Страница:
Мой ответ был:
— Пошёл домой и лёг спать в сарае.
Следователь, немолодой и какой-то закоснело-казённый в сером костюме и в чуть более светлой, будто вылинявшей, рубашке при галстуке, спросил, кто может подтвердить мои слова, и, услышав, что никто, сказал:
— Плохо.
Мне указали посидеть под приглядом до окончания обыска. У нас изъяли для экспертизы все ножи. Меня как подозреваемого доставили в областной центр, в следственный изолятор, где очутились, но в других камерах, Филёный и Старков. Предполагалось: убийство совершил кто-то из нас троих, на почве ревности.
Камера для допросов, куда меня привели, показалась мне курительной: несколько человек, что расположились тут, дымили сигаретами так, что не продохнуть. На мне сосредоточилось насмешливо-злое внимание. Сидевший за столом следователь, соблюдая проформу, начал: фамилия, имя, отчество? дата и место рождения? национальность? Затем он предложил мне рассказать об «отношениях» с Нинель. Я постарался быть немногословным, говоря только о том, что не могло являться для него секретом.
— Её катали на лодке, я опрокинул из баловства.
— Побаловаться захотел? С чего это вдруг? — он вынул изо рта папиросу, усмехаясь, обнажая жёлтые зубы.
— Не пойму, что на меня нашло.
— До этого переспал с ней? — спросил он, словно невзначай.
— Откуда вы взяли? — бросил я в бессильной злости.
— Грубишь, — заметил он недобро. — Обнимал её? Целовал?
— Нет!
— И полового влечения не испытывал?
Порыв чуть не подтолкнул меня повторить «нет!» — но я сообразил, что подставлюсь.
— Испытывал. Все нормальные парни испытывают, когда видят симпатичную, оборачиваются вслед. А тут она, тем более, на пляже...
Оперативники слушали с удовольствием, пристально следя за мной. Следователь перешёл к тому, что мы с Нинель «делали так поздно на веранде». Я понимал, её уже об этом спросили, и не думал, что она пустилась в откровенность и рассказала, какими фантазиями поражала моё воображение. Во всяком случае, от меня о них не услышат. Я сказал: чтобы увести меня с места ссоры, она попросила проводить её, по дороге и на веранде уговаривала забыть обиду на Старкова, предложила чай с бутербродами, но я не хотел есть и отказался.
— А что было с твоим влечением? Пропало? — спросил следователь, и я почувствовал, как оперативники давятся смехом.
Наверно, мне удалось принять выражение усмиряемой досады:
— Не кидаться же на неё! Сказал, что она мне нравится, а она — я для неё ещё сосунок. Тогда я решил подшутить, пошёл и подговорил ребят...
Учитывая, что мои показания будут не единственными, я верно описал, как мы побаловались. Дойдя до момента, когда компания рассыпалась по домам, повторил:
— Лёг у нас в сарае и заснул.
Следователь встал из-за стола, подошёл ко мне, сидевшему на табуретке.
— Тебя не интересовало, не лишился потерпевший глаза и что происходит в соседнем доме?
— С нашего двора не было слышно, а насчёт глаза утром стало бы известно. Я очень хотел спать.
Он врезал мне по щеке.
— Врёшь! Ты пошёл разведать. Ты сидел за кустами напротив её комнаты и слушал. Там был он, они стали е...ся. В тебе взыграла ревность. Это было похуже, чем когда её катали на лодке. Тогда ты перевернул лодку, а теперь думал о ноже.
— О каком? Я не хожу с ножом!
Он ударил меня ладонями в уши, я взвился от боли. Сзади меня схватил за шею опер, резко вдавил пальцы во впадины под ушами — снести это без вопля не удалось. Следователь нагнулся:
— Ты нас хочешь обмануть, на-а-с?! — мне в ноздри шибнуло вонью из его рта. — Тебе стало до охеренья обидно: тебя она прогнала, а ему даёт. Ты забрался на веранду, и у тебя был нож. Она пошла подмыться, дверь с веранды была не заперта. Ты открыл и тихо позвал его. Он узнал твой голос, встал с койки, подошёл. Он хотел знать, что тебе нужно, и очень не хотел шума. Ты нанёс удар! — следователь сжал кулак, поднял руку и бросил её по горизонтали справа налево.
— Нет! — Я повторил твёрдо, как только мог, что в это время спал у себя в сарае.
Мне принялись доказывать, до чего глупо я веду себя.
— Мы же люди и мы к тебе по-людски: почему не помочь парню? Чем скорее признаешься, тем меньше будешь сидеть, — говорил следователь, и остальные, обступая меня, вторили ему. — Мы можем оформить, что ты сразу сам сознался: добровольно, чистосердечно. Это снимет с тебя годы срока, годы!
Я не поддавался, в конце концов меня отправили в камеру, но ночью снова взялись допрашивать: били по щекам, орали, уговаривали. Стало ясно: у них нет ничего нового против меня. Я держался прежних показаний и ненадолго был оставлен в покое. Когда опять оказался на допросе, следователь проговорил раздельно:
— Ты подумал и сделаешь признание?
— Непричастен. — И я в который раз сослался на ночёвку в сарае.
Сбоку ко мне приблизился опер. Я ждал, он ударит... Следователь, как бы раздумывая, произнёс:
— Распаев совершил? — перевёл взгляд с меня на опера и с опера на меня. — Да! Мы тебя вытащим! — объявил мне. — Но ты не должен скрывать, что видел Распаева у места преступления. Ты расстался с группой, пошёл домой и со своего двора увидел, как на соседний двор проник Распаев.
— Я не видел.
— Как ты сказал? — произнёс он зловеще. — Это последняя подлость и наглость! Ты с кем играешься ... — выругал меня матом. — Было темно, но ты заметил фигуру. На неё упал свет из окна, и ты узнал Распаева.
— Не было этого.
Опер рванул меня за волосы, потащил к стене. Мне приказали упереться в неё руками, поставив ноги на ширину плеч. Другой опер, постукивая меня резиновой дубинкой по животу и ниже, заставил отступить от стены так, что ещё чуть, и подошвы скользнут по полу. Подошедший следователь сказал:
— Ты должен был видеть Распаева! Если убийца не ты, значит — он. И — наоборот.
— А почему не Старков?
— Ты его видел?
— Нет.
Он матернулся, приказал:
— Скажи, какой у Распаева нож!
— Маленький складной ножичек с двумя лезвиями, открывалкой консервов, шильцем, штопором, пластмассовая оправа под перламутр, — ответил я с неравнодушием к подобным вещицам.
— Про другой скажи!
— Другого не видел, — промямлил я, как пожаловался.
— Гнида! — бросил он, вернулся к столу, занялся бумагами, а мне становилось всё тяжелее стоять в наклоне, я передвинул правую стопу чуть ближе к стенке — опер ударил меня дубинкой по заду:
— Встань, как стоял!
Не выдерживая, я время от времени сгибал то одну ногу, то другую — и вздрагивал от удара. Отказываясь врать про Филёного, я ныл, что вот-вот упаду. Мне обещали отбить почки. Когда, казалось, руки и ноги мои отнялись и оставался миг до падения на пол, опер схватил меня за шиворот, подвёл к столу следователя. Тот без охоты сообщил, что меня выпускают, и добавил:
— На время. Хорошо подумай, что сказать, когда опять встретимся. Пока были только цветики...
— Пошёл домой и лёг спать в сарае.
Следователь, немолодой и какой-то закоснело-казённый в сером костюме и в чуть более светлой, будто вылинявшей, рубашке при галстуке, спросил, кто может подтвердить мои слова, и, услышав, что никто, сказал:
— Плохо.
Мне указали посидеть под приглядом до окончания обыска. У нас изъяли для экспертизы все ножи. Меня как подозреваемого доставили в областной центр, в следственный изолятор, где очутились, но в других камерах, Филёный и Старков. Предполагалось: убийство совершил кто-то из нас троих, на почве ревности.
Камера для допросов, куда меня привели, показалась мне курительной: несколько человек, что расположились тут, дымили сигаретами так, что не продохнуть. На мне сосредоточилось насмешливо-злое внимание. Сидевший за столом следователь, соблюдая проформу, начал: фамилия, имя, отчество? дата и место рождения? национальность? Затем он предложил мне рассказать об «отношениях» с Нинель. Я постарался быть немногословным, говоря только о том, что не могло являться для него секретом.
— Её катали на лодке, я опрокинул из баловства.
— Побаловаться захотел? С чего это вдруг? — он вынул изо рта папиросу, усмехаясь, обнажая жёлтые зубы.
— Не пойму, что на меня нашло.
— До этого переспал с ней? — спросил он, словно невзначай.
— Откуда вы взяли? — бросил я в бессильной злости.
— Грубишь, — заметил он недобро. — Обнимал её? Целовал?
— Нет!
— И полового влечения не испытывал?
Порыв чуть не подтолкнул меня повторить «нет!» — но я сообразил, что подставлюсь.
— Испытывал. Все нормальные парни испытывают, когда видят симпатичную, оборачиваются вслед. А тут она, тем более, на пляже...
Оперативники слушали с удовольствием, пристально следя за мной. Следователь перешёл к тому, что мы с Нинель «делали так поздно на веранде». Я понимал, её уже об этом спросили, и не думал, что она пустилась в откровенность и рассказала, какими фантазиями поражала моё воображение. Во всяком случае, от меня о них не услышат. Я сказал: чтобы увести меня с места ссоры, она попросила проводить её, по дороге и на веранде уговаривала забыть обиду на Старкова, предложила чай с бутербродами, но я не хотел есть и отказался.
— А что было с твоим влечением? Пропало? — спросил следователь, и я почувствовал, как оперативники давятся смехом.
Наверно, мне удалось принять выражение усмиряемой досады:
— Не кидаться же на неё! Сказал, что она мне нравится, а она — я для неё ещё сосунок. Тогда я решил подшутить, пошёл и подговорил ребят...
Учитывая, что мои показания будут не единственными, я верно описал, как мы побаловались. Дойдя до момента, когда компания рассыпалась по домам, повторил:
— Лёг у нас в сарае и заснул.
Следователь встал из-за стола, подошёл ко мне, сидевшему на табуретке.
— Тебя не интересовало, не лишился потерпевший глаза и что происходит в соседнем доме?
— С нашего двора не было слышно, а насчёт глаза утром стало бы известно. Я очень хотел спать.
Он врезал мне по щеке.
— Врёшь! Ты пошёл разведать. Ты сидел за кустами напротив её комнаты и слушал. Там был он, они стали е...ся. В тебе взыграла ревность. Это было похуже, чем когда её катали на лодке. Тогда ты перевернул лодку, а теперь думал о ноже.
— О каком? Я не хожу с ножом!
Он ударил меня ладонями в уши, я взвился от боли. Сзади меня схватил за шею опер, резко вдавил пальцы во впадины под ушами — снести это без вопля не удалось. Следователь нагнулся:
— Ты нас хочешь обмануть, на-а-с?! — мне в ноздри шибнуло вонью из его рта. — Тебе стало до охеренья обидно: тебя она прогнала, а ему даёт. Ты забрался на веранду, и у тебя был нож. Она пошла подмыться, дверь с веранды была не заперта. Ты открыл и тихо позвал его. Он узнал твой голос, встал с койки, подошёл. Он хотел знать, что тебе нужно, и очень не хотел шума. Ты нанёс удар! — следователь сжал кулак, поднял руку и бросил её по горизонтали справа налево.
— Нет! — Я повторил твёрдо, как только мог, что в это время спал у себя в сарае.
Мне принялись доказывать, до чего глупо я веду себя.
— Мы же люди и мы к тебе по-людски: почему не помочь парню? Чем скорее признаешься, тем меньше будешь сидеть, — говорил следователь, и остальные, обступая меня, вторили ему. — Мы можем оформить, что ты сразу сам сознался: добровольно, чистосердечно. Это снимет с тебя годы срока, годы!
Я не поддавался, в конце концов меня отправили в камеру, но ночью снова взялись допрашивать: били по щекам, орали, уговаривали. Стало ясно: у них нет ничего нового против меня. Я держался прежних показаний и ненадолго был оставлен в покое. Когда опять оказался на допросе, следователь проговорил раздельно:
— Ты подумал и сделаешь признание?
— Непричастен. — И я в который раз сослался на ночёвку в сарае.
Сбоку ко мне приблизился опер. Я ждал, он ударит... Следователь, как бы раздумывая, произнёс:
— Распаев совершил? — перевёл взгляд с меня на опера и с опера на меня. — Да! Мы тебя вытащим! — объявил мне. — Но ты не должен скрывать, что видел Распаева у места преступления. Ты расстался с группой, пошёл домой и со своего двора увидел, как на соседний двор проник Распаев.
— Я не видел.
— Как ты сказал? — произнёс он зловеще. — Это последняя подлость и наглость! Ты с кем играешься ... — выругал меня матом. — Было темно, но ты заметил фигуру. На неё упал свет из окна, и ты узнал Распаева.
— Не было этого.
Опер рванул меня за волосы, потащил к стене. Мне приказали упереться в неё руками, поставив ноги на ширину плеч. Другой опер, постукивая меня резиновой дубинкой по животу и ниже, заставил отступить от стены так, что ещё чуть, и подошвы скользнут по полу. Подошедший следователь сказал:
— Ты должен был видеть Распаева! Если убийца не ты, значит — он. И — наоборот.
— А почему не Старков?
— Ты его видел?
— Нет.
Он матернулся, приказал:
— Скажи, какой у Распаева нож!
— Маленький складной ножичек с двумя лезвиями, открывалкой консервов, шильцем, штопором, пластмассовая оправа под перламутр, — ответил я с неравнодушием к подобным вещицам.
— Про другой скажи!
— Другого не видел, — промямлил я, как пожаловался.
— Гнида! — бросил он, вернулся к столу, занялся бумагами, а мне становилось всё тяжелее стоять в наклоне, я передвинул правую стопу чуть ближе к стенке — опер ударил меня дубинкой по заду:
— Встань, как стоял!
Не выдерживая, я время от времени сгибал то одну ногу, то другую — и вздрагивал от удара. Отказываясь врать про Филёного, я ныл, что вот-вот упаду. Мне обещали отбить почки. Когда, казалось, руки и ноги мои отнялись и оставался миг до падения на пол, опер схватил меня за шиворот, подвёл к столу следователя. Тот без охоты сообщил, что меня выпускают, и добавил:
— На время. Хорошо подумай, что сказать, когда опять встретимся. Пока были только цветики...
15
Филёный из-за своей судимости более меня и Старкова подходил в убийцы. На допросе он показал, что, оставив нашу компанию в переулке, направился прямиком домой и до утра не покидал квартиру. Но его слова подтверждали лишь родители, а их свидетельство не признавалось заслуживающим доверия.
Не имел алиби и Старков. Хозяева дома, где он жил, видели, когда он возвратился к себе в комнату, это было за час с лишним до убийства. Но хозяева не ручались, что жилец никуда не отлучался всю ночь. Они спали, и он мог тихо выйти, а потом так же тихо вернуться.
Изъятый у него нож экспертиза не признала орудием убийства, но соответствующего ножа не оказалось и в квартире Филёного. На вещах Старкова отсутствовали следы крови, но их не нашли и на одежде Генки. Однако, при всём том, за Генкой была отсидка, а за Старковым не было. Мы узнали теперь о роде его деятельности. Он работал в отделе снабжения крупнейшего в регионе предприятия, мог достать ковёр, какой не купить в магазине, другой дефицит. В СИЗО на него, вне сомнений, нажали, чтобы получить мзду по максимуму, и отпустили восвояси.
Им нужно было признание Филёного, и нетрудно представить, что он претерпевал. Наших ребят выдёргивали на допросы, требовали: «Вспомни, ты вернулся к тому дому узнать, не утих ли шум, около дома кто-то был, на него упал свет из окна — ты узнал Распаева». Никто не соглашался это подписать. Следователь вызвал меня повесткой, не удивился, что я опять отказываюсь «помочь следствию», и сказал вдруг:
— А мы могли бы помочь тебе в институт поступить. Мы многое можем.
— Ну не видел я его!
Следователь аккуратно положил папиросу на край пепельницы, лицо стало остервенело ненавидящим:
— Выявится за тобой что — покажем тебе небо с овчинку... — проговорил медленно и взмахнул кистью руки, чтобы я убирался.
Во мне приятно окрепло самоуважение. Я устоял и не раскололся, какой нож действительно носил в кармане Филёный. В его прежнем деле фигурировала «лисичка». Нож, который он завёл, когда отсидел и приблатнился, был того же типа, но с рукояткой попроще. Лезвие имело достаточную длину, чтобы, войдя в шею сбоку, пронзить её почти насквозь. О ноже знали Ад и ещё двое-трое наших, но на допросах про него не вякнули. У нас считалось безмерно позорным, гнусным деянием — настучать на кого-либо, а уж тем более настучать на приятеля — неважно, даже если он в самом деле убил человека. Донос всегда, в любом случае — донос. Это убеждение разделяли и взрослые, которые чуждались преступного мира, никого не избили, не ограбили: Альбертыч, его друзья, мой дед, а также, думаю, и мой отец-инженер, хотя он избегал прямо высказываться по упомянутому вопросу. Вопреки писаной морали, которую вовсю попирали люди, обладавшие властью, бытовала неписаная: мой душевный настрой был в ладу с ней. Весть об убийстве милиционера вызывала положительные эмоции, а если бы наша компания узнала, что убит прокурор, мы пережили бы бурную радость, преисполненные восхищения тем, кто сделал дело.
Мы не обсуждали между собой: а что если действительно Генка зарезал Славика? Сам факт этого осторожного молчания выдаёт наше мнение на сей счёт. Мне мучительно-страстно желалось, чтобы убийцей был Старков. Но это значило бы: он втюрился в Нинель до неистовства. Вот уж что никак не шло ему — холодно самоуверенному, навидавшемуся баб. Он мог, рассчитав, что не окажется побитым, полезть в драку из-за Нинель, надеясь затем переспать с ней, оценившей его мужество. Но чтобы он, подойдя ночью к её окну и услышав — с нею другой, — дождался, когда тот останется один, и зарезал его: в такое поверить не удавалось. Однако трудно было согласиться и с тем, что убил Филёный. До такой степени влюбиться в Нинель казалось мне недопустимой наглостью с его стороны. Я думал, как искренне, как необыкновенно сильно я любил Нинель — но разве я ударил бы Славика ножом, будь он у меня в те беспощадные минуты? Когда Славик вышел на веранду, я мог шёпотом окликнуть его и, наврав, что должен что-то ему сказать, перелезть через перила, вонзить нож... Прежде всего, я не осмелился бы на это. Но есть и другая причина. Когда Нинель сказала ему простые, ясные, всё решившие слова, во мне съёжился дух. Подавленность оттого, что я оказался ей не нужен, усиливало чувство: это необратимо, ничего уже не изменить. Я был бессилен злиться на Славика, а обида на Нинель оборачивалась безнадёжной внутренней жалобой на мой жребий.
Какая же одурь нахлынула на Генку, если его потянуло зарезать соперника, после того как Нинель тому отдалась? Стремление отомстить счастливчику за его радость подразумевало безумную страсть — с чего бы она возникла у Филёного? Всё моё существо противилось такой вероятности. В последнем разговоре с Нинель я добивался, чтобы она почувствовала: я готов отдать за неё жизнь. Мне верилось — это не было самообманом. Но готовность, пусть самая искренняя, увы, не идёт в сравнение с поступком. Генка, если его совершил Генка, без слов сдал в утиль свою жизнь из-за Нинель, не побоявшись приговора за убийство.
Ради того, чтобы он прозвучал, трудились не покладая рук, трясли не только друзей Филёного, но вообще тех, кто чем-либо проштрафился и годился в свидетели. Нашли парня, притянутого за мелкое хулиганство, который от трёпки, как мы выражались, опоносился. Он не входил в нашу компанию, но Генку знал и подписал показание, будто известной ночью шёл мимо дома Надежды Гавриловны: кто-то перелезал через забор на её участок... ну и далее про свет из окна.
Итак, Филёного видели у места убийства примерно за час до него. Следователь, думаю, не имел уверенности, что парень на суде не откажется от показаний, но и без того надобно было подкрепить свидетельство. Генку могли увидеть спешащим домой в то время, когда, по его словам, он уже спал дома. Поскольку нет такой гадости, к которой нельзя было бы кого-то склонить, органы заполучили бы нужного свидетеля — однако звёзды изменили положение, что, естественно, повлияло на судьбы. В рамках обыденности это приняло такой вид.
Альбертыч, как уже упоминалось, пользовался славой рационализатора, его уважали другие рационализаторы и изобретатели области; один из них, Герой Социалистического Труда, стал депутатом Верховного Совета страны. Альбертыч адресовал ему послание, в котором рассказал о Генкиной судьбе; написав, по какому подозрению Генка арестован, остановился на том, что действия лиц, ведущих следствие, весьма и весьма нуждаются в проверке.
Власть любила тему советского гуманизма, нередко можно было услышать, как наше общество помогает человеку, который оступился и отбыл наказание. Мне попадались книги с вариациями сюжета: бывший преступник, встретив доверие, сердечность советских людей, убедился — он не отверженный. В нём пробуждается светлое, открываются привлекательные черты, замечательная девушка влюбляется в него... Подобного героя сыграл Кирилл Лавров в кинофильме «Верьте мне, люди». Показанное плохо вязалось с действительностью, однако наверху, случалось, предпринимали попытки доказать обратное. В этой связи депутат счёл: письмо Альбертыча даёт ему повод проявить себя на депутатском посту.
В деле Генки привлекало внимание несоответствие общим понятиям о закономерном. Если бы Генку обвиняли в убийстве с целью ограбления, это укладывалось бы в представления о нём: парне, который ещё в ранней юности вступил в драку с работниками рыбнадзора. Но то, что он обдуманно и хладнокровно убил человека из-за приезжей, с которой даже не был близок (во всяком случае, данных об их близости не имелось), выглядело неестественно.
Депутат направил запрос в инстанции, областная прокуратура назначила разбирательство. Свидетель рассказал, каким образом от него получили показание, а что ещё, помимо него, могли предъявить Филёному? По месту работы его характеризовали положительно. Кончилось всё тем, что ему возвратили свободу и с нею обязанность далее заниматься честным трудом.
Была осень, наша стая теперь собиралась редко. Филёный не появлялся в ней, я столкнулся с ним случайно в магазине. Вид приятеля не противоречил моим ожиданиям: под глазами его лежали тени, во взгляде сквозила тоска. Казалось, Генку томило напряжение, как человека, озабоченного чем-то трудным и важным.
— Потом поговорим, — предупредил он мою попытку завязать беседу, мы расстались.
Какое-то время спустя он встретился мне в переулке неподалёку от нашего дома. Насильственно усмехаясь, картинно приложил два пальца к надетому набекрень берету и прошёл мимо. Затем я услышал — он уехал из нашего городка, а ещё позднее пробежал слух: его посадили в другом городе за кражу. У меня не возникло сомнений в его виновности. Филёный должен был что-то натворить. После первой отсидки он из вызова стал выказывать себя блатным, завёл нож. Когда органы поизмывались над ним вторично, записался в воры. Эта жизненная схема отвечала его характеру.
Зато чем дальше, тем менее вероятным казалось мне, что химика зарезал Филёный. Образ того, кто это совершил, соединялся в моём воображении с чем-то фанатично-безумным, роковым, чего не было в Генке, каким я его помнил. Мне надоедливо воображался некий тип, о котором Нинель говорила и мне и химику. Её роковой мужчина заявился к нам в городок, чтобы быть с нею, — и произошло то, что пытались пришить мне, Старкову, Филёному. В первый раз видение посетило меня в СИЗО. Я разозлился на себя, подумав, что только в камере после допроса подобные бредни могут мутить сознание. Чужой человек провёл в городке какое-то время, пусть недолгое, и никто потом не вспомнил о незнакомце? Он сумел подобраться к комнате Нинель, будто зная, куда именно надо красться, причём оказался в нужном месте, когда Нинель была не одна; всё остальное тоже прошло у него как по маслу. Не стыд ли — брать в голову такую муру? И всё же, стоило мне подумать о случившемся, как меня сразу начинала донимать нелепица: у веранды, там, где я сидел на корточках, притаился неизвестный, вот он выпрямляется... Я говорил себе: воображение требует игры, так и пусть играет!.. В конце концов в уме засело представление, которое наиболее мне полюбилось. Тип подъезжает на автомашине к озеру со стороны, противоположной той, где расположен городок. Ночь без луны, звёзд, машина с погашенными фарами стоит среди деревьев, чья густая чернота неясно очерчивается в темноте, из лесу ползут пугливые шорохи, шелест, у берега всплёскивает рыбная мелочь. Человек надувает резиновую лодку, переплывает озеро, идёт через пляж. Поднявшись по лестнице, проходит на огород Надежды Гавриловны, приближается к дому. Из открытого окна долетают звуки, которые заставляют его яростно вслушиваться, отчего на лице выступает испарина. Он бесшумно взбирается на веранду, сжимает нож. Когда Нинель уходит из комнаты вглубь дома, тип притрагивается к двери, она не заперта... Славик упал без вскрика. Убийца удаляется прежним путём, кругом невозмутимо темно.
Однажды мне приснился такой сон, и я поднялся раздражённым: подсознание выдавало меня — я не перерос увлечения плохими детективами. Но, как тому и следует быть, чем отдалённее становилось то лето, тем слабее волновало меня связанное с ним. Проходили годы, отнюдь для меня не безоблачные, свои неизгладимые впечатления оставила армейская служба. Демобилизовавшись, я осел в областном центре, стал студентом строительного института и был на практике, когда злоключение вывернуло меня наизнанку, дабы напомнить о власти звёзд и уколоть лучами воскрешённого света.
Не имел алиби и Старков. Хозяева дома, где он жил, видели, когда он возвратился к себе в комнату, это было за час с лишним до убийства. Но хозяева не ручались, что жилец никуда не отлучался всю ночь. Они спали, и он мог тихо выйти, а потом так же тихо вернуться.
Изъятый у него нож экспертиза не признала орудием убийства, но соответствующего ножа не оказалось и в квартире Филёного. На вещах Старкова отсутствовали следы крови, но их не нашли и на одежде Генки. Однако, при всём том, за Генкой была отсидка, а за Старковым не было. Мы узнали теперь о роде его деятельности. Он работал в отделе снабжения крупнейшего в регионе предприятия, мог достать ковёр, какой не купить в магазине, другой дефицит. В СИЗО на него, вне сомнений, нажали, чтобы получить мзду по максимуму, и отпустили восвояси.
Им нужно было признание Филёного, и нетрудно представить, что он претерпевал. Наших ребят выдёргивали на допросы, требовали: «Вспомни, ты вернулся к тому дому узнать, не утих ли шум, около дома кто-то был, на него упал свет из окна — ты узнал Распаева». Никто не соглашался это подписать. Следователь вызвал меня повесткой, не удивился, что я опять отказываюсь «помочь следствию», и сказал вдруг:
— А мы могли бы помочь тебе в институт поступить. Мы многое можем.
— Ну не видел я его!
Следователь аккуратно положил папиросу на край пепельницы, лицо стало остервенело ненавидящим:
— Выявится за тобой что — покажем тебе небо с овчинку... — проговорил медленно и взмахнул кистью руки, чтобы я убирался.
Во мне приятно окрепло самоуважение. Я устоял и не раскололся, какой нож действительно носил в кармане Филёный. В его прежнем деле фигурировала «лисичка». Нож, который он завёл, когда отсидел и приблатнился, был того же типа, но с рукояткой попроще. Лезвие имело достаточную длину, чтобы, войдя в шею сбоку, пронзить её почти насквозь. О ноже знали Ад и ещё двое-трое наших, но на допросах про него не вякнули. У нас считалось безмерно позорным, гнусным деянием — настучать на кого-либо, а уж тем более настучать на приятеля — неважно, даже если он в самом деле убил человека. Донос всегда, в любом случае — донос. Это убеждение разделяли и взрослые, которые чуждались преступного мира, никого не избили, не ограбили: Альбертыч, его друзья, мой дед, а также, думаю, и мой отец-инженер, хотя он избегал прямо высказываться по упомянутому вопросу. Вопреки писаной морали, которую вовсю попирали люди, обладавшие властью, бытовала неписаная: мой душевный настрой был в ладу с ней. Весть об убийстве милиционера вызывала положительные эмоции, а если бы наша компания узнала, что убит прокурор, мы пережили бы бурную радость, преисполненные восхищения тем, кто сделал дело.
Мы не обсуждали между собой: а что если действительно Генка зарезал Славика? Сам факт этого осторожного молчания выдаёт наше мнение на сей счёт. Мне мучительно-страстно желалось, чтобы убийцей был Старков. Но это значило бы: он втюрился в Нинель до неистовства. Вот уж что никак не шло ему — холодно самоуверенному, навидавшемуся баб. Он мог, рассчитав, что не окажется побитым, полезть в драку из-за Нинель, надеясь затем переспать с ней, оценившей его мужество. Но чтобы он, подойдя ночью к её окну и услышав — с нею другой, — дождался, когда тот останется один, и зарезал его: в такое поверить не удавалось. Однако трудно было согласиться и с тем, что убил Филёный. До такой степени влюбиться в Нинель казалось мне недопустимой наглостью с его стороны. Я думал, как искренне, как необыкновенно сильно я любил Нинель — но разве я ударил бы Славика ножом, будь он у меня в те беспощадные минуты? Когда Славик вышел на веранду, я мог шёпотом окликнуть его и, наврав, что должен что-то ему сказать, перелезть через перила, вонзить нож... Прежде всего, я не осмелился бы на это. Но есть и другая причина. Когда Нинель сказала ему простые, ясные, всё решившие слова, во мне съёжился дух. Подавленность оттого, что я оказался ей не нужен, усиливало чувство: это необратимо, ничего уже не изменить. Я был бессилен злиться на Славика, а обида на Нинель оборачивалась безнадёжной внутренней жалобой на мой жребий.
Какая же одурь нахлынула на Генку, если его потянуло зарезать соперника, после того как Нинель тому отдалась? Стремление отомстить счастливчику за его радость подразумевало безумную страсть — с чего бы она возникла у Филёного? Всё моё существо противилось такой вероятности. В последнем разговоре с Нинель я добивался, чтобы она почувствовала: я готов отдать за неё жизнь. Мне верилось — это не было самообманом. Но готовность, пусть самая искренняя, увы, не идёт в сравнение с поступком. Генка, если его совершил Генка, без слов сдал в утиль свою жизнь из-за Нинель, не побоявшись приговора за убийство.
Ради того, чтобы он прозвучал, трудились не покладая рук, трясли не только друзей Филёного, но вообще тех, кто чем-либо проштрафился и годился в свидетели. Нашли парня, притянутого за мелкое хулиганство, который от трёпки, как мы выражались, опоносился. Он не входил в нашу компанию, но Генку знал и подписал показание, будто известной ночью шёл мимо дома Надежды Гавриловны: кто-то перелезал через забор на её участок... ну и далее про свет из окна.
Итак, Филёного видели у места убийства примерно за час до него. Следователь, думаю, не имел уверенности, что парень на суде не откажется от показаний, но и без того надобно было подкрепить свидетельство. Генку могли увидеть спешащим домой в то время, когда, по его словам, он уже спал дома. Поскольку нет такой гадости, к которой нельзя было бы кого-то склонить, органы заполучили бы нужного свидетеля — однако звёзды изменили положение, что, естественно, повлияло на судьбы. В рамках обыденности это приняло такой вид.
Альбертыч, как уже упоминалось, пользовался славой рационализатора, его уважали другие рационализаторы и изобретатели области; один из них, Герой Социалистического Труда, стал депутатом Верховного Совета страны. Альбертыч адресовал ему послание, в котором рассказал о Генкиной судьбе; написав, по какому подозрению Генка арестован, остановился на том, что действия лиц, ведущих следствие, весьма и весьма нуждаются в проверке.
Власть любила тему советского гуманизма, нередко можно было услышать, как наше общество помогает человеку, который оступился и отбыл наказание. Мне попадались книги с вариациями сюжета: бывший преступник, встретив доверие, сердечность советских людей, убедился — он не отверженный. В нём пробуждается светлое, открываются привлекательные черты, замечательная девушка влюбляется в него... Подобного героя сыграл Кирилл Лавров в кинофильме «Верьте мне, люди». Показанное плохо вязалось с действительностью, однако наверху, случалось, предпринимали попытки доказать обратное. В этой связи депутат счёл: письмо Альбертыча даёт ему повод проявить себя на депутатском посту.
В деле Генки привлекало внимание несоответствие общим понятиям о закономерном. Если бы Генку обвиняли в убийстве с целью ограбления, это укладывалось бы в представления о нём: парне, который ещё в ранней юности вступил в драку с работниками рыбнадзора. Но то, что он обдуманно и хладнокровно убил человека из-за приезжей, с которой даже не был близок (во всяком случае, данных об их близости не имелось), выглядело неестественно.
Депутат направил запрос в инстанции, областная прокуратура назначила разбирательство. Свидетель рассказал, каким образом от него получили показание, а что ещё, помимо него, могли предъявить Филёному? По месту работы его характеризовали положительно. Кончилось всё тем, что ему возвратили свободу и с нею обязанность далее заниматься честным трудом.
Была осень, наша стая теперь собиралась редко. Филёный не появлялся в ней, я столкнулся с ним случайно в магазине. Вид приятеля не противоречил моим ожиданиям: под глазами его лежали тени, во взгляде сквозила тоска. Казалось, Генку томило напряжение, как человека, озабоченного чем-то трудным и важным.
— Потом поговорим, — предупредил он мою попытку завязать беседу, мы расстались.
Какое-то время спустя он встретился мне в переулке неподалёку от нашего дома. Насильственно усмехаясь, картинно приложил два пальца к надетому набекрень берету и прошёл мимо. Затем я услышал — он уехал из нашего городка, а ещё позднее пробежал слух: его посадили в другом городе за кражу. У меня не возникло сомнений в его виновности. Филёный должен был что-то натворить. После первой отсидки он из вызова стал выказывать себя блатным, завёл нож. Когда органы поизмывались над ним вторично, записался в воры. Эта жизненная схема отвечала его характеру.
Зато чем дальше, тем менее вероятным казалось мне, что химика зарезал Филёный. Образ того, кто это совершил, соединялся в моём воображении с чем-то фанатично-безумным, роковым, чего не было в Генке, каким я его помнил. Мне надоедливо воображался некий тип, о котором Нинель говорила и мне и химику. Её роковой мужчина заявился к нам в городок, чтобы быть с нею, — и произошло то, что пытались пришить мне, Старкову, Филёному. В первый раз видение посетило меня в СИЗО. Я разозлился на себя, подумав, что только в камере после допроса подобные бредни могут мутить сознание. Чужой человек провёл в городке какое-то время, пусть недолгое, и никто потом не вспомнил о незнакомце? Он сумел подобраться к комнате Нинель, будто зная, куда именно надо красться, причём оказался в нужном месте, когда Нинель была не одна; всё остальное тоже прошло у него как по маслу. Не стыд ли — брать в голову такую муру? И всё же, стоило мне подумать о случившемся, как меня сразу начинала донимать нелепица: у веранды, там, где я сидел на корточках, притаился неизвестный, вот он выпрямляется... Я говорил себе: воображение требует игры, так и пусть играет!.. В конце концов в уме засело представление, которое наиболее мне полюбилось. Тип подъезжает на автомашине к озеру со стороны, противоположной той, где расположен городок. Ночь без луны, звёзд, машина с погашенными фарами стоит среди деревьев, чья густая чернота неясно очерчивается в темноте, из лесу ползут пугливые шорохи, шелест, у берега всплёскивает рыбная мелочь. Человек надувает резиновую лодку, переплывает озеро, идёт через пляж. Поднявшись по лестнице, проходит на огород Надежды Гавриловны, приближается к дому. Из открытого окна долетают звуки, которые заставляют его яростно вслушиваться, отчего на лице выступает испарина. Он бесшумно взбирается на веранду, сжимает нож. Когда Нинель уходит из комнаты вглубь дома, тип притрагивается к двери, она не заперта... Славик упал без вскрика. Убийца удаляется прежним путём, кругом невозмутимо темно.
Однажды мне приснился такой сон, и я поднялся раздражённым: подсознание выдавало меня — я не перерос увлечения плохими детективами. Но, как тому и следует быть, чем отдалённее становилось то лето, тем слабее волновало меня связанное с ним. Проходили годы, отнюдь для меня не безоблачные, свои неизгладимые впечатления оставила армейская служба. Демобилизовавшись, я осел в областном центре, стал студентом строительного института и был на практике, когда злоключение вывернуло меня наизнанку, дабы напомнить о власти звёзд и уколоть лучами воскрешённого света.
16
Мы помогали возводить посёлок городского типа, жили в палатках, и раз под утро позыв к рвоте понудил меня выбраться наружу. Мне становилось хуже и хуже, разболелась голова. Когда настал день, прораб пригляделся к моему лицу, и меня увезли в районную больницу, где был поставлен диагноз: болезнь Боткина. Изводимому тошнотой, мне невольно вспоминался Ад, удручённый ролью инфекций в нашей жизни.
Будто вызванная его образом, вскоре явилась ещё одна фигура, но уже не в виде воспоминания. Я услышал моё имя, лёжа на кровати ничком, не без труда приподнял и повернул голову. У койки сидел на табуретке Филёный в заношенной до прорех больничной пижаме; измождённый, он смахивал на покойника с заострившимся жёлтым лицом.
— Тут сказали — студента привезли. Гляжу, а это ты, — сообщил, заморённо улыбнувшись. — Подождал, когда тебе немного получше будет. Тебе получше?
— Получше.
— Значит, учишься... на инженера?
Я подтвердил. Он опять улыбнулся:
— А я находился в долгосрочном отпуске. После санатория дали мне место в общежитии здесь в райцентре, попросили поучаствовать в дорожном строительстве... Как видишь, желтуху подцепил.
Стало понятно: отбыв срок в зоне, он должен был ещё определённое время отработать под приглядом как условно освобождённый. Беседу прервала вошедшая медсестра, турнув Генку на место. Между его койкой и моей стояли кровати, разговаривать мы не могли, но я и сам из-за полного бессилия предпочёл бы помолчать. Однако мозг отдыхать не собирался, память горячечно озарилась — моим воображением завладела Нинель.
После того лета я пережил не одно увлечение, и каждый раз, вспоминая первую любовь, ел себя поедом. Учащийся техникума говорит: «Выходи за меня...» На самом-то деле я хотел, отвлёкшись от конкретики быта, сказать, что никто так не желал и не пожелает повести её в загс, как я. Наверно, она поняла меня, но всё равно я оказался перед нею тем, кем был: сосунком, который, может быть, и верит, будто не мыслит без неё жизни, но она-то знает, чего ему хочется прежде всего. Лишь её душевность не дала ей счесть мои слова пошлостью. «Он такой непосредственный...»
Ни разу потом я не поспешил с предложением руки и сердца, насмотревшись на людей, которые, при их благополучной семейной жизни, ели жаркое только по праздникам. Меня вдохновляли иные примеры, неотделимые от таких примет, как личный шофёр и дача с сауной. Мне подошла формула «Сначала условия, затем — женитьба», и, сближаясь с девушкой, я отдавал себе отчёт, что расстанусь с ней, как хорошо ни будь нам в постели.
Болезнь обострила во мне чувствительность, и встреча с Генкой подействовала на меня так, как на объятого тревогой действует тихий удар по чему-то невероятно звонкому. По мне прошёл ток волнения, казалось, того самого, какое захлестнуло меня, когда я хотел помочь Нинель, наступившей на осколок бутылки. Лихорадочная властность представления отвечала моей тоске по реальности, в которой я притрагивался к стопе Нинель, узкой, с высоким подъёмом, разглядывал порез под мизинцем. Нинель, терпеливо сносящая это, указывала глазами на плакучую иву, мне слышалось: «Можно листочек?» Я видел её на веранде моющей голову, когда не тронутое загаром тело сияло нежно-матовым лоском. Меня осаждали другие эпизоды с нею на первом плане. Последним воспоминанием было: она, ошеломлённо-виноватая, у дома Надежды Гавриловны, перед тем как должна подъехать следственная бригада...
Я старался не открывать глаз, чтобы видеть Нинель отчётливее, и до чего же некстати пришла медсестра с лекарствами, потом няня с ужином и снова медсестра. У меня высокая температура, мне плохо, и я хочу единственного: чтобы никто не трогал меня. Наконец-то наползла ночь. Койки в палате стоят тесно, её наполняет беспокойное дыхание больных. Кто-то всхрапывает, кто-то постанывает. Фортка распахнута, но воздух всё равно тяжек, запах антисептиков перебивается пованиванием мочи. Навязчиво представляется находящаяся где-то рядом душегубка, про которую мне наплела Нинель. Там стоит кровать — не застланная, как эта, на которой я лежу, а с голой сеткой, трубка спинки не крашена, а покрыта никелем. А сама больница отличается чем-то от той, из рассказа? Когда меня привезли, я мало что увидел. Зато теперь я гляжу на больницу как бы с высоты птичьего полёта, она освещена луной, двор позади здания обнесён глухим забором, забор проходит по самому краю оврага. Четверо в белых халатах неторопливо несут через двор мешок с телом...
Она была болезненно возбуждена, живописуя это, а прежде сказала с тем выражением, с каким вам вынужденно говорят что-то очень неприятное: «Не для тебя я, цыплёночек». От воспоминания мне паршиво-паршиво, впору оказаться в душегубке, где вас обдают то горячей водой, то холодной, подхватывают и кладут на кровать, к которой подведён электрический ток. Я вытягиваюсь на ней, слух улавливает лёгкие шаги, входит Нинель — совершенно нагая, в резиновых шлёпанцах. Её стройное белокожее гладкое тело близко-близко от меня, она кокетливо играет бровями, протягивает руку к моей щеке, я жду — она скажет: «Ямочки у тебя на щеках — прелесть!» Но лицо у неё меняется, она произносит с мягкой грустью: «Твой листок очень помог, спасибо».
Будто вызванная его образом, вскоре явилась ещё одна фигура, но уже не в виде воспоминания. Я услышал моё имя, лёжа на кровати ничком, не без труда приподнял и повернул голову. У койки сидел на табуретке Филёный в заношенной до прорех больничной пижаме; измождённый, он смахивал на покойника с заострившимся жёлтым лицом.
— Тут сказали — студента привезли. Гляжу, а это ты, — сообщил, заморённо улыбнувшись. — Подождал, когда тебе немного получше будет. Тебе получше?
— Получше.
— Значит, учишься... на инженера?
Я подтвердил. Он опять улыбнулся:
— А я находился в долгосрочном отпуске. После санатория дали мне место в общежитии здесь в райцентре, попросили поучаствовать в дорожном строительстве... Как видишь, желтуху подцепил.
Стало понятно: отбыв срок в зоне, он должен был ещё определённое время отработать под приглядом как условно освобождённый. Беседу прервала вошедшая медсестра, турнув Генку на место. Между его койкой и моей стояли кровати, разговаривать мы не могли, но я и сам из-за полного бессилия предпочёл бы помолчать. Однако мозг отдыхать не собирался, память горячечно озарилась — моим воображением завладела Нинель.
После того лета я пережил не одно увлечение, и каждый раз, вспоминая первую любовь, ел себя поедом. Учащийся техникума говорит: «Выходи за меня...» На самом-то деле я хотел, отвлёкшись от конкретики быта, сказать, что никто так не желал и не пожелает повести её в загс, как я. Наверно, она поняла меня, но всё равно я оказался перед нею тем, кем был: сосунком, который, может быть, и верит, будто не мыслит без неё жизни, но она-то знает, чего ему хочется прежде всего. Лишь её душевность не дала ей счесть мои слова пошлостью. «Он такой непосредственный...»
Ни разу потом я не поспешил с предложением руки и сердца, насмотревшись на людей, которые, при их благополучной семейной жизни, ели жаркое только по праздникам. Меня вдохновляли иные примеры, неотделимые от таких примет, как личный шофёр и дача с сауной. Мне подошла формула «Сначала условия, затем — женитьба», и, сближаясь с девушкой, я отдавал себе отчёт, что расстанусь с ней, как хорошо ни будь нам в постели.
Болезнь обострила во мне чувствительность, и встреча с Генкой подействовала на меня так, как на объятого тревогой действует тихий удар по чему-то невероятно звонкому. По мне прошёл ток волнения, казалось, того самого, какое захлестнуло меня, когда я хотел помочь Нинель, наступившей на осколок бутылки. Лихорадочная властность представления отвечала моей тоске по реальности, в которой я притрагивался к стопе Нинель, узкой, с высоким подъёмом, разглядывал порез под мизинцем. Нинель, терпеливо сносящая это, указывала глазами на плакучую иву, мне слышалось: «Можно листочек?» Я видел её на веранде моющей голову, когда не тронутое загаром тело сияло нежно-матовым лоском. Меня осаждали другие эпизоды с нею на первом плане. Последним воспоминанием было: она, ошеломлённо-виноватая, у дома Надежды Гавриловны, перед тем как должна подъехать следственная бригада...
Я старался не открывать глаз, чтобы видеть Нинель отчётливее, и до чего же некстати пришла медсестра с лекарствами, потом няня с ужином и снова медсестра. У меня высокая температура, мне плохо, и я хочу единственного: чтобы никто не трогал меня. Наконец-то наползла ночь. Койки в палате стоят тесно, её наполняет беспокойное дыхание больных. Кто-то всхрапывает, кто-то постанывает. Фортка распахнута, но воздух всё равно тяжек, запах антисептиков перебивается пованиванием мочи. Навязчиво представляется находящаяся где-то рядом душегубка, про которую мне наплела Нинель. Там стоит кровать — не застланная, как эта, на которой я лежу, а с голой сеткой, трубка спинки не крашена, а покрыта никелем. А сама больница отличается чем-то от той, из рассказа? Когда меня привезли, я мало что увидел. Зато теперь я гляжу на больницу как бы с высоты птичьего полёта, она освещена луной, двор позади здания обнесён глухим забором, забор проходит по самому краю оврага. Четверо в белых халатах неторопливо несут через двор мешок с телом...
Она была болезненно возбуждена, живописуя это, а прежде сказала с тем выражением, с каким вам вынужденно говорят что-то очень неприятное: «Не для тебя я, цыплёночек». От воспоминания мне паршиво-паршиво, впору оказаться в душегубке, где вас обдают то горячей водой, то холодной, подхватывают и кладут на кровать, к которой подведён электрический ток. Я вытягиваюсь на ней, слух улавливает лёгкие шаги, входит Нинель — совершенно нагая, в резиновых шлёпанцах. Её стройное белокожее гладкое тело близко-близко от меня, она кокетливо играет бровями, протягивает руку к моей щеке, я жду — она скажет: «Ямочки у тебя на щеках — прелесть!» Но лицо у неё меняется, она произносит с мягкой грустью: «Твой листок очень помог, спасибо».
17
День в самом его начале особенно уныл. Я проглотил через силу порцию манной каши, руки дрожат, и мне стоит усилий не расплескать чай из стакана. К моей кровати подсел Генка, желтолицый, с жёлтыми белками глаз. Знаю: сейчас и я точно такой же, только, должно быть, ещё измождённее.
Мы вспомнили знакомых. Я ездил домой не так давно, на Первое Мая, и теперь сообщил Генке: Ад стал специалистом по ремонту телевизоров, ходит на работу в лакированных туфлях. Альбертыч всё такой же юморист, и всякий раз, когда я бываю дома, у него кто-нибудь гостит. Филёный, до того улыбавшийся, опустил глаза. Пасмурный, проговорил степенно-горестно:
— А у меня мать умерла от рака.
Я слышал об этом ещё года два назад. Мы стали припоминать других умерших от той же болезни, находя подтверждение ходившему в народе: число заболеваний раком и белокровием стремительно растёт в нашей местности. Причина — загрязнение среды, радиация... Филёному, я чувствую, хочется поговорить и о другом, но не в битком набитой палате.
Вскоре я смог прогуливаться по коридору. Генка, присоединяясь ко мне, вполголоса читал блатные стихи. Их лирические герои были схожи. Один верил, что когда выйдет на волю, его с нежностью примет подруга, у её глаз окажутся морщинки, и он заплачет, оба будут запивать шампанское собственными слезами. Другой герой спас девушку от грубых наглых сластолюбцев, она — прекрасная, чистая — вознаградила его любовью, но он попадает в тюрьму, а ненаглядная выходит за того, кто не способен сравнивать её с лилией и с истомной южной ночью... Коридор оканчивается поворотом вправо, там небольшая площадка, от неё вниз бегут ступеньки, видна дверь, которая должна выходить на задний двор. Почему бы не проверить это? Я спустился по ступенькам, дверь не поддалась: заперта на ключ. Генка встал рядом со мной, помалкивая. Возле двери имелось окошко, перед ним росло дерево, был виден краешек территории со следами колёс на влажной земле. Я поглядел на Филёного:
Мы вспомнили знакомых. Я ездил домой не так давно, на Первое Мая, и теперь сообщил Генке: Ад стал специалистом по ремонту телевизоров, ходит на работу в лакированных туфлях. Альбертыч всё такой же юморист, и всякий раз, когда я бываю дома, у него кто-нибудь гостит. Филёный, до того улыбавшийся, опустил глаза. Пасмурный, проговорил степенно-горестно:
— А у меня мать умерла от рака.
Я слышал об этом ещё года два назад. Мы стали припоминать других умерших от той же болезни, находя подтверждение ходившему в народе: число заболеваний раком и белокровием стремительно растёт в нашей местности. Причина — загрязнение среды, радиация... Филёному, я чувствую, хочется поговорить и о другом, но не в битком набитой палате.
Вскоре я смог прогуливаться по коридору. Генка, присоединяясь ко мне, вполголоса читал блатные стихи. Их лирические герои были схожи. Один верил, что когда выйдет на волю, его с нежностью примет подруга, у её глаз окажутся морщинки, и он заплачет, оба будут запивать шампанское собственными слезами. Другой герой спас девушку от грубых наглых сластолюбцев, она — прекрасная, чистая — вознаградила его любовью, но он попадает в тюрьму, а ненаглядная выходит за того, кто не способен сравнивать её с лилией и с истомной южной ночью... Коридор оканчивается поворотом вправо, там небольшая площадка, от неё вниз бегут ступеньки, видна дверь, которая должна выходить на задний двор. Почему бы не проверить это? Я спустился по ступенькам, дверь не поддалась: заперта на ключ. Генка встал рядом со мной, помалкивая. Возле двери имелось окошко, перед ним росло дерево, был виден краешек территории со следами колёс на влажной земле. Я поглядел на Филёного: