Страница:
Брин улыбнулся в первый раз за эту ночь.
— Я не ошибаюсь.
Рианнон, слушая, осознала, что ее мать тоже не спросила, откуда Брин узнал то, что он знает. Она и не спросит, разве что ночью, когда они останутся наедине. Некоторые вещи не предназначены для Света. Джад правит небесами, и землей, и всеми морями, но сингаэли живут на краю мира, где заходит солнце. Им всегда необходимы были знания, которые уходят в глубину, о которых нельзя говорить.
Они о них не говорили.
Мать смотрела на нее. Снова хмурилась при этом с тем самым выражением, с которым все смотрели на нее с конца весны.
— Поехали, — сказала Рианнон, не обращая на это внимания.
— Энид, — позвал отец, когда обе женщины повернулись, чтобы уйти. Они обе оглянулись на него. Его лицо было мрачным. — Приведите всех парней старше двенадцати лет. И пусть возьмут все, что может сойти за оружие.
Конечно, это слишком юный возраст. Мать откажется, подумала Рианнон. Она ошиблась.
В последующие годы в зависимости от настроения и от того, сколько выпьет, он либо считал везением то, что пропустил ту катастрофу, либо проклинал себя за то, что не был среди тех — а их имена все знали, — кто оставался с Сигуром до конца.
Можно сказать — если у тебя так работает голова, — что отсутствие Бранда в Льюэрте тогда и стало причиной того, что он сейчас повел пять ладей с поредевшей командой на запад. Прошлое, то, что мы сделали и чего не сделали, течет, словно поток в вырытом канале, и вливается в то, что мы делаем годы спустя. Всегда небезопасно и неразумно утверждать, будто что-то закончилось.
Они рисковали, он это понимал, как и другие ярлы, и все опытные воины. У них остались все их ладьи, но они потеряли шестьдесят человек. Если погода переменится, на море им придется туго. Пока она не поменялась. На вторую ночь ветер подул с юга и прижал их к скалистой береговой линии Кадира. Это было опасно. Но они были эрлингами, мореходами, они знали, как держаться подальше от подветренного берега, а когда достигли западной оконечности побережья сингаэлей и повернули на север, ветер сделался попутным.
Грозящая тебе опасность могла превратиться в преимущество. Штормы Ингавина могли утопить тебя в море или повергнуть в ужас твоих врагов на суше, сопровождая блеском и вспышками молний твой боевой клич. У бога тоже, всегда говорил себе Бранд, всего один глаз, после ночей, проведенных на древе, где начинался мир.
Соль в воздухе, паруса на каждом корабле наполнены ветром, звезды меркнут над ними, когда восходит солнце. Бранд думал о Вольгане и о его мече — в первый раз за много лет, по правде говоря. Он ощущал глубоко в душе волнение. Ивар Рагнарсон был калекой, человеком злым и коварным, он заслужил смерть. Но у него в голове нашлись одна-две умные мысли, и не Бранду это отрицать.
Повернуть домой, потеряв шестьдесят человек, и ничего не предъявить в оправдание их потери было бы катастрофой. Вернуться назад и объявить о том, что убийца Вольгана убит, а меч найден и возвращен…
Это было бы совсем другое дело. Это могло бы возместить гибель воинов и не только это. Но и то, что его здесь не оказалось двадцать пять лет назад.
Пока Берн греб на запад, ему пришла в голову мысль, что есть нечто странное, даже тревожное в том, кто он такой и как мир к ним всем относится. Они — эрлинги, бороздящие волны, они потешаются над дождем и ветром, носятся по рассвирепевшему морю. И все же хотя он был одним из них, но понятия не имел о том, что делать в ненастную погоду, а только старался следовать указаниям и молиться, чтобы море и правда не рассвирепело.
Более того: они — наемники Йормсвика — наводят ужас на весь мир и пользуются славой самых опасных бойцов под солнцем, звездами и двумя лунами. Но Берн Торкельсон никогда в жизни не участвовал в битве, только в одном поединке на берегу у стен города. То было не сражение. Совсем не похоже на сражение.
Он спрашивал себя, когда они повернули на север и ветер надул паруса: а что, если и все остальные — такие же, как он, более или менее? Обычные люди, не лучше и не хуже других. Что, если именно страх внушил людям веру в то, что наемники Йормсвика так опасны? Ведь их тоже можно победить; их только что разгромили.
Воины Элдреда использовали сигнальные костры и лучников. Бранд и Гар Ходсон назвали эти приемы трусливыми, женскими, насмехались над королем англсинов и его воинами, презрительно плевали в море.
Берн подумал, что лучше было бы прикинуть, как самим научиться пользоваться луками, если ими пользуются противники. Затем подумал, почти тайком от самого себя, что он вовсе не уверен, подходит ли ему такая пиратская жизнь.
Он мог снова проклинать своего отца, легко, так как именно ссылка Торкела сделала Берна рабом, а потом заставила покинуть остров, остаться без наследства. Но такое течение мыслей уже не давалось ему с прежней легкостью. Земля досталась отцу в результате пиратского набега, не так ли? Знаменитого, прославленного в песнях похода с Сигуром Вольгансоном в Фериерес, когда кучка эрлингов сожгла королевское святилище.
И никто не заставлял Берна уводить коня Хальдра Тонконогого, покидать Рабади, отправляться в Йормсвик.
Он подумал о матери, о сестрах на материке, а потом о молодой женщине — он так и не узнал ее имени, — которую укусил змей вёльвы и которая спасла ему жизнь.
Женщины, подумал он, вероятно, посмотрели бы на все это иначе.
Он греб, когда ему приказывали, отдыхал, когда позволял ветер, носил корм Гиллиру, который стоял на привязи среди других коней в трюме широкого корабля, выбрасывал за борт конский помет.
Берна охватило явственное возбуждение, несмотря ни на что, когда они добрались до бухты в Льюэрте, знакомой и Гару, и Бранду. Никого не было видно ни на тянущейся на север береговой полосе, ни здесь. Они вытащили ладьи на берег в предрассветный час и вознесли на пляже благодарственную молитву Ингавину.
Они должны будут оставить здесь ладьи и людей для их охраны. Он может быть одним из них, и ему непонятно, как он к этому отнесется. Затем остальные двинутся в глубь материка, чтобы найти Бринфелл, убить человека и вернуть меч.
Нельзя отрицать, что это дело достойно песен скальдов зимой и после зимы. В северных землях это имеет значение. Может быть, всех мучают те же сомнения, что и его, подумал Берн. Он так не считал, по правде говоря, глядя на своих спутников, но было бы хорошо спросить кого-нибудь. Интересно, где сейчас его отец. Торкел сказал ему, чтобы он не позволял им сюда плыть.
Он пытался. Нельзя сказать, что он не пытался. Но не он возглавляет этот поход, правда? И если жизнь направила тебя на ладьи с драконами, ну… она тебя туда направила. Ингавин и Тюнир выбирают своих воинов. И может быть — может быть, — он, Берн, выйдет из этого приключения со своей долей славы. Собственной славы. С именем, которое будут помнить.
Люди живут и умирают ради этой цели. “Никогда не умрет однажды добытая слава”. Пристало ли Берну Торкелу с острова Рабади утверждать, что они все не правы? Неужели он так высокомерен? Берн покачал головой, отводя взгляд от стоящего рядом с ним на берегу человека.
Смущенный Берн посмотрел в другую сторону. И увидел за береговой полосой темные очертания холмов Сингаэля. Он знал, что земли англсинов лежат дальше, далеко за ними. А еще дальше, на востоке, за морями, где должно взойти солнце, его дом.
Никто, подумал он, не путешествует так, как эрлинги. Нет другого народа, который забирался бы так далеко или был бы столь же отважным. Мир это знает. Берн глубоко вздохнул и постарался расслабиться. Наступал рассвет. Бранд Леофсон отбирал людей для своего отряда.
Берн отправился на восток вместе с другими избранными.
В лесу было темно даже днем. Иногда сквозь ветки проглядывал кусочек неба, из него лился свет, напоминание о мире за пределами леса. Иногда по ночам мельком виднелись звезды. Однажды в глаза людей заглянула голубая луна, и путники остановились на поляне, не говоря ни слова, зачарованно глядя вверх. Потом двинулись дальше. Они следовали за псом на северо-запад к Арберту — по крайней мере, так они полагали. Каждый из них мог лишь догадываться, где они находятся, как далеко ушли и сколько им еще идти. Пять дней мог отнять переход через лес, так сказал Алун, но это тоже была догадка.
Никто никогда этого не делал.
Они напрягали все свои силы и силы животных: их подгоняло сознание срочности и не менее сильное чувство, что лучше продолжать двигаться, чем слишком долго оставаться на одном месте. Они больше ни разу не слышали и не чувствовали присутствия бога-зверя, который приходил в первую ночь, или зеленых созданий из полумира, которые пришли потом.
Но тем не менее знали, что они здесь. И когда спали или пытались поспать (один всегда бодрствовал на страже), воспоминание об этом невидимом создании возвращалось, чудовищное и непреодолимое. Они были здесь непрошеными гостями, они живы только потому, что их терпят. Это пугало и лишало сил. Приходилось напрягаться, чтобы не вздрагивать постыдно при любом звуке леса, а все леса полны звуков.
Они знали, что пробыли здесь уже три ночи, но во всем остальном это превратилось для них во время вне времени. Однажды Ательберта посетило видение, когда он почти уснул в седле, что они трое выходят из леса в совершенно изменившийся мир. Он не знал, потому что они об этом не говорили, что Алуна мучил тот же страх, когда он встречался с феей у Эсферта, до того как отряд короля двинулся на юг.
Первые два дня они разговаривали, в основном чтобы слышать голоса, человеческие голоса. Ательберт развлекал остальных или пытался развлекать, распевая кабацкие песни, сплошь непристойные. Торкел после долгих уговоров рассказал одну из стихотворных саг эрлингов, но молодые люди почувствовали, что он делает это только ради них. К четвертому дню они ехали молча, следуя во мраке за псом.
Ближе к закату они выехали к очередной речке.
Кафал делал это по собственной воле. Каждый из них понимал, что они бы уже давно заблудились без пса Алуна. Об этом они тоже не говорили. Они спешились, утомленные до крайности, чтобы дать коням напиться. И чуть не погибли.
Змея была не зеленая. Именно Алун подошел к ней слишком близко. Ательберт, который это заметил, выхватил свой кинжал за клинок, чтобы метнуть его. Торкел Эйнарсон резко приказал:
— Стой! Алун, не двигайся!
Черные змеи ядовиты, их укус может оказаться смертельным.
— Я могу ее убить! — прохрипел Ательберт сквозь стиснутые зубы. Алун замер на месте по дороге к воде. Одна его нога осталась поднятой, так что он застыл, словно бегун на древнем барельефе в одной из вилл, которые остались после того, как родианские легионы ушли на юг. Змея не развернула кольца, ее голова шевелилась. Довольно легкая мишень для того, кто умеет метать кинжал.
— Я дал клятву, — настойчиво произнес Торкел. — Наши жизни зависят от…
В то же мгновение Алун аб Оуин очень ясно прошептал: “Защити мою душу, святой Джад” — и прыгнул в воздух. Он с плеском рухнул в воду. Речка была мелкой, он сильно ударился коленями и ладонями о камни и выругался. Змея, возмущенная, исчезла, ускользнув в подлесок.
Медвежонок, которого никто из них раньше не заметил, быстро поднял голову на противоположной стороне реки, где пил воду, попятился на несколько шагов назад и тихо зарычал на человека в речке.
— О нет! — сказал Ательберт.
Он резко обернулся, когда Кафал яростно залаял тонким голосом и проскочил мимо него. Мать-медведица уже вышла на поляну, она рычала, ее голова тяжело качалась из стороны в сторону. Она встала на задние лапы, громадная на черном фоне деревьев, из ее открытой пасти капала слюна. Они находились между ней и медвежонком. Конечно, именно так.
Кони обезумели — их оставили непривязанными. Конь Алуна бросился в реку. Торкел схватил поводья двух других и повис на них. Алун встал на ноги, с плеском бросился через речку и поймал своего дрожащего коня на дальнем берегу: ему там преградили дорогу деревья, и было некуда бежать. Он испуганно пытался встать на дыбы, почти оторвав хозяина от земли. Медвежонок, не менее испуганный теперь, попятился еще дальше, но он был слишком близко от Алуна. Ательберт подбежал к Торкелу и коням, нащупал лук у седла.
— Садись на коня! — закричал Торкел, сам с трудом взбираясь на своего. Ательберт взглянул на него. — Давай! — крикнул эрлинг. — Мы погибли, если совершим здесь убийство. Ты это знаешь!
Ательберт яростно выругался, но вставил ногу в раскачивающееся стремя. Конь шарахнулся в сторону; Ательберт чуть не упал, но удержался. На противоположном берегу Алун аб Оуин, тоже хороший наездник, вскочил на своего коня. Конь вертелся и пятился, его глаза были белыми и невидящими. Медведица шла вперед, все еще рыча. Она была огромной.
Им нужно было миновать ее, чтобы выбраться оттуда.
— Я раню ее стрелой! — крикнул Ательберт.
— Ты сошел с ума? Ты ее разозлишь!
— А сейчас она не злится? — крикнул в ответ принц. — Кровь Джада, — быстро добавил он и, проявив огромное, но такое необходимое сейчас мастерство, справился со своим вставшим на дыбы конем и, сильно перевесившись на одну сторону, погнал его мимо медведицы, которая уже почти нависла над ним.
Торкел Эйнарсон был эрлингом. Его народ жил среди кораблей, белой пены, волн на залитом луной море, прибоя на каменистом берегу. Не среди лошадей. Он все еще пытался остановить своего перепуганного, кружащегося на месте коня.
— Скачи! — крикнул Алун с дальнего берега, но это никак не помогло.
Не осталось никакого времени и пространства на поляне, чтобы скакать. Или не осталось бы, если бы худой, быстрый, как молния, серый пес не подлетел и не впился зубами в заднюю лапу медведицы. Зверь взревел от боли и ярости, с ужасающей быстротой повернулся и бросился на пса. Торкел в ту же секунду ударил пятками коня, дернул повод и бросился вслед за Ательбертом прочь с поляны. Алун, воспользовавшись этой секундной отсрочкой, присоединился к ним, с плеском переправившись через речку.
Трудно было что-то разглядеть. Медведица ревела у них за спиной, и от этого рева дрожал лес. А с ней сражался волкодав, проявляя невероятную отвагу и нечто большее.
Но они спаслись, все трое. Лес был слишком темным и густым, чтобы скакать галопом. Они двигались так быстро, как только могли, по извилистой, почти незаметной тропинке. Немного погодя они остановились, словно по команде, обернулись и посмотрели назад, настороженные, готовые скакать дальше, если появится что-то, хотя бы отдаленно напоминающее медведя.
— Почему, во имя всего святого, мы сохранили свое оружие, если ты не даешь нам им воспользоваться? — Ательберт прерывисто дышал.
Торкел тоже, слишком крепко сжимая поводья в большом кулаке. Он повернул голову, сплюнул в темноту.
— Ты думаешь… ты думаешь… если мы выберемся из этого проклятого Ингавином леса, нас встретят танцами?
— Что?
Могучий воин вытер лицо, с которого лился пот.
— Подумай! Я — эрлинг, враг, ты — англсин, тоже враг, он — кадирский принц, а мы направляемся в Арберт. Кого из нас, по-твоему, первый же встречный захочет убить сначала?
Воцарилось молчание.
— Вот как! — произнес Ательберт. И откашлялся. — Гм. Действительно. Никаких танцев. Готов биться об заклад, это будешь ты. Ты будешь первым. Что, заключим пари?
Они услышали на тропинке какой-то шум и оба обернулись.
— Милостивый Джад, — тихо произнес Алун аб Оуин. Он соскользнул с коня, прошел несколько шагов назад, туда, откуда они прискакали, снова ломая сучья и шурша листьями. Потом опустился на колени на тропинку. Он плакал, но другие двое не могли этого видеть. Он не плакал с начала лета.
По направлению к ним из тени деревьев, хромая, шел пес, низко опустив голову, двигаясь с трудом. Он остановился неподалеку от Алуна, поднял голову и посмотрел на него. Он весь был в крови, и почти в полной темноте Алуну показалось, что у него нет уха, оно оторвано. Он на мгновение прикрыл глаза и с трудом сглотнул.
— Иди сюда, — позвал он.
Скорее это был шепот. Все, что ему удалось. Сердце его разрывалось. Это был его пес и не его. Это был волкодав Брина. Подарок. Он принял его, и его приняли в каком-то смысле, и он не позволял себе более глубокой привязанности, чего-то общего. Любви. Товарищества.
— Пожалуйста, иди сюда, — повторил он.
И пес подошел, по-прежнему медленно, приблизился к нему, припадая на переднюю лапу. У него и в самом деле не было правого уха, как увидел Алун, и когда он подошел, Алун нежно обнял его рукой, а потом осторожно прижался лицом к морде животного, которое пришло к нему в ту ночь, когда его брат потерял жизнь и душу.
Торкел понимал, что пес спас им жизнь. Он не собирался упиваться этой мыслью. Они с Сигуром спасали друг друга раз пять, попеременно, много лет назад, и другие их спутники охраняли их, или они их спасали. Это случается, когда вступаешь в бой или на море, когда налетает шторм. Однажды брошенное копье, которого он не видел, не попало в него только потому, что он споткнулся о тело убитого товарища на поле боя. Копье пролетело сзади и выше. Этот случай он запомнил. Слепая удача. Но никогда прежде его не спасала собака, это приходилось признать.
Животное сильно пострадало, и это могло создать трудности, так как у них не было надежды пройти без него сквозь этот лес. Аб Оуин все еще стоял на коленях, обнимая пса. Он знал людей, которые относились к своим собакам, как к братьям, даже спали с ними; он не думал, что принц сингаэлей относится к таким людям. С другой стороны, здесь произошло нечто необычное. И он обязан псу жизнью. Это не совсем то же самое, что с Сигуром, который в рейде прикрывал его слева.
Он отвел глаза, неожиданно почувствовав неловкость, что наблюдает за человеком и собакой. И тут увидел зеленую фигуру среди деревьев. Она стояла недалеко. Краем глаза он заметил, что Ательберт смотрит в том же направлении.
Любопытно было то, что на этот раз он не ощутил страха. Англсин тоже не выглядел испуганным, просто сидел на коне и смотрел в лес на зеленую, слабо светящуюся фигуру. Она находилась слишком далеко, чтобы ясно разглядеть лицо и остальное. Фигура казалась человеческой или почти человеческой, но смертные не сияют, не могут парить над водой, как парили тогда эти существа. Через мгновение она просто исчезла, оставив после себя ночь.
Он повернулся к Ательберту.
— Не имею, что это такое, ни малейшего представления, — тихо проговорил принц.
Торкел пожал плечами.
— Почему мы должны иметь представление? — спросил он.
— Поехали, — сказал Алун аб Оуин. Они оглянулись на него. Он уже встал, его рука по-прежнему касалась пса, словно не хотела с ним расставаться.
— Он сможет нас вести? — спросил Торкел. У пса ранена по крайней мере одна лапа. И он, кажется, весь в крови, хотя крови и не так много, как могло бы быть.
— Сможет, — ответил Алун, и в тот же момент пес прошел вперед и встал перед ними. Он оглянулся назад, подождал, пока аб Оуин сядет на коня, а потом двинулся вперед, прихрамывая, небыстро, но все же повел их через лес духов к своему дому.
Они ехали всю ночь, иногда засыпали в седле, кони следовали за псом. Еще раз остановились попить, с опаской. Алун выкупал в этом озерке пса, смыл кровь. У животного и вправду не было одного уха. Рана показалась Торкелу удивительно чистой, но как можно определить, что удивительно, а что так и должно быть в таком месте? Как можно даже мечтать об этом?
Они вышли из леса на восходе солнца.
Это слишком рано, все трое это понимали. Они не должны были пересечь лес так быстро. Ательберт, завидев в просветах между последними дубами луговую траву, громко вскрикнул. Он вспомнил свои мысли о том, что время здесь течет иначе, что все умерли, а мир изменился.
Это была мысль, но не сам страх. Он сознавал (все они сознавали, хотя никогда не говорили об этом), что произошло нечто необычное. Похоже на благословение. Он прикоснулся к висящему на шее солнечному диску.
“Почему мы должны иметь представление?” — спросил недавно эрлинг.
Это правда. Они жили в мире, который не могли понять. Верить в то, что они поняли, было бы иллюзией, тщеславием. Ательберт Англсинский начиная с этого момента хранил в себе эту истину на всю жизнь.
Есть нечто такое — всегда есть — в утреннем, мягком свете зари, когда кончается темнота и ночь. Они вместе выехали из леса в Арберт и увидели утреннее небо над зеленой травой, и Ательберт понял — он понял, — что это их собственный мир и время, что они за четыре ночи проехали сквозь Лес бога живыми.
— Нам следует помолиться, — сказал он.
Вскрикнула женщина.
Должна же девушка иметь возможность, с негодованием подумала Миган, присесть и облегчиться в кустах за пастушеской хижиной, не опасаясь, что прямо рядом с ней появится мужчина верхом на лошади.
Трое мужчин.
Она громко вскрикнула, но ее охватил еще больший ужас, когда она поняла, что они выехали из леса призраков. Никто не ходил в этот лес. Даже старшие мальчишки из их деревни и с хуторов, подзадоривая друг друга, не заходили дальше первых деревьев и только днем.
Трое мужчин, с ними собака, только что выехали верхом из леса. Что означало — они мертвецы, они призраки. И пришли за ней.
Миган встала, поспешно одергивая юбки. Она бы убежала, но они на конях. Они странно смотрели на нее, словно уже давно не видели девушек. Вероятно, это правда, если речь идет о призраках.
Они выглядели вполне обычно. Или если и необычно, то, по крайней мере, живыми, как люди. Затем — третий шок за это утро — Миган поняла, что один из них — эрлинг. Всадники из Бринфелла, которые приезжали две ночи назад и увели с собой всех мужчин, говорили о рейде эрлингов.
И вот здесь эрлинг, смотрит на нее сверху, со своего коня, потому что — разумеется! — ее крик выдал ее местонахождение в кустах, где она присела перед тем, как заняться овцами.
Она была одна. Бевин ушел с остальными в Бринфелл вчера на рассвете. Ее брат посмеялся бы над ней за ее крик. Может быть. А может, и нет, раз из леса выехали мужчины с оружием и один из них — эрлинг. Первый мужчина заговорил на языке, которого она не знала.
Шерсть собаки, увидела она, вырвана клочьями и запачкана кровью.
Они все еще странно смотрели на нее, словно она была важной персоной. Эрлинги совершили казнь кровавого орла над девушкой по имени Элин после боя в Бринфелле. Миган хотела было опять закричать, вспомнив об этом, но кричать не было никакого смыла. Никого рядом нет, дома фермы стоят слишком далеко, а овцы ей не помогут.
— Дитя, — произнес один из них. — Дитя, мы не причиним тебе зла. Ни за что на божьем свете.
Он говорил на языке сингаэлей.
Миган перевела дух. Кадирский акцент. Они воруют коров и свиней, высмеивают Арберт в своих песнях, но не убивают сельских девушек. Мужчина соскочил с коня, остановился перед ней. Некрупный, но молодой, даже красивый. Миган, брат которой сказал, что она попадет в беду, если не поостережется, решила, что ей не нравится, что он назвал ее “дитя”. Ей ведь уже четырнадцать. В четырнадцать лет можно самой родить ребенка. Именно это имел в виду ее брат, конечно. Его здесь нет. Никого нет.
Кадирец спросил:
— Как далеко мы от Бринфелла? Мы должны быстро попасть туда. Надвигается беда.
Чувствуя себя очень осведомленной и не так смущаясь, как ей, возможно, следовало, Миган ответила:
— Мы все об этом знаем. Эрлинги. Всадники прискакали из Бринфелла и увели всех наших мужчин с собой.
Трое мужчин переглянулись.
— Как далеко? — Это спросил эрлинг, по-сингаэльски. Она с сомнением посмотрела на того, кто стоял рядом со своим конем.
— Это друг, — сказал он. — Мы должны попасть туда. Как далеко?
Она задумалась. У них кони.
— Вы можете быть там до темноты, — сказала она. — Через топь, а потом вниз, и забирайте круче на запад.
— Покажи нам тропу, — сказал эрлинг.
— Кафал знает дорогу, — тихо сказал сингаэль. Третий так и не заговорил с тех пор, как его голос заставил ее вскрикнуть. Глаза его были закрыты. Миган поняла, что он молится.
— Вы и правда выехали из леса?
Она должна была спросить. Во всем этом скрывалось какое-то чудо. Оно… делало мир другим. Бевин и другие не поверят ей, когда она им расскажет.
Стоящий перед ней мужчина кивнул.
— Как давно ушли ваши мужчины?
— Вчера утром, — ответила она. — Вы могли бы их догнать, на конях.
Тот, который, казалось, молился, открыл глаза. Стоящий на земле снова вскочил в седло, дернул поводья. Они удалились, не сказав больше ни слова, все трое и пес, не оглядываясь в ее сторону.
Миган смотрела им вслед, пока они не пропали из виду. После она не знала, чем себя занять. Она не привыкла оставаться одна, вчерашний день был первым за всю ее жизнь. Солнце встало, словно заявляя, что это просто еще один день. Миган чувствовала себя как на иголках, странно. В конце концов она вернулась в хижину и развела огонь. Сварила и съела свой утренний суп из овощей, а потом легла спать. Все утро, весь день она видела их мысленным взором, этих трех всадников, слышала то, что они сказали. Это уже начинало походить на сон, что ей не понравилось. Она чувствовала, что ей необходимо… укоренить это в себе, как дерево, сделать реальным.
— Я не ошибаюсь.
Рианнон, слушая, осознала, что ее мать тоже не спросила, откуда Брин узнал то, что он знает. Она и не спросит, разве что ночью, когда они останутся наедине. Некоторые вещи не предназначены для Света. Джад правит небесами, и землей, и всеми морями, но сингаэли живут на краю мира, где заходит солнце. Им всегда необходимы были знания, которые уходят в глубину, о которых нельзя говорить.
Они о них не говорили.
Мать смотрела на нее. Снова хмурилась при этом с тем самым выражением, с которым все смотрели на нее с конца весны.
— Поехали, — сказала Рианнон, не обращая на это внимания.
— Энид, — позвал отец, когда обе женщины повернулись, чтобы уйти. Они обе оглянулись на него. Его лицо было мрачным. — Приведите всех парней старше двенадцати лет. И пусть возьмут все, что может сойти за оружие.
Конечно, это слишком юный возраст. Мать откажется, подумала Рианнон. Она ошиблась.
* * *
Бранд Леофсон, командующий пятью ладьями из Иормсвика, которые держали путь на запад, знал, куда он направляется. Он застал еще дни набегов Вольгана. Во время одного из них лишился глаза и лечился дома, когда последняя из экспедиций Сигура на запад закончилась катастрофой в Льюэрте.В последующие годы в зависимости от настроения и от того, сколько выпьет, он либо считал везением то, что пропустил ту катастрофу, либо проклинал себя за то, что не был среди тех — а их имена все знали, — кто оставался с Сигуром до конца.
Можно сказать — если у тебя так работает голова, — что отсутствие Бранда в Льюэрте тогда и стало причиной того, что он сейчас повел пять ладей с поредевшей командой на запад. Прошлое, то, что мы сделали и чего не сделали, течет, словно поток в вырытом канале, и вливается в то, что мы делаем годы спустя. Всегда небезопасно и неразумно утверждать, будто что-то закончилось.
Они рисковали, он это понимал, как и другие ярлы, и все опытные воины. У них остались все их ладьи, но они потеряли шестьдесят человек. Если погода переменится, на море им придется туго. Пока она не поменялась. На вторую ночь ветер подул с юга и прижал их к скалистой береговой линии Кадира. Это было опасно. Но они были эрлингами, мореходами, они знали, как держаться подальше от подветренного берега, а когда достигли западной оконечности побережья сингаэлей и повернули на север, ветер сделался попутным.
Грозящая тебе опасность могла превратиться в преимущество. Штормы Ингавина могли утопить тебя в море или повергнуть в ужас твоих врагов на суше, сопровождая блеском и вспышками молний твой боевой клич. У бога тоже, всегда говорил себе Бранд, всего один глаз, после ночей, проведенных на древе, где начинался мир.
Соль в воздухе, паруса на каждом корабле наполнены ветром, звезды меркнут над ними, когда восходит солнце. Бранд думал о Вольгане и о его мече — в первый раз за много лет, по правде говоря. Он ощущал глубоко в душе волнение. Ивар Рагнарсон был калекой, человеком злым и коварным, он заслужил смерть. Но у него в голове нашлись одна-две умные мысли, и не Бранду это отрицать.
Повернуть домой, потеряв шестьдесят человек, и ничего не предъявить в оправдание их потери было бы катастрофой. Вернуться назад и объявить о том, что убийца Вольгана убит, а меч найден и возвращен…
Это было бы совсем другое дело. Это могло бы возместить гибель воинов и не только это. Но и то, что его здесь не оказалось двадцать пять лет назад.
Пока Берн греб на запад, ему пришла в голову мысль, что есть нечто странное, даже тревожное в том, кто он такой и как мир к ним всем относится. Они — эрлинги, бороздящие волны, они потешаются над дождем и ветром, носятся по рассвирепевшему морю. И все же хотя он был одним из них, но понятия не имел о том, что делать в ненастную погоду, а только старался следовать указаниям и молиться, чтобы море и правда не рассвирепело.
Более того: они — наемники Йормсвика — наводят ужас на весь мир и пользуются славой самых опасных бойцов под солнцем, звездами и двумя лунами. Но Берн Торкельсон никогда в жизни не участвовал в битве, только в одном поединке на берегу у стен города. То было не сражение. Совсем не похоже на сражение.
Он спрашивал себя, когда они повернули на север и ветер надул паруса: а что, если и все остальные — такие же, как он, более или менее? Обычные люди, не лучше и не хуже других. Что, если именно страх внушил людям веру в то, что наемники Йормсвика так опасны? Ведь их тоже можно победить; их только что разгромили.
Воины Элдреда использовали сигнальные костры и лучников. Бранд и Гар Ходсон назвали эти приемы трусливыми, женскими, насмехались над королем англсинов и его воинами, презрительно плевали в море.
Берн подумал, что лучше было бы прикинуть, как самим научиться пользоваться луками, если ими пользуются противники. Затем подумал, почти тайком от самого себя, что он вовсе не уверен, подходит ли ему такая пиратская жизнь.
Он мог снова проклинать своего отца, легко, так как именно ссылка Торкела сделала Берна рабом, а потом заставила покинуть остров, остаться без наследства. Но такое течение мыслей уже не давалось ему с прежней легкостью. Земля досталась отцу в результате пиратского набега, не так ли? Знаменитого, прославленного в песнях похода с Сигуром Вольгансоном в Фериерес, когда кучка эрлингов сожгла королевское святилище.
И никто не заставлял Берна уводить коня Хальдра Тонконогого, покидать Рабади, отправляться в Йормсвик.
Он подумал о матери, о сестрах на материке, а потом о молодой женщине — он так и не узнал ее имени, — которую укусил змей вёльвы и которая спасла ему жизнь.
Женщины, подумал он, вероятно, посмотрели бы на все это иначе.
Он греб, когда ему приказывали, отдыхал, когда позволял ветер, носил корм Гиллиру, который стоял на привязи среди других коней в трюме широкого корабля, выбрасывал за борт конский помет.
Берна охватило явственное возбуждение, несмотря ни на что, когда они добрались до бухты в Льюэрте, знакомой и Гару, и Бранду. Никого не было видно ни на тянущейся на север береговой полосе, ни здесь. Они вытащили ладьи на берег в предрассветный час и вознесли на пляже благодарственную молитву Ингавину.
Они должны будут оставить здесь ладьи и людей для их охраны. Он может быть одним из них, и ему непонятно, как он к этому отнесется. Затем остальные двинутся в глубь материка, чтобы найти Бринфелл, убить человека и вернуть меч.
Нельзя отрицать, что это дело достойно песен скальдов зимой и после зимы. В северных землях это имеет значение. Может быть, всех мучают те же сомнения, что и его, подумал Берн. Он так не считал, по правде говоря, глядя на своих спутников, но было бы хорошо спросить кого-нибудь. Интересно, где сейчас его отец. Торкел сказал ему, чтобы он не позволял им сюда плыть.
Он пытался. Нельзя сказать, что он не пытался. Но не он возглавляет этот поход, правда? И если жизнь направила тебя на ладьи с драконами, ну… она тебя туда направила. Ингавин и Тюнир выбирают своих воинов. И может быть — может быть, — он, Берн, выйдет из этого приключения со своей долей славы. Собственной славы. С именем, которое будут помнить.
Люди живут и умирают ради этой цели. “Никогда не умрет однажды добытая слава”. Пристало ли Берну Торкелу с острова Рабади утверждать, что они все не правы? Неужели он так высокомерен? Берн покачал головой, отводя взгляд от стоящего рядом с ним на берегу человека.
Смущенный Берн посмотрел в другую сторону. И увидел за береговой полосой темные очертания холмов Сингаэля. Он знал, что земли англсинов лежат дальше, далеко за ними. А еще дальше, на востоке, за морями, где должно взойти солнце, его дом.
Никто, подумал он, не путешествует так, как эрлинги. Нет другого народа, который забирался бы так далеко или был бы столь же отважным. Мир это знает. Берн глубоко вздохнул и постарался расслабиться. Наступал рассвет. Бранд Леофсон отбирал людей для своего отряда.
Берн отправился на восток вместе с другими избранными.
* * *
Они три дня питались орехами и ягодами, как крестьяне в засушливое лето или во время слишком затянувшейся зимы, когда кладовые пусты. Кафал приводил их к воде, так что ее хватало для людей и для коней.В лесу было темно даже днем. Иногда сквозь ветки проглядывал кусочек неба, из него лился свет, напоминание о мире за пределами леса. Иногда по ночам мельком виднелись звезды. Однажды в глаза людей заглянула голубая луна, и путники остановились на поляне, не говоря ни слова, зачарованно глядя вверх. Потом двинулись дальше. Они следовали за псом на северо-запад к Арберту — по крайней мере, так они полагали. Каждый из них мог лишь догадываться, где они находятся, как далеко ушли и сколько им еще идти. Пять дней мог отнять переход через лес, так сказал Алун, но это тоже была догадка.
Никто никогда этого не делал.
Они напрягали все свои силы и силы животных: их подгоняло сознание срочности и не менее сильное чувство, что лучше продолжать двигаться, чем слишком долго оставаться на одном месте. Они больше ни разу не слышали и не чувствовали присутствия бога-зверя, который приходил в первую ночь, или зеленых созданий из полумира, которые пришли потом.
Но тем не менее знали, что они здесь. И когда спали или пытались поспать (один всегда бодрствовал на страже), воспоминание об этом невидимом создании возвращалось, чудовищное и непреодолимое. Они были здесь непрошеными гостями, они живы только потому, что их терпят. Это пугало и лишало сил. Приходилось напрягаться, чтобы не вздрагивать постыдно при любом звуке леса, а все леса полны звуков.
Они знали, что пробыли здесь уже три ночи, но во всем остальном это превратилось для них во время вне времени. Однажды Ательберта посетило видение, когда он почти уснул в седле, что они трое выходят из леса в совершенно изменившийся мир. Он не знал, потому что они об этом не говорили, что Алуна мучил тот же страх, когда он встречался с феей у Эсферта, до того как отряд короля двинулся на юг.
Первые два дня они разговаривали, в основном чтобы слышать голоса, человеческие голоса. Ательберт развлекал остальных или пытался развлекать, распевая кабацкие песни, сплошь непристойные. Торкел после долгих уговоров рассказал одну из стихотворных саг эрлингов, но молодые люди почувствовали, что он делает это только ради них. К четвертому дню они ехали молча, следуя во мраке за псом.
Ближе к закату они выехали к очередной речке.
Кафал делал это по собственной воле. Каждый из них понимал, что они бы уже давно заблудились без пса Алуна. Об этом они тоже не говорили. Они спешились, утомленные до крайности, чтобы дать коням напиться. И чуть не погибли.
Змея была не зеленая. Именно Алун подошел к ней слишком близко. Ательберт, который это заметил, выхватил свой кинжал за клинок, чтобы метнуть его. Торкел Эйнарсон резко приказал:
— Стой! Алун, не двигайся!
Черные змеи ядовиты, их укус может оказаться смертельным.
— Я могу ее убить! — прохрипел Ательберт сквозь стиснутые зубы. Алун замер на месте по дороге к воде. Одна его нога осталась поднятой, так что он застыл, словно бегун на древнем барельефе в одной из вилл, которые остались после того, как родианские легионы ушли на юг. Змея не развернула кольца, ее голова шевелилась. Довольно легкая мишень для того, кто умеет метать кинжал.
— Я дал клятву, — настойчиво произнес Торкел. — Наши жизни зависят от…
В то же мгновение Алун аб Оуин очень ясно прошептал: “Защити мою душу, святой Джад” — и прыгнул в воздух. Он с плеском рухнул в воду. Речка была мелкой, он сильно ударился коленями и ладонями о камни и выругался. Змея, возмущенная, исчезла, ускользнув в подлесок.
Медвежонок, которого никто из них раньше не заметил, быстро поднял голову на противоположной стороне реки, где пил воду, попятился на несколько шагов назад и тихо зарычал на человека в речке.
— О нет! — сказал Ательберт.
Он резко обернулся, когда Кафал яростно залаял тонким голосом и проскочил мимо него. Мать-медведица уже вышла на поляну, она рычала, ее голова тяжело качалась из стороны в сторону. Она встала на задние лапы, громадная на черном фоне деревьев, из ее открытой пасти капала слюна. Они находились между ней и медвежонком. Конечно, именно так.
Кони обезумели — их оставили непривязанными. Конь Алуна бросился в реку. Торкел схватил поводья двух других и повис на них. Алун встал на ноги, с плеском бросился через речку и поймал своего дрожащего коня на дальнем берегу: ему там преградили дорогу деревья, и было некуда бежать. Он испуганно пытался встать на дыбы, почти оторвав хозяина от земли. Медвежонок, не менее испуганный теперь, попятился еще дальше, но он был слишком близко от Алуна. Ательберт подбежал к Торкелу и коням, нащупал лук у седла.
— Садись на коня! — закричал Торкел, сам с трудом взбираясь на своего. Ательберт взглянул на него. — Давай! — крикнул эрлинг. — Мы погибли, если совершим здесь убийство. Ты это знаешь!
Ательберт яростно выругался, но вставил ногу в раскачивающееся стремя. Конь шарахнулся в сторону; Ательберт чуть не упал, но удержался. На противоположном берегу Алун аб Оуин, тоже хороший наездник, вскочил на своего коня. Конь вертелся и пятился, его глаза были белыми и невидящими. Медведица шла вперед, все еще рыча. Она была огромной.
Им нужно было миновать ее, чтобы выбраться оттуда.
— Я раню ее стрелой! — крикнул Ательберт.
— Ты сошел с ума? Ты ее разозлишь!
— А сейчас она не злится? — крикнул в ответ принц. — Кровь Джада, — быстро добавил он и, проявив огромное, но такое необходимое сейчас мастерство, справился со своим вставшим на дыбы конем и, сильно перевесившись на одну сторону, погнал его мимо медведицы, которая уже почти нависла над ним.
Торкел Эйнарсон был эрлингом. Его народ жил среди кораблей, белой пены, волн на залитом луной море, прибоя на каменистом берегу. Не среди лошадей. Он все еще пытался остановить своего перепуганного, кружащегося на месте коня.
— Скачи! — крикнул Алун с дальнего берега, но это никак не помогло.
Не осталось никакого времени и пространства на поляне, чтобы скакать. Или не осталось бы, если бы худой, быстрый, как молния, серый пес не подлетел и не впился зубами в заднюю лапу медведицы. Зверь взревел от боли и ярости, с ужасающей быстротой повернулся и бросился на пса. Торкел в ту же секунду ударил пятками коня, дернул повод и бросился вслед за Ательбертом прочь с поляны. Алун, воспользовавшись этой секундной отсрочкой, присоединился к ним, с плеском переправившись через речку.
Трудно было что-то разглядеть. Медведица ревела у них за спиной, и от этого рева дрожал лес. А с ней сражался волкодав, проявляя невероятную отвагу и нечто большее.
Но они спаслись, все трое. Лес был слишком темным и густым, чтобы скакать галопом. Они двигались так быстро, как только могли, по извилистой, почти незаметной тропинке. Немного погодя они остановились, словно по команде, обернулись и посмотрели назад, настороженные, готовые скакать дальше, если появится что-то, хотя бы отдаленно напоминающее медведя.
— Почему, во имя всего святого, мы сохранили свое оружие, если ты не даешь нам им воспользоваться? — Ательберт прерывисто дышал.
Торкел тоже, слишком крепко сжимая поводья в большом кулаке. Он повернул голову, сплюнул в темноту.
— Ты думаешь… ты думаешь… если мы выберемся из этого проклятого Ингавином леса, нас встретят танцами?
— Что?
Могучий воин вытер лицо, с которого лился пот.
— Подумай! Я — эрлинг, враг, ты — англсин, тоже враг, он — кадирский принц, а мы направляемся в Арберт. Кого из нас, по-твоему, первый же встречный захочет убить сначала?
Воцарилось молчание.
— Вот как! — произнес Ательберт. И откашлялся. — Гм. Действительно. Никаких танцев. Готов биться об заклад, это будешь ты. Ты будешь первым. Что, заключим пари?
Они услышали на тропинке какой-то шум и оба обернулись.
— Милостивый Джад, — тихо произнес Алун аб Оуин. Он соскользнул с коня, прошел несколько шагов назад, туда, откуда они прискакали, снова ломая сучья и шурша листьями. Потом опустился на колени на тропинку. Он плакал, но другие двое не могли этого видеть. Он не плакал с начала лета.
По направлению к ним из тени деревьев, хромая, шел пес, низко опустив голову, двигаясь с трудом. Он остановился неподалеку от Алуна, поднял голову и посмотрел на него. Он весь был в крови, и почти в полной темноте Алуну показалось, что у него нет уха, оно оторвано. Он на мгновение прикрыл глаза и с трудом сглотнул.
— Иди сюда, — позвал он.
Скорее это был шепот. Все, что ему удалось. Сердце его разрывалось. Это был его пес и не его. Это был волкодав Брина. Подарок. Он принял его, и его приняли в каком-то смысле, и он не позволял себе более глубокой привязанности, чего-то общего. Любви. Товарищества.
— Пожалуйста, иди сюда, — повторил он.
И пес подошел, по-прежнему медленно, приблизился к нему, припадая на переднюю лапу. У него и в самом деле не было правого уха, как увидел Алун, и когда он подошел, Алун нежно обнял его рукой, а потом осторожно прижался лицом к морде животного, которое пришло к нему в ту ночь, когда его брат потерял жизнь и душу.
Торкел понимал, что пес спас им жизнь. Он не собирался упиваться этой мыслью. Они с Сигуром спасали друг друга раз пять, попеременно, много лет назад, и другие их спутники охраняли их, или они их спасали. Это случается, когда вступаешь в бой или на море, когда налетает шторм. Однажды брошенное копье, которого он не видел, не попало в него только потому, что он споткнулся о тело убитого товарища на поле боя. Копье пролетело сзади и выше. Этот случай он запомнил. Слепая удача. Но никогда прежде его не спасала собака, это приходилось признать.
Животное сильно пострадало, и это могло создать трудности, так как у них не было надежды пройти без него сквозь этот лес. Аб Оуин все еще стоял на коленях, обнимая пса. Он знал людей, которые относились к своим собакам, как к братьям, даже спали с ними; он не думал, что принц сингаэлей относится к таким людям. С другой стороны, здесь произошло нечто необычное. И он обязан псу жизнью. Это не совсем то же самое, что с Сигуром, который в рейде прикрывал его слева.
Он отвел глаза, неожиданно почувствовав неловкость, что наблюдает за человеком и собакой. И тут увидел зеленую фигуру среди деревьев. Она стояла недалеко. Краем глаза он заметил, что Ательберт смотрит в том же направлении.
Любопытно было то, что на этот раз он не ощутил страха. Англсин тоже не выглядел испуганным, просто сидел на коне и смотрел в лес на зеленую, слабо светящуюся фигуру. Она находилась слишком далеко, чтобы ясно разглядеть лицо и остальное. Фигура казалась человеческой или почти человеческой, но смертные не сияют, не могут парить над водой, как парили тогда эти существа. Через мгновение она просто исчезла, оставив после себя ночь.
Он повернулся к Ательберту.
— Не имею, что это такое, ни малейшего представления, — тихо проговорил принц.
Торкел пожал плечами.
— Почему мы должны иметь представление? — спросил он.
— Поехали, — сказал Алун аб Оуин. Они оглянулись на него. Он уже встал, его рука по-прежнему касалась пса, словно не хотела с ним расставаться.
— Он сможет нас вести? — спросил Торкел. У пса ранена по крайней мере одна лапа. И он, кажется, весь в крови, хотя крови и не так много, как могло бы быть.
— Сможет, — ответил Алун, и в тот же момент пес прошел вперед и встал перед ними. Он оглянулся назад, подождал, пока аб Оуин сядет на коня, а потом двинулся вперед, прихрамывая, небыстро, но все же повел их через лес духов к своему дому.
Они ехали всю ночь, иногда засыпали в седле, кони следовали за псом. Еще раз остановились попить, с опаской. Алун выкупал в этом озерке пса, смыл кровь. У животного и вправду не было одного уха. Рана показалась Торкелу удивительно чистой, но как можно определить, что удивительно, а что так и должно быть в таком месте? Как можно даже мечтать об этом?
Они вышли из леса на восходе солнца.
Это слишком рано, все трое это понимали. Они не должны были пересечь лес так быстро. Ательберт, завидев в просветах между последними дубами луговую траву, громко вскрикнул. Он вспомнил свои мысли о том, что время здесь течет иначе, что все умерли, а мир изменился.
Это была мысль, но не сам страх. Он сознавал (все они сознавали, хотя никогда не говорили об этом), что произошло нечто необычное. Похоже на благословение. Он прикоснулся к висящему на шее солнечному диску.
“Почему мы должны иметь представление?” — спросил недавно эрлинг.
Это правда. Они жили в мире, который не могли понять. Верить в то, что они поняли, было бы иллюзией, тщеславием. Ательберт Англсинский начиная с этого момента хранил в себе эту истину на всю жизнь.
Есть нечто такое — всегда есть — в утреннем, мягком свете зари, когда кончается темнота и ночь. Они вместе выехали из леса в Арберт и увидели утреннее небо над зеленой травой, и Ательберт понял — он понял, — что это их собственный мир и время, что они за четыре ночи проехали сквозь Лес бога живыми.
— Нам следует помолиться, — сказал он.
Вскрикнула женщина.
Должна же девушка иметь возможность, с негодованием подумала Миган, присесть и облегчиться в кустах за пастушеской хижиной, не опасаясь, что прямо рядом с ней появится мужчина верхом на лошади.
Трое мужчин.
Она громко вскрикнула, но ее охватил еще больший ужас, когда она поняла, что они выехали из леса призраков. Никто не ходил в этот лес. Даже старшие мальчишки из их деревни и с хуторов, подзадоривая друг друга, не заходили дальше первых деревьев и только днем.
Трое мужчин, с ними собака, только что выехали верхом из леса. Что означало — они мертвецы, они призраки. И пришли за ней.
Миган встала, поспешно одергивая юбки. Она бы убежала, но они на конях. Они странно смотрели на нее, словно уже давно не видели девушек. Вероятно, это правда, если речь идет о призраках.
Они выглядели вполне обычно. Или если и необычно, то, по крайней мере, живыми, как люди. Затем — третий шок за это утро — Миган поняла, что один из них — эрлинг. Всадники из Бринфелла, которые приезжали две ночи назад и увели с собой всех мужчин, говорили о рейде эрлингов.
И вот здесь эрлинг, смотрит на нее сверху, со своего коня, потому что — разумеется! — ее крик выдал ее местонахождение в кустах, где она присела перед тем, как заняться овцами.
Она была одна. Бевин ушел с остальными в Бринфелл вчера на рассвете. Ее брат посмеялся бы над ней за ее крик. Может быть. А может, и нет, раз из леса выехали мужчины с оружием и один из них — эрлинг. Первый мужчина заговорил на языке, которого она не знала.
Шерсть собаки, увидела она, вырвана клочьями и запачкана кровью.
Они все еще странно смотрели на нее, словно она была важной персоной. Эрлинги совершили казнь кровавого орла над девушкой по имени Элин после боя в Бринфелле. Миган хотела было опять закричать, вспомнив об этом, но кричать не было никакого смыла. Никого рядом нет, дома фермы стоят слишком далеко, а овцы ей не помогут.
— Дитя, — произнес один из них. — Дитя, мы не причиним тебе зла. Ни за что на божьем свете.
Он говорил на языке сингаэлей.
Миган перевела дух. Кадирский акцент. Они воруют коров и свиней, высмеивают Арберт в своих песнях, но не убивают сельских девушек. Мужчина соскочил с коня, остановился перед ней. Некрупный, но молодой, даже красивый. Миган, брат которой сказал, что она попадет в беду, если не поостережется, решила, что ей не нравится, что он назвал ее “дитя”. Ей ведь уже четырнадцать. В четырнадцать лет можно самой родить ребенка. Именно это имел в виду ее брат, конечно. Его здесь нет. Никого нет.
Кадирец спросил:
— Как далеко мы от Бринфелла? Мы должны быстро попасть туда. Надвигается беда.
Чувствуя себя очень осведомленной и не так смущаясь, как ей, возможно, следовало, Миган ответила:
— Мы все об этом знаем. Эрлинги. Всадники прискакали из Бринфелла и увели всех наших мужчин с собой.
Трое мужчин переглянулись.
— Как далеко? — Это спросил эрлинг, по-сингаэльски. Она с сомнением посмотрела на того, кто стоял рядом со своим конем.
— Это друг, — сказал он. — Мы должны попасть туда. Как далеко?
Она задумалась. У них кони.
— Вы можете быть там до темноты, — сказала она. — Через топь, а потом вниз, и забирайте круче на запад.
— Покажи нам тропу, — сказал эрлинг.
— Кафал знает дорогу, — тихо сказал сингаэль. Третий так и не заговорил с тех пор, как его голос заставил ее вскрикнуть. Глаза его были закрыты. Миган поняла, что он молится.
— Вы и правда выехали из леса?
Она должна была спросить. Во всем этом скрывалось какое-то чудо. Оно… делало мир другим. Бевин и другие не поверят ей, когда она им расскажет.
Стоящий перед ней мужчина кивнул.
— Как давно ушли ваши мужчины?
— Вчера утром, — ответила она. — Вы могли бы их догнать, на конях.
Тот, который, казалось, молился, открыл глаза. Стоящий на земле снова вскочил в седло, дернул поводья. Они удалились, не сказав больше ни слова, все трое и пес, не оглядываясь в ее сторону.
Миган смотрела им вслед, пока они не пропали из виду. После она не знала, чем себя занять. Она не привыкла оставаться одна, вчерашний день был первым за всю ее жизнь. Солнце встало, словно заявляя, что это просто еще один день. Миган чувствовала себя как на иголках, странно. В конце концов она вернулась в хижину и развела огонь. Сварила и съела свой утренний суп из овощей, а потом легла спать. Все утро, весь день она видела их мысленным взором, этих трех всадников, слышала то, что они сказали. Это уже начинало походить на сон, что ей не понравилось. Она чувствовала, что ей необходимо… укоренить это в себе, как дерево, сделать реальным.