Гейнце Николай Эдуардович. Дочь Великого Петра

   – Как это мне вас отпустить? Вспомните, что у вас дети! – сказала она Екатерине.
   – Мои дети на ваших руках, и лучшего для них желать нечего; я надеюсь, что вы их не оставите!
   – Но что же я скажу другим, за что я вас выслала?
   – Ваше императорское величество, изложите причины, почему я навлекла на себя ненависть вашу и великого князя.
   – Чем же вы будете жить у своих родных?
   – Чем жила пред тем, как вы взяли меня сюда, – ответила Екатерина Алексеевна.
   – Встаньте! – еще раз повторила императрица.
   Великая княгиня повиновалась.
   Елизавета Петровна отошла от нее в раздумье, а затем подошла к великой княгине с упреком:
   – Бог свидетель, как я плакала, когда, по приезде вашем в Россию, вы были при смерти больны; а вы почти не хотели кланяться мне, как следует, – вы считали себя умнее всех, вмешивались в мои дела, которые вас не касались. Как смели вы, например, посылать приказания фельдмаршалу Апраксину?
   – Я? – ответила Екатерина. – Да мне никогда и в голову не приходило посылать ему приказания!
   – Как, – возразила императрица, – вы будете запираться, что не писали ему? Ваши письма там! – и она показала рукой на туалет. – Ведь вам было запрещено писать.
   – Правда, – ответила Екатерина, – я нарушила это запрещение и прошу простить меня, но так как мои письма там, то они могут служить доказательством, что никогда я не писала ему приказаний и что в одном письме я извещала его о слухах относительно его поведения…
   – А зачем вы писали ему это? – прервала ее императрица.
   – Затем, что очень любила его, и потому просила его исполнять ваши приказания; другое письмо содержит поздравление с рождением сына, третье – поздравление с Новым годом.
   – Бестужев говорит, что было много других писем… – уронила Елизавета Петровна.
   – Если Бестужев говорит это, то он лжет, – ответила Екатерина, глядя прямо в глаза императрицы.
   Последняя употребила нравственную пытку, чтобы вынудить признание, и сказала:
   – Если он лжет на вас, то я велю его пытать.
   – В вашей воле сделать все то, что признаете нужным, но я писала только эти три письма к Апраксину.
   Елизавета Петровна ничего не сказала на это. Весь разговор произвел на нее сильное впечатление, но не раздражил ее.
   Великий князь, наоборот, выказал сильное ожесточение против жены. Он старался раздражить и Елизавету против нее, но не достиг своей цели.
   Наконец императрица тихо сказала Екатерине:
   – Мне много бы нужно было сказать вам, но я не могу говорить, потому что не хочу еще больше поссорить вас.
   – Я также, – ответила великая княгиня, – не могу говорить, как ни сильно мое желание открыть вам свое сердце и душу.
   Елизавета Петровна была очень тронута этими словами и отпустила великого князя и великую княгиню, говоря, что уже очень поздно. Но вслед за великою княгинею она послала Шувалова сказать ей, чтобы она не горевала, что она в другой раз будет говорить с нею наедине.
   В ожидании этого разговора Екатерина заперлась в своей комнате, под предлогом нездоровья, и скоро имела удовольствие убедиться, как удачно поступила она, потребовав сама отпуск из России. К ней явился вице-канцлер Воронцов и от имени императрицы стал упрашивать отказаться от мысли оставить Россию, так как это намерение начинает сильно беспокоить императрицу и всех честных людей. Он обещал, кроме того, что императрица будет иметь с нею вскоре свидание наедине.
   Обещание было исполнено. Императрица потребовала, чтобы Екатерина отвечала ей правду, и первым вопросом было: действительно ли она писала только три известные письма к Апраксину? Великая княгиня поклялась, что только три.
   Окончание дела во дворце между императрицею и великою княгинею, разумеется, имело неизбежное влияние и на дело Бестужева с сообщниками, хотя и не спасло их от ссылок, почетных и непочетных. Бестужева выслали на житье в его деревню Горетово Можайского уезда, Штамке – за границу, Бернарди – в Казань, Елагина – в казанскую деревню. Веймарна определили к сибирской войсковой команде, а Ададурова назначили в Оренбург товарищем губернатора^[7].

VII. НАШЛА КОСА НА КАМЕНЬ

   Граф Свенторжецкий медлил действительно с расчетом. Он умышленно хотел довести «прекрасную самозванку», как он называл княжну Людмилу, до такого нервного напряжения, чтобы она сама сделала первый шаг к скорейшему свиданию с ним.
   Дни шли за днями, а он не дождался этого шага. Княжна не решалась на этот шаг, боясь проиграть игру. Она не теряла надежды еще выиграть ее.
   После недели ожидания она более спокойно стала обсуждать свое положение и дошла до мысли, что есть способ окончательно отразить удар, который готовился нанести ей Свенторжецкий.
   Таким образом, своею медлительностью граф достиг совершенно противоположных результатов, чем те, которые он ожидал. Если бы он действительно приехал вскоре после того как Никита сообщил Тане о своем подневольном к нему визите, сразу захватил бы молодую девушку врасплох, то она под влиянием страха решилась бы на все; но он дал ей время обдумать, дал время выбрать против себя оружие. В этом была его ошибка.
   Он до того был уверен, что «самозванка-княжна» испугается открытия своего самозванства, что ему ни на одно мгновение не пришло на мысль, что она может отпереться от всего, разыграть роль оскорбленной и выгнать его от себя.
   Что будет он делать тогда? Как ему поступить?
   Эти вопросы не приходили ему в голову.
   Он, конечно, мог снова захватить Никиту и выдать его правосудию как убийцу княгини и княжны Полторацкой, а Никита под пыткой, конечно, оговорит Татьяну Берестову и обнаружит ее самозванство. Но поверят ли ему? Доказательств против княжны Людмилы Васильевны, кроме оговора убийцы ее матери, не будет никаких. Предательский ноготь, единственное различие между дочерьми одного и того же отца, в руках Свенторжецкого не мог быть орудием, так как рассказ из воспоминаний его детства должен был бы обнаружить и его собственное самозванство. Он сам принужден был бы рассказать, что он – Осип Лысенко, сын генерала Ивана Осиповича Лысенко, лично известного императрице. А на это граф никогда не решился бы. Какая же сила была у него?
   Никакой, кроме неожиданности и быстрого натиска; но для этого он упустил время, хотя и был уверен, что ему стоит только протянуть руку, чтобы взять княжну.
   В то время как Свенторжецкий почивал на лаврах своего открытия, предвкушая сладостные его результаты, княжна Людмила обсудила план действий и стала приводить его в исполнение. В одну из ночей, когда Никита задал свой обычный вопрос: «Был?» – она грозно крикнула на него:
   – Чего ты ко мне пристаешь, был или не был!.. Мне-то до этого какое дело?..
   – Да ты в уме ли, девушка? – задал вопрос Никита.
   – Я-то в уме, а ты, видно, свой-то совсем пропил… Ходит каждую ночь и спрашивает: «Был или не был?» Ждет, когда его второй раз сцапают и отправят в сыскной приказ. Ведь если он не едет, значит, решил начать дело. Держись только, не нынче-завтра тебе руки за спину – и за решетку посадят.
   – Пропала наша головушка! – воскликнул Никита.
   – Не наша, а твоя, – поправила его девушка.
   – А ты думаешь, что я тебя в каземате-то помилую? Нет, и сама его попробуешь.
   – Держи карман шире!
   – Я все расскажу, как было, по-божески.
   – По-божески? Так тебе и поверят, бродяге; ты о себе лучше бы подумал, как себя спасти, нежели других топить. Дурак ты, дурак!
   – Что же мне делать?
   Вместо ответа девушка продолжала:
   – Ты сам сообрази. Меня все признали, даже императрице самой представили, я ей понравилась и своим у нее человеком стала. Вдруг хватают разыскиваемого убийцу моей матери, а он околесицу городит, что я – не я, а его дочь Татьяна Берестова. Язык-то тебе как раз за такие речи пообрежут.
   – Граф подтвердит, – уже более мягко начал было Никита, сообразив, что его сообщница говорила дело, что его оговор, пожалуй, действительно только усугубит его наказание.
   – Ничего граф не подтвердит. Ему все равно, княжна я или не княжна, ему лишь красоту да честь мою девичью надо. Но знай, не видать вашему графу меня, как своих ушей.
   – Тогда беда будет.
   – Тебе беда, а не мне. Я отверчусь. Если уже очень туго придется, сама пойду к государыне, сама ей во всем, как на духу, признаюсь и попрошу меня в монастырь отпустить.
   – Ишь, что придумала, змея! – злобно проворчал Никита.
   – Не в тебя, чтоб о себе не думать.
   – Что же мне-то думать?
   – А то, что надо тебе схорониться отсюда куда-нибудь подальше.
   – Куда же это прикажешь? Или я тебе надоел, сбагрить меня хочешь? Нет, это ты шутки шутишь.
   – Ничего не сбагрить. По мне, шляйся здесь, сколько твоей душеньке угодно, жди, пока в каменный мешок тебя законопатят. Мне ни тепло от этого, ни холодно.
   – Одной на свободе побыть захотелось, княжной? Ишь, мудреная, что придумала! «Иди подобру поздорову. Скатертью дорожка. Голодай, а я поживу, поцарствую».
   – Зачем голодать? Вот я тебе мешочек с золотом приготовила на дорогу. На весь твой век тут хватит. Тысяча червонных.
   – Тысяча червонных? – даже захлебнулся Никита.
   – Да, тысяча. Получай и сгинь. Скройся подальше. Лучше, если в Польшу, там и пацпорт можешь за деньги достать. Вина везде на твою долю хватит.
   Никита молчал, а его глаза были с жадностью устремлены на развязанный княжной холстинный мешочек, в котором она горстями перебирала золотые монеты.
   – Пожалуй, ты и дело говоришь, – произнес он.
   – Тебе же добра желаю. С чего же тебе пропадать и меня губить? Погубишь или не погубишь, бабушка надвое сказала, и ни от того, ни от другого тебе нет никакой корысти. Умру ли я, в монастырь ли пойду, осудят ли меня, все равно тебе богатства не достанется, дяденьке Сергею Семеновичу все пойдет. Бери же мешочек-то. Ведь это – богатство, целый большой капитал. Что тебе в Питере околачиваться? Россия велика, да и за Россией люди живут. Везде небось деньгам цену знают, не пропадешь с ними. Себя и меня спасешь.
   – И граф в дураках останется.
   На лице Никиты промелькнула довольная улыбка. Он вспомнил, что ему достаточно помяли бока графские люди, когда неожиданно напали на него у садовой калитки. Теперь граф будет за это отмщен.
   – Давай, – протянул он руку. – Прощай, не поминай лихом!
   Княжна протянула ему мешок, а он бережно положил его за пазуху.
   – Счастливый путь! Живи припеваючи! Так-то лучше, чем тут каждый день труса пред всеми праздновать. Ты когда в дорогу?
   – Да сейчас же. Сборы недолги, весь тут, – и Никита повернул к дверям.
   – Ключ-то от калитки отдай, тебе он не нужен. Прихлопни покрепче, завтра сама запру.
   Никита подал ключ.
   Княжна некоторое время стояла в раздумье и, когда услышала шум захлопнувшейся калитки, опустилась на диван и вздохнула полною грудью.
   Прошло еще три дня, и наконец княжна Полторацкая получила от Свенторжецкого записку с просьбой назначить ему день и час, когда бы он мог застать ее одну. Княжна ответила, что давно удивляется его долгому отсутствию, рада видеть его у себя, но не видит надобности обставлять это свидание таинственностью; однако если ему действительно необходимо ей передать что-нибудь без свидетелей, то между четырьмя и пятью часами она по большей части бывает одна.
   Тон этой ответной записки поразил графа – так не пишут женщины, чувствующие себя во власти мужчин. Однако он в тот же день решился рассеять возникшее у него недоумение.
   «Неужели она надеется перехитрить меня? – спросил он себя, но отбросил эту мысль, как нелепую. – Понимает же она, что ее тайна в моих руках».
   Без четверти четыре граф поехал к Полторацкой.
   – Княжна у себя? – спросил он у отворившего ему дверь лакея.
   – Пожалуйте, у себя.
   – Доложи!
   – Пожалуйте в гостиную, – указал лакей графу дверь направо, тогда как гость, по привычке, хотел пройти в будуар княжны, где обыкновенно ранее был принимаем ею и где произошел их последний разговор, когда в пылу начатого признания графу бросился в глаза ее предательский ноготь.
   Он последовал указанию слуги и вошел в гостиную, но этот прием не только не рассеял, а усилил беспокойство графа, вызванное тоном ответной записки.
   «Она что-то затевает! Ну, да найдет коса на камень!» – подумал он и стал нервными шагами ходить по комнате.
   Проходившие минуты казались ему вечностью.
   «Эта дворовая девка, – со злобой начал думать он, – заставляет меня так дожидаться. Какова!.. Но, может быть, Никита ничего не сказал ей? Навряд ли: тогда бы она приняла меня попросту, без затей. Посмотрите, уже с полчаса, как я сижу здесь, словно дурак. Поплатится же она за это! Нет, я уеду домой и напишу ей», – в страшном озлоблении подумал граф.
   Но вот портьера из соседней комнаты поднялась, и в гостиную величественной походкой вошла княжна. Она была одета вся в белом, и это особенно оттеняло ее оригинальную красоту.
   Злоба графа вдруг пропала. Он смотрел на нее обвороженный.
   «И эта девушка моя, – подумал он. – Мне стоит протянуть руку… Зачем я так долго медлил? Пусть она не княжна, но царица по красоте. Зачем я мучил ее? Она похудела».
   Княжна действительно несколько изменилась с последнего дня, в который ее видел граф. Она недаром пережила эти две недели треволнений, дум и опасений.
   – Как давно мы с вами не видались, граф! – ровным, спокойным голосом сказала она, протягивая ему руку.
   Свенторжецкий невольно припал губами к этой прелестной руке и стал с жадностью целовать ее.
   – Садитесь, граф! – грациозным жестом указала княжна на один из табуретов, стоявших возле дивана, и лениво опустилась на последний.
   Граф сел и стал удивленно беспокойным взглядом смотреть на княжну. Она, видимо, не чувствовала ни малейшего смущения и со спокойным, обыкновенно полукокетливым и полунасмешливым выражением лица смотрела на графа.
   «Что она, действительно ничего не знает или притворяется?» – неслось в уме последнего.
   Наступило неловкое молчание. Его прервала княжна Людмила:
   – Что это, граф, вы совсем пропали? Сколько времени я вас не видела у себя. Неужели ваша головная боль, припадок которой случился как раз у меня, так отразилась на вашем здоровье. Вы были больны?
   – Нет, я не был болен, – ответил граф.
   Княжна играла кольцами и браслетами на руках, а предательский ноготь так и бросался в глаза графу; он напоминал ему, что он здесь – властелин, а между тем его раба играла с ним, как кошка с мышью. Это бесило его и отразилось в тоне его ответа.
   Княжна заметила этот тон, и ее лицо приняло надменное, холодное выражение.
   – В таком случае я отказываюсь объяснить ваше более чем странное поведение относительно меня. Вы сидите у меня, чуть не признаетесь мне в любви, обрываете это признание на половине, объясняя внезапным приступом головной боли, уезжаете, не кажете глаз около месяца и наконец просите свидания запиской, очень странной по форме. Согласитесь, что я вправе удивляться.
   – Но разве вы не знаете, что мне все известно? – вдруг выпалил граф, и его взгляд сверкнул торжеством.
   – Вам? Все известно? Что именно?
   Этот вопрос был задан так искренне, что граф положительно опешил.
   – Вам, значит, ничего не передавал Никита? – вслух сказал он.
   – Никита? Какой Никита? – с тем же спокойным недоумением вместо ответа спросила в свою очередь княжна.
   «Она играет, – мысленно решил граф. – Посмотрим, кто кого!» – и он добавил громко:
   – Никита Берестов.
   – Никита Берестов? – медленно произнесла княжна. – Кто же это такой? Позвольте, не тот ли, которого звали «беглым Никитой», убийца моей матери и несчастной Тани?
   Граф молчал, упорно глядя своими черными, проникающими, казалось, в самую душу глазами на молодую девушку.
   Та спокойно выдержала этот взгляд и спросила:
   – Где же этот Никита?
   – Вам лучше знать это.
   – Мне? Послушайте, граф, если это шутка, то очень неуместная. Вы, быть может, больны? Очевидно, вы нездоровы, если говорите такие вещи. Убийцу моей матери, Никиту Берестова, ищет полиция, а вы мне говорите, что мне лучше всех знать, где он находится.
   – Он бывал у вас.
   – У меня? Нет, лучше переменим этот разговор, – и княжна, как показалось Свенторжецкому, почти с соболезнованием посмотрела на него.
   Этот взгляд красноречивее всяких слов показал графу, что она считает или, лучше сказать, делает вид, что считает его сумасшедшим.
   – Зачем менять разговор? – воскликнул граф, у которого хладнокровие молодой девушки вырывало из-под ног почву – Я именно по этому поводу просил вас назначить мне свидание. Снимите маску! Предо мной нечего играть комедию. Я сам виделся и говорил с Никитой Берестовым.
   – Вы видели его и говорили с ним? – медленно произнесла княжна. – Это становится серьезным. Значит, вы-то действительно знаете, где он находится. Он, может быть, даже сознался вам в преступлении?
   – Да, и рассказал все.
   – Вы, граф, служите в сыскном приказе? Я спросила это потому, что иначе не знаю, зачем вы допрашиваете убийцу?
   – Чтобы обличить его сообщницу.
   – У него были сообщники?
   – Я говорю – сообщницу.
   – И они, конечно, теперь в руках правосудия?
   – Они могут быть. Это зависит от вашего желания.
   – От моего? Тогда, конечно, я желаю этого… На вашей обязанности лежит тотчас же уведомить, что вы знаете, где находится убийца моей матери и несчастной Тани… Ведь вы знаете, что это ее отец.
   – Я знаю это, – мрачно сказал граф Свенторжецкий.
   Он начал понимать всю шаткость своего положения, если княжна будет продолжать в этом тоне. Наглость, с которою она говорила с ним и глядела на него, положительно парализовала его волю.
   – Если вы не сделаете этого, – взволнованно продолжала княжна, – то это сделаю я… Я сегодня же вечером поеду к дяде и расскажу ему о вашем открытии, а завтра доложу об этом государыне.
   – И это сделаете вы? – запальчиво воскликнул граф.
   – Ну да, конечно, я, – смерила его княжна взглядом. – Кому же еще сделать это, как не дочери покойной?
   – Вы – не дочь княгини Полторацкой.
   – Что-о-о? – встала княжна, и тотчас же встал и граф.
   Они несколько мгновений стояли молча друг против друга. Взгляды их черных глаз скрещивались, как острия шпаг.
   – Вы – не дочь княгини Полторацкой, – повторил граф.
   Девушка отступила от него на несколько шагов и вдруг села на диван, откинулась на его спинку и правой рукой взялась за сонетку.
   Граф понял этот маневр.
   – Подождите звонить… Я докажу вам, что… – заспешил он.
   – Я и не звоню. Это так, на всякий случай. Я, напротив, с нетерпением ожидаю вашего объяснения. Кто же я такая?
   – Вы – Татьяна Берестова.
   – Татьяна Берестова? – медленно произнесла княжна, не сморгнув глазом. – Кто же сказал вам это?
   – Мне сказал это ваш отец, Никита Берестов.
   – Убийца?
   – Убийца, которого вы были сообщницей.
   – Мне, граф, следовало бы уже давно дернуть за эту сонетку, но я не из трусливых, да и надеюсь, что ваша болезнь еще не дошла до буйства. Да, кроме того, все это – точно сказка. Польский граф захватывает убийцу русской княгини и обнаруживает, что вместо оставшейся в живых княжны при дворе русской императрицы фигурирует дворовая девушка, сообщница убийцы своей барыни и барышни… Так, кажется?..
   – Совершенно так.
   – Но что всего интереснее, так это то, что польский граф не сообщает тотчас же о своем важном открытии русским властям, а вступает в переговоры с сообщницей убийцы, самозваной княжной. Вы – остроумный шутник и занимательный собеседник.
   – Я не шучу и не рассказываю сказок, – возразил граф.
   – Серьезно говорить то, что возбуждает смех в слушателях, – одно из достоинств рассказчика. Что же дальше?
   – Вы прекрасно владеете собою, видимо предупрежденная вашим сообщником, хотя отказываетесь, что видели его и принимали у себя.
   – Кого это?
   – Никиту Берестова… Вашего отца.
   – Благодарю вас за такое родство, граф.
   – Но можно доказать, что у вас бывал странник, который велел доложить вам о себе, что он – не кровопивец, и вы с ним подолгу беседовали.
   – Действительно, – ответила молодая девушка, – ко мне приходил какой-то юродивый, и я помогала ему и слушала его болтовню и даже предсказания… Я очень люблю все необыденное… Доказательство налицо: я слушаю вас, граф, а ваши речи очень малым, по отстуствию смысла, отличаются от речей этого юродивого.
   – Княжна! – воскликнул граф.
   – Вот и проговорились сами… Забыли, что только сейчас называли меня Татьяной Берестовой, – со смехом заметила девушка.
   – Я обмолвился. Но все равно! Этого странника, – продолжал граф Свенторжецкий, – я со своими людьми захватил у калитки вашего сада, и он оказался Никитой, убийцей княгини и княжны Полторацких.
   – Но зачем же вы отпустили его?
   – Я хотел сперва переговорить с вами.
   – О чем же говорить с сообщницей убийцы?..
   – Я могу похоронить эту тайну… Никто, кроме меня, не будет знать об этом.
   – Вот как?.. И ваша цена, граф? – с нескрываемым презрением спросила княжна.
   – Вы сами, – ответил граф и приблизился к ней.
   – Отойдите, граф, – остановила его княжна, – или я позвоню.
   – Вы раскаетесь. Я захвачу Никиту и отдам его в руки правосудия.
   – Я сожалею только, что вы этого давно не сделали.
   – Но тогда вы погибли.
   – Вы наивны, граф! Кто может поверить оговору убийцы княжны Полторацкой или вашему сумасшедшему бреду?
   – У меня есть доказательства, что вы – не княжна.
   – Какие?
   – Вы были очень схожи с покойной княжной, но случай сделал между вами некоторое различие. У вас на безымянном пальце правой руки искривлен ноготь, вы занозили руку, когда вам всего было десять лет, и у вас сделался ногтоед… С княжной этого не случалось.
   Молодая девушка невольно вздрогнула при этих словах графа и побледнела, но моментально оправилась.
   – Вы правы. Этот случай был с Таней, но вы ошибаетесь в дальнейшем; осенью, за тем летом, в которое случилось с нею это несчастье, занозила тот же палец и я. У меня тоже сошел ноготь и вырос несколько неправильным. Я тогда еще ребенком решила, что это меня наказал Бог за то, что я радовалась, что между мною и Таней есть хотя какое-нибудь различие.
   – Это сказка, быстро и умно придуманная, и меня вы ею не убедите. Так вы хотите, чтобы я начинал дело?
   Княжна долго, пристально, молча смотрела на него, стоявшего, по ее желанию, в почтительном отдалении. Граф принял это за колебание и подумал, что она сдается. Однако княжна воскликнула:
   – Так неужели же вы думали, что я пойду с вами на эту позорную сделку?.. Вы ошиблись… Мне грустно только одно, что до такой низости дошли именно вы. Если бы это сделал действительно польский граф, чужестранец, то я могла бы думать, что добывать себе женщину таким неприглядным способом в обычаях его родины… Но на это решились вы, русский человек.
   – Я вас не понимаю, – побледнел граф.
   – Вы – не граф Свенторжецкий. Вы выдали себя мне своим последним рассказом о ногте покойной Тани… Вы – Осип Лысенко, товарищ моего детства, принятый как родной в доме моей матери. Я уже давно, встречая вас, вспоминала, где я видела вас. Теперь меня точно осенило. И вот чем вы решили отплатить моей матери за гостеприимство!.. Идите, Осип Иванович, и доносите на меня кому угодно… Я повторяю, что сегодня же расскажу все дяде Сергею, а завтра доложу государыне. Я сделаю даже больше. На днях в Петербург ожидают вашего отца по пути в действующую армию, где он получает высокий пост. Я расскажу ему, как нравственно искалечила его сына иноземка-мать.
   Свенторжецкий стоял пред нею бледный, уничтоженный.
   – А теперь довольно!.. – и молодая девушка сильно дернула сонетку, а затем приказала лакею: – Проводите графа! До свидания, – обратилась она к Иосифу Яновичу, – не забывайте меня…
   Она грациозно протянула графу руку. Он машинально поцеловал ее и вышел.

VIII. МЕЖДУ СТРАХОМ И НАДЕЖДОЙ

   Весь путь от княжны до дома прошел для Свенторжецкого незамеченным. Он решительно не помнил, как он оделся, сел в сани и приказал ехать домой, даже как снял дома верхнее платье и прошел в свой кабинет. Все это в его памяти было подернуто густым, непроницаемым туманом. Лишь спустя порядочно долгое время он очнулся и воскликнул:
   – Посрамлен, опозорен!.. Безумец, я думал найти в ней рабу, а встретил врага, и врага сильного.
   Он бросился на диван и глубоко задумался.
   «Неужели я ошибся, неужели она действительно настоящая княжна? – неслось в его голове, но он тотчас же отгонял эту мысль. – Нет, не может быть! Несомненно, она – самозванка. Ведь всего недели полторы тому назад, вот здесь, в этом самом кабинете, предо мною сознался Никита Берестов, ее отец. Надо бороться, надо победить ее, нельзя дать так насмеяться над собою».
   Необузданный по природе и по воспитанию, молодой человек выходил из себя, как от оскорбленного самолюбия, будучи одурачен девчонкой, так и потому, что понравившаяся ему игрушка, которую он уже считал своею, вдруг стала для него недосягаемой.