не ваше дело? чего смотрели? зачем дали им стакнуться?.. Ну, да беда-то не велика, у бабы волос долог, да ум короток. Что нашли в письме? враки; а то есть насчет того ничего нет... А замуж Любу пора, и он чем яе жених? Доктор говорит, что он десятого класса.
Попробуй-ка позаартачиться у меня... Утро вечера мудренее; пора, спать; прощай, Лизавета Августовна, глаза зорки, а не доглядела... ну, да завтра поговорим!.
И генерал стал раздеваться и через минуту захра пел, уснув с мыслиго, что Круциферский у него не отвертится, что он его женит на Любе, - ему наказанье, а ее пристроит к месту.
Это был день неудач. Глафира Львовна никак не ожидала, что в уме Негрова дело это примет такой оборот; она забыла, как в последнее время сама беспрестанно говорила Негрову о том, что пора Любу отдать замуж; с бешенством влюбленной старухи бросилась она на постель и готова была кусать наволочки, а может быть, и в самом деле кусала их.
Бедный Круциферский все это время лежал на траве; он так искренно, так от души желал умереть, что будь это во время дамского управления Парок, они бы не вытерпели и перерезали бы его ниточку. Удрученный тягостными чувствами, преданный отчаянию и страху, страху и стыду, изнеможенный, он кончил тем, чем нцчал Алексей Абрамович, то есть уснул. Не будь у него febris erotica [любовной лихорадки (лат.)], как выражался насчет любви доктор Крупов, у него непременно сделалось бы febris catharralis [катаральная лихорадка (лат.)], но тут холодная роса была для него благотворна: сон его, сначала тревожный, успокоился, и, когда он проснулся часа через три, солнце всходило... Гейне совершенно прав, говоря, что это старая штука: отсюда оно всходит, а там садится; тем не менее эта старая штука недурна; какова она должна быть для влюбленного - и говорить нечего. Воздух был свеж, полон особого внутреннего запаха; роса тяжелыми, беловатыми массамк подавалась назад, оставляя за собою миллионы блестящих капель; пурпуровое освещение и непривычные тени придавали что-то новое, странно изящное деревьям, крестьянским избам, всему окружающему; птицы пели на разные голоса; небо было чисто. Дмитрий Яковлевич встал, и на душе у него сделалось легче; перед ним вилась и пропадала дорога, он долго смотрел на нее и думал: не уйти ли ему по ней, не убежать ли от этих людей, поймавших его тайну, его святую тайну, которую он сам уронил в грязь? Как он воротится домой, как встретится с Глафирой Львовной... лучше бы бежать! Но как же оставить ее, где найти силы расстаться с нею?.. И он тихими шагами пошел назад. Вошедши в сад, он увидел в липовой аллее белое платье; яркий румянец выступил у него на щеках при воспоминании о страшной ошибке, о первом поцелуе; но на этот раз тут была Любонька; она сидела на своей любимой лавочке и задумчиво, печально смотрела вдаль. Дмитрий Яковлевич прислонился к дереву и с каким-то вдохновенным упоением смотрел на нее. В самом деле, в эту минуту она была поразительно хороша; какая-то мысль сильно занимала ее; ей было грустно, и грусть эта придавала нечто величественное чертам ее, энергическим, резким, юно-прекрасным. Молодой человек долго стоял, погруженный в созерцание; его взгляд был полон любви и благочестия; наконец он решился подойти к ней. Необходимость с нею поговорить была велика; ее надобно было предупредить насчет письма. Любонька несколько смутилась, увидя Круциферского, но тут не было никакой натяжки, ничего театрального; бросив быстро взгляд на утренний наряд свой, в котором она не ожидала встречи ни с кем, и так же быстро оправив его, она подняла спокойный, благородный взгляд на Дмитрия Яковлевича. Дмитрий Яковлевич стоял перед нею, сложив руки на груди; она встретила взор его, умоляющий, исполненный любви, страдания, надежды, упоения, и протянула ему руку; он сжал ее со слезами на глазах... Господа! как в юности хорош человек!..
Признание, вырвавшееся по поводу "Алины и Аль-сима", сильно потрясло Любоньку. Она гораздо прежде, с той женской проницательностью, о которой мы говорили, чувствовала, что она любима; но это было нечто подразумеваемое, не названное словом; теперь слово было произнесено, и она вечером писала в своем журнале:
"Едва могу сколько-нибудь привести в порядок мои мысли. Ах, как он плакал! Боже мой, боже мой! Я никогда не думала, чтоб мужчина мог так плакать. Его взгляд одарен какой-то силой, заставившей меня трепетать, и не от страха; его взгляд гак нежен, так кроток, кроток, как его голос... Мне так жаль его было; кажется, если б я послушалась моего сердца, я бы сказала ему, что люблю его, поцеловала бы его для того, чтоб утешить. Он был бы счастлив... Да, он любит меня; я это вижу, я сама люблю его. Какая разница между ним и всеми, кого я видала! Как он благороден, не-жен!Он мне рассказывал о своих родителях: как он их любит! Зачем он мне сказал: "Будь моей Алиной!", у меня есть свое имя, оно хорошо; я его люблю, я могу быть его, оставаясь собою... Достойна ли я любви его? Мне кажется, что не могу так сильно любить! Опять эта черная мысль, вечно терзающая меня..."
- Прощайте, - сказала Любонька, - да перестаньте же так бояться письма; я ничего не боюсь, я знаю их.
Она пожала ему руку так дружески, так симпатично и скрылась за деревьями. Круциферский остался. Они долго говорили. Круциферский был больше счастлив, нежели вчера несчастлив. Он всиоминал каждое слово ее, посился мечтами бог знает где, и одип образ переплетался со всеми. Везде она, она... Но мечтам его положил предел казачок Алексея Абрамовича, пришедший звать его к нему. Утром в такое время его ни разу не требовал Негров.
- Что? - спросил его Круциферский с видом человека, которому на голову вылили ушат холодной воды.
- Да то-с, что к барину пожалуйте, - отвечал ка-вачок довольно грубо.
Видно было, что история письма проникла в переднюю.
- Сейчас, - сказал Круциферский, полумертвый от страха и стыда.
Чего было бояться ему? Кажется, не было никакого сомнения, что Любонька его любит: чего ему еще? Однако он был ни жив ни мертв от страха, да и был ни жив ни мертв от стыда; он никак не мог сообразить, что роль Глафиры Львовны вовсе не лучше его роли. Он не мог себе представить, как встретится с нею. Известное дело, что совершались преступления для поправки неловкости...
- А что, любезнейший, - сказал Негров, с видом величественным и приличным важному делу, его занимавшему, - а что, это у вас в университете, что ли, обучают цидулки-то любовные писать?
Круциферский молчал; он был так взволнован, что тон Негрова его не оскорблял. Этот вид, растерянный и страдающий, пришпорил храброго Алексея Абрамовича, и он чрезвычайно громко продолжал, глядя прямо в лицо Дмитрию Яковлевичу:
- Как же вы, милостивый государь, осмелились в моем доме заводить такие шашни? Да что же вы думаете об моем доме? Да и я-то что, болван, что ли? Стыдно, молодой человек, и безнравственно совращать бедную девушку, у которой ни родителей, ни защитников, ни состояния... Вот нынешний век! Оттого что всему учат вашего брата - грамматике, арифметике, а морали не учат... Ославить девушку, лишить доброго имени...
- Да помилуйте, - отвечал Круциферский, у которого мало-помалу негодование победило сознание нелепого своего положения, - что же я сделал? Я люблю Любовь Александровну (ее звали Александровной, вероятно, потому, что отца звали Алексеем, а камердинера, мужа ее матери, Аксёном) и осмелился высказать это. Мне самому казалось, что я никогда не скажу ни слова о моей любви, - я не знаю, как это случилось; но что же вы находите преступного? Почему вы думаете, что мои намерения порочны?
- А вот почему: если б вы имели честные намерения, так вы бы не стали с толку сбивать девушку своими билье-ду [любовными записками (от фр. billet doux)], а пришли бы ко мне. Вы знаете, по плоти я ей отец, так вы бы и пришли ко мне, да и попросили бы моего согласия и позволения; а вы задним крыльцом пошли, да и попались, - прошу на меня не пенять, я у себя в доме таких романов не допущу; мудреное ли дело девке голову вскружить! Нет, не ожидал я от вас; вы мастерски прикидывались скромником; и она-то отличилась, поблагодарила за воспитание и за попечение! Глафира Львовна всю ночь проплакала.
- Письмо в ваших руках, - заметил Круциферский, - вы из него можете увидеть, что оно первое.
- Первый блин, да комом. А что, в этом первом письме вы просите ее руки, что ли?
- Я не смел и думать.
- Как это на одно так смелы, а на другое робки? С какою же целью вы писали мышиные лапки на целом почтовом листе кругом?
- Я, право, - отвечал Круциферский, пораженный словами Петрова, - не смел и думать о руке Любови Александровны: я был бы счастливейший из смертных, если б мог надеяться...
- Красноречие - вот вас этому-то там учат, морочить словами! А позвольте вас спросить: если б я и позволил вам сделать предложение и был бы не прочь выдать за вас Любу, - чем же вы станете жить?
Негров, конечно, не принадлежал к особенно умным людям, но он обладал вполне нашей национальной сноровкой, этим особым складом практического ума, который так резко называется: себе на уме. Выдать Любу замуж за кого бы то ни было - было его любимою мечтою, особенно после того, как почтенные родители заметили, что при ней милая Лизонька теряет очень много. Гораздо прежде письма Алексею Абрамовичу приходило в голову женить Круциферского на Любоньке, да и пристроить его где-нибудь в губернской службе. Мысль эта явилась на том основании, на котором он говорил, что если секретарик добренький подвернется, то Любу и отдать за него. Первое, что ему пришло в голову, когда он открыл любовь Круциферского, - заставить его жениться; он думал, что письмо было шалостью, что молодой человек не так-то легко наденет на себя ярмо брачной жизни; из ответов Круциферского Негров ясно видел, что тот жениться не прочь, и потому он тотчас переменил сторону атаки и завел речь о состоянии, боясь, что Круциферский, ре-шась на брак, спросит его о приданом.
Круциферский молчал; вопрос Негрова придавил чугунной плитою его грудь.
- Вы, - продолжал Негров, - вы не ошибаетесь ли васчет ее состояния? У нее ничего нет и ждать неоткуда; конечно, из моего дома я выпущу ее не в одной юбке, по, кроме тряпья, я не могу ничего дать: у меня своя невеста растет.
Круциферский заметил, что вопрос о приданом совершенно чужд для него. Негров был доволен собою и думал про себя: "Вот настоящая овца, а еще ученый!"
- Вот то-то, любезнейший; с конца добрые люди пе начинают. Прежде, нежели цидулки писать да сбивать с толку, надобно бы подумать, что вперед; если вы в самом деле ее любите да хотите руки просить, отчего же вы не позаботились о будущем устройстве?
- Что мне делать? - спросил Круциферский голосом, который потряс бы всякого человека с душою.
- Что делать? Ведь вы - классный чиновник да еще, кажется, десятого класса. Арифметику-то да стихи в сторону; попроситесь на службу царскую; полно баклуши бить - надобно быть полезным; подите-ка на службу в казенную палату: вице-губернатор нам свой человек; со временем будете советником, чего вам больше? И кусок хлеба обеспечен, и почетное место.
Отроду Круциферскому не приходило в голову идти на службу в казенную или в какую бы то пи было палату; ему было так же мудрено себя представить советником, как птицей, ежом, шмелем или ие знаю чем. Однако он чувствовал, что в основе Негров прав; он так был непроницателен, что не сообразил оригинальной патриархальности Негрова, который уверял, что у Любоньки ничего нет и что ей ждать неоткуда, и вместе с тем распоряжался ее рукой, как отец.
- Я мог бы лучше занять место учителя гимназии, - сказал наконец Дмитрий Яковлевич.
- Ну, это будет поплоше. Что такое учитель гимназии? Чиновник и нет, и к губернатору никогда не приглашают, разве одного директора, жалованье бедное.
Последняя речь была произнесена обыкновенным тоном; Негров совершенно успокоился насчет негоциации и был уверен, что Круциферский из его рук не ускользнет.
- Глаша! - закричал Негров в другую комнату. - Глаша!
Круциферский помертвел: он думал, что последний поцелуй любви для Глафиры Львовны так же был важен и поразителен, как для него первый поцелуй, попавшийся не по адресу.
- Что тебе? - отвечала Глафира. Львозна.
- Поди сюда.
Глафира Львовна вошла, придавая себе гордую и величественную мин.у, которая, разумеется, к ней не шла и которая худо скрывала ее замешательство. По несчастию, Круциферский не мог этого заметить: он боялся взглянуть на нее.
- Глаша! - сказал Негров. - Вот Дмитрий Яковлевич просит Любонькиной руки. Мы ее всегда воспитывали и держали, как дочь родную, и имеем право располагать ее рукою; ну, а все же не мешает с нею поговорить; это твое женское дело.
- Ах, боже мой! вы сватаетесь? какие новости! - сказала с горечью Глафира Львовна. - Да это сцена ив "Новой Элоизы"!
Если б я был на месте Круциферского, то сказал бы, чтоб не отстать в учености от Глафиры Львовны: "Да-с, а вчерашнее происшествие на балконе сцена из "Фоблаза", - Круциферский промолчал.
Негров встал в ознаменование конца заседания и сказал:
- Только прошу не думать о Любонькипой руке, пока не получите места. После всего советую, государь мой, быть осторожным: я буду иметь за вами глаза да и глаза. Вам почти и оставаться-то у меня в доме неловко. Навязали и мы себе заботу с этой Любонькой!
Круциферский вышел. Глафира Львовна с величайшим пренебрежением отзывалась о нем и заключила свою речь тем, что такое холодное существо, как Лю-оонька, пойдет за всякого, но счастия не может доставить никому.
На другой день утром Круциферский сидел у себя в комнате, погруженный в глубокую думу. Едва прошли двое суток после чтения "Алины и Альсима", я вдруг он почти жених, она его невеста, он идет на службу... Что за странная власть рока, которая так распоряжается его жизншо, подняла его на верх человеческого благополучия, и чем же? Подняла тем, что он поцеловал одну женщину вместо другой, отдал ей чужую записку. Не чудеса ли, не сон ли все это? Потом он припоминал опять и опять все слова, все взгляды Любоньки, в липовой аллее, и на душе у него становилось широко, торжественно.
Вдруг послышались чьи-то тяжелые шаги по корабельной лестнице, которая вела к нему в комнату. Круциферский вздрогнул и с каким-то полустрахом ждал появления лица, поддерживаемого такими тяжелыми шагами. Дверь отворилась, и вошел наш старый знакомый, доктор Крупов; появление его весьма удивило кандидата. Он всякую неделю ездил раз, а иногда и два к Негрову, но в комнату Круциферского никогда не ходил. Его посещение предвещало что-то особенное.
- Этакая проклятая лестница! - сказал он, задыхаясь и обтирая белым платком пот с лица. - Нашел же Алексей Абрамович для вас комнату.
- Ах, Семен Иванович! - произнес быстро кандидат и покраснел бог знает почему.
- Ба! - продолжал доктор. - Да какой вид из окон! Это вон вдали-то белеется дубасовская церковь, что ли, вот вправо-то?
- Кажется; наверное, впрочем, не знаю, - отвечал Круциферский, пристально посмотрев налево.
- Студент, неизлечимый студент! Ну, как живете вы здесь месяцы и не знаете, что из окна видно. Ох, молодость!.. Ну, дайте-ка вашу руку пощупать.
- Я, слава богу, здоров, Семен Иванович.
- Вот вам и слава богу, - продолжал доктор, подержав руку Круциферского, - я знал это: усиленный и неравномерный. Позвольте-ка... раз, два, три, четыре... лихорадочный, жизненная деятельность сильно поднята. Вот с таким-то пульсом человек и решается на всякие глупости: бейся пульс, ровно, тук, тук, тук, никогда бы вы не дошли до этого. Мне там, внизу, почтеннейший мой, говорят: "Хочет-де жениться", - ушам не верю; ну, ведь малый, думаю, не глупый, я же его из Москвы привез... не верю; пойду посмотрю; так и есть: усиленный и неравномерный; да при этом пульсе не только жениться, а черт знает каких глупостей можно наделать. Ну, кто же в лихорадочном состоянии решится на такой важный шаг? Подумайте. Полечитесь прежде, приведите орган мышления, то есть мозг, в нормальное состояние, чтоб кровь-то ему не мешала. Хотите, я пришлю фельдшера пустить вам кровь, ну, так, чайную чашечку с половинкой?
- Покорнейше благодарю; я не чувствую никакой нужды.
- Где же вам знать, что нужно и что нет: ведь вы медицине совсем не учились, а я выучился. Ну, не хотите кровопусканья, примите глауберовой соли; аптечка со мной, я, пожалуй, дам.
- Я вам очень благодарен за участие, по должен предупредить вас, что я здоров и вовсе не шутя, а в самом, деле хочу (здесь он запнулся)... жениться и не понимаю, что вы имеете против моего благо получия.
- Очень многое! - Старик сделал пресерьезное лицо. - Я вас люблю, молодой человек, и потому жалею Вы, Дмитрий Яковлевич, на закате моих дней напомнили мне мою юность, много прошедшего напомнили; я вам желаю добра, и молчать теперь мне показалось преступлением. Ну, как вам жениться в ваши лета? Ведь это Негров вас надул... Вот видите ли, как вы взволнованы, вы не хотите меня слушать, я это вижу, но я вас заставлю выслушать меня; лета имеют свои права...
- О, нет, Семен Иванович, - сказал молодой человек, несколько смешавшись от слов старика, - я понимаю, что из любви ко мне, из желания добра вы высказываете свое мнение; мне жаль только, что оно несколько излишне, даже поздно.
- О, если бы только то вы имели против моего мнения, это - сущая безделица; никогда не поздно остановиться. Брак... у-у какое тяжелое дело! Беда в том, что одни те и не думают, что такое брак, которые вступают в него, то есть после-то и раздумают на досуге, да поздненько: это все febris erotica; где человеку обсудить такой шаг, когда у него пульс бьется, как у вас, любезный друг мой? Вы понтируете на все свое состояние: может быть, и удастся сорвать банк, может... да какой же умный человек будет рисковать? Ну, да в картах сам виноват, сам и наказан: по делам вору мука. А в женитьбе непременно с собою топишь еще человека. Эй. Дмитрий Яковлевич, подумай! Я верю, что вы ее любите, что и она вас любит, но это ничего не значит. Будьте уверены, что любовь пройдет в обоих случаях: уедете куда-нибудь - пройдет; женитесь - еще скорее пройдет; я сам был влюблен и не раз, а раз пять, но бог спас; и я, возвращаясь теперь домой, спокойно и тихо отдыхаю от своих трудов; день я весь принадлежу моим больным, вечерком в вистик сыграешь, да и ляжешь себе без заботы... А с женою хлопоты, крик, дети, да весь мир погибай, кроме моей семьи! Трудно жить на месте, трудно перебираться; пойдут мелкие сплетни, вертись около своего очага, книгу под лавку; надобно думать о деньгах, о запасах. Теперь, хоть бы об вас молвить: придет иной раз нужда - что за беда, всякое бывает! Мы, бывало, с Антоном Фердинандовичем, - знакомый вам человек, - денег какой-нибудь рубль, а есть и курить хочется, - купим четверку "фалеру", так уж, кроме хлеба, ничего и. не. едим, а купим фунт ветчины, так уж не курим, да оба и хохочем над этим, и все ничего; а с женой не то: жену жаль, жена будет реветь...
- О, нет! Эта девушка, наверное, найдет силы перенести нужду. Вы ее не знаете!
- Это-то, любезнейший, еще хуже; как бы очень-то начала кричать, рассердит, по крайней мере, плюненгь, да и прочь пойдешь; а как будет молчать да худеть, а ты-то себе: "Бедная, ча что я тебя стащил на антопиеву пищу"... Поломаешь голову, как бы достать денег. Ну, честным путем, брат, не разживешься, плутовать не станешь, - вот ты подумаешь, подумаешь да для освежения головы и хватишь горьконького; оно ничего - я сам употребляю желудочную, - а знаешь, как вторую с горя-то да третью... понимаешь? Ну, да, положим, что и будет кусок хлеба... то есть не больше; ведь она хоть и дочь Негрову, а Иегров-то хоть и богат, да ведь я его знаю - не разгуляется! Вот за дочерью-то он приготовил пятьсот душ, ну, а Любоньке разве пять тысяч рублей даст, - что за капитал?.. Ох, жаль мне тебя, Дмитрий Яковлевич! Ну, пусть другие, которые лучшего ничего из себя не сделают, - ты-то бы поберег себя. Я бы предложил вам другое место; поскорее отсюда вон - любовь-то и порассеялась бы; у нас в гимназии открылась хорошая ваканция. Не ребячься, будь мужчина!
- Право, Семен Иваныч, я благодарен вам за участие; но все это совершенно лишнее, что вы говорите: вы хотите застращать меня, как ребенка. Я лучше расстанусь с жизеию, нежели откажусь от этого ангела.
Я не смел надеяться на такое счастие; сам бог устроил это дело.
- Эк его! - сказал неумолимый Крупов. - А все я его погубил: ну, зачем было рекомендовать в этот дом! Бог устроил - как же! Негров тебя надул да твоя молодость. Так и быть, не хочу ничего утаивать. Я, любезный Дмитрий Яковлевич, долго жил на свете и не похвастаюсь умом, а много наметался. Знаете, наша должность медика ведет нас не в гостиную, не в залу, а в кабинет да в спальню. Я много видел на своем веку людей и ни одного не пропускал, чтобы не рассмотреть его на обе корки. Вы ведь все людей видите в ливреях да в маскарадных платьях, - а мы за кулисы ходим; нагляделся я на семейные картины; стыдиться-то тут некого, люди тут нараспашку, без церемонии. Homo sapiens [Человек разумный (лат.)] - какой sapiens, к черту! - ferus [дикий (лат.)], зверь, самый дикий, в своей берлоге кроток, а человек в берлоге-то своей и делается хуже зверя... К чему бишь я это начал?., да... да... ну, так я привык такие характеры разбирать. Не пара тебе твоя невеста, уж что ты хочешь, - эти глаза, этот цвет лица, этот трепет, который иногда пробегает по ее лицу, - она тигренок, который еще не знает своей силы; а ты - да что ты? Ты - невеста; ты, братец, немка; ты будешь жена, - ну, годно ли это?
Круциферекий обиделся последней выходкой и, против своего обыкновения, довольно холодно и сухо сказал:
- Есть случаи, в которых принимающие участие помогают, а не читают диссертации. Может быть, все то, что вы говорите, правда, - я не стану возражать; будущее - дело темное; я знаю одно: мне теперь два выхода, куда они ведут, трудно сказать, но третьего нет: или броситься в воду, или быть счастливейшим человеком.
- Лучше броситься в воду: разом конец! - сказал Крупов, тоже несколько оскорбленный, и вынул красный платок.
Разговор этот, само собою разумеется, не принес той пользы, которой от него ждал доктор Крупов; может быть, он был хороший врач тела, но за душевные болезни принимался неловко. Он, вероятно, по собственному опыту судил о силе любви: он сказал, что был несколько раз влюблен, и, следственно, имел большую практику, но именно потому-то он и не умел обсудить такой любви, которая бывает один раз в жизни.
Алексис не был одарен способностью особенно быстро понимать дела и обсуживать их. К тому же он был удивлен не менее, как в медовый месяц после свадьбы, когда Глафира Львовна заклинала его могилой матери, прахом отца позволить ей взять дитя преступной любви. Сверх всего этого, Негров хотел смертельно спать; время для доклада о перехваченной переписке было дурно выбрано: человек сонный может только сердиться на того, кто ему мешает спать, - нервы действуют слабо, все находится под влиянием устали.
- Что такое? Какая переписка у Любы?
- Да, да, переписка у. Любоньки с этим студентом... Благонравница-то наша... Уж признаться, от такого рождения всегда бывают такие плоды!..
- Ну, что же в этой переписке? Стакнулись, что ли? А? Поди береги девку в семнадцать лет; недаром все одна сидит, голова болит, да то да се... Да я его, мошенника, жениться на ней заставлю. Что он, забыл, что ли, у кого в доме живет! Где письмо? Фу ты, пропасть какая, как мелко писано! Учитель, а сам писать не умеет, выводит мышиные лапки: Прочти-ка, Глаша.
- Я и читать не стану таких скандален. - Вздор какой несет! Сорок лет бабе, а все еще туда же! Дашка, принеси очки из кабинета.
Дашка, хорошо знавшая дорогу в кабинет, принесла очки. Алексей Абрамович сел к свечке, зевнул, приподнял верхнюю губу, что придало его носу очень почтенное выражение, прищурил глаза и начал с большим трудом, с каким-то тяжело книжным произношением читать:
"Да, будьте моей Алиной. Я безумно, страстно, восторженно люблю вас; ваше имя Любовь..."
- Экой балясник какой! - прибавил генерал.
"...Я ничего не надеюсь, я не смею и мечтать об : вашей любви; но моя грудь слишком тесна, я не могу не высказать вам, что я вас люблю. Простите мне, у ваших ног прошу вас - простите..."
- Фу ты, вздор какой! Это еще начало первой страницы... нет, брат, довольно! Покорный слуга читать белиберду такую!.. Предупредить было не ваше дело? чего смотрели? зачем дали им стакнуться?.. Ну, да беда-то не велика, у бабы волос долог, да ум короток. Что нашли в письме? враки; а то есть насчет того ничего нет... А замуж Любу пора, и он чем яе жених? Доктор говорит, что он десятого класса.
Попробуй-ка позаартачиться у меня... Утро вечера мудренее; пора, спать; прощай, Лизавета Августовна, глаза зорки, а не доглядела... ну, да завтра поговорим!.
И генерал стал раздеваться и через минуту захра пел, уснув с мыслиго, что Круциферский у него не отвертится, что он его женит на Любе, - ему наказанье, а ее пристроит к месту.
Это был день неудач. Глафира Львовна никак не ожидала, что в уме Негрова дело это примет такой оборот; она забыла, как в последнее время сама беспрестанно говорила Негрову о том, что пора Любу отдать замуж; с бешенством влюбленной старухи бросилась она на постель и готова была кусать наволочки, а может быть, и в самом деле кусала их.
Бедный Круциферский все это время лежал на траве; он так искренно, так от души желал умереть, что будь это во время дамского управления Парок, они бы не вытерпели и перерезали бы его ниточку. Удрученный тягостными чувствами, преданный отчаянию и страху, страху и стыду, изнеможенный, он кончил тем, чем нцчал Алексей Абрамович, то есть уснул. Не будь у него febris erotica [любовной лихорадки (лат.)], как выражался насчет любви доктор Крупов, у него непременно сделалось бы febris catharralis [катаральная лихорадка (лат.)], но тут холодная роса была для него благотворна: сон его, сначала тревожный, успокоился, и, когда он проснулся часа через три, солнце всходило... Гейне совершенно прав, говоря, что это старая штука: отсюда оно всходит, а там садится; тем не менее эта старая штука недурна; какова она должна быть для влюбленного - и говорить нечего. Воздух был свеж, полон особого внутреннего запаха; роса тяжелыми, беловатыми массамк подавалась назад, оставляя за собою миллионы блестящих капель; пурпуровое освещение и непривычные тени придавали что-то новое, странно изящное деревьям, крестьянским избам, всему окружающему; птицы пели на разные голоса; небо было чисто. Дмитрий Яковлевич встал, и на душе у него сделалось легче; перед ним вилась и пропадала дорога, он долго смотрел на нее и думал: не уйти ли ему по ней, не убежать ли от этих людей, поймавших его тайну, его святую тайну, которую он сам уронил в грязь? Как он воротится домой, как встретится с Глафирой Львовной... лучше бы бежать! Но как же оставить ее, где найти силы расстаться с нею?.. И он тихими шагами пошел назад. Вошедши в сад, он увидел в липовой аллее белое платье; яркий румянец выступил у него на щеках при воспоминании о страшной ошибке, о первом поцелуе; но на этот раз тут была Любонька; она сидела на своей любимой лавочке и задумчиво, печально смотрела вдаль. Дмитрий Яковлевич прислонился к дереву и с каким-то вдохновенным упоением смотрел на нее. В самом деле, в эту минуту она была поразительно хороша; какая-то мысль сильно занимала ее; ей было грустно, и грусть эта придавала нечто величественное чертам ее, энергическим, резким, юно-прекрасным. Молодой человек долго стоял, погруженный в созерцание; его взгляд был полон любви и благочестия; наконец он решился подойти к ней. Необходимость с нею поговорить была велика; ее надобно было предупредить насчет письма. Любонька несколько смутилась, увидя Круциферского, но тут не было никакой натяжки, ничего театрального; бросив быстро взгляд на утренний наряд свой, в котором она не ожидала встречи ни с кем, и так же быстро оправив его, она подняла спокойный, благородный взгляд на Дмитрия Яковлевича. Дмитрий Яковлевич стоял перед нею, сложив руки на груди; она встретила взор его, умоляющий, исполненный любви, страдания, надежды, упоения, и протянула ему руку; он сжал ее со слезами на глазах... Господа! как в юности хорош человек!..
Признание, вырвавшееся по поводу "Алины и Аль-сима", сильно потрясло Любоньку. Она гораздо прежде, с той женской проницательностью, о которой мы говорили, чувствовала, что она любима; но это было нечто подразумеваемое, не названное словом; теперь слово было произнесено, и она вечером писала в своем журнале:
"Едва могу сколько-нибудь привести в порядок мои мысли. Ах, как он плакал! Боже мой, боже мой! Я никогда не думала, чтоб мужчина мог так плакать. Его взгляд одарен какой-то силой, заставившей меня трепетать, и не от страха; его взгляд гак нежен, так кроток, кроток, как его голос... Мне так жаль его было; кажется, если б я послушалась моего сердца, я бы сказала ему, что люблю его, поцеловала бы его для того, чтоб утешить. Он был бы счастлив... Да, он любит меня; я это вижу, я сама люблю его. Какая разница между ним и всеми, кого я видала! Как он благороден, не-жен!Он мне рассказывал о своих родителях: как он их любит! Зачем он мне сказал: "Будь моей Алиной!", у меня есть свое имя, оно хорошо; я его люблю, я могу быть его, оставаясь собою... Достойна ли я любви его? Мне кажется, что не могу так сильно любить! Опять эта черная мысль, вечно терзающая меня..."
- Прощайте, - сказала Любонька, - да перестаньте же так бояться письма; я ничего не боюсь, я знаю их.
Она пожала ему руку так дружески, так симпатично и скрылась за деревьями. Круциферский остался. Они долго говорили. Круциферский был больше счастлив, нежели вчера несчастлив. Он всиоминал каждое слово ее, посился мечтами бог знает где, и одип образ переплетался со всеми. Везде она, она... Но мечтам его положил предел казачок Алексея Абрамовича, пришедший звать его к нему. Утром в такое время его ни разу не требовал Негров.
- Что? - спросил его Круциферский с видом человека, которому на голову вылили ушат холодной воды.
- Да то-с, что к барину пожалуйте, - отвечал ка-вачок довольно грубо.
Видно было, что история письма проникла в переднюю.
- Сейчас, - сказал Круциферский, полумертвый от страха и стыда.
Чего было бояться ему? Кажется, не было никакого сомнения, что Любонька его любит: чего ему еще? Однако он был ни жив ни мертв от страха, да и был ни жив ни мертв от стыда; он никак не мог сообразить, что роль Глафиры Львовны вовсе не лучше его роли. Он не мог себе представить, как встретится с нею. Известное дело, что совершались преступления для поправки неловкости...
- А что, любезнейший, - сказал Негров, с видом величественным и приличным важному делу, его занимавшему, - а что, это у вас в университете, что ли, обучают цидулки-то любовные писать?
Круциферский молчал; он был так взволнован, что тон Негрова его не оскорблял. Этот вид, растерянный и страдающий, пришпорил храброго Алексея Абрамовича, и он чрезвычайно громко продолжал, глядя прямо в лицо Дмитрию Яковлевичу:
- Как же вы, милостивый государь, осмелились в моем доме заводить такие шашни? Да что же вы думаете об моем доме? Да и я-то что, болван, что ли? Стыдно, молодой человек, и безнравственно совращать бедную девушку, у которой ни родителей, ни защитников, ни состояния... Вот нынешний век! Оттого что всему учат вашего брата - грамматике, арифметике, а морали не учат... Ославить девушку, лишить доброго имени...
- Да помилуйте, - отвечал Круциферский, у которого мало-помалу негодование победило сознание нелепого своего положения, - что же я сделал? Я люблю Любовь Александровну (ее звали Александровной, вероятно, потому, что отца звали Алексеем, а камердинера, мужа ее матери, Аксёном) и осмелился высказать это. Мне самому казалось, что я никогда не скажу ни слова о моей любви, - я не знаю, как это случилось; но что же вы находите преступного? Почему вы думаете, что мои намерения порочны?
- А вот почему: если б вы имели честные намерения, так вы бы не стали с толку сбивать девушку своими билье-ду [любовными записками (от фр. billet doux)], а пришли бы ко мне. Вы знаете, по плоти я ей отец, так вы бы и пришли ко мне, да и попросили бы моего согласия и позволения; а вы задним крыльцом пошли, да и попались, - прошу на меня не пенять, я у себя в доме таких романов не допущу; мудреное ли дело девке голову вскружить! Нет, не ожидал я от вас; вы мастерски прикидывались скромником; и она-то отличилась, поблагодарила за воспитание и за попечение! Глафира Львовна всю ночь проплакала.
- Письмо в ваших руках, - заметил Круциферский, - вы из него можете увидеть, что оно первое.
- Первый блин, да комом. А что, в этом первом письме вы просите ее руки, что ли?
- Я не смел и думать.
- Как это на одно так смелы, а на другое робки? С какою же целью вы писали мышиные лапки на целом почтовом листе кругом?
- Я, право, - отвечал Круциферский, пораженный словами Петрова, - не смел и думать о руке Любови Александровны: я был бы счастливейший из смертных, если б мог надеяться...
- Красноречие - вот вас этому-то там учат, морочить словами! А позвольте вас спросить: если б я и позволил вам сделать предложение и был бы не прочь выдать за вас Любу, - чем же вы станете жить?
Негров, конечно, не принадлежал к особенно умным людям, но он обладал вполне нашей национальной сноровкой, этим особым складом практического ума, который так резко называется: себе на уме. Выдать Любу замуж за кого бы то ни было - было его любимою мечтою, особенно после того, как почтенные родители заметили, что при ней милая Лизонька теряет очень много. Гораздо прежде письма Алексею Абрамовичу приходило в голову женить Круциферского на Любоньке, да и пристроить его где-нибудь в губернской службе. Мысль эта явилась на том основании, на котором он говорил, что если секретарик добренький подвернется, то Любу и отдать за него. Первое, что ему пришло в голову, когда он открыл любовь Круциферского, - заставить его жениться; он думал, что письмо было шалостью, что молодой человек не так-то легко наденет на себя ярмо брачной жизни; из ответов Круциферского Негров ясно видел, что тот жениться не прочь, и потому он тотчас переменил сторону атаки и завел речь о состоянии, боясь, что Круциферский, ре-шась на брак, спросит его о приданом.
Круциферский молчал; вопрос Негрова придавил чугунной плитою его грудь.
- Вы, - продолжал Негров, - вы не ошибаетесь ли васчет ее состояния? У нее ничего нет и ждать неоткуда; конечно, из моего дома я выпущу ее не в одной юбке, по, кроме тряпья, я не могу ничего дать: у меня своя невеста растет.
Круциферский заметил, что вопрос о приданом совершенно чужд для него. Негров был доволен собою и думал про себя: "Вот настоящая овца, а еще ученый!"
- Вот то-то, любезнейший; с конца добрые люди пе начинают. Прежде, нежели цидулки писать да сбивать с толку, надобно бы подумать, что вперед; если вы в самом деле ее любите да хотите руки просить, отчего же вы не позаботились о будущем устройстве?
- Что мне делать? - спросил Круциферский голосом, который потряс бы всякого человека с душою.
- Что делать? Ведь вы - классный чиновник да еще, кажется, десятого класса. Арифметику-то да стихи в сторону; попроситесь на службу царскую; полно баклуши бить - надобно быть полезным; подите-ка на службу в казенную палату: вице-губернатор нам свой человек; со временем будете советником, чего вам больше? И кусок хлеба обеспечен, и почетное место.
Отроду Круциферскому не приходило в голову идти на службу в казенную или в какую бы то пи было палату; ему было так же мудрено себя представить советником, как птицей, ежом, шмелем или ие знаю чем. Однако он чувствовал, что в основе Негров прав; он так был непроницателен, что не сообразил оригинальной патриархальности Негрова, который уверял, что у Любоньки ничего нет и что ей ждать неоткуда, и вместе с тем распоряжался ее рукой, как отец.
- Я мог бы лучше занять место учителя гимназии, - сказал наконец Дмитрий Яковлевич.
- Ну, это будет поплоше. Что такое учитель гимназии? Чиновник и нет, и к губернатору никогда не приглашают, разве одного директора, жалованье бедное.
Последняя речь была произнесена обыкновенным тоном; Негров совершенно успокоился насчет негоциации и был уверен, что Круциферский из его рук не ускользнет.
- Глаша! - закричал Негров в другую комнату. - Глаша!
Круциферский помертвел: он думал, что последний поцелуй любви для Глафиры Львовны так же был важен и поразителен, как для него первый поцелуй, попавшийся не по адресу.
- Что тебе? - отвечала Глафира. Львозна.
- Поди сюда.
Глафира Львовна вошла, придавая себе гордую и величественную мин.у, которая, разумеется, к ней не шла и которая худо скрывала ее замешательство. По несчастию, Круциферский не мог этого заметить: он боялся взглянуть на нее.
- Глаша! - сказал Негров. - Вот Дмитрий Яковлевич просит Любонькиной руки. Мы ее всегда воспитывали и держали, как дочь родную, и имеем право располагать ее рукою; ну, а все же не мешает с нею поговорить; это твое женское дело.
- Ах, боже мой! вы сватаетесь? какие новости! - сказала с горечью Глафира Львовна. - Да это сцена ив "Новой Элоизы"!
Если б я был на месте Круциферского, то сказал бы, чтоб не отстать в учености от Глафиры Львовны: "Да-с, а вчерашнее происшествие на балконе сцена из "Фоблаза", - Круциферский промолчал.
Негров встал в ознаменование конца заседания и сказал:
- Только прошу не думать о Любонькипой руке, пока не получите места. После всего советую, государь мой, быть осторожным: я буду иметь за вами глаза да и глаза. Вам почти и оставаться-то у меня в доме неловко. Навязали и мы себе заботу с этой Любонькой!
Круциферский вышел. Глафира Львовна с величайшим пренебрежением отзывалась о нем и заключила свою речь тем, что такое холодное существо, как Лю-оонька, пойдет за всякого, но счастия не может доставить никому.
На другой день утром Круциферский сидел у себя в комнате, погруженный в глубокую думу. Едва прошли двое суток после чтения "Алины и Альсима", я вдруг он почти жених, она его невеста, он идет на службу... Что за странная власть рока, которая так распоряжается его жизншо, подняла его на верх человеческого благополучия, и чем же? Подняла тем, что он поцеловал одну женщину вместо другой, отдал ей чужую записку. Не чудеса ли, не сон ли все это? Потом он припоминал опять и опять все слова, все взгляды Любоньки, в липовой аллее, и на душе у него становилось широко, торжественно.
Вдруг послышались чьи-то тяжелые шаги по корабельной лестнице, которая вела к нему в комнату. Круциферский вздрогнул и с каким-то полустрахом ждал появления лица, поддерживаемого такими тяжелыми шагами. Дверь отворилась, и вошел наш старый знакомый, доктор Крупов; появление его весьма удивило кандидата. Он всякую неделю ездил раз, а иногда и два к Негрову, но в комнату Круциферского никогда не ходил. Его посещение предвещало что-то особенное.
- Этакая проклятая лестница! - сказал он, задыхаясь и обтирая белым платком пот с лица. - Нашел же Алексей Абрамович для вас комнату.
- Ах, Семен Иванович! - произнес быстро кандидат и покраснел бог знает почему.
- Ба! - продолжал доктор. - Да какой вид из окон! Это вон вдали-то белеется дубасовская церковь, что ли, вот вправо-то?
- Кажется; наверное, впрочем, не знаю, - отвечал Круциферский, пристально посмотрев налево.
- Студент, неизлечимый студент! Ну, как живете вы здесь месяцы и не знаете, что из окна видно. Ох, молодость!.. Ну, дайте-ка вашу руку пощупать.
- Я, слава богу, здоров, Семен Иванович.
- Вот вам и слава богу, - продолжал доктор, подержав руку Круциферского, - я знал это: усиленный и неравномерный. Позвольте-ка... раз, два, три, четыре... лихорадочный, жизненная деятельность сильно поднята. Вот с таким-то пульсом человек и решается на всякие глупости: бейся пульс, ровно, тук, тук, тук, никогда бы вы не дошли до этого. Мне там, внизу, почтеннейший мой, говорят: "Хочет-де жениться", - ушам не верю; ну, ведь малый, думаю, не глупый, я же его из Москвы привез... не верю; пойду посмотрю; так и есть: усиленный и неравномерный; да при этом пульсе не только жениться, а черт знает каких глупостей можно наделать. Ну, кто же в лихорадочном состоянии решится на такой важный шаг? Подумайте. Полечитесь прежде, приведите орган мышления, то есть мозг, в нормальное состояние, чтоб кровь-то ему не мешала. Хотите, я пришлю фельдшера пустить вам кровь, ну, так, чайную чашечку с половинкой?
- Покорнейше благодарю; я не чувствую никакой нужды.
- Где же вам знать, что нужно и что нет: ведь вы медицине совсем не учились, а я выучился. Ну, не хотите кровопусканья, примите глауберовой соли; аптечка со мной, я, пожалуй, дам.
- Я вам очень благодарен за участие, по должен предупредить вас, что я здоров и вовсе не шутя, а в самом, деле хочу (здесь он запнулся)... жениться и не понимаю, что вы имеете против моего благо получия.
- Очень многое! - Старик сделал пресерьезное лицо. - Я вас люблю, молодой человек, и потому жалею Вы, Дмитрий Яковлевич, на закате моих дней напомнили мне мою юность, много прошедшего напомнили; я вам желаю добра, и молчать теперь мне показалось преступлением. Ну, как вам жениться в ваши лета? Ведь это Негров вас надул... Вот видите ли, как вы взволнованы, вы не хотите меня слушать, я это вижу, но я вас заставлю выслушать меня; лета имеют свои права...
- О, нет, Семен Иванович, - сказал молодой человек, несколько смешавшись от слов старика, - я понимаю, что из любви ко мне, из желания добра вы высказываете свое мнение; мне жаль только, что оно несколько излишне, даже поздно.
- О, если бы только то вы имели против моего мнения, это - сущая безделица; никогда не поздно остановиться. Брак... у-у какое тяжелое дело! Беда в том, что одни те и не думают, что такое брак, которые вступают в него, то есть после-то и раздумают на досуге, да поздненько: это все febris erotica; где человеку обсудить такой шаг, когда у него пульс бьется, как у вас, любезный друг мой? Вы понтируете на все свое состояние: может быть, и удастся сорвать банк, может... да какой же умный человек будет рисковать? Ну, да в картах сам виноват, сам и наказан: по делам вору мука. А в женитьбе непременно с собою топишь еще человека. Эй. Дмитрий Яковлевич, подумай! Я верю, что вы ее любите, что и она вас любит, но это ничего не значит. Будьте уверены, что любовь пройдет в обоих случаях: уедете куда-нибудь - пройдет; женитесь - еще скорее пройдет; я сам был влюблен и не раз, а раз пять, но бог спас; и я, возвращаясь теперь домой, спокойно и тихо отдыхаю от своих трудов; день я весь принадлежу моим больным, вечерком в вистик сыграешь, да и ляжешь себе без заботы... А с женою хлопоты, крик, дети, да весь мир погибай, кроме моей семьи! Трудно жить на месте, трудно перебираться; пойдут мелкие сплетни, вертись около своего очага, книгу под лавку; надобно думать о деньгах, о запасах. Теперь, хоть бы об вас молвить: придет иной раз нужда - что за беда, всякое бывает! Мы, бывало, с Антоном Фердинандовичем, - знакомый вам человек, - денег какой-нибудь рубль, а есть и курить хочется, - купим четверку "фалеру", так уж, кроме хлеба, ничего и. не. едим, а купим фунт ветчины, так уж не курим, да оба и хохочем над этим, и все ничего; а с женой не то: жену жаль, жена будет реветь...
- О, нет! Эта девушка, наверное, найдет силы перенести нужду. Вы ее не знаете!
- Это-то, любезнейший, еще хуже; как бы очень-то начала кричать, рассердит, по крайней мере, плюненгь, да и прочь пойдешь; а как будет молчать да худеть, а ты-то себе: "Бедная, ча что я тебя стащил на антопиеву пищу"... Поломаешь голову, как бы достать денег. Ну, честным путем, брат, не разживешься, плутовать не станешь, - вот ты подумаешь, подумаешь да для освежения головы и хватишь горьконького; оно ничего - я сам употребляю желудочную, - а знаешь, как вторую с горя-то да третью... понимаешь? Ну, да, положим, что и будет кусок хлеба... то есть не больше; ведь она хоть и дочь Негрову, а Иегров-то хоть и богат, да ведь я его знаю - не разгуляется! Вот за дочерью-то он приготовил пятьсот душ, ну, а Любоньке разве пять тысяч рублей даст, - что за капитал?.. Ох, жаль мне тебя, Дмитрий Яковлевич! Ну, пусть другие, которые лучшего ничего из себя не сделают, - ты-то бы поберег себя. Я бы предложил вам другое место; поскорее отсюда вон - любовь-то и порассеялась бы; у нас в гимназии открылась хорошая ваканция. Не ребячься, будь мужчина!
- Право, Семен Иваныч, я благодарен вам за участие; но все это совершенно лишнее, что вы говорите: вы хотите застращать меня, как ребенка. Я лучше расстанусь с жизеию, нежели откажусь от этого ангела.
Я не смел надеяться на такое счастие; сам бог устроил это дело.
- Эк его! - сказал неумолимый Крупов. - А все я его погубил: ну, зачем было рекомендовать в этот дом! Бог устроил - как же! Негров тебя надул да твоя молодость. Так и быть, не хочу ничего утаивать. Я, любезный Дмитрий Яковлевич, долго жил на свете и не похвастаюсь умом, а много наметался. Знаете, наша должность медика ведет нас не в гостиную, не в залу, а в кабинет да в спальню. Я много видел на своем веку людей и ни одного не пропускал, чтобы не рассмотреть его на обе корки. Вы ведь все людей видите в ливреях да в маскарадных платьях, - а мы за кулисы ходим; нагляделся я на семейные картины; стыдиться-то тут некого, люди тут нараспашку, без церемонии. Homo sapiens [Человек разумный (лат.)] - какой sapiens, к черту! - ferus [дикий (лат.)], зверь, самый дикий, в своей берлоге кроток, а человек в берлоге-то своей и делается хуже зверя... К чему бишь я это начал?., да... да... ну, так я привык такие характеры разбирать. Не пара тебе твоя невеста, уж что ты хочешь, - эти глаза, этот цвет лица, этот трепет, который иногда пробегает по ее лицу, - она тигренок, который еще не знает своей силы; а ты - да что ты? Ты - невеста; ты, братец, немка; ты будешь жена, - ну, годно ли это?
Круциферекий обиделся последней выходкой и, против своего обыкновения, довольно холодно и сухо сказал:
- Есть случаи, в которых принимающие участие помогают, а не читают диссертации. Может быть, все то, что вы говорите, правда, - я не стану возражать; будущее - дело темное; я знаю одно: мне теперь два выхода, куда они ведут, трудно сказать, но третьего нет: или броситься в воду, или быть счастливейшим человеком.
- Лучше броситься в воду: разом конец! - сказал Крупов, тоже несколько оскорбленный, и вынул красный платок.
Разговор этот, само собою разумеется, не принес той пользы, которой от него ждал доктор Крупов; может быть, он был хороший врач тела, но за душевные болезни принимался неловко. Он, вероятно, по собственному опыту судил о силе любви: он сказал, что был несколько раз влюблен, и, следственно, имел большую практику, но именно потому-то он и не умел обсудить такой любви, которая бывает один раз в жизни.