Иоганн Вольфганг Гете

Рейнеке-лис



Предисловие


   С августа по декабрь 1792 года и с мая по август 1793 года Гете в качестве приближенного герцога Веймарского участвует во французских походах австро-прусских войск. Поэт был свидетелем знаменитой канонады под Вальми, закончившейся, как известно, победой французских республиканских сил над интервентами. В отличие от большинства своих современников, охваченных мещанским страхом перед ширящимися революционными событиями и далеких от того, чтобы верно оценить грандиозность происходящего, Гете был одним из первых умов Германии, понявших общественно-историческое значение французской революции. Известно его высказывание поело боя при Вальми, когда к вечеру 20 сентября 1792 года стало очевидным, что армия, защищающая революцию, стойко отразила нападение коалиции феодально-монархических государств: «С нынешнего дня возникает новая эпоха во всемирной истории, и вы можете сказать, что присутствовали при ее зарождении».
   Однако понять — не означало для Гете принять. Революция представляется ему разрушительной силой, вызывает прежде всего эстетический протест. Гете неоднократно говорит в это время о своем желании найти в искусстве убежище от бурных событий действительности. Такими настроениями и было продиктовано обращение поэта к одному из выдающихся памятников средневековой литературы, сатирическому эпосу о плутнях Рейнеке-лиса, широко известному в X—XV веках по своим латинским, французским (большая часть французских вариантов «Романа о Лисе» относится к XIII веку), средне-верхненемецким, нидерландским и другим версиям.
   Эпическая поэма Гете (поэт сам говорил, что это нечто среднее между переводом и переделкой) имеет своим непосредственным источником нижненемецкую поэму «Reineke de Vos», напечатанную в 1498 году в Любеке и переизданную в 1752 году Готшедом с немецким переводом и гравюрами ван Эвердингена.
   Гете приступает к переложению ее в гекзаметры в последних числах января 1793 года, продолжает эту работу во время нового похода войск антифранцузской коалиции и заканчивает по своем возвращении в Веймар.
   «Я предпринял эту работу, — пишет он 2 мая 1793 года Якоби, — чтобы в течение прошедшей первой четверти этого года отвлечься от созерцания мировых событий, и это мне удалось». Достаточно, однако, познакомиться с содержанием эпической поэмы о Рейнеке-лисе, чтобы увидеть, сколь относителен был «уход» поэта от политических проблем своего времени, о котором так любят говорить создатели пресловутой теории об «олимпийстве» Гете. «Рейнеке-лис» — широкая панорама общественной жизни феодальной Германии, произведение, проникнутое неприятием феодально-буржуазных порядков, позволяющих в равной степени терзать народ и державным львам, и свирепым волкам, и хищникам «нового типа», которые умеют обделать свои делишки не грубой силой, а хитростью и коварством. Произвол власть имущих, развращенность духовенства, продажность судей, ненасытная жажда наживы «сильных мира сего» — вот вполне конкретные приметы как средневековой, так и современной Гете действительности, против которой направлено сатирическое острие поэмы.
   «Рейнеке-лис» вышел отдельной книгой 11 июня 1794 года (второй том «Новых сочинений» Гете).
   Как глубоко актуальное произведение поэма Гете была воспринята лучшими из его современников. Шиллер, давший восторженный отзыв о, «Рейнеке-лисе», где он справедливо отмечает великолепный юмор поэмы, скрывающийся за нарочитой объективностью тона, пишет через два года после опубликования «Рейнеке»:
   «Якобы много веков назад это создано было. Мыслимо ль это? Сюжет словно сегодня возник».
   Обличительный пафос этой «несвященной мирской библии», как охарактеризовал «Рейнеке-лис» сам Гете, демократическая тенденция поэмы — вот что составляет се непреходящее значение, привлекая живой интерес современного читателя.
   Л. Лозинская


Песнь Первая



 

 
   Троицын день, умилительный праздник, настал[1]. Зеленели
   Поле и лес. На горах и пригорках, в кустах, на оградах,
   Песню веселую вновь завели голосистые птицы.
   В благоуханных долинах луга запестрели цветами,
   Празднично небо сияло, земля разукрасилась ярко.

 
   Нобель-король созывает свой двор[2], и на зов королевский
   Мчатся, во всем своем блеске, вассалы его. Прибывает
   Много сановных особ из подвластных краев и окраин:
   Лютке-журавль и союшка Маркарт — вся знать родовая.
   Ибо решил государь с баронами вместе отныне
   Двор на широкую ногу поставить. Король соизволил
   Без исключения всех пригласить, и великих и малых,
   Всех до единого. Но… вот один-то как раз не явился:
   Рейнеке-лис, этот плут! Достаточно набедокурив,
   Стал он чураться двора. Как темная совесть боится
   Света дневного, так лис избегает придворного круга.
   Жалобам счет уж потерян, — над всеми он, плут, наглумился, —
   Гримбарта лишь, барсука, не обидел, но Гримбарт — племянник.

 
   С первою жалобой выступил Изегрим-волк. Окруженный
   Ближней и дальней родней[3], покровителями и друзьями,
   Пред королем он предстал с такой обвинительной речью:
   «О мой великий король-государь! Осчастливьте вниманьем!
   Бы благородный, могучий и мудрый, и всех вы дарите
   Милостью и правосудьем. Прошу посочувствовать горю,
   Что претерпел я, с великим глумленьем, от Рейнеке-лиса!
   Жалуюсь прежде всего я на то, что неоднократно
   Дерзко жену он бесчестил мою, а детей покалечил:
   Ах, негодяй нечистотами обдал их, едкою дрянью, —
   Трое от этого даже ослепли и горько страдают!
   Правда, об этих бесчинствах давно разговор поднимался,
   Даже назначен был день для разбора подобных претензий.
   Плут соглашался уже отвечать пред судом, но раздумал
   И улизнуть предпочел поскорее в свой замок. Об этом
   Знают решительно все, стоящие рядом со мною.
   О государь! Я бы мог обо всем, что терпел от мерзавца,
   Если б не комкать речь, день за днем говорить, хоть неделю.
   Если бы гентское все полотно превратилось в пергамент[4],
   То и на нем не вместились бы все преступленья прохвоста!
   Дело, однако, не в том, но бесчестье жены моей — вот что
   Гложет мне сердце! Я отомщу — и что будет, пусть будет!..»

 
   Только лишь Изегрим речь в столь мрачном духе закончил,
   Выступил пёсик, по имени Вакерлос, и по-французски
   Стал излагать[5], как впал он в нужду, как всего он лишился,
   Кроме кусочка колбаски, что где-то в кустах он припрятал!
   Рейнеке отнял и это!.. Внезапно вскочил раздраженный
   Гинце-кот и сказал: «Государь, августейший владыка!
   Кто бы дерзнул присягнуть, что подлец навредил ему больше,
   Чем самому королю! Уверяю вас, в этом собранье
   Все поголовно — молод ли, стар ли — боятся злодея
   Больше, чем вас, государь! А собачья жалоба — глупость:
   Много уж лет миновало истории этой колбасной,
   А колбаса-то моя! Но дела тогда я не поднял.
   Шел на охоту я. Ночь. Вдруг — мельница мне по дороге.
   Как не обшарить? Хозяйка спала. Осторожно колбаску
   Я захватил, — признаюсь. Но уж если подобие права
   Пес на нее предъявляет, — моим же трудам он обязан…»

 
   Барс зарычал: «Что проку в речах и жалобах длинных!
   Дела они не исправят! Хватит уж! Зло — очевидно.
   Я утверждаю открыто: Рейнеке — вор и разбойник!
   Да, все мы знаем, что он на любое пойдет преступленье.
   Если бы даже дворянство и сам государь наш великий
   Все достоянье и честь потеряли, — и в ус он не дунет,
   Лишь бы на этом урвать кусок каплуна пожирнее.
   Должен я вам рассказать, какую над Лямпе, над зайцем,
   Подлость вчера учинил он. Он здесь, безобидный наш заяц…
   Благочестивцем прикинувшись, лис преподать ему взялся
   Вкратце святую премудрость и весь обиход[6] капелланский.
   Оба друг против друга уселись — и начали «Credo»[7].
   Рейнеке не отказался, однако, от старых повадок.
   Ваш королевский закон о внутреннем мире нарушив[8],
   Бедного Лямпе схватил он и стал, вероломец, когтями
   Честного мужа терзать. А я проходил по дороге —
   Слышу, двое поют. Запели — но тут же и смолкли.
   Я удивленно прислушался, но, подошедши поближе,
   Рейнеке сразу узнал: держал он за шиворот Лямпе!
   Да, безусловно б он жизни лишил его, если б, на счастье,
   Я той дорогой не шел. Вот Лямпе и сам. Посмотрите,
   Как он изранен, смиренник, которого в помыслах даже
   Грех обижать. Но уж если угодно терпеть государю,
   Вам, господа, чтобы над высочайшим указом о мире,
   О безопасности нашей вор невозбранно глумился, —
   Что ж!.. Но тогда королю и его отдаленным потомкам
   Слушать придется упреки ревнителей правды и права!»

 
   Изегрим снова вмешался: «Вот так и будет, к прискорбыо!
   Путного ждать нам от Рейнеке нечего. Если б он только
   Сдох! Вот было бы благодеянье для всех миролюбцев!
   Если же все и теперь сойдет ему с рук, то он вскоре
   Нагло надует всех тех, кто еще сомневается в этом!..»

 
   Тут выступает барсук, племянник Рейнеке. Дядю,
   Плута прожженного, он, не стесняясь, берет под защиту:
   «Да, уважаемый Изегрим, старая есть поговорка:
   «Вражий язык — клеветник», и ваши слова несомненно
   Дяде совсем не на пользу. Но все это, впрочем, пустое.
   Будь он сейчас при дворе и, как вы, в королевском фаворе,
   Вы бы, пожалуй, раскаялись в речи язвительной вашей,
   В коей так явно предвзято события все извратили.
   Но почему о вреде, что лично вы делали дяде,
   Вы умолчали? Однако ведь многим баронам известно,
   Как вы друг с другом союз заключили и клятву давали
   Жить, как товарищи верные. Слушайте, как это было:
   Дядя зимою однажды, по милости вашей, подвергся
   Смертной опасности. Ехал извозчик, нагруженный рыбой[9].
   Вы проследили его, и большая взяла вас охота
   Лакомой рыбки поесть. Но денег, увы, не хватало.
   Тут и подбили вы дядю, чтоб он на дороге разлегся,
   Мертвым прикинувшись. Право, отчаянно смелый поступок.
   Но посмотрите, чем рыба ему между тем обернулась:
   Едет извозчик, и вдруг в колее замечает он дядю.
   Мигом схватил он тесак и уже замахнулся, но дядя,
   Умница, не шевелится, не дышит — как мертвый! Извозчик
   Бросил его на подводу, заранее радуясь шкуре.
   Вот ведь на что он решился, мой дядя, для друга!.. Извозчик
   Едет и едет, а Рейнеке с воза все рыбку швыряет.
   Изегрим, крадучись, шел им вослед, уплетал себе рыбу.
   Дядюшке это катанье, однако, уже надоело:
   С воза он спрыгнул, мечтая отведать своей же добычи,
   Но оказалось, что Изегрим начисто с рыбой покончил:
   Так нагрузился обжора — едва не лопнул! Он только
   Голые кости оставил, объедочки — другу на радость…
   Вот и другая проделка, и тут расскажу только правду:
   Рейнеке знал, что висит на крюке у крестьянина туша
   Свежезаколотой жирной свиньи. Он открыл это честно
   Волку, и оба отправились счастье делить и опасность.
   Впрочем, труды и опасность дядюшке только достались:
   Он сквозь окошко проникнул вовнутрь и с огромным усильем
   Эту добычу их общую выбросил волку. К несчастью,
   Были собаки вблизи и дядюшку в доме накрыли.
   Шкуру на нем обработали честно. Весь в ранах удрал он.
   Волка немедля найдя, сполна ему выплакав горе,
   Долю свою он потребовал. Тот говорит: «Отложил я
   Дивный кусок для тебя. Налегай поусердней, приятель,
   Всё обглодай, без остатка. А сало — ты лапы оближешь!»
   Волк тот кусок и приносит — рогатую палку, на коей
   Туша свиная висела. Теперь той свинины роскошной
   Не было: с нею расправился волк, непутевый обжора!
   Рейнеке речи лишился от гнева. Но что он там думал, —
   Сами додумайте… О государь, перевалит за сотню
   Счет подобных проделок волка над дядюшкой-лисом.
   Но… умолчу я о них. Будь Рейнеке здесь самолично,
   Лучше б себя защитил он. Впрочем, король благородный,
   Милостивый повелитель, одно я осмелюсь отметить:
   Слышали все вы, как Изегрим речью неумной унизил
   Честь супруги-волчихи, с которой ему надлежало,
   Хоть бы ценой своей жизни, снять даже тень подозренья!
   Лет уже семь или больше минуло с тех пор, как мой дядя
   Верное сердце свое посвятил — я сказал бы — прекрасной
   Фрау Гирмунде-волчихе. На плясках ночных это было.
   Изегрим сам находился, как мне говорили, в отлучке.
   Дядину страсть принимала волчиха вполне благосклонно.
   Что ж вам еще? От нее вы ни разу не слышали жалоб.
   Да, жива, невредима! Зачем же он шум поднимает?
   Будь он умней, то, конечно, молчал бы: себя же позорит…
   Дальше, — сказал барсук, — начинается сказка про зайца!
   Пустопорожняя сплетня! Ужели не вправе учитель[10]
   Строго наказывать школьников за невниманье и леность?
   Коль не пороть мальчуганов, прощать баловство или грубость,
   Как же, позвольте спросить, молодежь мы тогда воспитаем?..
   Вакерлос плакался тоже: зимой-де колбаски кусочек
   Он потерял! Но об этом уж лучше б скорбел втихомолку!
   Слышали все вы: колбаска ворована. Как ты нажился,
   Так и лишился!.. И кто упрекнуть бы отважился дядю
   В том, что украденный клад отобрал он у вора[11]? Конечно,
   Знатным и власть имущим особам, как вы, не мешало б
   Строже быть, беспощаднее, — стать для воров устрашеньем.
   Стоило б дядю простить, если б он и повесил воришку!
   Но самосуд он отверг, уважая особу монарха,
   Ибо смертная казнь — это лишь королевское право.
   Ах, благодарностью дядя мой все-таки мало утешен,
   Как бы он ни был и правым и твердым в борьбе с преступленьем!
   Кто же, скажите, с тех пор, как объявлен был мир королевский,
   Держится лучше его? Он совсем изменил образ жизни:
   Раз только в сутки он ест, как отшельник, живет, угнетает
   Плоть и на голое тело надел власяницу; давненько
   В рот не берет он ни дичи, ни мяса домашних животных.
   Так мне вчера лишь сказал кое-кто, у него побывавший.
   Замок он свой, Малепартус[12], теперь оставил — и строит
   Келью себе для жилья. А как отощал он, как бледен
   Стал от поста, и от жажды, и прочих искусов тяжких,
   Кои он стойко выносит, — вы можете сами проверить.
   Что ему до того, что здесь его всякий порочит?
   Если бы сам он пришел, — оправдался б и всех посрамил бы…»

 

 

 
   Только что Гримбарт умолк, появляется, всех озадачив,
   Геннинг-петух, и при нем все потомство. На черных носилках
   Курочку без головы и без шеи внесли они скорбно.
   Звали ее Скребоножкой, первейшей несушкой считалась.
   Ах, пролилась ее кровь, и кровь ее Рейнеке пролил!
   Пусть же король убедится!.. Едва лишь петух благонравный,
   Горем подавлен, предстал пред лицом государя, другие
   Два петуха подошли с таким же траурным видом.
   Звался один Кукареком — и лучший петух не нашелся б
   От Нидерландов до Франции самой. Шагавший с ним рядом
   Имя носил Звонкопев, богатырского роста был малый.
   Оба зажженные свечи держали. Покойной особе
   Братьями были родными. Они проклинали убийцу.
   Два петушка помоложе носилки несли и рыдали, —
   Их причитания, вопли их издалека доносились.
   Геннинг сказал: «Мы горюем о невозвратимой утрате,
   Милостивейший король! Посочувствуйте в горе ужасном
   Мне, как и детям моим! Вот Рейнеке-лиса работа!
   Лишь миновала зима, и листва, и трава, и цветочки
   Радости нам возвестили, — как счастлив я был, наблюдая
   Свой жизнерадостный выводок, живший при мне беззаботно!
   Десять сынков и четырнадцать дочек, веселых, проворных —
   Сразу, в одно только лето, супруга моя воспитала.
   Все крепышами росли и свое пропитанье дневное
   Сызмальства сами себе находили в укромных местечках.
   Двор ведь у нас монастырский, богатый: надежные стены;
   Шесть большущих собак, недремлющих стражей домашних,
   Деток моих так любили, так бдительно их охраняли.
   Рейнеке, вору, однако, пришлось не по нраву, что мирно
   Жили семьей мы счастливой, козней его избегая.
   Вечно шнырял он у стен, по ночам караулил ворота.
   Псы замечали его, он тягу давал. Но однажды
   Был он всей сворою схвачен, и тут ему шкуру надрали!
   Все же он спасся, и нас ненадолго оставил в покое…
   Впрочем, послушайте дальше. Вскоре он снова приходит,
   Схимник по виду, приносит рескрипт за печатью. Я вижу —
   Ваша печать. Я читаю указ — в нем написано ясно:
   Вы возвещаете мир нерушимый животным и птицам!..
   Лис меж тем говорит, что отшельником стал он смиренным,
   Дал-де он строгий обет искупить свои прегрешенья,
   В коих, увы, он теперь сознается. Пускай-де отныне
   Больше никто не боится его: он свято поклялся
   Мясом вовек не питаться! Дал он мне рясу пощупать,
   Даже нарамник, а также свидетельство мне предъявил он
   От настоятеля; и, чтобы не было вовсе сомнений,
   Он показал власяницу под рясой, сказав на прощанье:
   «Будьте же, бог да хранит вас, здоровы! Немало осталось
   Дел у меня: прочитать еще следует «Сексту» и «Нону»,
   Кроме того, еще «Веспер»[13]. Стал на ходу он молиться,
   Зло в уме замышляя, нам замышляя погибель…
   Я, с просветленной душою, к семье поспешил — поделиться
   Радостной вестью о грамоте вашей. Семья взликовала!
   Если уж Рейнеке схимником сделался, знать мы не будем
   Горя и страха!.. Впервые с детьми я отважился выйти
   За монастырские стены. Как рады мы были свободе!
   Нам она скоро бедой обернулась! Залег за кустами
   Лис вероломный и, выскочив, путь нам к воротам отрезал.
   Лучшего нашего сына схватил и унес он, проклятый!
   Тут нам спасенья не стало! Уж раз он отведал куренка, —
   Так и повадился!.. Ни егеря, ни собаки не могут
   Нас от злодея теперь ни днем, ни ночью избавить.
   Так вот перетаскал он чуть ли не всех моих деток:
   Двадцать имел я, остался пяток. Остальных он зарезал!..
   Сжальтесь над горем горчайшим! Вчера задушил он, разбойник,
   Дочь мою также! Собаки спасли только труп бездыханный.
   Вот она, жертва его! Пусть ваше откликнется сердце!..»

 
   Слово король произнес: «Подойдите-ка, Гримбарт, взгляните:
   Так-то постится отшельник ваш, так он грехи искупает?
   Год бы еще мне прожить — он истинно каяться будет!
   Впрочем, что пользы в словах! Послушайте, бедный мой Геннинг:
   Дочери вашей отказа не будет ни в чем, что по праву
   Воздано мертвым должно быть: ей будет «Вигилия»[14] спета,
   Почести будут оказаны при погребенье, а после
   Мы с господами баронами кару убийце обсудим…»

 
   Тут же король приказал «Вигилию» спеть над покойной.
   С «Domino placebo»[15] начали певчие петь и пропели
   Все стихи до конца. Указать бы я мог и подробней,
   Кто из них лекцию, кто респонсории пел[16], но уж слишком
   Много потребует времени это. Не стоит, пожалуй…
   Труп схоронили, могилку накрыли красивой плитою
   Мраморной, словно стекло отшлифованной, грузной,
   Толстой, солидной. И крупную, четкую высекли надпись:
   «Тут Скребоножка покоится, Геннинга дочь. Между куриц
   Всех яйценосней была и скребла замечательно землю.
   Ах, лежит она здесь, убиенная Рейнеке-лисом.
   Пусть же узнает весь мир о злодействе его и коварстве!
   Плачьте о жертве безвинной!» Так именно надпись гласила…

 
   Вскоре король на совет созывает умнейших придворных,
   Чтоб сообща обсудить им, как покарать преступленье,
   Ставшее столь очевидным ему самому и баронам.
   Вот и решили они, что к преступнику дерзкому нужно
   Срочно гонца отрядить, чтоб разбойник теперь не пытался
   Как-нибудь вновь уклониться от явки на суд королевский
   В самый ближайший из дней заседания членов совета.
   Браун-медведь был назначен послом. В напутственном слове
   Брауну молвил король: «Говорю вам, как ваш повелитель:
   Будьте как можно усердней, но прежде всего — осторожность!
   Рейнеке зол и коварен, пойдет он на всякие плутни:
   Будет лукавить и льстить, обманывать, путать безбожно,
   Лгать, как он лишь умеет!..» — «Нет, дудки! — тут Браун воскликнул
   Самоуверенно. — Будьте спокойны! Пускай он посмеет
   Чуточку хоть попытаться меня одурачить, мерзавец, —
   Вот вам: богом клянусь, и да буду покаран я богом,
   Если я с ним не разделаюсь так, что своих не узнает!..»


Песнь Вторая


   Вот и отправился Браун с решительным видом в дорогу,
   В дальние горы. А путь пролегал по огромной пустыне,
   Длинной, широкой, песчаной. Ее пересекши, достиг он
   Гор, наконец, где обычно охотился Рейнеке хитрый.
   За день, как раз перед этим он славно там развлекался.
   Дальше поплелся медведь в Малепартус, где лис понастроил
   Всяких диковин. Из всех укреплений и замков, которых
   Много имел он в округе, надежнейшим был Малепартус.
   Рейнеке здесь укрывался, как только грозила опасность.
   К замку Браун приходит, смотрит — ворота закрыты,
   Накрепко заперты. Он отошел, потоптался на месте,
   Долго не думал. — и рявкнул: «Дома ль вы, сударь племянник?
   Браун-медведь к вам пришел, как судебный гонец королевский.
   Знайте, поклялся король, что предстанете вы самолично
   Перед судом высочайшим, а мне надлежит вас доставить:
   Суд разберется, виновны вы иль невиновны. Пойдемте —
   Или поплатитесь жизнью! Имейте в виду: за неявку
   Вам угрожает иль петля, иль колесованье. На выбор!
   Следуйте лучше за мной, чтоб дело не кончилось плохо!»

 
   Рейнеке слышал отлично всю речь до последнего слова.
   Сам он лежал, выжидал и раздумывал: «Если бы только
   Мне удалось отплатить грубияну за это нахальство!
   Что-нибудь надо придумать!» Ушел он в глубины жилища,
   Б самые недра его. С расчетом был выстроен замок:
   Было тут множество нор, подземелий, проходов, лазеек —
   Узких и длинных — и разные двери: те распахнутся,
   Эти запрутся, смотря по нужде. А случись только розыск, —
   Замок мошеннику самым вернейшим убежищем служит.
   В хитрых извилинах замка и бедные звери нередко
   Жертвами лиса-разбойника по простоте становились.