– Ну, попал же. Алехана этого перевязать да в Кронштадт под охраной доставить…
Содержательный диалог царя и казака прервал генерал Гудович, громким голосом доложивший:
– Ваше величество, виктория! Половину гусар порубили, другую половину в плен взяли, многих ранеными, их сейчас казаки вяжут. Никто из изменников не ушел, здесь всем скопом остались. А вот наши потери небольшие – десять погибли, два десятка ранены, семеро из них тяжело, а остальные драться могут.
– Отдыхать полчаса всем. Потом на рысях идем к Петергофу и рубим пехоту, пока те на биваке отдыхают. Казакам обойти Петергоф и ударить с тыла. Пленные офицеры есть? Подвести.
Приказ был выполнен с потрясающей быстротой – не прошло и двух минут, Петр даже не успел выкурить папиросу, как казаки привели к нему офицера в изодранном и окровавленном ментике.
Лицо тоже было все в крови, и, приглядевшись, Петр увидел, что с его правой щеки аккуратно так стесали клинком кожу, что ее лохматый лоскут висит на подбородке. У гусарского офицера были мутные от боли, красные, как у кролика, воспаленные от бессонной ночи глаза.
«Вот потому-то мы и порубили сербских гусар столь быстро и качественно – от не спавших ночь и похмельных всадников серьезного отпора никогда не встретишь».
– Кто ты таков? – суровым голосом спросил Петр гусара.
– Поручик Михайлович, ваше величество. Казните меня, воля тут ваша! – Гусар встал на колени и склонил голову.
– Если всех присягнувших дураков, – Петр выделил последнее слово, – я казнить велю, так Петербург наполовину обезлюдеет, и ради чего? Чтоб моя супруга императрицей стала и государство с казной своим любовникам на разворовывание отдала. Ради этого вас, придурков, водкой на дармовщинку и поили все эти дни. Вот вы спьяну, да еще всю ночь не спавши, в нашу засаду и залезли. Людей зазря погубили, вояки. Неужто думали, что русский царь труса праздновать станет и от изменников побежит?!
Петр внезапно соскочил с лошади, крепко ухватил офицера за мундир, рывком поднял с колен. В нем закипела ярость, и он хрипло закричал в лицо пленному сербу:
– Вы что делаете?! Вы же кровь проливать царскую вздумали и считаете, что безнаказанными будете? Я завтра-послезавтра полки соберу и гвардию, как клопа сытого, одним махом раздавлю, только ошметки кровавые по сторонам брызнут! Мне людей русских жалко, а вы кому поверили?! Тем, у кого мошна набита, кому на народ русский плевать, лишь бы самим в неге жить, мужиков пороть да девок сильничать. Вы им поверили, идиоты?! Веру я православную хулю? Ложь грязная и мерзкая! Ты манифесты мои почитай, которые от вас, дураков, скрыли. Дайте ему, пусть своим прочтет, здесь. И грамоту донскую дайте, пусть тоже читает. Я же на вас, сербов, грамоту эту хотел распространить, а вы мне измену! Хрен теперь вам, пока кровью вину не искупите, поди прочь, иуда православия! – Петр отшвырнул от себя серба, отошел, жестом потребовал папиросу.
Курил взахлеб, только руки от гнева тряслись – он сам верил в то, что говорил…
– Ваше величество, надо уже выступать! – Голос Гудовича вывел Петра из размышлений.
Он огляделся – сотня Денисова ушла авангардом, гусары и драгуны построились в колонну. В стороне, на коленях, стояли с полсотни сербов, склонив головы. Петр сплюнул и подошел к ним.
– Секи нам всем повинные головы, государь, но отвороти свой гнев от народа нашего! – ему показалось, что гусары сказали одновременно. И Петр решил рискнуть:
– Крест целуйте, что служить будете верно и храбро, и измену больше не затеете, и в бою не побежите, как трусливые зайцы!
– Клянемся, государь!
Сербы доставали крестики – кто медные, кто серебряные. Приложились к ним губами. Разом встали с колен, повинуясь властному жесту Петра, споро застегнули свои изодранные мундиры.
Петр внимательно посмотрел на них – вояки смелые, ничего не скажешь. Семьдесят шесть их полегли в бою, семьдесят три в плен попали, и лишь двадцать повязок окровавленных не имеют. Из раненых более двадцати тяжелых – морока теперь одна с лечением и выхаживанием будет.
– Кто ваш командир и сколько эскадронов полка осталось с мятежной гвардией? – задал он вопрос Михайловичу.
– Командует полковник Милорадович, – с готовностью ответил поручик, – а эскадронов три осталось, четвертый здесь полег…
– И напрасно полег! – жестко отрезал Петр. – Ох, и дурные вы! На братоубийство вас толкнули, а вы и пошли. Дурни! В общем, так – пусть здоровые гусары берут коней, оружие, припас всякий. Скачите, не мешкая, к эскадронам, да манифесты прочтите. Если вечером ко мне не придете, с изменниками разорвав кровью, буду считать вас только иудами и народу вашему в покровительстве откажу. О мертвых и раненых побеспокойтесь с казаками, я их десяток оставлю вам. Похороните, как людей, ибо не тати они, а души заблудшие. С селения крестьян с подводами пригоните и всех раненых по домам на лечение определите. Все, ступайте.
Петру подвели лошадь, поддержали стремя. Усевшись в седло, он махнул рукой. Повинуясь приказу, длинная колонна голштинской конницы тронулась шагом, перейдя вскоре на рысь…
«Красный кабачок»
– Ваше императорское величество, только что верный человек с Ораниенбаума прискакал!
Зашедший без доклада в комнату Екатерины Алексеевны фельдмаршал и гетман Кирилл Григорьевич Разумовский не скрывал некоторой обеспокоенности.
– Что там, мой милый граф?
Императрица если и была недовольна, что ее завтрак прервали, то никак не показывала это. Наоборот, была сама любезность. Да оно и понятно – свой нрав не показывают, пока на престоле непрочно сидят и еще покачиваются.
– Голштинские войска генерала Ливена с канцлером и обозом вечером покинули Ораниенбаум и идут маршем на Гостилицы. После полуночи, ваше величество, из Кронштадта в Ораниенбаум пришел галерный флот, с него высадили более тысячи человек десанта, их на помощь императору отправил фельдмаршал Миних.
– Миних в Кронштадте?! – Голос Екатерины Алексеевны заметно дрогнул.
Новость была действительно ужасной для ее планов. О завтраке она и княгиня Дашкова моментально забыли, хороший аппетит такая весть отбила у подруг сразу и начисто.
Старый фельдмаршал был полностью предан ее глуповатому супругу. И даже не это главное. Бурхард Миних умел говорить с солдатами, хорошо знал их, был предприимчив и решителен в делах и боях. Но самым страшным было то, что кровь лить он не боялся…
– А что адмирал Толбузин? – с надеждой спросила императрица.
– Повешен на флагмане, государыня. А офицеров гвардии, с ним прибывших, прямо на пристани растерзала в кровавые клочья пьяная матросня! – Голос Разумовского клокотал от еле сдерживаемого бешенства.
Такой прекрасный план – и рухнул в одночасье из-за происков старого Живодера. А иметь Миниха врагом, да еще в Кронштадте, где стоит главная эскадра флота, смерти неотвратимой подобно…
– Теперь флот в любое время может атаковать Петербург! – Голос княгини Дашковой задрожал от нескрываемого страха, она не сумела справиться со своими нервами.
– Дальше набережной не пройдут! – неожиданно спокойно сказала императрица Екатерина Алексеевна и проявила недюжинное знание военной стороны предмета. – У нас в столице до двух тысяч штыков одной гвардии оставлено. А на набережной велю пушки поставить с двух сторон Невы и крепость Петропавловскую приготовить. Пусть корабли идут…
– Вы мудры, ваше величество, но я думаю, в этом пока нет необходимости, – уже более спокойным тоном произнес Разумовский, выделив голосом слово «пока». – Миних готовит в Кронштадте только малые суденышки и галеры, а из команд больших кораблей формирует десант, который будет высаживаться не в Петербурге.
– Откуда вы знаете про действия фельдмаршала, милый граф? – нетерпеливо спросила гетмана Дашкова.
– У них разработан следующий план, – откровенно проигнорировал вопрос княгини Дашковой хитрый хохол, который ее недолюбливал, считая почти законченной стервой.
От «законченной стервы», которая ради своей выгоды не побоится кровь пролить и не погнушается в постель к кому надо лечь, Дашкову отделял лишь один шаг. И он не сомневался, что, когда придет время, она, не задумываясь, этот шаг сделает. Причем не только Кирилл Разумовский придерживался этой циничной точки зрения, но даже отец и дядя княгини.
Именно родного дядю, канцлера Михаила Илларионовича Воронцова, Дашкова упросила отправить ее мужа с каким-либо поручением подальше от Петербурга. Причину тоже убедительную придумала – якобы за январский конфликтный разговор император хочет наказать вспыльчивого князя.
Канцлер удивился, но просьбу выполнил. Так она одним выстрелом убила двух зайцев – и князь поверил наговорам и снова стал недолюбливать Петра Федоровича, и мужа устранила, который мог в случае чего помешать, отослала, а ведь князь Дашков мог поведать царю о многом, включая и то, как преображенец Пассек вызвался организовать пожар во дворце и во время неразберихи заколоть императора.
Не стал бы князь молчать, если бы что-то узнал о задуманном. Его дворянская честь и неприязнь ко всему подлому заставляла Дашкову брезгливо фыркать и морщиться, но именно этой прямоты своего супруга, который мог расстроить весь заговор, и испугалась новоявленная фаворитка свежеиспеченной императрицы. И сплавила муженька, предприняв меры, которые считала тайными.
А хитрый хохол об этой истории как-то пронюхал, иначе он повел бы себя совсем по-другому. Конечно, он дает ей понять, что от него шило в мешке не утаишь, но и она тоже держит в рукаве козыри и может в случае чего подкинуть императрице информацию о растратах, упущениях, нечаянных разговорах.
Слишком уж взлетел Разумовский за эти часы, воспарил в небесах орлом. Но ничего, дайте только зацепиться за власть, а там всем, кто косо смотрел, мало не покажется!
Дашкова, на минуту погрузившись в свои мысли, потеряла нить разговора, но, вслушавшись, сразу же ухватила суть:
– …Ваш супруг, государыня, остается в крепости с гарнизоном и кавалерией, а Ливен с голштинцами идет в сторону Петергофа по проселку, в десяти верстах от приморского тракта. И как только наша гвардия приступит к осаде Петерштадта, Миних высадит десант с галер в Петергофе, и вместе с Ливеном нанесут удар в спину нашим полкам. А десант также будет высажен у Ораниенбаума, а флот проведет демонстрацию у Петербурга, дабы мы в столице гарнизон усилили, за счет войск здесь. Вот весь их замысел, очень опасный для нас…
– Мудро, – решила Екатерина и повторила вопрос Дашковой: – Но как вы узнали о замышляемой ими хитрости?
– Ваш супруг об этом открыто говорил, и его генерал-адъютант Гудович, и десант из Кронштадта. Там лишь три крупных корабля готовят к походу на столицу, приготовления все видели, вот и болтают повсеместно. А трех кораблей для штурма Петербурга крайне недостаточно, для такого дела целая эскадра нужна…
– Что вы предлагаете, граф? – вкрадчиво спросила императрица.
– Не торопиться, дать войскам отдохнуть. Наш авангард уже в Петергофе, через два-три часа туда подойдет и вся гвардия. Консилиум генералов решил атаковать голштинцев всеми силами после полудня и обходным маневром окружить их полностью… – тут Разумовский остановился.
Екатерина Алексеевна сразу уловила сарказм в голосе гетмана, когда он заговорил о консилиуме генералов – то была еще та веселая компания…
– И если ваш супруг откажется сдаться, то Петерштадт сжечь гаубицами, а их надо срочно доставить из Петербурга. А не устанавливать там на набережной. И после того уничтожить в генеральной баталии голштинцев. Уйти они не смогут – у нас одной кавалерии столько, сколько у них всех войск. А фельдмаршал Миних кораблями воевать на суше не сможет. А как пленим вашего супруга, то старый Живодер капитулирует уж сам и за смерть Талызина крепко заплатит.
Петергоф
В Петергофе царило веселье – подошедшая из Петербурга пехота отдыхала от продолжительного ночного марша. Петр в подзорную трубу хорошо видел, как солдаты лежали на траве у еще чуть дымящихся костров, как таскали им дворцовые слуги всякую снедь в корзинах, котлах и всяких ящиках. Ружья пирамидами стоят, хлеб есть с мясом, вино в бутылке – что еще солдату для отдыха надо?
Он сплюнул – обленилась совсем гвардия, о войне не помышляет. Разбрелись по дворцам, павильонам и парку, винцо потрескивают для лечения похмельных голов своих, дрыхнут всем скопом без задних ног и боевого охранения даже не выставили.
Момент был удачный для атаки с ходу. Петр щурил глаза – в Петергофе два батальона, пусть неполных, но это полторы тысячи штыков, а у него всего лишь три сотни всадников.
Атаковать с ходу полное безумие, ведь если завязнешь, то через час пехота мятежников по Петергофской дороге сикурсом подойдет – а это еще два батальона пехоты, да два эскадрона Конной гвардии. И враз голштинцам станет плохо. Но решаться надо, ибо только в наступлении одерживается победа. И никак иначе.
Выдохнув сквозь стиснутые зубы воздух, Петр сглотнул и решительно поднял правую руку, сжав ладонь в кулак, – и тут же пропела короткий сигнал труба.
С двух сторон рванулась в Петергоф конница, жестоко пришпоривали коней всадники. И ворвались быстрее, чем похмельные мятежники сообразили, что из уверенных в себе охотников сами превратились в беспомощную добычу.
Многие гвардейцы не успели не то что разобрать свои ружья из пирамид, но и вскочить на ноги. Тяжелые драгунские палаши, кривоватые гусарские сабли, острые казачьи пики и дротики собрали кровавую жатву во дворцах и парках. И везде текла кровь алая…
Петр не смог удержаться на месте – пришпорил свою савраску и наметом поскакал к видневшимся дворцам.
Верста была «съедена» за какую-то минуту, и лошадь выскочила на мостовую. Копыта так ударили по камням, что полетели искры. На бешеном скаку он врубился в группу солдат, которые, разинув в диком крике рты, пытались добежать до сводчатых дверей дворца. Не успели…
Лошадь опрокинула двоих с ног, третьего, в расстегнутом мундире, с окровавленным лицом, Петр с размаха ударил тяжелой шпагой по голове. Удар был страшен, и солдат рухнул как подкошенный на мостовую. Он с трудом остановил кобылу, не дав ей сделать «свечку».
Оглянулся кругом, и мороз пробежал по коже. На залитой кровью мостовой лежали трупы, с дюжину. Некоторые из них еще сучили в конвульсиях ногами, но с большинством солдат было покончено почти мгновенно. Многие так и не успели понять, что уже пришла их смерть.
С окровавленных палашей голштинцев стекала ручейками и каплями кровь. Казаки, свесившись с седла, выдергивали из тел пики или вытирали о гривы коней свои окровавленные кривые сабли.
Неимоверным усилием Петр подавил подступающую к горлу рвоту и спрыгнул с седла. Сплюнул, а адъютант тут же протянул ему флягу. Выпив воды, он почувствовал себя намного лучше. Тошнота пропала, и Петр снова запрыгнул в седло, лишь чуть оперся на стремя. Теперь уже более хладнокровно осмотрелся вокруг.
И только сейчас он понял, куда они влетели, и рассмеялся. Попали так попали – зоопарк, твою мать. Клетки со зверями, в вольере зажался в угол здоровенный мишка, лесной прокурор. Причем от зверств людских пробила косолапого хворость, свойственная только ему. С вольера несло смрадом так, что перебивало запах крови и смерти.
Петр встретился с глазами медведя – там царил ужас и страх. Косолапый оскалил клыки и заворчал. «Не ходи сюда, я тебе ничего плохого не сделал, давай лучше миром дело окончим», – слышалось в просящем медвежьем голосе.
– Так, братцы, – обернулся Петр к казакам, – ломай запоры и выпускай зверюшек. Нечего им по клеткам страдать, пусть свободу получат! Может, косолапые Катькиных солдатушек до медвежьей хвори доведут. Да дворцовым оболтусам мокрыми панталоны заделают!
Казаки и адъютанты прыснули, а потом и заржали во весь голос. И началось веселье – птиц выпустили из клеток, и те сразу порхнули в разные стороны. Забавно было видеть попугая в густых еловых ветвях.
Но бедолаг страусов казаки так и не выперли из вольера, немало удивляясь чудному виду птиц. Бородатый хорунжий чуть не плакал от досады, что не сможет увезти птиц на Дон да в курятник посадить, чтоб яйца несли.
Чудо-птица, одно яйцо, а полна сковорода. Эх, с утра яичницы вдоволь, с сальцом жаренной, да под чарочку тминной! И с такой слезой и вожделением причитал, что Петра самого аппетит пробил. Не выдержал – подарил страусов донцам на разведение.
А зверье умное попалось, само ломанулось во все концы света, а наглые мартышки с ходу на деревья залезли, и оттуда похабные вопли долго на всю округу раздавались.
К немалому удивлению Петра, среди сбежавших мелькнули пятнистые шкуры леопардов, и он мысленно пожалел зверей – если от охотников спасутся, то зимы снежной не переживут.
Но ошибся – выжили африканские кошки в чухонских лесах и болотах и, пользуясь покровительством помещиков, расплодились неимоверно. Спустя сорок лет стали сильно донимать крестьянскую животину да все зверье в лесах распугали напрочь, твари злобные, неведомые…
Дольше всех упирался в своем вольере хозяин тайги, отмахивался лапами от уколов казачьих пик. Однако донцы переупрямили мишку и изгнали его из вольера. С жутким ревом – «всех порву, один останусь» – ворвался в кустовые заросли Михайло Потапыч с грацией пьяного носорога, широкую просеку за собой проложив.
Не прошло и четырех минут, как раздались отчаянные вопли и крики «спасайся». Через кусты проломились бледные солдатики с выпученными от страха глазами. Числом четверо, заикающиеся от пережитого, а один уже был в мокрехоньких штанах. Никто не ожидал, что слова императора окажутся пророческими настолько быстро, и хихиканье среди свитских офицеров и казаков началось по-новому.
– Кто вы такие?! – рявкнул Петр на солдат.
У тех в глазах расплескался уже не страх, а животный ужас, видно, признали императора. И сразу же рухнули на колени перед ним, будто ноги саблями подсекли.
– Помилуй, государь батюшка! Отпусти наши души грешные на покаяние! – разом возопили солдатики и норовили припасть к копытам кобылы. – Силком повели…
– Хватит ныть, – Петр жестко прервал плаксивые вопли, – говорите четко и ясно – кто такие, сколько войск в Петергоф вошло, а какие сюда идут?! А то скулите тут, словно девки про утраченную на сеновале невинность. Вы русские солдаты, а не поносные выжимки…
– Петербургского гарнизона четыре полных роты наши послали. Лейб-гвардии Измайловского полка батальон в четыре роты да преображенцев отряд в две роты. А в авангарде из Петергофа вышел неполный эскадрон сербских гусар, – отчеканил довольно пожилой, лет пятидесяти, солдат с морщинистым лицом и мозолистыми руками.
Посмотрел преданно на Петра и чуть пожал плечами – «прости, государь, такая уж петрушка получилась», – но тут же собрался и четко продолжил докладывать:
– А еще сюда гвардии четыре батальона неполных маршируют, да Конной лейб-гвардии три эскадрона, да гусар сербских несколько рот. В «Красном кабачке» на ночевке стояли, вскорости подойдут. И из Петербурга еще войска идут – пехота с конницей, в две тысячи. В «Красном кабачке» сама государыня императрица в мундире преображенском, с ней конвоя Конной лейб-гвардии эскадрон. Всем этим войском собранным командует генерал-поручик Василий Иванович Суворов.
– Как зовут, где ранее служил, в походах был?!
– Иван Тихомиров, капрал второй роты. С фельдмаршалом Минихом на Крым ходил, при Куненсдорфе в грудь и ногу пулями ранен, медалью награжден, а в гарнизон Петербургский с Апшеронского полка за немощность переведен, ваше величество.
– Дурак ты, Ваня, полный дурак! Я же для таких, как ты, манифест подписал – 15 лет беспорочно отслужил, получай полста рублей, да увольнение от службы с ежегодным пенсионом в 12 рублей, пожизненно выплачиваемым. А хочешь, в государевы вольные хлебопашцы подавайся – земли надел в 15 десятин и лошадь, да 100 рублей на обзаведение. И 30 лет тягла не нести и сборов не платить. А теперь в канаве подыхать будешь, из полка за измену выгнанный. За то, что крест изменникам целовал и присягу супруге нашей подлой давал…
– Ваше величество, – потрясенно воскликнул капрал, – манифест ваш начальство утаило, не читали его нам! Силком да обманом сюда повели. А присягу мы не принимали и крест не целовали. Не отрекались мы, обманом нас привели да водкой поили. Прости, государь, дай кровью вину искупить, животами все поляжем!
– Встаньте, детушки! Не буду на вас зла таить, коль вину свою тяжкую верной службой искупите! – Петру казалось, что безумное попурри из многих кинофильмов не имеет конца. – Бегите в разные стороны с офицерами моими, да своих солдат ищите, если через полчаса здесь все солдаты соберутся, то вину эту сниму с вашего полка полностью и манифестом оделю. Но служить верно будете, а к весне тех, кто сроки выслужил, честно и с почетом от службы отставлю. Идите да роты свои собирайте, хм, гарнизонные…
Петр повернулся и сделал знак. Тут же четверо адъютантов спрыгнули с коней, разобрали по солдату, о чем-то с ними переговорили и быстро разошлись в разные стороны.
Петр мысленно их всех перекрестил на дорожку и от всего сердца пожелал удачи – кругом вовсю гремели выстрелы, раздавались отчаянные крики и хриплые стоны.
Бой в Петергофе продолжался, и, судя по всему, у павильонов в нижнем парке, у канала, перестрелка была ожесточенной – там его драгуны гоняли разбежавшихся во все стороны армейских солдат. А вот у дворцов, перед которыми лежали десятки тел в измайловских мундирах, стрельба шла уже несколько вяловато, но вот отчаянных женских криков, визга и воплей хватало с избытком.
Петр замысловато выругался – насилие над бабами в бою крайне опасно для армии, ибо солдат разлагает. С этим надо было покончить немедленно, не останавливаясь перед самыми жестокими мерами, вплоть до децимации, сиречь расстрела каждого десятого.
Петр узрел в выбитых окнах на первом этаже желтые ментики своих гусар – и снова облегчил душу на морской манер. А потому тотчас запрыгнул в седло, дал шенкеля и поскакал к большому двухэтажному дворцу.
Там его поджидал Гудович – ему двое гусар перебинтовывали окровавленную руку. Царапнуло пулей несерьезно, но кровоточиво. Увидев императора, генерал попытался подняться, но Петр жестом пресек эту попытку.
– И как у нас дела идут, Андрей Васильевич?
Петр присел рядом на валявшуюся чурку и пахнул дымком из протянутой ему папироски. Генералу адъютант также вручил раскуренную папиросу, и их превосходительство с их величеством устроили перекур.
– По диспозиции, ваше величество. Измайловцев здесь две сотни изрубили в капусту, гарнизонная солдатня сама по парку разбежалась, почти не стреляла. Преображенцы в павильонах у канала засели, драгуны с ними перестреливаются. Казаки по парку рыщут, да на петербургскую дорогу я три десятка отправил. А я сам с гусарами вокруг дворца кручусь – две сотни измайловцев на втором этаже засели, не вышибить их, лестницы все мебелью завалили, и за таким прикрытием сидят, постреливают!
Генерал сплюнул от досады и продолжил:
– Что делать с ними, ума не приложу. У меня гусар вдвое меньше, чем их там засело. Может, отходить давно пора, не дай бог сикурс к ним подоспеет.
Гудович выдохнул табачный дым и замолчал. Лицо бледное, в пороховой копоти и крови.
– Хрен подойдет! – уверенно ответил Петр. – Мы еще часа два куролесить можем. Ты бы попер на помощь, наобум, когда бы беглецы всяких ужасов порассказывали?! Или бы отставшие роты подождал бы, кавалерию на разведку отправил? То-то. Павлины, говоришь…
Петр внимательно посмотрел на стены дворца – высоковат был второй этаж, метров семь, не меньше, без лестниц не заберешься.
Расклад прост – пьяные измайловцы на втором этаже засели, с фрейлинами балуют, вот в чем причина визга. А его бравые трезвые гусары, женским вниманием обиженные, на первом этаже да вокруг дворца расположились, голодные, с утра маковой росинки во рту не было.
А штурмовать надо, чтоб собаки эти такой урок наглядный получили и от одних только воспоминаний сразу же в туалет бежали. Проучить необходимо, но вот как? С одной сотней гусар и конвоем малым на две сотни жлобов переть вверх по забаррикадированным лестницам? Подвиг, достойный самураев. Глупость, короче. Да одними своими шляпами измайловцы его орлов закидают, мало не покажется…
– Ваше величество, – к Петру подоспел один из посланных с солдатами адъютантов, молодой, лицо в пороховой копоти, взгляд задорный, боевитый. С такими молодцами рядом воевать сплошное удовольствие будет – и спину прикроют, и не продадут…
– Три роты петербуржцев с оружием к дворцу бегут, на помощь. Присягу вам не нарушали. Преображенские гренадеры у павильонов стрелять перестали, повинную принесли. Что делать, государь, им прикажете?
– Сюда пусть идут, измайловцев из дворца вышибать будем!
И тут взгляд Петра наткнулся на стройплощадку – судя по всему, мастеровые яму для очередного фонтана копали, глубокую. Жердины там лежали, метров по восемь, толстенные, две штуки. А рядом лопата, тачка, да кирки, кем-то брошенные.
А ведь это здорово, есть большой шанс эту гвардейскую сволочь за гузно и вымя хорошо подержать…
Петр поднял лопату – из доброго железа, кромка остро заточена, рукоять крепкая, осиновая, древко человеческими руками хорошо отполировано, надежное.
Содержательный диалог царя и казака прервал генерал Гудович, громким голосом доложивший:
– Ваше величество, виктория! Половину гусар порубили, другую половину в плен взяли, многих ранеными, их сейчас казаки вяжут. Никто из изменников не ушел, здесь всем скопом остались. А вот наши потери небольшие – десять погибли, два десятка ранены, семеро из них тяжело, а остальные драться могут.
– Отдыхать полчаса всем. Потом на рысях идем к Петергофу и рубим пехоту, пока те на биваке отдыхают. Казакам обойти Петергоф и ударить с тыла. Пленные офицеры есть? Подвести.
Приказ был выполнен с потрясающей быстротой – не прошло и двух минут, Петр даже не успел выкурить папиросу, как казаки привели к нему офицера в изодранном и окровавленном ментике.
Лицо тоже было все в крови, и, приглядевшись, Петр увидел, что с его правой щеки аккуратно так стесали клинком кожу, что ее лохматый лоскут висит на подбородке. У гусарского офицера были мутные от боли, красные, как у кролика, воспаленные от бессонной ночи глаза.
«Вот потому-то мы и порубили сербских гусар столь быстро и качественно – от не спавших ночь и похмельных всадников серьезного отпора никогда не встретишь».
– Кто ты таков? – суровым голосом спросил Петр гусара.
– Поручик Михайлович, ваше величество. Казните меня, воля тут ваша! – Гусар встал на колени и склонил голову.
– Если всех присягнувших дураков, – Петр выделил последнее слово, – я казнить велю, так Петербург наполовину обезлюдеет, и ради чего? Чтоб моя супруга императрицей стала и государство с казной своим любовникам на разворовывание отдала. Ради этого вас, придурков, водкой на дармовщинку и поили все эти дни. Вот вы спьяну, да еще всю ночь не спавши, в нашу засаду и залезли. Людей зазря погубили, вояки. Неужто думали, что русский царь труса праздновать станет и от изменников побежит?!
Петр внезапно соскочил с лошади, крепко ухватил офицера за мундир, рывком поднял с колен. В нем закипела ярость, и он хрипло закричал в лицо пленному сербу:
– Вы что делаете?! Вы же кровь проливать царскую вздумали и считаете, что безнаказанными будете? Я завтра-послезавтра полки соберу и гвардию, как клопа сытого, одним махом раздавлю, только ошметки кровавые по сторонам брызнут! Мне людей русских жалко, а вы кому поверили?! Тем, у кого мошна набита, кому на народ русский плевать, лишь бы самим в неге жить, мужиков пороть да девок сильничать. Вы им поверили, идиоты?! Веру я православную хулю? Ложь грязная и мерзкая! Ты манифесты мои почитай, которые от вас, дураков, скрыли. Дайте ему, пусть своим прочтет, здесь. И грамоту донскую дайте, пусть тоже читает. Я же на вас, сербов, грамоту эту хотел распространить, а вы мне измену! Хрен теперь вам, пока кровью вину не искупите, поди прочь, иуда православия! – Петр отшвырнул от себя серба, отошел, жестом потребовал папиросу.
Курил взахлеб, только руки от гнева тряслись – он сам верил в то, что говорил…
– Ваше величество, надо уже выступать! – Голос Гудовича вывел Петра из размышлений.
Он огляделся – сотня Денисова ушла авангардом, гусары и драгуны построились в колонну. В стороне, на коленях, стояли с полсотни сербов, склонив головы. Петр сплюнул и подошел к ним.
– Секи нам всем повинные головы, государь, но отвороти свой гнев от народа нашего! – ему показалось, что гусары сказали одновременно. И Петр решил рискнуть:
– Крест целуйте, что служить будете верно и храбро, и измену больше не затеете, и в бою не побежите, как трусливые зайцы!
– Клянемся, государь!
Сербы доставали крестики – кто медные, кто серебряные. Приложились к ним губами. Разом встали с колен, повинуясь властному жесту Петра, споро застегнули свои изодранные мундиры.
Петр внимательно посмотрел на них – вояки смелые, ничего не скажешь. Семьдесят шесть их полегли в бою, семьдесят три в плен попали, и лишь двадцать повязок окровавленных не имеют. Из раненых более двадцати тяжелых – морока теперь одна с лечением и выхаживанием будет.
– Кто ваш командир и сколько эскадронов полка осталось с мятежной гвардией? – задал он вопрос Михайловичу.
– Командует полковник Милорадович, – с готовностью ответил поручик, – а эскадронов три осталось, четвертый здесь полег…
– И напрасно полег! – жестко отрезал Петр. – Ох, и дурные вы! На братоубийство вас толкнули, а вы и пошли. Дурни! В общем, так – пусть здоровые гусары берут коней, оружие, припас всякий. Скачите, не мешкая, к эскадронам, да манифесты прочтите. Если вечером ко мне не придете, с изменниками разорвав кровью, буду считать вас только иудами и народу вашему в покровительстве откажу. О мертвых и раненых побеспокойтесь с казаками, я их десяток оставлю вам. Похороните, как людей, ибо не тати они, а души заблудшие. С селения крестьян с подводами пригоните и всех раненых по домам на лечение определите. Все, ступайте.
Петру подвели лошадь, поддержали стремя. Усевшись в седло, он махнул рукой. Повинуясь приказу, длинная колонна голштинской конницы тронулась шагом, перейдя вскоре на рысь…
«Красный кабачок»
– Ваше императорское величество, только что верный человек с Ораниенбаума прискакал!
Зашедший без доклада в комнату Екатерины Алексеевны фельдмаршал и гетман Кирилл Григорьевич Разумовский не скрывал некоторой обеспокоенности.
– Что там, мой милый граф?
Императрица если и была недовольна, что ее завтрак прервали, то никак не показывала это. Наоборот, была сама любезность. Да оно и понятно – свой нрав не показывают, пока на престоле непрочно сидят и еще покачиваются.
– Голштинские войска генерала Ливена с канцлером и обозом вечером покинули Ораниенбаум и идут маршем на Гостилицы. После полуночи, ваше величество, из Кронштадта в Ораниенбаум пришел галерный флот, с него высадили более тысячи человек десанта, их на помощь императору отправил фельдмаршал Миних.
– Миних в Кронштадте?! – Голос Екатерины Алексеевны заметно дрогнул.
Новость была действительно ужасной для ее планов. О завтраке она и княгиня Дашкова моментально забыли, хороший аппетит такая весть отбила у подруг сразу и начисто.
Старый фельдмаршал был полностью предан ее глуповатому супругу. И даже не это главное. Бурхард Миних умел говорить с солдатами, хорошо знал их, был предприимчив и решителен в делах и боях. Но самым страшным было то, что кровь лить он не боялся…
– А что адмирал Толбузин? – с надеждой спросила императрица.
– Повешен на флагмане, государыня. А офицеров гвардии, с ним прибывших, прямо на пристани растерзала в кровавые клочья пьяная матросня! – Голос Разумовского клокотал от еле сдерживаемого бешенства.
Такой прекрасный план – и рухнул в одночасье из-за происков старого Живодера. А иметь Миниха врагом, да еще в Кронштадте, где стоит главная эскадра флота, смерти неотвратимой подобно…
– Теперь флот в любое время может атаковать Петербург! – Голос княгини Дашковой задрожал от нескрываемого страха, она не сумела справиться со своими нервами.
– Дальше набережной не пройдут! – неожиданно спокойно сказала императрица Екатерина Алексеевна и проявила недюжинное знание военной стороны предмета. – У нас в столице до двух тысяч штыков одной гвардии оставлено. А на набережной велю пушки поставить с двух сторон Невы и крепость Петропавловскую приготовить. Пусть корабли идут…
– Вы мудры, ваше величество, но я думаю, в этом пока нет необходимости, – уже более спокойным тоном произнес Разумовский, выделив голосом слово «пока». – Миних готовит в Кронштадте только малые суденышки и галеры, а из команд больших кораблей формирует десант, который будет высаживаться не в Петербурге.
– Откуда вы знаете про действия фельдмаршала, милый граф? – нетерпеливо спросила гетмана Дашкова.
– У них разработан следующий план, – откровенно проигнорировал вопрос княгини Дашковой хитрый хохол, который ее недолюбливал, считая почти законченной стервой.
От «законченной стервы», которая ради своей выгоды не побоится кровь пролить и не погнушается в постель к кому надо лечь, Дашкову отделял лишь один шаг. И он не сомневался, что, когда придет время, она, не задумываясь, этот шаг сделает. Причем не только Кирилл Разумовский придерживался этой циничной точки зрения, но даже отец и дядя княгини.
Именно родного дядю, канцлера Михаила Илларионовича Воронцова, Дашкова упросила отправить ее мужа с каким-либо поручением подальше от Петербурга. Причину тоже убедительную придумала – якобы за январский конфликтный разговор император хочет наказать вспыльчивого князя.
Канцлер удивился, но просьбу выполнил. Так она одним выстрелом убила двух зайцев – и князь поверил наговорам и снова стал недолюбливать Петра Федоровича, и мужа устранила, который мог в случае чего помешать, отослала, а ведь князь Дашков мог поведать царю о многом, включая и то, как преображенец Пассек вызвался организовать пожар во дворце и во время неразберихи заколоть императора.
Не стал бы князь молчать, если бы что-то узнал о задуманном. Его дворянская честь и неприязнь ко всему подлому заставляла Дашкову брезгливо фыркать и морщиться, но именно этой прямоты своего супруга, который мог расстроить весь заговор, и испугалась новоявленная фаворитка свежеиспеченной императрицы. И сплавила муженька, предприняв меры, которые считала тайными.
А хитрый хохол об этой истории как-то пронюхал, иначе он повел бы себя совсем по-другому. Конечно, он дает ей понять, что от него шило в мешке не утаишь, но и она тоже держит в рукаве козыри и может в случае чего подкинуть императрице информацию о растратах, упущениях, нечаянных разговорах.
Слишком уж взлетел Разумовский за эти часы, воспарил в небесах орлом. Но ничего, дайте только зацепиться за власть, а там всем, кто косо смотрел, мало не покажется!
Дашкова, на минуту погрузившись в свои мысли, потеряла нить разговора, но, вслушавшись, сразу же ухватила суть:
– …Ваш супруг, государыня, остается в крепости с гарнизоном и кавалерией, а Ливен с голштинцами идет в сторону Петергофа по проселку, в десяти верстах от приморского тракта. И как только наша гвардия приступит к осаде Петерштадта, Миних высадит десант с галер в Петергофе, и вместе с Ливеном нанесут удар в спину нашим полкам. А десант также будет высажен у Ораниенбаума, а флот проведет демонстрацию у Петербурга, дабы мы в столице гарнизон усилили, за счет войск здесь. Вот весь их замысел, очень опасный для нас…
– Мудро, – решила Екатерина и повторила вопрос Дашковой: – Но как вы узнали о замышляемой ими хитрости?
– Ваш супруг об этом открыто говорил, и его генерал-адъютант Гудович, и десант из Кронштадта. Там лишь три крупных корабля готовят к походу на столицу, приготовления все видели, вот и болтают повсеместно. А трех кораблей для штурма Петербурга крайне недостаточно, для такого дела целая эскадра нужна…
– Что вы предлагаете, граф? – вкрадчиво спросила императрица.
– Не торопиться, дать войскам отдохнуть. Наш авангард уже в Петергофе, через два-три часа туда подойдет и вся гвардия. Консилиум генералов решил атаковать голштинцев всеми силами после полудня и обходным маневром окружить их полностью… – тут Разумовский остановился.
Екатерина Алексеевна сразу уловила сарказм в голосе гетмана, когда он заговорил о консилиуме генералов – то была еще та веселая компания…
– И если ваш супруг откажется сдаться, то Петерштадт сжечь гаубицами, а их надо срочно доставить из Петербурга. А не устанавливать там на набережной. И после того уничтожить в генеральной баталии голштинцев. Уйти они не смогут – у нас одной кавалерии столько, сколько у них всех войск. А фельдмаршал Миних кораблями воевать на суше не сможет. А как пленим вашего супруга, то старый Живодер капитулирует уж сам и за смерть Талызина крепко заплатит.
Петергоф
В Петергофе царило веселье – подошедшая из Петербурга пехота отдыхала от продолжительного ночного марша. Петр в подзорную трубу хорошо видел, как солдаты лежали на траве у еще чуть дымящихся костров, как таскали им дворцовые слуги всякую снедь в корзинах, котлах и всяких ящиках. Ружья пирамидами стоят, хлеб есть с мясом, вино в бутылке – что еще солдату для отдыха надо?
Он сплюнул – обленилась совсем гвардия, о войне не помышляет. Разбрелись по дворцам, павильонам и парку, винцо потрескивают для лечения похмельных голов своих, дрыхнут всем скопом без задних ног и боевого охранения даже не выставили.
Момент был удачный для атаки с ходу. Петр щурил глаза – в Петергофе два батальона, пусть неполных, но это полторы тысячи штыков, а у него всего лишь три сотни всадников.
Атаковать с ходу полное безумие, ведь если завязнешь, то через час пехота мятежников по Петергофской дороге сикурсом подойдет – а это еще два батальона пехоты, да два эскадрона Конной гвардии. И враз голштинцам станет плохо. Но решаться надо, ибо только в наступлении одерживается победа. И никак иначе.
Выдохнув сквозь стиснутые зубы воздух, Петр сглотнул и решительно поднял правую руку, сжав ладонь в кулак, – и тут же пропела короткий сигнал труба.
С двух сторон рванулась в Петергоф конница, жестоко пришпоривали коней всадники. И ворвались быстрее, чем похмельные мятежники сообразили, что из уверенных в себе охотников сами превратились в беспомощную добычу.
Многие гвардейцы не успели не то что разобрать свои ружья из пирамид, но и вскочить на ноги. Тяжелые драгунские палаши, кривоватые гусарские сабли, острые казачьи пики и дротики собрали кровавую жатву во дворцах и парках. И везде текла кровь алая…
Петр не смог удержаться на месте – пришпорил свою савраску и наметом поскакал к видневшимся дворцам.
Верста была «съедена» за какую-то минуту, и лошадь выскочила на мостовую. Копыта так ударили по камням, что полетели искры. На бешеном скаку он врубился в группу солдат, которые, разинув в диком крике рты, пытались добежать до сводчатых дверей дворца. Не успели…
Лошадь опрокинула двоих с ног, третьего, в расстегнутом мундире, с окровавленным лицом, Петр с размаха ударил тяжелой шпагой по голове. Удар был страшен, и солдат рухнул как подкошенный на мостовую. Он с трудом остановил кобылу, не дав ей сделать «свечку».
Оглянулся кругом, и мороз пробежал по коже. На залитой кровью мостовой лежали трупы, с дюжину. Некоторые из них еще сучили в конвульсиях ногами, но с большинством солдат было покончено почти мгновенно. Многие так и не успели понять, что уже пришла их смерть.
С окровавленных палашей голштинцев стекала ручейками и каплями кровь. Казаки, свесившись с седла, выдергивали из тел пики или вытирали о гривы коней свои окровавленные кривые сабли.
Неимоверным усилием Петр подавил подступающую к горлу рвоту и спрыгнул с седла. Сплюнул, а адъютант тут же протянул ему флягу. Выпив воды, он почувствовал себя намного лучше. Тошнота пропала, и Петр снова запрыгнул в седло, лишь чуть оперся на стремя. Теперь уже более хладнокровно осмотрелся вокруг.
И только сейчас он понял, куда они влетели, и рассмеялся. Попали так попали – зоопарк, твою мать. Клетки со зверями, в вольере зажался в угол здоровенный мишка, лесной прокурор. Причем от зверств людских пробила косолапого хворость, свойственная только ему. С вольера несло смрадом так, что перебивало запах крови и смерти.
Петр встретился с глазами медведя – там царил ужас и страх. Косолапый оскалил клыки и заворчал. «Не ходи сюда, я тебе ничего плохого не сделал, давай лучше миром дело окончим», – слышалось в просящем медвежьем голосе.
– Так, братцы, – обернулся Петр к казакам, – ломай запоры и выпускай зверюшек. Нечего им по клеткам страдать, пусть свободу получат! Может, косолапые Катькиных солдатушек до медвежьей хвори доведут. Да дворцовым оболтусам мокрыми панталоны заделают!
Казаки и адъютанты прыснули, а потом и заржали во весь голос. И началось веселье – птиц выпустили из клеток, и те сразу порхнули в разные стороны. Забавно было видеть попугая в густых еловых ветвях.
Но бедолаг страусов казаки так и не выперли из вольера, немало удивляясь чудному виду птиц. Бородатый хорунжий чуть не плакал от досады, что не сможет увезти птиц на Дон да в курятник посадить, чтоб яйца несли.
Чудо-птица, одно яйцо, а полна сковорода. Эх, с утра яичницы вдоволь, с сальцом жаренной, да под чарочку тминной! И с такой слезой и вожделением причитал, что Петра самого аппетит пробил. Не выдержал – подарил страусов донцам на разведение.
А зверье умное попалось, само ломанулось во все концы света, а наглые мартышки с ходу на деревья залезли, и оттуда похабные вопли долго на всю округу раздавались.
К немалому удивлению Петра, среди сбежавших мелькнули пятнистые шкуры леопардов, и он мысленно пожалел зверей – если от охотников спасутся, то зимы снежной не переживут.
Но ошибся – выжили африканские кошки в чухонских лесах и болотах и, пользуясь покровительством помещиков, расплодились неимоверно. Спустя сорок лет стали сильно донимать крестьянскую животину да все зверье в лесах распугали напрочь, твари злобные, неведомые…
Дольше всех упирался в своем вольере хозяин тайги, отмахивался лапами от уколов казачьих пик. Однако донцы переупрямили мишку и изгнали его из вольера. С жутким ревом – «всех порву, один останусь» – ворвался в кустовые заросли Михайло Потапыч с грацией пьяного носорога, широкую просеку за собой проложив.
Не прошло и четырех минут, как раздались отчаянные вопли и крики «спасайся». Через кусты проломились бледные солдатики с выпученными от страха глазами. Числом четверо, заикающиеся от пережитого, а один уже был в мокрехоньких штанах. Никто не ожидал, что слова императора окажутся пророческими настолько быстро, и хихиканье среди свитских офицеров и казаков началось по-новому.
– Кто вы такие?! – рявкнул Петр на солдат.
У тех в глазах расплескался уже не страх, а животный ужас, видно, признали императора. И сразу же рухнули на колени перед ним, будто ноги саблями подсекли.
– Помилуй, государь батюшка! Отпусти наши души грешные на покаяние! – разом возопили солдатики и норовили припасть к копытам кобылы. – Силком повели…
– Хватит ныть, – Петр жестко прервал плаксивые вопли, – говорите четко и ясно – кто такие, сколько войск в Петергоф вошло, а какие сюда идут?! А то скулите тут, словно девки про утраченную на сеновале невинность. Вы русские солдаты, а не поносные выжимки…
– Петербургского гарнизона четыре полных роты наши послали. Лейб-гвардии Измайловского полка батальон в четыре роты да преображенцев отряд в две роты. А в авангарде из Петергофа вышел неполный эскадрон сербских гусар, – отчеканил довольно пожилой, лет пятидесяти, солдат с морщинистым лицом и мозолистыми руками.
Посмотрел преданно на Петра и чуть пожал плечами – «прости, государь, такая уж петрушка получилась», – но тут же собрался и четко продолжил докладывать:
– А еще сюда гвардии четыре батальона неполных маршируют, да Конной лейб-гвардии три эскадрона, да гусар сербских несколько рот. В «Красном кабачке» на ночевке стояли, вскорости подойдут. И из Петербурга еще войска идут – пехота с конницей, в две тысячи. В «Красном кабачке» сама государыня императрица в мундире преображенском, с ней конвоя Конной лейб-гвардии эскадрон. Всем этим войском собранным командует генерал-поручик Василий Иванович Суворов.
– Как зовут, где ранее служил, в походах был?!
– Иван Тихомиров, капрал второй роты. С фельдмаршалом Минихом на Крым ходил, при Куненсдорфе в грудь и ногу пулями ранен, медалью награжден, а в гарнизон Петербургский с Апшеронского полка за немощность переведен, ваше величество.
– Дурак ты, Ваня, полный дурак! Я же для таких, как ты, манифест подписал – 15 лет беспорочно отслужил, получай полста рублей, да увольнение от службы с ежегодным пенсионом в 12 рублей, пожизненно выплачиваемым. А хочешь, в государевы вольные хлебопашцы подавайся – земли надел в 15 десятин и лошадь, да 100 рублей на обзаведение. И 30 лет тягла не нести и сборов не платить. А теперь в канаве подыхать будешь, из полка за измену выгнанный. За то, что крест изменникам целовал и присягу супруге нашей подлой давал…
– Ваше величество, – потрясенно воскликнул капрал, – манифест ваш начальство утаило, не читали его нам! Силком да обманом сюда повели. А присягу мы не принимали и крест не целовали. Не отрекались мы, обманом нас привели да водкой поили. Прости, государь, дай кровью вину искупить, животами все поляжем!
– Встаньте, детушки! Не буду на вас зла таить, коль вину свою тяжкую верной службой искупите! – Петру казалось, что безумное попурри из многих кинофильмов не имеет конца. – Бегите в разные стороны с офицерами моими, да своих солдат ищите, если через полчаса здесь все солдаты соберутся, то вину эту сниму с вашего полка полностью и манифестом оделю. Но служить верно будете, а к весне тех, кто сроки выслужил, честно и с почетом от службы отставлю. Идите да роты свои собирайте, хм, гарнизонные…
Петр повернулся и сделал знак. Тут же четверо адъютантов спрыгнули с коней, разобрали по солдату, о чем-то с ними переговорили и быстро разошлись в разные стороны.
Петр мысленно их всех перекрестил на дорожку и от всего сердца пожелал удачи – кругом вовсю гремели выстрелы, раздавались отчаянные крики и хриплые стоны.
Бой в Петергофе продолжался, и, судя по всему, у павильонов в нижнем парке, у канала, перестрелка была ожесточенной – там его драгуны гоняли разбежавшихся во все стороны армейских солдат. А вот у дворцов, перед которыми лежали десятки тел в измайловских мундирах, стрельба шла уже несколько вяловато, но вот отчаянных женских криков, визга и воплей хватало с избытком.
Петр замысловато выругался – насилие над бабами в бою крайне опасно для армии, ибо солдат разлагает. С этим надо было покончить немедленно, не останавливаясь перед самыми жестокими мерами, вплоть до децимации, сиречь расстрела каждого десятого.
Петр узрел в выбитых окнах на первом этаже желтые ментики своих гусар – и снова облегчил душу на морской манер. А потому тотчас запрыгнул в седло, дал шенкеля и поскакал к большому двухэтажному дворцу.
Там его поджидал Гудович – ему двое гусар перебинтовывали окровавленную руку. Царапнуло пулей несерьезно, но кровоточиво. Увидев императора, генерал попытался подняться, но Петр жестом пресек эту попытку.
– И как у нас дела идут, Андрей Васильевич?
Петр присел рядом на валявшуюся чурку и пахнул дымком из протянутой ему папироски. Генералу адъютант также вручил раскуренную папиросу, и их превосходительство с их величеством устроили перекур.
– По диспозиции, ваше величество. Измайловцев здесь две сотни изрубили в капусту, гарнизонная солдатня сама по парку разбежалась, почти не стреляла. Преображенцы в павильонах у канала засели, драгуны с ними перестреливаются. Казаки по парку рыщут, да на петербургскую дорогу я три десятка отправил. А я сам с гусарами вокруг дворца кручусь – две сотни измайловцев на втором этаже засели, не вышибить их, лестницы все мебелью завалили, и за таким прикрытием сидят, постреливают!
Генерал сплюнул от досады и продолжил:
– Что делать с ними, ума не приложу. У меня гусар вдвое меньше, чем их там засело. Может, отходить давно пора, не дай бог сикурс к ним подоспеет.
Гудович выдохнул табачный дым и замолчал. Лицо бледное, в пороховой копоти и крови.
– Хрен подойдет! – уверенно ответил Петр. – Мы еще часа два куролесить можем. Ты бы попер на помощь, наобум, когда бы беглецы всяких ужасов порассказывали?! Или бы отставшие роты подождал бы, кавалерию на разведку отправил? То-то. Павлины, говоришь…
Петр внимательно посмотрел на стены дворца – высоковат был второй этаж, метров семь, не меньше, без лестниц не заберешься.
Расклад прост – пьяные измайловцы на втором этаже засели, с фрейлинами балуют, вот в чем причина визга. А его бравые трезвые гусары, женским вниманием обиженные, на первом этаже да вокруг дворца расположились, голодные, с утра маковой росинки во рту не было.
А штурмовать надо, чтоб собаки эти такой урок наглядный получили и от одних только воспоминаний сразу же в туалет бежали. Проучить необходимо, но вот как? С одной сотней гусар и конвоем малым на две сотни жлобов переть вверх по забаррикадированным лестницам? Подвиг, достойный самураев. Глупость, короче. Да одними своими шляпами измайловцы его орлов закидают, мало не покажется…
– Ваше величество, – к Петру подоспел один из посланных с солдатами адъютантов, молодой, лицо в пороховой копоти, взгляд задорный, боевитый. С такими молодцами рядом воевать сплошное удовольствие будет – и спину прикроют, и не продадут…
– Три роты петербуржцев с оружием к дворцу бегут, на помощь. Присягу вам не нарушали. Преображенские гренадеры у павильонов стрелять перестали, повинную принесли. Что делать, государь, им прикажете?
– Сюда пусть идут, измайловцев из дворца вышибать будем!
И тут взгляд Петра наткнулся на стройплощадку – судя по всему, мастеровые яму для очередного фонтана копали, глубокую. Жердины там лежали, метров по восемь, толстенные, две штуки. А рядом лопата, тачка, да кирки, кем-то брошенные.
А ведь это здорово, есть большой шанс эту гвардейскую сволочь за гузно и вымя хорошо подержать…
Петр поднял лопату – из доброго железа, кромка остро заточена, рукоять крепкая, осиновая, древко человеческими руками хорошо отполировано, надежное.