И тут пришлось все же оторваться от мыслей – пришли канцлер, принц, генерал Шильд и секретарь Волков, трезвый, в очередной раз, как стеклышко. Подошли и выжидающе посмотрели.
Петр наскоро написал ласковое письмо генералу Румянцеву и вручил его принцу Георгу, приказав тому отбыть на галере вначале в Нарву, а оттуда плыть обратно в Кронштадт в подчинение Миниху.
Избавившись таким образом от принца Георга, Петр приказал генералу Шильду передать новому коменданту крепость и войска, а самому принять под начало прибывшую галерами морскую пехоту с орудиями, взять еще с крепости три полевые пушки с упряжками и зарядными ящиками и с обозом двигаться на Гостилицы. С Шильдом должны были уехать канцлер и Волков с необходимыми чиновниками (казна уже ушла с первой колонной).
Подошедших следом братьев Нарышкиных Петр обругал за медлительность, приказал собрать всех придворных и имущество и к утру покинуть Ораниенбаум, отплыв в распоряжение Миниха. Продиктовав еще несколько приказов и распоряжений, Петр посмотрел на Гудовича:
– Конница наша уже готова, Андрей Васильевич? Тогда вперед, трубите поход!
Гудович влез на коня и поскакал к казармам – деревянные бараки и конюшни стояли вне крепости, за дворцом. Петр посмотрел на адъютантов – у тех ни капли сомнения в успехе, причем это не наигранно, было бы видно.
Но не успел как следует пережевать мысль, как на него, не говоря лишних слов, стали надевать кирасу – две выпуклых железных пластины с серебряной чеканкой. Красивая…
Петр хотел было заерепениться: «За труса меня держите?!» – но внезапно понял. Ведь они просто беспокоятся за его жизнь, жизнь императора. Поэтому он спокойно дал навесить на себя железо. Неприятное ощущение, будто разжирел на пуд да пива при этом неумеренно выпил. За Большим дворцом в это время загремели трубы…
– Отставить, снимайте с меня кирасу! – Петр решил не утяжелять себя. – Перед боем ее напялите. Я на вас надеюсь, а не на это железо.
Офицерам комплимент пришелся по душе, и тяжесть с плеч исчезла. Петру подвели лошадь и поддержали стремя.
Он легко запрыгнул в седло, взял в руки поводья и тронул с места четвероногую копытную подругу. Держался он в седле уверенно – в детстве у деда на хуторе каникулы проводил, да и у отца, в станице, кони всегда любимой привязанностью были, с той войны еще далекой, с немцами.
А служил отец с призывом сорок четвертого в гвардейской донской казачьей дивизии, в конно-саперном эскадроне. Так что хоть и безусым совсем был батя тогда, а войны хлебнул полной ложкой…
Копорье
Шесть башен старой Копорской крепости замыкали небольшой внутренний двор с церковью и десятком казенных зданий. Еще сто лет назад цитадель была опорой шведского могущества в Ингрии, но потом ее роль перешла к Нарве и Ямбургу.
Сейчас эта древняя новгородская твердыня окончательно захирела. И лишь близость к императорским дворцам в Ропше и Ораниенбауме заставляла держать здесь незначительный гарнизон из двух гренадерских и трех пехотных рот, а также полный драгунский эскадрон.
Войска сборные, надерганы поротно из разных полков. Была в крепости и постоянная инвалидная команда, что несла службу на почерневших от времени каменных стенах и приземистых башнях.
Вот только служба солдатская отдыхом после войны с Пруссией казалась. Комендант, пожилой майор Пашков, учениями солдат не донимал, в караулах стоял от силы взвод, а разбойничков и татей шатучих поблизости, даже в местных густых лесах и непроходимых болотах, не водилось. Разве это служба – скукота вечная. Ни трактира тут рядом, ни девок веселых, гулящих, солдатам в просьбах безотказных.
Драгунам только хорошо – разъездами местность постоянно проверяют, в Ропше, Ямбурге и Нарве часто бывают. Такое про тамошние кабаки с девицами веселыми рассказывают, что у фузилеров и гренадеров скулы сводит от лютой зависти.
Единая услада для всех – за милой дочерью коменданта Глафирой посматривать. Румяная, красивая и добрая девушка всем по сердцу пришлась, но вот одна беда у нее – бесприданница. С вдовым отцом на жалованье только живут, а поместья с крестьянами для прокормления у них отродясь не было – захудал совсем их древний род…
Поручик голштинской гвардии Павел Берген, несмотря на жуткую усталость – ведь восемь часов в дороге провел с малым отдыхом, был уже полностью доволен жизнью. Теперь долгожданный чин штабс-ротмистра от него не уйдет, поручение императора, как ни крути, он полностью выполнил, честно, и в сроки уложился.
К счастью, коменданта Копорья заговорщики к себе не привлекли, наверное, им слишком ничтожным показался забытый в лесах и болотах гарнизон захолустной крепости.
К счастью и для него, поручика Бергена, и для этого пожилого майора-вдовца, которого пришлось бы сразу или арестовать, или убить, вздумай он только помыслить о мятеже.
А для того и манифест царский солдатам сразу же прочитали, и императорский приказ огласили для войск гарнизона. Так что старого служаку, окажись он тоже изменником, как некоторые иные армейцы, собственные солдаты в один миг на штыки бы подняли, не посмотрели бы на слезы красавицы-дочери.
Хороша Глафира, и офицер впервые в жизни подумал, что неплохо бы ему на ней жениться. А что бесприданница, так и у него не очень роскошное поместье под Ригой…
Берген устало завалился на повозку – надо было поспать хотя бы пару-тройку часов, иначе длительного перехода до Гостилиц он просто не выдержит. Беспокоиться уже было не о чем – пехота двигалась бодро, и пешком, и на повозках, меняясь местами каждый час – кому пылить башмаками, а кому на мягкой душистой траве ехать. Драгуны уже давным-давно вперед ушли – на Гостилицы, где было назначено место сбора верных императору Петру Федоровичу войск…
Ораниенбаумская дорога
Первыми по приморской дороге на Петергоф шли гусары – одна рота всего, но большая по численности. Петр до ста двадцати колпачников насчитал, пока мимо себя этих «канареек» пропускал.
Вооружена была гремучая русско-немецкая смесь изрядно, у всех по сабле и паре пистолетов в кобурах, у многих короткие ружья с воронкообразным дульным отверстием – тромблоном.
Хитрое приспособление: и заряжать можно намного быстрее, не боясь, что порох мимо дула просыпаться будет, и картечь через эту воронку в разные стороны полетит. Одна беда у этих дурил – бьют недалеко, на полста шагов, чуть дальше пистолета. Это Петр знал по литературе, посвященной войне 1812 года.
А вот у драгун, что пошли вслед Петру с его голштинско-казачьим конвоем, оружие более основательное – пара пистолетов, длинный прямой палаш с витым эфесом, хорошо защищающим кисть от ударов, к седлу у всех приторочено ружье. Только в роте народа несколько меньше, человек девяносто. Но великолепно вышколены были «прежним» – идут ровно, шеренги в три всадника, соблюдают строй.
И разговорчики между солдатами напрочь отсутствуют – бритые лица угрюмы и суровы. Но на вид, конечно, вояки хорошие, что те, что другие, вот только как себя в первом бою поведут, неизвестно, вилами по воде, что называется, писано. Шли широким шагом, на рысь переходили изредка, силы лошадей для скорого боя с гвардией берегли.
Петр стал подремывать в седле – ночные бдения его уже порядком измотали. И в самом деле – то баба с сексуальными приставаниями, то дедушки-мордовороты с поучениями телесными, то эта война против собственной жены с ее солдатами и генералами. И лишь краем взгляда скользил по окрестностям, любопытство дремотой не заглушив…
И тут словно током ударило. Петр приподнялся в седле, осмотрелся – сердце быстро забилось в груди, а душа заныла – оно это, оно.
– Стой! Всем спешиться! – громкий крик императора остановил на дороге его воинство.
Драгуны стали сразу же, а гусары еще немного прошли вперед и остановились у живописной рощицы. Петр обернулся к Гудовичу:
– Как ты думаешь, генерал, если за пригорком развернуть шеренгами драгун, их с дороги видно будет?
Назначенный командующим малочисленной голштинской кавалерией, Гудович обернулся назад и долго смотрел на пригорок, с которого пять минут назад сам спускался.
– Нет, ваше величество, видно не будет.
– А вот за той рощей, что справа впереди, если гусар поставить, их с дороги видно будет?
– Нет, государь, вряд ли можно будет разглядеть, – голос генерала выражал недоумение.
– Ну, вот и чудненько, генерал. Слушай новую диспозицию. За пригорок поставишь драгун, стремя к стремени, один взвод с правой стороны, другой слева, в две шеренги. За той рощей наших гусар хорошо спрячешь, по обе стороны по взводу. А вон за тем дальним пригорком видишь густую рощицу?! Там сотню Денисова спрячь, и от Петергофа донцов полностью отводи – оставь там один десяток. И еще десяток гусар направь к ним, на лучших лошадях.
– Ваше величество, вы хотите здесь засаду на авангард поставить?!
– Да, генерал. Вот только на авангарде пасть порвать можно – впереди гусары или конногвардейцы пойдут, эскадрон или два – самое большее. Вот их бить и будем, а гвардейская пехота на отдалении изрядном от нас будет, за лошадьми на своих двоих далеко не угонишься. Думаю, что пока мы будем здесь конников резать, инфантерия еще в Петергоф заходить будет, да там и отдыхать от марша станет.
– Государь, я все понял, но внезапной атаки на изменников не получится – у нас здесь триста конных, может быть шум, кони ржать тоже будут. И внезапность утратим, а мятежники к атаке успеют подготовиться или вообще в западню не пойдут.
– Ты прав, Андрей Васильевич, но нужно сделать так, чтобы пошли, обязательно пошли. И в бутылку, им здесь подготовленную, сами бы полезли. И способ один есть…
– Ваше величество, я искренне восхищаюсь вами! Так вот для чего у Петергофа вы по десятку гусар и казаков оставили! Они в бегство ударятся, а гвардейцы за ними неизбежно в погоню пойдут и по всей дороге вытянутся. А в скачке, да еще со стрельбой, услышать другой шум почти невозможно. Вы правы, государь…
– Так и командуй кавалерией нашей, генерал. Тебе же и боем предстоит руководить! – Петр внутренне ухмылялся, искренняя похвала генерала Гудовича была им совершенно незаслуженна.
«Просто я использовал старый армейский способ – сам не решай, предложи подчиненным, а потом из их предложенных решений выбери наилучшее. Хорошо обдумай, добавь свое, а решение задачи снова на ретивых подчиненных переложи. Успех достанется тебе, а в случае неудачи крайних искать легко.
Я просто опять уловку применил, чтобы они своими мозгами думали. Но самолюбие вчерашнего сержанта приятно ласкает – нижний чин генералами спокойно распоряжается и им приказы отдает. Да что там генералы – двух фельдмаршалов недавно строил. Вернее, только одного, второго хрен построишь, боязно. Он сам кого угодно построит, да еще барабанными палочками по черепу походный марш сыграет, чтоб на воинской службе не расслаблялись. Суровый вояка, преданный, таких холить и лелеять надобно и к сердцу близко держать…»
Петр отъехал за рощицу в сторону, спешился. Сам отпустил подпругу у кобылы, скормил ей кусок булки, погладил по мягкому носу. Та в ответ благодарно хмыкнула и попыталась чисто по-собачьи засунуть свой нос ему в подмышку. Император улыбнулся краешком губ, видя такое нежное проявление чувств у бессловесной подруги.
Закурил папироску и медленно дымил, пока адъютанты готовили ему походную постель – бросили на траву плащ, второй свернули подушкой, третий послужил одеялом. Докурив папиросу, Петр улегся на импровизированное ложе и почти сразу уснул – спокойно, глубоко и без всяких будоражащих душу сновидений…
Гатчина
Тяжело на посту ночью стоять, особенно под утро, когда глаза сами от сна слипаются. Но караул нести надобно, даже когда твой драгунский эскадрон биваком расположился в самом пригороде столицы.
Драгун Степан Злобин сплюнул, поднял фузею, положил тяжелый ствол на плечо и продолжил хождение – пять шагов вперед, поворот, пять шагов назад, поворот и опять. Сколько таких вот караулов и непрерывных хождений пришлось ему нести за десять лет службы…
Времена смутные наступили – вчера гвардейцы в Петербурге восстание подняли супротив природного царя Петра Федоровича. Драгуны к полученному вечером этому известию отнеслись негативно – вольно же лейб-гвардии императорским престолом по своей прихоти распоряжаться. То барская затея, простым солдатам и чуждая, и совсем ненужная.
К царю батюшке отношение двоякое у солдат было – хороший государь, войну ненужную поспешно закончил и жизни солдатские сберег многие. Только вот не надо ему немцами себя близко окружать да нашу церковь православную утеснять. Хотя в последнем Степан сильно сомневался, хоть в манифесте государыни императрицы о сем говорилось. Но пишут же ведь что угодно, бумага-то все стерпит…
Вчерашним вечером к ним из самой столицы секунд-майор гвардейский с конногвардейцами прискакал, чтобы присягу царице Катерине Алексеевне учинять войскам, в Гатчине расквартированным.
А какие тут войска, горе одно – их эскадрон приблудный, так до своего полка в Риге не дошедший, рота ланд-милиции да инвалидная команда. И еще депо конное, но там конных гренадеров всего три десятка, а приборных лошадей вообще еще нет.
В Гатчине сплошная стройка идет, дворец со зданиями хотят возвести, а в крестьянских домах много ли войск поставишь на постой. То обывателям в тягость сильную…
Вот и согнали всех на площадь: и солдат, и население. Манифест смутный огласили, непонятный. Хотели присягу тут же спроворить, но не вышло – батюшка Афанасий сильно занедужил, а старенького отца Федосия на соборование позвали, поминальную службу по усопшему генерал-майору всю ночь читать, и лишь утром священника привезут, присягу императрице Екатерине Алексеевне всем миром принимать.
Майор тот вычурно ругался, когда узнал про задержку с присягой, но смирился вскоре и с гвардейцами своими в барской усадьбе обосновался.
Степан посмотрел на ярко освещенные большие окна господского дома – гвардейцы гульбу веселую продолжали, все свое удачное выступление в столице отмечали – и водкой, и винами многими.
Старый драгун сглотнул слюну – ну хоть бы чарку зелья малую поднесли. Нет, о солдатах даже не подумали…
Вот только домыслить Степан не успел – на шум обернулся и обомлел. За спиной драгуна четверо выросли, как из-под земли, бородатые, в папахах, с кривыми саблями.
«Казаки!» – пронеслось в голове.
И хотел было Злобин «алярм» кричать, да только не успел. Горло сдавили, ружье отняли – и разбойничий свист лихой раздался. А через считаные секунды конные по дороге нагрянули, много казаков, сотни две с лишним. И с разных сторон донцы хлынули на дома, где постоем драгуны встали, на казарму ланд-милиции, на усадьбу, где гвардейцы гуляли. Крики, вопли, свист, стрельба.
Степан рванулся всем телом из крепких казачьих рук, почти освободился от захвата и треснул казака кулаком в лоб. Станичника снесло с ног, упал в пыль ничком. Солдат возликовал было, но рано обрадовался. Тут в его голове огромное солнце взорвалось на тысячи кусочков, и сразу нахлынула темнота. От сильного удара рукоятью пистолета по не защищенной хотя бы шляпой голове старый драгун рухнул на землю…
– Степа, давай же, очухивайся, а то и так все интересное проспал! – Струйка холодной воды из фляги, пущенная прямо на лицо, привела Злобина в сознание. Солдат раскрыл глаза, голова жутко болела, в глазах помутнение – лица не разберешь, расплываются в тени.
Но руки слушались – Степан легонько коснулся темечка и взвыл от боли. Там была здоровущая шишка с полвершка размером, как пять лет назад, когда палаш прусского кирасира шляпу на нем полностью разрубил, а потом по буйной головушке прошелся. Но сейчас, слава господи, только шишка, а крови не было…
– Что, Степушка, никак у тебя рог на голове вырос, а ты ж холостой пока. Ну, ничего, через пять лет женишься, и жинка тебе другой такой наставит с соседом, для красоты! – Веселый гогот солдат окончательно привел Степана в чувство реальности.
– Какие пять, мне еще лямку тянуть и тянуть…
– А вот и хрен, Злобин! – Федя Мокшин тряхнул его за плечи. – Через пять лет мы с тобой земли полтора десятка десятин доброго надела получим, лошадь, да по сотне рублей на обзаведение. Да на тридцать лет от сборов и податей нам освобождение полное. Государевыми вольными хлебопашцами мы с тобою теперь станем.
– Как так, Федя? Не может такого быть?!
– Может, Степа, может. Вот она, правда царская. Нам благодетеля нашего, государя батюшки Петра Федоровича манифест прочли, пока ты дрых, окаянный. Всего пятнадцать лет справным солдатам служить теперь дадено, а там либо хлебопашцем становись, либо торговлишку свою открывай да на ежегодный пенсион живи, как сыр в масле катайся. Вот она, благодать-то настала. Послужим императору крепко, Степа. В поход сейчас выступаем, гвардию бить пойдем, что супротив манифеста встала. Наконец сбылось солдатское счастье – из гвардейцев красные сопли выбить!
– А майор со своими где? В усадьбе еще?
– Вон там он, майор, на дубе уже висит, ворон теперь кормить будет их сиятельство, изменник проклятый. Повесили мы его и злыдней гвардейских. По приказу царскому всех казнили…
Степан поднялся на ноги, поддержанный другом, и огляделся вокруг. Драгуны весело седлали коней, быстро орудуя шомполами, заряжали пистолеты и ружья, а некоторые точили палаши.
Среди драгунских шляп мелькали высокие шапки конных гренадеров с медными налобниками. Посмотрев в правую сторону, Степан замер – на дубе качалась гроздь из человеческих тел…
Ораниенбаумская дорога
– Ваше величество, проснитесь! – Голос Гудовича мгновенно пробудил Петра. – Гусары мятежников вышли из Петергофа. Их чуть больше одной роты будет. Двинулись сюда и скоро на наших дозорных наткнутся.
Петр вскочил на ноги, и один из адъютантов стал лить из фляги в его ладони холодную воду. Умылся, разбрызгивая капли по сторонам, вытерся маленьким полотенцем. Наскоро закусил хлебом с ветчиной и запил из фляги соком. После куцего завтрака закурил, привычно держа папиросу в ладони и дымя только вниз.
Спокойствие было полнейшим, почти олимпийским, но где-то глубоко в груди чуть шевелился червячок сомнения. Петр огляделся. Все как на ладони – впереди наискосок петляет широкая грунтовая дорога, а слева крутой пригорок. За ним спешенные драгуны держат лошадей под уздцы.
Далеко правее, за рощей, еле видны гусары. Где-то впереди были казаки, но вот разглядеть их сейчас невозможно – и далековато, и высокие деревья впереди своими кронами сильно мешают.
Петр прищурился и тут же расслышал негромкие хлопки не слишком далеких от него выстрелов. Судя по звуку, стреляли версты за полторы, плотно стреляли.
Началось! Петр машинально откинул крышку здоровенных, с два кулака, часов и отметил время – четверть шестого. Драгуны и гусары уже садились на коней. Рядом с Гудовичем, напряженно хмурившим брови, топтались два трубача с золотыми полосками нашивок на плечах.
Адъютанты немедленно стали надевать на Петра кирасу, щелкнули застежки пряжек. Стало тяжеловато, но Петр искренне радовался, что он не один такой – на Гудовича тоже навьючили железо. И понятно – императора и генерала надо беречь…
На дороге показались бешено несущиеся всадники – он узнал своих гусар и казаков, всего с десяток, и машинально отметил про себя, что половина из дозорной группы заманивания отсутствует.
А за ними наметом неслись гусары в таких же дурацких колпаках, но в темно-красных ментиках. На глазах Петра чуть отставшего казака сбили с коня выстрелом. Донец, раскинув руки, упал на дорогу и был тут же затоптан копытами коней разъяренных преследователей.
Петр сжал кулаки и прыгнул в седло. Краем глаза он отметил, что Гудович поднял руку и что-то скомандовал. И тут же взревели горны пронзительным, разрывающим душу, сигналом. И завертелось…
С хэканьем, держа палаши над головами коней, на пригорок выскочили драгуны и, огибая с двух сторон дозорных, со всего маха врубились в тонкую цепочку преследователей, буквально размазав первые три десятка вырвавшихся вперед гусар по дороге.
Надо отдать должное темно-красным – они не сделали попытки развернуть лошадей, и более полусотни гусар с ходу врубились в его голштинских драгун.
Правее и дальше тоже было весело – «канарейки» и донцы накинулись коршунами на мятежников. Вдоль всей дороги пошла безжалостная резня. И не могло быть иначе – более двухсот гусар и казаков внезапно обрушились на втрое меньшего противника, к тому же пойманного в преследовании и не успевшего развернуться для боя. И потому пошла не схватка, а нещадное избиение.
Петр подобное видел только в кинофильмах, но никогда там не показывали такого ужаса – стоны, рев, ржание, звон клинков и дикие крики умирающих, когда душа с болью вылетает из тела. И запах крови, осязаемый запах, который будоражит душу, пробуждает древние хищные инстинкты.
Такого он не испытывал даже в Афганистане, хотя и там проливалась кровь и бил по носу запах пороха. Но там было намного слабее, а здесь будто накинули одеялом, и все – нет ничего, только появляется в душе жестокая свирепость, выпускает когти древний, крови алчущий зверь…
С десяток красных гусар вырвались из кровавой круговерти схватки и устремились на отчаянный прорыв, когда даже лошадей терзают до бешенства. Лишь бы вырваться, уйти, спастись из этого кровавого безумия.
Ими командовал рослый офицер в конногвардейском мундире, единственный такой среди гусар. Избрал он только один оставшийся путь к спасению – промежуток между голштинскими драгунами и гусарами.
Опрокинув в сторону мощным напором голштинских гвардейцев, беглецы понеслись, как им казалось, к спасению, но на самом деле к смерти – они скакали прямо на него, стоявшего за деревьями с конвоем из казаков и адъютантов.
Петр выхватил из ножен шпагу, тронул лошадь на шенкелях и поскакал на сшибку. Краешком глаз он видел слева и справа своих конвойных, те всячески торопили коней, отчаянно пытаясь вырваться вперед, закрыть собой императора. Поздно, не успеть им никак, сошлись уже с гусарами лоб в лоб, и схватки не миновать.
Здоровенный мужик сильно замахнулся палашом. Петр кое-как успел откачнуться в сторону, выставив навстречу противнику «трофейную» шпагу. Страшный удар обрушился на грудь и откинул его на спину лошади, руку тряхнуло и шпагу вырвало из пальцев… И небо, светлое небо раскинулось перед глазами, умиротворенное, ведь там нет войны.
Если бы сейчас Петр наткнулся на темно-красного гусара, то с ним было бы кончено – он лежал на лошади безоружным и совершенно беспомощным.
Грудь болела от удара, и Петр, кряхтя, поднялся в седле. Врагов перед ним не было, и он скосил вниз глаза. «Ни хрена себе, так этот сучий выкидыш кирасу почти прорубил. А если бы по башке палашом попал?»
И Петр похолодел – это был бы полный капец, тот, который подкрадывается незаметно. И его тут же схватили крепко за локоть. Петр оглянулся – усатый адъютант был бледен, глаза выпучены, как у рака.
– Государь, вы не ранены?! Слава богу! Вы ему прямо в плечо шпагу свою по рукоять воткнули, ваше величество. Одним ударом с коня сшибли! Это же меченый, ла балафре. Алексей Орлов!
В голосе адъютанта слышался нескрываемый восторг, он сияющими глазами смотрел на императора, как на античного героя.
«Ну и… Мать его за ногу, с этим меченым… Что?! Я заколол самого Алехана, того, кто графом Чесменским был. Вернее, стал потом. И что же, не будет он при Чесме, и графом не станет? И меня уже не убьет… Так ведь история изменится?! И черт с ней, пусть меняется – тут или он меня бы завалил, или я. Но я-то успел раньше!»
Бой почти закончился – бежавшие влево гусары дружно попадали в овраг, их сверху добивали казаки, звучали пистолетные и ружейные выстрелы. Вся дорога была густо, как пашня, засеяна трупами, в большей массе в темно-красных ментиках.
Кое-где виднелись туши павших коней, но в большинстве своем копытные ходили уже спокойно, хотя и вздрагивали иные лошадки от раздававшихся выстрелов. Вот уж кому безвинно погибать приходится…
Петр заворотил лошадь – позади тоже все было кончено. Гудович в поцарапанной кирасе отдавал распоряжения адъютантам. На земле лежали тела восьми темно-красных, двух голштинцев и казака. Два донца с кряхтением выдергивали пики из трупов.
Петр с седла посмотрел на сидящего Алехана. Здоровый детина, плечи широченные, на лице застыла гримаса боли. Жив курилка, и еще в полном сознании. Торчащую из плеча Орлова шпагу казаки быстро выдернули – тот только еще сильнее побелел, но не стонал.
«Кремень-мужик. Гвозди бы делать из таких людей, да потом молотком по шляпке, гад гвардейский!»
Конвойный казак взял шпагу императора, тут же стер кровь с клинка об чекмень и с поклоном протянул Петру.
– Матерого волка с коня свалил ты, царь батюшка! Одним ударом! Кто же тебя казачьему нырку научил, государь? Ты его сразу нанизал и от удара палаша в сторону ушел!
– Да не ушел я, казак. Видишь сам, кирасу на мне почти прорубил.
– Нет, государь. Раз раны не получил, значит, увернулся, а того сразу ссадил. Ты бы лучше саблю взял, государь, тогда бы поперек живота его рубанул, а пырнуть шпагою трудно, можно и не попасть!
Петр наскоро написал ласковое письмо генералу Румянцеву и вручил его принцу Георгу, приказав тому отбыть на галере вначале в Нарву, а оттуда плыть обратно в Кронштадт в подчинение Миниху.
Избавившись таким образом от принца Георга, Петр приказал генералу Шильду передать новому коменданту крепость и войска, а самому принять под начало прибывшую галерами морскую пехоту с орудиями, взять еще с крепости три полевые пушки с упряжками и зарядными ящиками и с обозом двигаться на Гостилицы. С Шильдом должны были уехать канцлер и Волков с необходимыми чиновниками (казна уже ушла с первой колонной).
Подошедших следом братьев Нарышкиных Петр обругал за медлительность, приказал собрать всех придворных и имущество и к утру покинуть Ораниенбаум, отплыв в распоряжение Миниха. Продиктовав еще несколько приказов и распоряжений, Петр посмотрел на Гудовича:
– Конница наша уже готова, Андрей Васильевич? Тогда вперед, трубите поход!
Гудович влез на коня и поскакал к казармам – деревянные бараки и конюшни стояли вне крепости, за дворцом. Петр посмотрел на адъютантов – у тех ни капли сомнения в успехе, причем это не наигранно, было бы видно.
Но не успел как следует пережевать мысль, как на него, не говоря лишних слов, стали надевать кирасу – две выпуклых железных пластины с серебряной чеканкой. Красивая…
Петр хотел было заерепениться: «За труса меня держите?!» – но внезапно понял. Ведь они просто беспокоятся за его жизнь, жизнь императора. Поэтому он спокойно дал навесить на себя железо. Неприятное ощущение, будто разжирел на пуд да пива при этом неумеренно выпил. За Большим дворцом в это время загремели трубы…
– Отставить, снимайте с меня кирасу! – Петр решил не утяжелять себя. – Перед боем ее напялите. Я на вас надеюсь, а не на это железо.
Офицерам комплимент пришелся по душе, и тяжесть с плеч исчезла. Петру подвели лошадь и поддержали стремя.
Он легко запрыгнул в седло, взял в руки поводья и тронул с места четвероногую копытную подругу. Держался он в седле уверенно – в детстве у деда на хуторе каникулы проводил, да и у отца, в станице, кони всегда любимой привязанностью были, с той войны еще далекой, с немцами.
А служил отец с призывом сорок четвертого в гвардейской донской казачьей дивизии, в конно-саперном эскадроне. Так что хоть и безусым совсем был батя тогда, а войны хлебнул полной ложкой…
Копорье
Шесть башен старой Копорской крепости замыкали небольшой внутренний двор с церковью и десятком казенных зданий. Еще сто лет назад цитадель была опорой шведского могущества в Ингрии, но потом ее роль перешла к Нарве и Ямбургу.
Сейчас эта древняя новгородская твердыня окончательно захирела. И лишь близость к императорским дворцам в Ропше и Ораниенбауме заставляла держать здесь незначительный гарнизон из двух гренадерских и трех пехотных рот, а также полный драгунский эскадрон.
Войска сборные, надерганы поротно из разных полков. Была в крепости и постоянная инвалидная команда, что несла службу на почерневших от времени каменных стенах и приземистых башнях.
Вот только служба солдатская отдыхом после войны с Пруссией казалась. Комендант, пожилой майор Пашков, учениями солдат не донимал, в караулах стоял от силы взвод, а разбойничков и татей шатучих поблизости, даже в местных густых лесах и непроходимых болотах, не водилось. Разве это служба – скукота вечная. Ни трактира тут рядом, ни девок веселых, гулящих, солдатам в просьбах безотказных.
Драгунам только хорошо – разъездами местность постоянно проверяют, в Ропше, Ямбурге и Нарве часто бывают. Такое про тамошние кабаки с девицами веселыми рассказывают, что у фузилеров и гренадеров скулы сводит от лютой зависти.
Единая услада для всех – за милой дочерью коменданта Глафирой посматривать. Румяная, красивая и добрая девушка всем по сердцу пришлась, но вот одна беда у нее – бесприданница. С вдовым отцом на жалованье только живут, а поместья с крестьянами для прокормления у них отродясь не было – захудал совсем их древний род…
Поручик голштинской гвардии Павел Берген, несмотря на жуткую усталость – ведь восемь часов в дороге провел с малым отдыхом, был уже полностью доволен жизнью. Теперь долгожданный чин штабс-ротмистра от него не уйдет, поручение императора, как ни крути, он полностью выполнил, честно, и в сроки уложился.
К счастью, коменданта Копорья заговорщики к себе не привлекли, наверное, им слишком ничтожным показался забытый в лесах и болотах гарнизон захолустной крепости.
К счастью и для него, поручика Бергена, и для этого пожилого майора-вдовца, которого пришлось бы сразу или арестовать, или убить, вздумай он только помыслить о мятеже.
А для того и манифест царский солдатам сразу же прочитали, и императорский приказ огласили для войск гарнизона. Так что старого служаку, окажись он тоже изменником, как некоторые иные армейцы, собственные солдаты в один миг на штыки бы подняли, не посмотрели бы на слезы красавицы-дочери.
Хороша Глафира, и офицер впервые в жизни подумал, что неплохо бы ему на ней жениться. А что бесприданница, так и у него не очень роскошное поместье под Ригой…
Берген устало завалился на повозку – надо было поспать хотя бы пару-тройку часов, иначе длительного перехода до Гостилиц он просто не выдержит. Беспокоиться уже было не о чем – пехота двигалась бодро, и пешком, и на повозках, меняясь местами каждый час – кому пылить башмаками, а кому на мягкой душистой траве ехать. Драгуны уже давным-давно вперед ушли – на Гостилицы, где было назначено место сбора верных императору Петру Федоровичу войск…
Ораниенбаумская дорога
Первыми по приморской дороге на Петергоф шли гусары – одна рота всего, но большая по численности. Петр до ста двадцати колпачников насчитал, пока мимо себя этих «канареек» пропускал.
Вооружена была гремучая русско-немецкая смесь изрядно, у всех по сабле и паре пистолетов в кобурах, у многих короткие ружья с воронкообразным дульным отверстием – тромблоном.
Хитрое приспособление: и заряжать можно намного быстрее, не боясь, что порох мимо дула просыпаться будет, и картечь через эту воронку в разные стороны полетит. Одна беда у этих дурил – бьют недалеко, на полста шагов, чуть дальше пистолета. Это Петр знал по литературе, посвященной войне 1812 года.
А вот у драгун, что пошли вслед Петру с его голштинско-казачьим конвоем, оружие более основательное – пара пистолетов, длинный прямой палаш с витым эфесом, хорошо защищающим кисть от ударов, к седлу у всех приторочено ружье. Только в роте народа несколько меньше, человек девяносто. Но великолепно вышколены были «прежним» – идут ровно, шеренги в три всадника, соблюдают строй.
И разговорчики между солдатами напрочь отсутствуют – бритые лица угрюмы и суровы. Но на вид, конечно, вояки хорошие, что те, что другие, вот только как себя в первом бою поведут, неизвестно, вилами по воде, что называется, писано. Шли широким шагом, на рысь переходили изредка, силы лошадей для скорого боя с гвардией берегли.
Петр стал подремывать в седле – ночные бдения его уже порядком измотали. И в самом деле – то баба с сексуальными приставаниями, то дедушки-мордовороты с поучениями телесными, то эта война против собственной жены с ее солдатами и генералами. И лишь краем взгляда скользил по окрестностям, любопытство дремотой не заглушив…
И тут словно током ударило. Петр приподнялся в седле, осмотрелся – сердце быстро забилось в груди, а душа заныла – оно это, оно.
– Стой! Всем спешиться! – громкий крик императора остановил на дороге его воинство.
Драгуны стали сразу же, а гусары еще немного прошли вперед и остановились у живописной рощицы. Петр обернулся к Гудовичу:
– Как ты думаешь, генерал, если за пригорком развернуть шеренгами драгун, их с дороги видно будет?
Назначенный командующим малочисленной голштинской кавалерией, Гудович обернулся назад и долго смотрел на пригорок, с которого пять минут назад сам спускался.
– Нет, ваше величество, видно не будет.
– А вот за той рощей, что справа впереди, если гусар поставить, их с дороги видно будет?
– Нет, государь, вряд ли можно будет разглядеть, – голос генерала выражал недоумение.
– Ну, вот и чудненько, генерал. Слушай новую диспозицию. За пригорок поставишь драгун, стремя к стремени, один взвод с правой стороны, другой слева, в две шеренги. За той рощей наших гусар хорошо спрячешь, по обе стороны по взводу. А вон за тем дальним пригорком видишь густую рощицу?! Там сотню Денисова спрячь, и от Петергофа донцов полностью отводи – оставь там один десяток. И еще десяток гусар направь к ним, на лучших лошадях.
– Ваше величество, вы хотите здесь засаду на авангард поставить?!
– Да, генерал. Вот только на авангарде пасть порвать можно – впереди гусары или конногвардейцы пойдут, эскадрон или два – самое большее. Вот их бить и будем, а гвардейская пехота на отдалении изрядном от нас будет, за лошадьми на своих двоих далеко не угонишься. Думаю, что пока мы будем здесь конников резать, инфантерия еще в Петергоф заходить будет, да там и отдыхать от марша станет.
– Государь, я все понял, но внезапной атаки на изменников не получится – у нас здесь триста конных, может быть шум, кони ржать тоже будут. И внезапность утратим, а мятежники к атаке успеют подготовиться или вообще в западню не пойдут.
– Ты прав, Андрей Васильевич, но нужно сделать так, чтобы пошли, обязательно пошли. И в бутылку, им здесь подготовленную, сами бы полезли. И способ один есть…
– Ваше величество, я искренне восхищаюсь вами! Так вот для чего у Петергофа вы по десятку гусар и казаков оставили! Они в бегство ударятся, а гвардейцы за ними неизбежно в погоню пойдут и по всей дороге вытянутся. А в скачке, да еще со стрельбой, услышать другой шум почти невозможно. Вы правы, государь…
– Так и командуй кавалерией нашей, генерал. Тебе же и боем предстоит руководить! – Петр внутренне ухмылялся, искренняя похвала генерала Гудовича была им совершенно незаслуженна.
«Просто я использовал старый армейский способ – сам не решай, предложи подчиненным, а потом из их предложенных решений выбери наилучшее. Хорошо обдумай, добавь свое, а решение задачи снова на ретивых подчиненных переложи. Успех достанется тебе, а в случае неудачи крайних искать легко.
Я просто опять уловку применил, чтобы они своими мозгами думали. Но самолюбие вчерашнего сержанта приятно ласкает – нижний чин генералами спокойно распоряжается и им приказы отдает. Да что там генералы – двух фельдмаршалов недавно строил. Вернее, только одного, второго хрен построишь, боязно. Он сам кого угодно построит, да еще барабанными палочками по черепу походный марш сыграет, чтоб на воинской службе не расслаблялись. Суровый вояка, преданный, таких холить и лелеять надобно и к сердцу близко держать…»
Петр отъехал за рощицу в сторону, спешился. Сам отпустил подпругу у кобылы, скормил ей кусок булки, погладил по мягкому носу. Та в ответ благодарно хмыкнула и попыталась чисто по-собачьи засунуть свой нос ему в подмышку. Император улыбнулся краешком губ, видя такое нежное проявление чувств у бессловесной подруги.
Закурил папироску и медленно дымил, пока адъютанты готовили ему походную постель – бросили на траву плащ, второй свернули подушкой, третий послужил одеялом. Докурив папиросу, Петр улегся на импровизированное ложе и почти сразу уснул – спокойно, глубоко и без всяких будоражащих душу сновидений…
Гатчина
Тяжело на посту ночью стоять, особенно под утро, когда глаза сами от сна слипаются. Но караул нести надобно, даже когда твой драгунский эскадрон биваком расположился в самом пригороде столицы.
Драгун Степан Злобин сплюнул, поднял фузею, положил тяжелый ствол на плечо и продолжил хождение – пять шагов вперед, поворот, пять шагов назад, поворот и опять. Сколько таких вот караулов и непрерывных хождений пришлось ему нести за десять лет службы…
Времена смутные наступили – вчера гвардейцы в Петербурге восстание подняли супротив природного царя Петра Федоровича. Драгуны к полученному вечером этому известию отнеслись негативно – вольно же лейб-гвардии императорским престолом по своей прихоти распоряжаться. То барская затея, простым солдатам и чуждая, и совсем ненужная.
К царю батюшке отношение двоякое у солдат было – хороший государь, войну ненужную поспешно закончил и жизни солдатские сберег многие. Только вот не надо ему немцами себя близко окружать да нашу церковь православную утеснять. Хотя в последнем Степан сильно сомневался, хоть в манифесте государыни императрицы о сем говорилось. Но пишут же ведь что угодно, бумага-то все стерпит…
Вчерашним вечером к ним из самой столицы секунд-майор гвардейский с конногвардейцами прискакал, чтобы присягу царице Катерине Алексеевне учинять войскам, в Гатчине расквартированным.
А какие тут войска, горе одно – их эскадрон приблудный, так до своего полка в Риге не дошедший, рота ланд-милиции да инвалидная команда. И еще депо конное, но там конных гренадеров всего три десятка, а приборных лошадей вообще еще нет.
В Гатчине сплошная стройка идет, дворец со зданиями хотят возвести, а в крестьянских домах много ли войск поставишь на постой. То обывателям в тягость сильную…
Вот и согнали всех на площадь: и солдат, и население. Манифест смутный огласили, непонятный. Хотели присягу тут же спроворить, но не вышло – батюшка Афанасий сильно занедужил, а старенького отца Федосия на соборование позвали, поминальную службу по усопшему генерал-майору всю ночь читать, и лишь утром священника привезут, присягу императрице Екатерине Алексеевне всем миром принимать.
Майор тот вычурно ругался, когда узнал про задержку с присягой, но смирился вскоре и с гвардейцами своими в барской усадьбе обосновался.
Степан посмотрел на ярко освещенные большие окна господского дома – гвардейцы гульбу веселую продолжали, все свое удачное выступление в столице отмечали – и водкой, и винами многими.
Старый драгун сглотнул слюну – ну хоть бы чарку зелья малую поднесли. Нет, о солдатах даже не подумали…
Вот только домыслить Степан не успел – на шум обернулся и обомлел. За спиной драгуна четверо выросли, как из-под земли, бородатые, в папахах, с кривыми саблями.
«Казаки!» – пронеслось в голове.
И хотел было Злобин «алярм» кричать, да только не успел. Горло сдавили, ружье отняли – и разбойничий свист лихой раздался. А через считаные секунды конные по дороге нагрянули, много казаков, сотни две с лишним. И с разных сторон донцы хлынули на дома, где постоем драгуны встали, на казарму ланд-милиции, на усадьбу, где гвардейцы гуляли. Крики, вопли, свист, стрельба.
Степан рванулся всем телом из крепких казачьих рук, почти освободился от захвата и треснул казака кулаком в лоб. Станичника снесло с ног, упал в пыль ничком. Солдат возликовал было, но рано обрадовался. Тут в его голове огромное солнце взорвалось на тысячи кусочков, и сразу нахлынула темнота. От сильного удара рукоятью пистолета по не защищенной хотя бы шляпой голове старый драгун рухнул на землю…
– Степа, давай же, очухивайся, а то и так все интересное проспал! – Струйка холодной воды из фляги, пущенная прямо на лицо, привела Злобина в сознание. Солдат раскрыл глаза, голова жутко болела, в глазах помутнение – лица не разберешь, расплываются в тени.
Но руки слушались – Степан легонько коснулся темечка и взвыл от боли. Там была здоровущая шишка с полвершка размером, как пять лет назад, когда палаш прусского кирасира шляпу на нем полностью разрубил, а потом по буйной головушке прошелся. Но сейчас, слава господи, только шишка, а крови не было…
– Что, Степушка, никак у тебя рог на голове вырос, а ты ж холостой пока. Ну, ничего, через пять лет женишься, и жинка тебе другой такой наставит с соседом, для красоты! – Веселый гогот солдат окончательно привел Степана в чувство реальности.
– Какие пять, мне еще лямку тянуть и тянуть…
– А вот и хрен, Злобин! – Федя Мокшин тряхнул его за плечи. – Через пять лет мы с тобой земли полтора десятка десятин доброго надела получим, лошадь, да по сотне рублей на обзаведение. Да на тридцать лет от сборов и податей нам освобождение полное. Государевыми вольными хлебопашцами мы с тобою теперь станем.
– Как так, Федя? Не может такого быть?!
– Может, Степа, может. Вот она, правда царская. Нам благодетеля нашего, государя батюшки Петра Федоровича манифест прочли, пока ты дрых, окаянный. Всего пятнадцать лет справным солдатам служить теперь дадено, а там либо хлебопашцем становись, либо торговлишку свою открывай да на ежегодный пенсион живи, как сыр в масле катайся. Вот она, благодать-то настала. Послужим императору крепко, Степа. В поход сейчас выступаем, гвардию бить пойдем, что супротив манифеста встала. Наконец сбылось солдатское счастье – из гвардейцев красные сопли выбить!
– А майор со своими где? В усадьбе еще?
– Вон там он, майор, на дубе уже висит, ворон теперь кормить будет их сиятельство, изменник проклятый. Повесили мы его и злыдней гвардейских. По приказу царскому всех казнили…
Степан поднялся на ноги, поддержанный другом, и огляделся вокруг. Драгуны весело седлали коней, быстро орудуя шомполами, заряжали пистолеты и ружья, а некоторые точили палаши.
Среди драгунских шляп мелькали высокие шапки конных гренадеров с медными налобниками. Посмотрев в правую сторону, Степан замер – на дубе качалась гроздь из человеческих тел…
Ораниенбаумская дорога
– Ваше величество, проснитесь! – Голос Гудовича мгновенно пробудил Петра. – Гусары мятежников вышли из Петергофа. Их чуть больше одной роты будет. Двинулись сюда и скоро на наших дозорных наткнутся.
Петр вскочил на ноги, и один из адъютантов стал лить из фляги в его ладони холодную воду. Умылся, разбрызгивая капли по сторонам, вытерся маленьким полотенцем. Наскоро закусил хлебом с ветчиной и запил из фляги соком. После куцего завтрака закурил, привычно держа папиросу в ладони и дымя только вниз.
Спокойствие было полнейшим, почти олимпийским, но где-то глубоко в груди чуть шевелился червячок сомнения. Петр огляделся. Все как на ладони – впереди наискосок петляет широкая грунтовая дорога, а слева крутой пригорок. За ним спешенные драгуны держат лошадей под уздцы.
Далеко правее, за рощей, еле видны гусары. Где-то впереди были казаки, но вот разглядеть их сейчас невозможно – и далековато, и высокие деревья впереди своими кронами сильно мешают.
Петр прищурился и тут же расслышал негромкие хлопки не слишком далеких от него выстрелов. Судя по звуку, стреляли версты за полторы, плотно стреляли.
Началось! Петр машинально откинул крышку здоровенных, с два кулака, часов и отметил время – четверть шестого. Драгуны и гусары уже садились на коней. Рядом с Гудовичем, напряженно хмурившим брови, топтались два трубача с золотыми полосками нашивок на плечах.
Адъютанты немедленно стали надевать на Петра кирасу, щелкнули застежки пряжек. Стало тяжеловато, но Петр искренне радовался, что он не один такой – на Гудовича тоже навьючили железо. И понятно – императора и генерала надо беречь…
На дороге показались бешено несущиеся всадники – он узнал своих гусар и казаков, всего с десяток, и машинально отметил про себя, что половина из дозорной группы заманивания отсутствует.
А за ними наметом неслись гусары в таких же дурацких колпаках, но в темно-красных ментиках. На глазах Петра чуть отставшего казака сбили с коня выстрелом. Донец, раскинув руки, упал на дорогу и был тут же затоптан копытами коней разъяренных преследователей.
Петр сжал кулаки и прыгнул в седло. Краем глаза он отметил, что Гудович поднял руку и что-то скомандовал. И тут же взревели горны пронзительным, разрывающим душу, сигналом. И завертелось…
С хэканьем, держа палаши над головами коней, на пригорок выскочили драгуны и, огибая с двух сторон дозорных, со всего маха врубились в тонкую цепочку преследователей, буквально размазав первые три десятка вырвавшихся вперед гусар по дороге.
Надо отдать должное темно-красным – они не сделали попытки развернуть лошадей, и более полусотни гусар с ходу врубились в его голштинских драгун.
Правее и дальше тоже было весело – «канарейки» и донцы накинулись коршунами на мятежников. Вдоль всей дороги пошла безжалостная резня. И не могло быть иначе – более двухсот гусар и казаков внезапно обрушились на втрое меньшего противника, к тому же пойманного в преследовании и не успевшего развернуться для боя. И потому пошла не схватка, а нещадное избиение.
Петр подобное видел только в кинофильмах, но никогда там не показывали такого ужаса – стоны, рев, ржание, звон клинков и дикие крики умирающих, когда душа с болью вылетает из тела. И запах крови, осязаемый запах, который будоражит душу, пробуждает древние хищные инстинкты.
Такого он не испытывал даже в Афганистане, хотя и там проливалась кровь и бил по носу запах пороха. Но там было намного слабее, а здесь будто накинули одеялом, и все – нет ничего, только появляется в душе жестокая свирепость, выпускает когти древний, крови алчущий зверь…
С десяток красных гусар вырвались из кровавой круговерти схватки и устремились на отчаянный прорыв, когда даже лошадей терзают до бешенства. Лишь бы вырваться, уйти, спастись из этого кровавого безумия.
Ими командовал рослый офицер в конногвардейском мундире, единственный такой среди гусар. Избрал он только один оставшийся путь к спасению – промежуток между голштинскими драгунами и гусарами.
Опрокинув в сторону мощным напором голштинских гвардейцев, беглецы понеслись, как им казалось, к спасению, но на самом деле к смерти – они скакали прямо на него, стоявшего за деревьями с конвоем из казаков и адъютантов.
Петр выхватил из ножен шпагу, тронул лошадь на шенкелях и поскакал на сшибку. Краешком глаз он видел слева и справа своих конвойных, те всячески торопили коней, отчаянно пытаясь вырваться вперед, закрыть собой императора. Поздно, не успеть им никак, сошлись уже с гусарами лоб в лоб, и схватки не миновать.
Здоровенный мужик сильно замахнулся палашом. Петр кое-как успел откачнуться в сторону, выставив навстречу противнику «трофейную» шпагу. Страшный удар обрушился на грудь и откинул его на спину лошади, руку тряхнуло и шпагу вырвало из пальцев… И небо, светлое небо раскинулось перед глазами, умиротворенное, ведь там нет войны.
Если бы сейчас Петр наткнулся на темно-красного гусара, то с ним было бы кончено – он лежал на лошади безоружным и совершенно беспомощным.
Грудь болела от удара, и Петр, кряхтя, поднялся в седле. Врагов перед ним не было, и он скосил вниз глаза. «Ни хрена себе, так этот сучий выкидыш кирасу почти прорубил. А если бы по башке палашом попал?»
И Петр похолодел – это был бы полный капец, тот, который подкрадывается незаметно. И его тут же схватили крепко за локоть. Петр оглянулся – усатый адъютант был бледен, глаза выпучены, как у рака.
– Государь, вы не ранены?! Слава богу! Вы ему прямо в плечо шпагу свою по рукоять воткнули, ваше величество. Одним ударом с коня сшибли! Это же меченый, ла балафре. Алексей Орлов!
В голосе адъютанта слышался нескрываемый восторг, он сияющими глазами смотрел на императора, как на античного героя.
«Ну и… Мать его за ногу, с этим меченым… Что?! Я заколол самого Алехана, того, кто графом Чесменским был. Вернее, стал потом. И что же, не будет он при Чесме, и графом не станет? И меня уже не убьет… Так ведь история изменится?! И черт с ней, пусть меняется – тут или он меня бы завалил, или я. Но я-то успел раньше!»
Бой почти закончился – бежавшие влево гусары дружно попадали в овраг, их сверху добивали казаки, звучали пистолетные и ружейные выстрелы. Вся дорога была густо, как пашня, засеяна трупами, в большей массе в темно-красных ментиках.
Кое-где виднелись туши павших коней, но в большинстве своем копытные ходили уже спокойно, хотя и вздрагивали иные лошадки от раздававшихся выстрелов. Вот уж кому безвинно погибать приходится…
Петр заворотил лошадь – позади тоже все было кончено. Гудович в поцарапанной кирасе отдавал распоряжения адъютантам. На земле лежали тела восьми темно-красных, двух голштинцев и казака. Два донца с кряхтением выдергивали пики из трупов.
Петр с седла посмотрел на сидящего Алехана. Здоровый детина, плечи широченные, на лице застыла гримаса боли. Жив курилка, и еще в полном сознании. Торчащую из плеча Орлова шпагу казаки быстро выдернули – тот только еще сильнее побелел, но не стонал.
«Кремень-мужик. Гвозди бы делать из таких людей, да потом молотком по шляпке, гад гвардейский!»
Конвойный казак взял шпагу императора, тут же стер кровь с клинка об чекмень и с поклоном протянул Петру.
– Матерого волка с коня свалил ты, царь батюшка! Одним ударом! Кто же тебя казачьему нырку научил, государь? Ты его сразу нанизал и от удара палаша в сторону ушел!
– Да не ушел я, казак. Видишь сам, кирасу на мне почти прорубил.
– Нет, государь. Раз раны не получил, значит, увернулся, а того сразу ссадил. Ты бы лучше саблю взял, государь, тогда бы поперек живота его рубанул, а пырнуть шпагою трудно, можно и не попасть!