Геродник Геннадий. Моя фронтовая лыжня

   - Стрелять, лежа на спине, нас вроде не обучали, - заметил Философ.
   - Много чему не обучали, - добавил Вахонин. - Про волокуши в запасном и разговору не было. А они, оказывается, во как выручают!
   Где-то совсем близко ведет огонь артбатарея. Наша. Залпы воспринимаю раньше спиной и всем телом, а затем уж на слух.
   Близкое соседство с артиллеристами не проходит для нас даром: мы попали под жестокую бомбежку. Вахонин втащил волокушу в огромную воронку с пологим скатом.
   До сих пор я, как и все, пережидал бомбежку, уткнувшись носом в землю. Сегодня впервые вынужден нарушить общепринятую традицию: лежу лицом вверх. И мне кажется, будто Вахонин, который растянулся рядом с волокушей, как и положено - ничком, подвергается опасности намного меньше, чем я. Разумом понимаю, что это чепуха, но чувствам не прикажешь.
   Переходя в пике, "юнкерсы" истошно взвывают. Взглянуть, что ли? Нет, для такого трудного психологического эксперимента у меня слишком мало сил. Глаза непроизвольно зажмуриваются еще сильнее. Но и сквозь закрытые веки воспринял скользнувшую по воронке тень самоа. Леденящий душу визг падающих бомб и серия разрывов... Меня так сильно подбрасывает, что больно отдает в раненую ногу.
   Лес быстро гасит гул удаляющихся самоов. Неужто совсем убрались? Медленно текут секунды томительного выжидания. Был бы верующим - молитву прошептал бы. Увы, пока не убрались. Еще один заход и еще один...
   Наконец авиасабантуй окончен. Вахонин вытаскивает волокушу из воронки. Пытаюсь помочь ему, но не нахожу опоры - песок плывет из-под моих рук.
   Вторая волокуша тоже цела и невредима, следует за нами. Когда мы отъехали от спасительной воронки примерно на полкилометра, позади опять раздался артиллерийский залп. Значит, батарея уцелела. Напрасно старались фашистские асы!
   Преодолеваем водные преграды. Столоповский ручей, Трубицкая канава, Зарецкая Трубица, Травенской ручей... На карте они обозначены еле заметными тонюсенькими линиями, и зимой мы не обращали на них внимания. А теперь они заставляют с собой считаться. Да еще как считаться! Вахонин и Философ вдвоем переправляют раньше меня, затем - Кунгурцева.
   После Травенского ручья я надолго впал в забытье. Пришел в себя от острой боли в ноге. Смотрю, Вахонин и Философ извлекают меня из волокуши, вносят в какой-то сарай, кладут на выстеленный лапником пол.
   - Счастливого пути, старшина! - пожал мне на прощание руку Вахонин. Лечись, выздоравливай и возвращайся... - Легко догадаться, что хотел было пожелать Саша: "...и возвращайся в лыжбат". Но спохватился, сообразил, что это нереально. - ...И возвращайся в школу, учи детишек. А мы тут...
   - А мы тут... - продолжил Философ, - ...какая у кого планида. Кто следом за лейтенантом Науменкой и Авениром, кто, покалеченный, вдогонку за тобой, старшина... Найдутся и такие счастливчики, которые живые-невредимые на Большую землю выберутся и до окончательной победы довоюют...
   - Большое вам спасибо, ребята! - растроганно ответил я. - Обязательно писать буду из госпиталя, только бы письма доходили...
   Вахонин и Философ попрощались с лежащим рядом со мной Кронидом и ушли. На душе стало ужасно тоскливо: оборвалась последняя ниточка, связывавшая меня с лыжбатом.
   Оглядываюсь вокруг - и узнаю: тот самый сарай на окраине Ольховки, в котором мы ночевали, придя из Мясного Бора. Лежу в том самом углу, в котором крепчайшим сном проспал ночь между мертвыми фашистами. В центре на большом круге из песка горит костер, вокруг него сгрудились раненые. Еще больше нашего брата лежит вдоль стен.
   Итак, закончен первый этап моих странствий от места ранения до стационарного госпиталя. Позади - четыре километра на волокуше, впереди тысячи километров на самых разнообразных видах транспорта.
   Во 2-й ударной, в кольце, скопилось 5000 раненых.
   Вывезти их пока невозможно.
   Из дневника хирурга А. А. Вишневского
   Брезентовые хоромы
   Эту запись главный хирург Волховского фронта сделал в начале июня. Но и в начале апреля, как я испытал на собственном опыте, все пункты на пути эвакуации раненых уже были забиты до отказа.
   Лежу в сарае, который является филиалом ПМП, одни сутки, лежу вторые, третьи... По ночам донимает холод, в далеком углу тепло костра чувствуется слабо. Но это еще полбеды. Никак не могу привыкнуть к положению тяжелораненого. Скажем, сходить "в кустики" - целая проблема. Точнее - не сходить, а сползать.
   Суден мало, санитаров не дозваться, они по горло заняты более важными делами. Одних раненых уносят, других - приносят, заготавливают дрова, ходят с бачками за водой и супом. Внутри сарая добровольными санитарами отчасти являются легкораненые.
   Но, допустим, допросился судна. Так попробуй им воспользоваться! Ведь не на госпитальной койке находишься в одном белье, а в полном зимнем обмундировании. Да и стесняюсь с непривычки... Ведь в помещении, народу кругом полно...
   Глядя на своих соседей, которые лежат совсем пластом, считаю себя хотя и не ходячим, но все же в некоторой степени способным выбраться из сарая самостоятельно. Отталкиваясь в сидячем положении руками и здоровой ногой, продвигаюсь спиной к выходу. Впрочем, левую ногу называю "здоровой" с большой натяжкой. От контузии она вся синяя и разбухшая, как бревно. Главные трудности "в кустиках". Но, чтобы не впасть в натурализм, о дальнейших мытарствах рассказывать не стану...
   Время от времени к нам заходит врач, отбирает раненых для срочных операций и перевязок. Кунгурцева унесли на госпитальных носилках еще вчера, и в сарай он больше не вернулся.
   Наконец подошла и моя очередь. Меня тоже понесли на настоящих санитарных носилках. Перевязочная оказалась в небольшой крестьянской избушке. Пока врач отдирал от раны .бинты, меня от пальцев ног - между прочим, отсутствующих - и до затылка пронзала острейшая боль. Даже сразу после ранения не было так больно! Но, закусив губу, молчал: не могу, не умею кричать. В мальчишеские годы мой строгий батя изредка порол меня чересседельником - молчал. Тонул в реке Дриссе - молчал...
   Из перевязочной я попал на крестьянскую телегу с бортами лесенкой. У нас в Белоруссии такой вид транспорта для перевозки сена, соломы, снопов называют "драбинами". Нас трое, лежим рядком, санитар-повозочный идет с вожжами в руках.
   При нынешнем бездорожье и троих хватит. Тем более что воз тащит кляча явно дистрофического вида. Оказывается, еще не всех коней перевели на маханину. Кое-где остались вот такие одры-доходяги. И хорошо, что остались. Машины сейчас ходят только там, где проложена гать. Не будь этой старательной клячи, когда бы я выбрался из холодного Ольховского сарая?!
   Крепко досталось на протяжении пятнадцатикилометрового пути и драбине, и возчику, и многострадальной кляче. Но больше всего - нам, раненым. К вечеру приехали в район Новой Керести - Кречно, где расположены штаб 2-й ударной, многие армейские тылы, в том числе и госпитали.
   Редкий сосновый лес. Нас положили на все тот же незаменимый в наших условиях лапник. Вот так номер! В Ольховке хоть в сарае лежали, а тут и этого нет. Мои соседи оценивают ситуацию на сочном трехэтажном наречии русского языка.
   Под другими деревьями тоже полно народу. Мимо нас бесцельно слоняются и по-деловому снуют ходячие раненые. Один принес нам попить, другой - поесть. На вопрос, долго ли придется пробыть на приколе у этой сосны, они ответили:
   - Недолго. От силы двое-трое суток. Как подойдет очередь - заберут вон в те брезентовые хоромы. А там, ежели чего оттяпано, хирурги не надтачивают, а еще больше укорачивают.
   После длинной тряской дороги и полкотелка теплого супа я впал в дрему. Когда проснулся, уже совсем стемнело, на небе высыпали первые звезды. В просвете между деревьями я увидел знакомое дубль-вэ созвездия Кассиопеи. Картина ночного звездного неба на какое-то время оттеснила на второй план неотступные думы о своем бедственном положении.
   Мне вспомнились страницы "Войны и мира", где Толстой описывает сражение русской армии с войсками Наполеона под Аустерлицем в 1805 году. Тяжелораненый князь Андрей Болконский лежал на поле боя и смотрел вверх. Его поразила непостижимая высота неба. И он стал упрекать себя за то, что, слишком отдавая себя во власть суетных повседневных дел, до сих пор не замечал этой величественной красоты, безмолвно распростертой над нами.
   И еще. Небо казалось Болконскому бесконечно высоким не только в буквальном, пространственном, смысле - в своем беспредельном удалении оно было выше сиюминутных мелочных забот людей, выше их распрей.
   "Да, нынешняя война иная, - раздумывал я, разыскивая новые и новые знакомые звезды. - И небо совсем не то. С беспредельных эмпирейских высот оно снизилось и снизошло до наших повседневных забот, до наших тревог и упований. С памятного июньского дня я ежедневно, ежечасно слежу за небосводом. Наблюдаю за ним то со страхом - слыша зловещий гул приближающихся посланцев смерти, то с надеждой - дожидаясь того звездного часа, когда наши асы станут хозяевами поднебесья и возьмут верх над крылатыми исчадиями фашизма. Небо наравне с землей испоганено иноземными захватчиками и вместе с ней стонет, взывает к защитникам Отчизны о скорейшем вызволении из рабства..."
   Из начала прошлого стоия в сороковые годы нынешнего, из-под Аустерлица в Новую Кересть, я вмиг переместился на персональной машине времени, услышав недалекий разговор. Два ходячих раненых толковали о своих делах.
   - Говорят, завтра-послезавтра из таких, как мы, опять команду составят и пешком пошлют на Большую землю.
   - А что ж, и дотяпаем помаленьку! Только бы до Селищенского добраться...
   - Однако кое-кто и на машину попадет. В каждый грузовик к лежачим добавляют по нескольку ходячих. Замест санитаров.
   - Тоже не худо! Хотя, подумавши, рискованное дело. При нонешней дороге машина запросто может засесть, и тогда кукуй при лежачих. Главное, через "долину смерти" проскочить. Мы, ходячие, и на карачках, врассыпную, можем пробиться. А машину немец, скорее всего, засекет и начнет по ней палить...
   У одного из собеседников очень знакомый голос. Кричу в темноту:
   - Муса! Это ты?
   И в самом деле - Муса. Обрадовались мы оба. Договорились: если будет возможность, в дальнейшем постараемся держаться друг за друга.
   Спустя еще сутки я попал в "брезентовые хоромы". Это сооружение, видимо, пообширнее походного шатра Александра Македонского или Чингисхана. Общая брезентовая крыша прикрывает десяток отдельных палаток-секций, соединенных между собой внутренними проходами. Под потолком тускло светятся электрические лампочки, где-то неподалеку ритмично работает движок.
   Процедура подготовки к операции оказалась совсем несложной. Я остался в обмундировании. Медсестра соскребла с него грязь и засохшую кровь, еще выше разрезала штанину ватных брюк и кальсон, смотала с "ляльки" большую часть бинтов. Опросила меня, заполнила какой-то листок.
   Операционная. Свет здесь намного ярче, чем в предыдущем брезентовом отсеке. Стоят параллельно друг другу два стола. Пожилой хирург в очках священнодействует в разверстом животе раненого, извлекает изнутри окровавленные ошметки и бросает их в ведро.
   Лишь только меня положили на стол, я автоматически повернул голову, чтобы увидеть продолжение операции. Моему хирургу - более молодому, не очкастому мое любопытство явно не понравилось.
   - Лежать тихо! - услышал я раздраженный и властный голос. - Не вертеться! Смотреть прямо в потолок!
   Есть! Приказано смотреть в потолок. Хирург привязал мои руки к специальным скобам, ассистирующая ему хирургическая сестра то же самое проделала с моими ногами. На мое лицо легла плотно, с прижимом, пропитанная хлороформом марлевая маска. Первые секунды я задыхался, затем как будто опять задышал ровно. В мозгу не то жужжит, не то стрекочет. Совсем негромко, убаюкивающе. Жужжаще-стрекочущий звук слышен все слабее и слабее - будто мое сознание уает на неведомом мне аппарате все дальше и дальше в небытие. Наконец удаляющийся звук угас полностью - и меня не стало...
   Из небытия вернулся уже без помощи загадочного жужжаще-стрекочущего аппарата. Бесшумно вынырнул из потустороннего мира и оказался еще в одной брезентовой палате - для послеоперационных раненых. Одни лежат на топчанах, другие - на полу, на соломенных матрацах. Я - тоже на полу, по грудь прикрыт шерстяным одеялом.
   Прежде всего мелькнула тревожная мысль: что же хируг сотворил с ногой? Или только подстриг размочаленную плоть, или отхватил побольше? Правда, Вахонин заверил, что две трети стопы останется. Но все же Саша не настолько крупный медицинский авторитет, чтобы верить ему безоговорочно.
   Приподняться, приоткрыть одеяло и взглянуть на ногу - для меня слишком сложно. Пытаюсь установить истину иным путем: прислушиваюсь к боли. Рана ноет как будто на прежнем месте. Но это еще ничего не значит. Слыхал я, бывает так: ногу ампутировали выше колена, а раненому кажется, что болят отсутствующие пальцы и пятка.
   С замиранием сердца ищу, нащупываю пальцами левой ноги... Все в порядке, моя "лялька" на месте! Это не иллюзия, а вполне реальный факт.
   Выяснив главное, успокаиваюсь. Сравниваю сон с пребыванием под глубоким наркозом. Пожалуй, между этими состояниями имеются принципиальные различия. Когда пробуждаешься от обычного сна, то не ощущаешь, будто твоя жизнь временно прерывалась. А по выходе из наркоза кажется, будто побывал в царстве Вечного и Абсолютного Ничто. Будто из непрерывной нити твоей жизни вырезали небольшой кусочек и затем эту нить срастили заново...
   Крутясь под "мессершмиттами"
   С руками перебитыми,
   Он гнал машину через грязь,
   К баранке грудью привалясь.
   И гать ходила тонкая
   Под бешеной трехтонкою,
   И в третий раз, сбавляя газ,
   Прищурился фашистский ас...
   Павел Шубин. Шофер
   Через "долину смерти"
   Под теплым одеялом я сладко уснул... Кстати, вот еще одно подтверждение того, что сон и выключение сознания под наркозом - разные вещи. Сон бывает глубокий и чуткий, спокойный и тревожный, сладкий и не приносящий удовворения. А Абсолютное Ничто вариаций не имеет.
   К сожалению, мой сладкий сон продолжался недолго. Он перешел в тревожный, а затем я и совсем проснулся. От какой-то возни в нашей палате. Смотрю, раненых осталось совсем немного, их одного за другим уносят санитары. Куда? Зачем? Неужели опять положат под сосны?
   Поплыл и я на носилках. Но оказался не под сосной, а в кузове грузовика, видимо, трехтонки. Это иной коленкор! Санитары укладывают нас поплотнее. На свободных пятачках и на низенькой скамейке у переднего борта умащиваются ходячие. Слышу рядом знакомый голос:
   - Однако вместе едем, старшина!
   - Очень рад, Муса!
   Мужские и женские голоса напутствуют каких-то неведомых мне Костю и Прохнича.
   - Ни пуха ни пера!
   - Старайтесь во что бы то ни стало черезш "долину смерти" проскочить до рассвета. Днем там машину в щепки разнесут.
   - Везите только до Селищенского. Если оттуда будут отправлять дальше, в Малую Вишеру, - ни в коем случае не соглашайтесь. Если насядут - выгружайте раненых прямо у дверей госпиталя. Ничего, и места, и транспорт найдут! Им на Большой земле намного легче маневрировать, чем нам...
   Ходячие поясняют лежачим: Костя - водитель грузовика, Прохнич сопровождающий нас военфельдшер.
   Чьи-то руки подают через борт несколько стопок Клинообразных предметов. Их принимают ходячие. Оказывается - химические грелки. Две из них Муса приложил к моим ногам. Через минут десять я почувствовал: действительно греет. Раненая нога стала ныть иначе: боль плюс тепло слились воедино, и теперь мне кажется, будто рану припекает.
   Выехали затемно. Муса говорит, что у машины специальные маскировочные фары - освещают дорогу синим светом. Первые километры одолели довольно быстро и без каких бы то ни было приключений.
   Утверждая, что якобы возможности познания человечеством окружающего мира весьма ограничены, древнегреческий философ Платон приводил такое сравнение. Мы воображаем, будто взобрались на бог весть-какие вершины знаний. На самом же деле все мы сидим в полутемной пещере, вход в которую завален огромной глыбой. Осталась только узкая щель. Через нее извне, из Большого мира, к нам проникает слабый лучик света и доносятся невнятные разрозненные звуки, через нее мы наблюдаем расплывчатые тени, которые падают от неведомых нам движущихся существ. И познать больше о том, что на самом деле происходит по ту сторону глыбы, нам не дано.
   Для меня платоновской глыбой являются борта грузовика. Но по сравнению с платоновским пещерным человеком обладаю большим преимуществом. Тот родился и вырос в пещере, а я оказался в ней только что. Поэтому по теням, по отрывочным звукам способен понять многое из того, что происходит по ту сторону глыбы, в Большом мире.
   Ночь лунная, по кузову грузовика скользят частые тени - значит, едем лесом; тени пропали - выехали на открытое место. Слышу дробный перестук колес и всем телом ощущаю мелкую вибрацию машины - катим по жердянке; вибрация переросла в отчаянную тряску - въехали на бревенчатый настил. Перестук слышится глухо, из-под колес с шумом ит вода - лежневку затопило; машина резко замедлила ход и движется волнообразно - вверх-вниз, вверх-вниз - значит, гать всплыла на воде...
   По сравнению с пещерным человеком Платона есть у меня еще один козырь Муса. Он выглядывает из кузова машины и информирует о том, что делается на главной магистрали 2-й ударной.
   На восток группами идут раненые; идет пехота на помощь частям, удерживающим "горловину"; туда же артиллеристы тащат на себе противотанковые пушечки-сорокапятки... В обратном направлении движутся груженные продуктами и боеприпасами конные повозки; изредка встречаются кавалеристы-гусевцы; устало, шатаясь из стороны в сторону, бредут солдаты - в "сидорах" у них сухари, концентраты, махорка, патроны и даже мины, снаряды... Только машин очень мало - и встречных, и попутных. Возможно, и наша трехтонка делает по этому маршруту свой последний рейс...
   Все громче гул артиллерийско-минометной канонады, на редких облачках играют огненные сполохи. Впереди идет бой.
   С полчаса простояли. Ждали, пока саперы чинили мост через реку Глушицу. За этим мостом и начинается печально знаменитая "долина смерти". Она тянется несколько километров, вплоть до реки Полисти... Наш квадрат обстреляли из тяжелых минометов.
   Едем дальше. В "долине смерти" отнюдь не кладбищенская тишина. Наоборот, здесь даже слишком шумно. Мы фактически пересекаем поле боя. Наши пехотинцы и артиллеристы с трудом сдерживают врага, наседающего с севера и с юга. Стоят насмерть, понимают, что мясноборская горловина - единственная артерия, питающая 2-ю ударную.
   Вдруг небо заметно посветлело: немцы впереди навесили "фонари" и бомбят дорогу. Скоро мы добрались до участка лежневки, только что разбитой прямым попаданием бомбы. Саперов пока не видно, и когда они появятся, неизвестно. Для ускорения дела Костя и Прохнич собирают уцелевшие разметанные бревна, жерди и наскоро сооружают настил в обход воронки. Им в меру своих возможностей подсобляют некоторые раненые. Однако выигрыша во времени не получилось. Наоборот - застряли еще основательнее. Бревна и жерди расползлись под колесами, грузовик по оси погряз в торфяном месиве. У попавшей в беду машины собралась группа солдат. Не из попутных или встречных, а из местных, которые держат оборону на этом участке горловины. Следом за ними подошел лейтенант и с ходу напустился на шофера и военфельдшера. За неумелую "самодеятельность". Дескать, коли уж взялись починять дорогу своими силами, то надо было это делать не тяп-ляп, а надежно. Однако, сменив гнев на милость, пообещал помочь. Только поставил условие: машина так глубоко вбахалась в болото, что придется на время полностью освободить кузов.
   Солдаты помогли Косте и Прохничу выгрузить раненых. По обе стороны дороги тянулось изрытое минами, истоптанное солдатскими сапогами болото. Тут негде было приткнуться. Нас положили рядами на лежневке за пределами разбитого участка. И у порожнего грузовика сразу же началась фронтовая толока.
   Жерди и бревна, перебитые бомбой, солдаты подкладывают под колеса, целые служат вагами. Натужно взвывает мотор. Колеса с треском перемалывают и вминают в торфяную кашу недостаточно прочные подкладки. В эту шумовую симфонию гармонично впается забористый мат. Злые, как черти, но уже охваченные спортивным азартом солдаты хриплыми, простуженными голосами кроют волховские болота и весеннюю распутицу, Гитлера и Геббельса, угодившего в лежневку фашистского чика, сидящего за рулем шофера и повисшего на ваге военфельдшера... Клянут суковатую ель и ломкую ольху, поминают печенки и селезенки, поминают черта и бога. Только нас, раненых, очень близко причастных к этому делу, оставляют в покое. Надо полагать, мы святее самого господа бога.
   Вздымая высокие черные фонтаны, поблизости разорвалось несколько мин. Одни солдаты залегли вдоль бортов грузовика, другие поползли в стороны. А как быть нам, лежащим на совершенно незащищенном и немного возвышенном месте? Здесь оставаться опасно! Еще залп... Смотрю, один раненый сполз с лежневки, за ним другой, третий... Не выдержал и я, перемещаюсь уже испытанным способом: сидя, спиной вперед. Берется заморозок, подо мной хрустит ледяная корка. Насквозь промокли ватные брюки и рукавицы...
   Третий залп, четвертый... Добрался я до траншеи. Она здесь особой конструкции. В болото в два ряда загнаны сваи, концы их торчат над землей на метр, на полтора. К сваям прикручены проволокой или лозинами жерди-поперечины. Промежуток между двумя стенками набит землей, торфом. Там, где надо, проделаны амбразуры.
   Бывает, ограничиваются одним таким барьером. Намного надежнее, если их два, на расстоянии около метра друг от друга. Получается "болотная траншея". Дно ее выстилают лапником, хворостом, фашинами. Здесь "болотные солдаты" несут свою трудную службу, здесь и отдыхают.
   Девятый залп, десятый... И на нем обстрел прекратился. На лежневке кто-то зовет на помощь. У грузовика возобновляется деловая возня. Матерщинники обновили свой репертуар: теперь они полностью переключились на фашистских минометчиков. Военфельдшер собирает расползшихся по болоту раненых и, кому срочно надо, делает перевязки.
   Жертвы минометного обстрела. Лейтенанта с ампутированной ногой заново ранило в плечо. Перебило руку солдату, помогавшему вытаскивать машину. Одному из наших лежачих осколком размозжило голову. И погиб как раз не из тех, которые оставались на месте, а из уползших в сторону. На войне и такое случается...
   Наконец дружными усилиями грузовик вытащили из болота и поставили на лежневку. Возвращаемся в кузов. Военфельдшер и лейтенант договариваются: наш убитый остается здесь, его похоронят на братском кладбище в "долине смерти". На освободившееся место положат только что раненного солдата.
   Муса опять рядом со мной. Обстрел застал его у грузовика. Не обнаружив меня среди раненых, оставшихся на лежневке, он очень волновался за мою судьбу. Поехали. Нажимай, Костя! Скорей бы убраться подальше от этого распроклятого места!
   На рассвете перебрались через реку Полисть. "Долина смерти" - позади, впереди - Большая земля.
   В селищенские казармы попали две бомбы,
   в перевязочной убито 15 человек, 12 - тяжело
   ранено, контужен врач.
   Из дневника хирурга А. А. Вишневского
   В селищенской суперпалате
   После чрезвычайно нервного напряжения на меня снизошло душевное успокоение. Дескать, если уж одолели "долину смерти", то, можно считать, главные трудности позади. Да и физически дьявольски устал. Так что до самого Селищенского Поселка больше спал, чем бодрствовал, и участок пути после Мясного Бора запомнился очень смутно.
   В Селищенском нас, действительно, хотели было без пересадки сплавить в Малую Вишеру. Но Костя и Прохнич не поддались нажиму дежурного врача. А мы из кузова дружными воплями поддерживали их: не можем, мол, ехать дальше, окончательно выбились из сил! И это была истинная правда. При разгрузке машины обнаружилось, что двое раненых в дороге умерло. Не выдержали тряски по "фронтовому асфальту".
   Опять знакомая гигантская палата - бывший манеж Аракчеевской казармы. Два месяца назад, высовываясь сквозь бомбовой пролом из погреба, я с острым любопытством и состраданием глядел на раненых. А теперь и сам здесь лежу. Рядом со мной Муса и Кунгурцев. Это заслуга Мусы, что мы, лыжбатовцы, пока вместе. Он следит, чтобы санитары не разъединили нас.
   Лежу и думаю, думаю, думаю... Спохватился, что с момента ранения и до сих пор был слишком занят собственной персоной. Только теперь, когда немного отошел, меня охватила тревога за своих однополчан.
   Благополучно ли вернулись к своим Вахонин и Философ? Я выбыл из лыжбата в такой трудный для него момент! Удалось ли задержать и отбросить прорвавшихся немцев? Неужели пришлось оставить Ольховские Хутора и Ольховку? Ведь они отвоеваны такой дорогой ценой!
   Теперь, когда я прошел через "долину смерти" и добрался до желанной Большой земли, могу более объективно и правильно оценивать ситуацию в "Любанской бутыли". Только сейчас начинаю постигать: как далеко от главной линии фронта увязли в болотах 2-я ударная, 4-я гвардейская и наш ОЛБ! В каких нечеловечески трудных условиях приходится воевать! Как мрачно выглядят тучи, сгустившиеся над армией!
   И меня начинает неотступно преследовать острое беспокойство за судьбу моих фронтовых товарищей.
   Впрочем, Лев Толстой в "Севастопольских рассказах" говорит, что солдат, раненный в бою, обычно считает его проигранным и ужасно кровопролитным. Возможно, и я преувеличиваю в худшую сторону? Хорошо, если ситуация у Ольховки и вообще в районе всего прорыва в действительности выглядит не такой уж безнадежной, как она мне сейчас кажется.