Страница:
«Надо вызвать его и узнать!» – решил князь и в тот же день написал в этом смысле Терентьичу.
Прошло около месяца, и однажды утром Сергею Сергеевичу доложили о прибытии Терентьича. Князь приказал позвать его. Старик вошел в кабинет, истово перекрестился на икону и отвесил поясной поклон князю.
– Чего это тебе, старина, в Питер приспичило ехать? Или на старости лет захотел столицу посмотреть? – встретил его Сергей Сергеевич.
– Не волей приехал, неволя погнала! – серьезно ответил Терентьич.
– Как так?
– Отписал я вашему сиятельству о несчастии. Погорели мы.
– От чего же это случилось? – спросил князь, поняв, что старый слуга, говоря «погорели мы», подразумевал его, своего барина.
– Божеское попущение. И натерпелись мы страха в то время.
– Что же, разве народ был на работе? Некому было тушить пожар? – спросил князь.
– Какое, ваше сиятельство, некому? Почитай, все село около дома было. Отец Николай с крестом… Да ничего поделать не удалось… Не подпустил к дому-то – он… враг человеческий.
– Как же это было?
– В самую годовщину, ваше сиятельство, как по вашему приказу павильон-то был открыт, был так час шестой вечера. Небо было чисто… Вдруг над самым домом повисла черная туча, грянул гром, и молния, как стрела, в трубу ударила. Из дома повалил дым. Закричали: «Пожар!» Дворовые из людских выбежали, а в доме-то пламя уж во как бушует! А туча-то все растет, чернее делается. Окна потрескались, наружу пламя выбило. Тьма кругом стала, как ночью. Сбежался народ, а к дому подойти боится. Пламя бушует, на деревья парка перекинуло, на людские, а в доме-то среди огня кто-то заливается, хохочет.
– Хохочет? – вздрогнул князь Сергей Сергеевич.
– Хохочет, ваше сиятельство, да так страшно, что у людей инда поджилки трясутся! Отца Николая позвали. Надел он эпитрахиль и с крестом пришел, да близко-то ему, батюшке, подойти нельзя, потому пламя. Он уже издали крестом осенять стал. Видимо, подействовало. Уходить «он» дальше стал, а все же издали хохочет, покатывается.
– И долго горело?
– Всю ночь, до рассвета народ стоял, подступиться нельзя было, а огонь так-таки и гуляет и по дому, и по деревьям.
– А павильон? – дрогнувшим голосом спросил князь.
– Около него деревья все как есть обуглились, а он почернел весь, как уголь, насквозь прокоптился. Я его запереть приказал, не чистивши.
– Ну, что же делать, старина. Божья воля! Дом пока строить не надо. Там видно будет; может, я туда никогда и не поеду. А для дворовых надо выстроить людские. Где же их теперь разместили?
– По избам разошлись, устроились.
– Ты за этим и приехал или еще что есть? – спросил князь.
– Есть еще одно дело! Никита у нас тут объявился, беглый Никита, убивец.
– Княгини Полторацкой и Тани? Да? Что же, его схватили?
– Никак нет-с. Кончился он… умер.
– Где?
– У отца Николая, ваше сиятельство. Пришел, значит, к отцу Николаю неведомо какой странник, больной, исхудалый… Вы ведь, ваше сиятельство, знаете отца Николая; святой он человек, приютил, обогрел. Страннику все больше неможется. Через несколько дней стал он кончаться, да на духу отцу Николаю и открыл, что он и есть самый Никита, убивец княгини и княжны Полторацких.
– Какой княжны? Что ты путаешь? – возразил князь.
– Так точно, ваше сиятельство, княжны Людмилы Васильевны. Он на духу сознался, что убил княжну.
– Какой вздор! Да ведь княжна жива!
– Никак нет-с. Это не княжна, что здесь, у вас в Питере, а Татьяна Берестова.
– Откуда ты это знаешь?
– От отца Николая. Советовался он со мной, как в этом случае поступить. Ну, и решили мы доложить по начальству. Там разберут.
– И отец Николай доложил?
– Со мной до города доехал, к архиерею, ему все как есть объявить хотел.
– Нет, все это вздор, соврал Никита!
– Пред смертью-то, ваше сиятельство, на духу никак этого быть не может Кроме того, и другие, как узнали об этом в Зиновьеве, смекать стали. Больно уж княжна-то после смерти своей маменьки изменилась. Нрава совсем другого стала. Та, да не та. А вот теперь, как Никита покаялся, все и объяснилось. Не княжна она, а Татьяна Берестова. Написать-то я вашему сиятельству обо всем этом не осмелился – не ровен час, кто прочтет письмо-то, а она, княжна-то эта, ваша невеста. Так не было бы вам от того какого худа.
Князь, видимо, не слыхал последних слов старика. Он сидел в глубокой задумчивости.
– Неужели? Не может быть! Это что-нибудь да не так! – произнес он вслух, как бы говоря сам с собою, и снова задумался.
– Когда же прикажете ехать обратно? – после некоторого молчания спросил Терентьич.
– Обратно… да… обратно… туда… – рассеянно сказал князь. – Да когда хочешь… Ты мне не нужен… Отдохни, посмотри город и поезжай. Главное, устрой дворовых. Насчет дома можно подождать, я отпишу.
– Слушаю-с, ваше сиятельство.
Терентьич снова отвесил поясной поклон и вышел.
Сергей Сергеевич остался один. Он долго не мог прийти в себя от полученного известия. Даже пожар дома, случившийся как раз в годовщину самовольного открытия им павильона-тюрьмы, стушевался пред этой исповедью Никиты. Девушка, которую он боготворил, которую мог бы, если бы она согласилась, уже месяц тому назад пред алтарем назвать своей женой, была самозванкой, быть может, даже сообщницей убийцы. Но, несмотря ни на что, Сергей Сергеевич, к ужасу своему, чувствовал, что он продолжал любить ее.
«Нет! Не может быть!» – снова разубеждал себя он, а между тем, вспоминая свои отношения к княжне Людмиле с первого свидания после трагической смерти ее матери и до сегодня, все более и более убеждался, что предсмертная исповедь «беглого Никиты» – не ложь.
Теперь все эти отношения между ним и княжной начали приобретать совершенно иную окраску. Девушка, любившая его так, как любила княжна, своею первою чистою любовью, так искренне, с наивным восторгом согласившаяся сделаться его женой, не могла бы так измениться под впечатлением обрушившегося на нее, хотя бы и огромного, несчастья. Напротив, она должна была бы почувствовать себя ближе к любимому человеку; ведь, став одинокой сиротой, она должна была бы в нем и в своем дяде искать опоры, защиты и помощи. Между тем Людмила Васильевна сразу переменила и тон, и обращение с ним, повергнув его в изумление и уныние.
Теперь все это объясняется. Княжна Полторацкая – не настоящая княжна, а Татьяна Берестова, ловкая самозванка, воспользовавшаяся своим необычайным сходством с покойной княжной Людмилой.
Чем больше думал князь, тем яснее становилось для него роковая истина этой догадки, и наконец она обратилась в полную уверенность.
«Что же делать, что предпринять?» – задумался князь.
Образ княжны Людмилы, такой, какова она есть, восставал пред ним. Он чувствовал, что теряет голову. Его самолюбие было удовлетворено полученным известием. Им пренебрегала и мучила его не та княжна, которой он сделал предложение, на брак с которой получил согласие ее матери, но наглая самозванка, дворовая девка, сообщница убийцы. Княжна, любившая его и горячо любимая им девушка, лежит в сырой земле, а чего же было ожидать от девушки, в жилах которой все же текла холопская кровь? Князь вспомнил, что именно о присутствии в Татьяне, горничной княжны Людмилы, этой «холопской крови» он сказал покойной княжне. Почему же в своем ослеплении он сразу не узнал этого наглого обмана?
Сердце Сергея Сергеевича сжалось мучительной тоской. Ему суждено было при роковых условиях переживать смерть своей невесты; лучше было бы, если бы он тогда, в Зиновьеве, узнал об этом. Теперь, быть может, горечь утраты уже притупилась бы в его сердце. Ведь раз судьба решила отнять у него любимую, ее не существовало, то надо было примириться с таким решением судьбы. Теперь же было нечто иное, более ужасное. Его невеста умерла, а между тем она жила, он сегодня увидит ее в театре; но это не она – той нет, это – не княжна, Это – Татьяна Берестова. В течение целого года он любил эту обворожительную девушку. Положим, он принимал ее за другую, но… Князю, к ужасу его, начинало казаться, что он любит теперь именно эту.
Что же делать? Что же делать? Сохранить ее для себя, заставить всех признавать ее княжной Людмилой, его невестой, рассказать ей все, обвенчаться, прежде чем придет эта роковая бумага из Тамбова? Просить милости императрицы! Ведь тогда дело затушат, чтобы не класть пятна на славный род и честное имя князей Луговых.
Эта мысль показалась князю Сергею Сергеевичу и соблазнительной, и чудовищной. Жить с сообщницей убийцы, жить с убийцей! Нет, это невозможно!
«Но ведь ты любишь ее, эту живую княжну, – зашептал князю внутренний голос, и в глубине души Луговой понимал, что это так. – Быть может, она и не знала о замышляемом Никитой убийстве и, лишь спасенная чудом, приняла на себя роль покойной княжны?»
– Но что же из этого? Ведь это – тоже преступление! – возразил он сам себе.
«А положение ее, тоже дочери князя Полторацкого, хотя и незаконной, в качестве дворовой девушки при своей сестре разве не могло извинить этот ее проступок? Она ведь только пользовалась своим правом!..
– Нет, нет, это не то, не то, – возмутился князь сам против себя, – это иезуитское рассуждение. Она – преступница, несомненно! Но ведь она так хороша, так обворожительна. Отступиться от нее у меня не хватит сил. Надо спасти ее, поехать переговорить с нею, предупредить. Она поймет всю силу моей любви, когда увидит, что, зная все, я готов отдать ей свое имя и титул, и ими, как щитом, оградить ее от законного возмездия на земле. Но поможет ли это предупреждение? Быть может, бумага уже пришла!
Князь похолодел при этой мысли, однако, подумав, вспомнил, что бумага из Тамбова не может миновать руки Сергея Семеновича Зиновьева, помощника начальника судного приказа.
«Надо переговорить с ним сегодня же, – решил он. – Княжны я все равно не застану. С нею я объяснюсь после. Надо предупредить Сергея Семеновича, чтобы он задержал бумагу. Ему тоже неприятна будет огласка этого дела. Ведь он сам представил эту девушку государыне как свою племянницу».
Сергей Сергеевич позвонил, приказал помочь ему одеваться и вскоре уже вошел в служебный кабинет Зиновьева. Последний оказался, по счастью, не очень занятым и тотчас принял Лугового.
Пережитое утро не могло не оставить следа на лице князя.
– Что с вами, князь? Вы больны или что-нибудь случилось? – с тревогой спросил Зиновьев, указывая гостю на стоявшее с другой стороны стола кресло.
Сергей Сергеевич в изнеможении опустился на него. Наставший момент объяснения с дядей княжны Людмилы совпал с ослаблением всех его физических и нравственных сил – последствием утренних дум и треволнений.
– Говорите, что случилось, князь? Княжна Людмила? – встревоженно спросил Зиновьев.
– Она… не княжна… – с трудом выговорил князь. – Я получил сегодня ужасное известие. Ко мне приехал мой староста из Лугового, которое находится, как вам известно, в близком соседстве от Зиновьева, и сообщил мне, что более месяца тому назад в Луговом у священника отца Николая умер Никита Берестов, разыскиваемый убийца княгини Вассы Семеновны и Тани, пред смертью этот Никита на исповеди сознался отцу Николаю, что он убил княгиню и княжну, а в живых осталась…
– Татьяна?
Князь молча наклонил голову.
– Что же отец Николай?
– Он сообщил обо всем архиерею, а тот, вероятно, даже непременно, сообщит сюда. Я приехал побеседовать с вами и узнать, не получили ли вы такой бумаги.
– Нет, еще не получал, – глухо сказал Зиновьев.
– Что же нам делать?
– Наказать обманщицу, – твердо произнес Сергей Семенович.
Луговой сидел ошеломленный таким решением.
– Я должен сказать вам, – продолжал между тем Зиновьев, – что уже год тому назад слышал об этом, но не придал особенного значения, хотя потом, видя поведение племянницы, не раз задумывался над вопросом, не справедлив ли этот слух. Между нею и княжной Людмилой, как, по крайней мере, я помню ее маленькой девочкой, нет ни малейшего нравственного сходства.
– Хотя физическое поразительно.
– Это-то и смущало меня. Но теперь, когда будет получена предсмертная исповедь убийцы, надо будет дать делу законный ход.
– Неужели нельзя… как-нибудь потушить это дело? – пониженным шепотом спросил Сергей Сергеевич.
– Но зачем это вам, князь?
– Я люблю ее, и… если бы можно было избежать огласки, я… женился бы на ней.
Зиновьев несколько времени молча глядел на молодого человека, который сидел бледный, с опущенной долу головой. Наступило томительное молчание.
Князь истолковал это молчание со стороны Зиновьева по-своему.
– Я возьму ее без приданого… Я богат; мне не нужно ни одной копейки из состояния княжны. Я готов возвратить то, что она прожила в этот год.
Зиновьев вспыхнул, а затем побледнел и воскликнул:
– Наследник после княжны – один я; но у меня нет детей, и я доволен тем, что имею…
– Простите, я не то хотел сказать… я так взволнован…
– Говоря откровенно, – продолжал между тем Сергей Семенович, – мне самому было бы приятнее, если бы это дело не обнаруживалось… Княжны Людмилы не воскресишь, и если вы действительно решили обвенчаться с этой самозванкой, то пусть она скорее делается княгиней Луговой.
– А бумага?
– Я задержу ее, но потом вам надо будет обратиться к государыне. Вы скажете ей, что были введены в заблуждение, что не виноваты и что обнаружение дела падет позором на ваше имя. Государыня едва ли захочет сама начинать дело. Конечно, надо представить эту самозванку, как спасшуюся случайно от смерти и воспользовавшуюся своим сходством с сестрой по отцу.
– Ведь она – незаконная дочь князя Полторацкого?
– Вы знаете это?
– Да, знаю, – ответил князь. – Это, вероятно, так и есть. Не сообщница же она убийцы.
– Кто знает, князь? Надо все-таки подождать бумаги.
– Вы допускаете, что она знает об убийстве?
– Я не хочу предполагать это, иначе… иначе не мог бы допустить, чтобы убийца моей племянницы оставалась бы безнаказанной и чтобы вы женились на таком изверге…
– Нет, не может быть! – воскликнул Луговой. – Нет, она – не изверг, она не может быть им!
– Подождем разъяснения из Тамбова.
– Я хотел переговорить с нею об этом сам.
– Подождите, еще успеете. Дать или не дать ход этому делу – в наших руках.
– Хорошо, я последую вашему совету, – согласился князь и, простившись с Зиновьевым, вышел из кабинета.
Остаток этого дня он провел в каком-то тумане. Мысли одна другой несуразнее лезли ему в голову. То ему казалось, что княжна Людмила жива, что убили действительно Татьяну Берестову, что все то, что он пережил сегодня, – только тяжелый, мучительный сон. То живущая здесь княжна Полторацкая представлялась ему действительно убийцей своей сестры и ее матери, с окровавленными руками, с искаженным от злобы лицом. Она протягивала их к нему для объятий, и – странное дело! – он, несмотря ни на что, стремился в эти объятья.
В таких тяжелых грезах наяву провел Луговой несколько часов в своем кабинете, пока наконец не наступил час отъезда в театр.
В театре, если припомнит читатель из начала романа, у него произошло столкновение с графом Свиридовым и объяснение с бывшим другом в кабинете Ивана Ивановича Шувалова, в присутствии последнего.
Возмутительное поведение княжны Полторацкой по отношению к нему окончательно отрезвило князя. Любовь, как показалось ему, бесследно исчезла из его сердца.
«Пусть совершится земное правосудие!» – мысленно решил он.
XIII. РОКОВАЯ БУМАГА
Прошло около месяца, и однажды утром Сергею Сергеевичу доложили о прибытии Терентьича. Князь приказал позвать его. Старик вошел в кабинет, истово перекрестился на икону и отвесил поясной поклон князю.
– Чего это тебе, старина, в Питер приспичило ехать? Или на старости лет захотел столицу посмотреть? – встретил его Сергей Сергеевич.
– Не волей приехал, неволя погнала! – серьезно ответил Терентьич.
– Как так?
– Отписал я вашему сиятельству о несчастии. Погорели мы.
– От чего же это случилось? – спросил князь, поняв, что старый слуга, говоря «погорели мы», подразумевал его, своего барина.
– Божеское попущение. И натерпелись мы страха в то время.
– Что же, разве народ был на работе? Некому было тушить пожар? – спросил князь.
– Какое, ваше сиятельство, некому? Почитай, все село около дома было. Отец Николай с крестом… Да ничего поделать не удалось… Не подпустил к дому-то – он… враг человеческий.
– Как же это было?
– В самую годовщину, ваше сиятельство, как по вашему приказу павильон-то был открыт, был так час шестой вечера. Небо было чисто… Вдруг над самым домом повисла черная туча, грянул гром, и молния, как стрела, в трубу ударила. Из дома повалил дым. Закричали: «Пожар!» Дворовые из людских выбежали, а в доме-то пламя уж во как бушует! А туча-то все растет, чернее делается. Окна потрескались, наружу пламя выбило. Тьма кругом стала, как ночью. Сбежался народ, а к дому подойти боится. Пламя бушует, на деревья парка перекинуло, на людские, а в доме-то среди огня кто-то заливается, хохочет.
– Хохочет? – вздрогнул князь Сергей Сергеевич.
– Хохочет, ваше сиятельство, да так страшно, что у людей инда поджилки трясутся! Отца Николая позвали. Надел он эпитрахиль и с крестом пришел, да близко-то ему, батюшке, подойти нельзя, потому пламя. Он уже издали крестом осенять стал. Видимо, подействовало. Уходить «он» дальше стал, а все же издали хохочет, покатывается.
– И долго горело?
– Всю ночь, до рассвета народ стоял, подступиться нельзя было, а огонь так-таки и гуляет и по дому, и по деревьям.
– А павильон? – дрогнувшим голосом спросил князь.
– Около него деревья все как есть обуглились, а он почернел весь, как уголь, насквозь прокоптился. Я его запереть приказал, не чистивши.
– Ну, что же делать, старина. Божья воля! Дом пока строить не надо. Там видно будет; может, я туда никогда и не поеду. А для дворовых надо выстроить людские. Где же их теперь разместили?
– По избам разошлись, устроились.
– Ты за этим и приехал или еще что есть? – спросил князь.
– Есть еще одно дело! Никита у нас тут объявился, беглый Никита, убивец.
– Княгини Полторацкой и Тани? Да? Что же, его схватили?
– Никак нет-с. Кончился он… умер.
– Где?
– У отца Николая, ваше сиятельство. Пришел, значит, к отцу Николаю неведомо какой странник, больной, исхудалый… Вы ведь, ваше сиятельство, знаете отца Николая; святой он человек, приютил, обогрел. Страннику все больше неможется. Через несколько дней стал он кончаться, да на духу отцу Николаю и открыл, что он и есть самый Никита, убивец княгини и княжны Полторацких.
– Какой княжны? Что ты путаешь? – возразил князь.
– Так точно, ваше сиятельство, княжны Людмилы Васильевны. Он на духу сознался, что убил княжну.
– Какой вздор! Да ведь княжна жива!
– Никак нет-с. Это не княжна, что здесь, у вас в Питере, а Татьяна Берестова.
– Откуда ты это знаешь?
– От отца Николая. Советовался он со мной, как в этом случае поступить. Ну, и решили мы доложить по начальству. Там разберут.
– И отец Николай доложил?
– Со мной до города доехал, к архиерею, ему все как есть объявить хотел.
– Нет, все это вздор, соврал Никита!
– Пред смертью-то, ваше сиятельство, на духу никак этого быть не может Кроме того, и другие, как узнали об этом в Зиновьеве, смекать стали. Больно уж княжна-то после смерти своей маменьки изменилась. Нрава совсем другого стала. Та, да не та. А вот теперь, как Никита покаялся, все и объяснилось. Не княжна она, а Татьяна Берестова. Написать-то я вашему сиятельству обо всем этом не осмелился – не ровен час, кто прочтет письмо-то, а она, княжна-то эта, ваша невеста. Так не было бы вам от того какого худа.
Князь, видимо, не слыхал последних слов старика. Он сидел в глубокой задумчивости.
– Неужели? Не может быть! Это что-нибудь да не так! – произнес он вслух, как бы говоря сам с собою, и снова задумался.
– Когда же прикажете ехать обратно? – после некоторого молчания спросил Терентьич.
– Обратно… да… обратно… туда… – рассеянно сказал князь. – Да когда хочешь… Ты мне не нужен… Отдохни, посмотри город и поезжай. Главное, устрой дворовых. Насчет дома можно подождать, я отпишу.
– Слушаю-с, ваше сиятельство.
Терентьич снова отвесил поясной поклон и вышел.
Сергей Сергеевич остался один. Он долго не мог прийти в себя от полученного известия. Даже пожар дома, случившийся как раз в годовщину самовольного открытия им павильона-тюрьмы, стушевался пред этой исповедью Никиты. Девушка, которую он боготворил, которую мог бы, если бы она согласилась, уже месяц тому назад пред алтарем назвать своей женой, была самозванкой, быть может, даже сообщницей убийцы. Но, несмотря ни на что, Сергей Сергеевич, к ужасу своему, чувствовал, что он продолжал любить ее.
«Нет! Не может быть!» – снова разубеждал себя он, а между тем, вспоминая свои отношения к княжне Людмиле с первого свидания после трагической смерти ее матери и до сегодня, все более и более убеждался, что предсмертная исповедь «беглого Никиты» – не ложь.
Теперь все эти отношения между ним и княжной начали приобретать совершенно иную окраску. Девушка, любившая его так, как любила княжна, своею первою чистою любовью, так искренне, с наивным восторгом согласившаяся сделаться его женой, не могла бы так измениться под впечатлением обрушившегося на нее, хотя бы и огромного, несчастья. Напротив, она должна была бы почувствовать себя ближе к любимому человеку; ведь, став одинокой сиротой, она должна была бы в нем и в своем дяде искать опоры, защиты и помощи. Между тем Людмила Васильевна сразу переменила и тон, и обращение с ним, повергнув его в изумление и уныние.
Теперь все это объясняется. Княжна Полторацкая – не настоящая княжна, а Татьяна Берестова, ловкая самозванка, воспользовавшаяся своим необычайным сходством с покойной княжной Людмилой.
Чем больше думал князь, тем яснее становилось для него роковая истина этой догадки, и наконец она обратилась в полную уверенность.
«Что же делать, что предпринять?» – задумался князь.
Образ княжны Людмилы, такой, какова она есть, восставал пред ним. Он чувствовал, что теряет голову. Его самолюбие было удовлетворено полученным известием. Им пренебрегала и мучила его не та княжна, которой он сделал предложение, на брак с которой получил согласие ее матери, но наглая самозванка, дворовая девка, сообщница убийцы. Княжна, любившая его и горячо любимая им девушка, лежит в сырой земле, а чего же было ожидать от девушки, в жилах которой все же текла холопская кровь? Князь вспомнил, что именно о присутствии в Татьяне, горничной княжны Людмилы, этой «холопской крови» он сказал покойной княжне. Почему же в своем ослеплении он сразу не узнал этого наглого обмана?
Сердце Сергея Сергеевича сжалось мучительной тоской. Ему суждено было при роковых условиях переживать смерть своей невесты; лучше было бы, если бы он тогда, в Зиновьеве, узнал об этом. Теперь, быть может, горечь утраты уже притупилась бы в его сердце. Ведь раз судьба решила отнять у него любимую, ее не существовало, то надо было примириться с таким решением судьбы. Теперь же было нечто иное, более ужасное. Его невеста умерла, а между тем она жила, он сегодня увидит ее в театре; но это не она – той нет, это – не княжна, Это – Татьяна Берестова. В течение целого года он любил эту обворожительную девушку. Положим, он принимал ее за другую, но… Князю, к ужасу его, начинало казаться, что он любит теперь именно эту.
Что же делать? Что же делать? Сохранить ее для себя, заставить всех признавать ее княжной Людмилой, его невестой, рассказать ей все, обвенчаться, прежде чем придет эта роковая бумага из Тамбова? Просить милости императрицы! Ведь тогда дело затушат, чтобы не класть пятна на славный род и честное имя князей Луговых.
Эта мысль показалась князю Сергею Сергеевичу и соблазнительной, и чудовищной. Жить с сообщницей убийцы, жить с убийцей! Нет, это невозможно!
«Но ведь ты любишь ее, эту живую княжну, – зашептал князю внутренний голос, и в глубине души Луговой понимал, что это так. – Быть может, она и не знала о замышляемом Никитой убийстве и, лишь спасенная чудом, приняла на себя роль покойной княжны?»
– Но что же из этого? Ведь это – тоже преступление! – возразил он сам себе.
«А положение ее, тоже дочери князя Полторацкого, хотя и незаконной, в качестве дворовой девушки при своей сестре разве не могло извинить этот ее проступок? Она ведь только пользовалась своим правом!..
– Нет, нет, это не то, не то, – возмутился князь сам против себя, – это иезуитское рассуждение. Она – преступница, несомненно! Но ведь она так хороша, так обворожительна. Отступиться от нее у меня не хватит сил. Надо спасти ее, поехать переговорить с нею, предупредить. Она поймет всю силу моей любви, когда увидит, что, зная все, я готов отдать ей свое имя и титул, и ими, как щитом, оградить ее от законного возмездия на земле. Но поможет ли это предупреждение? Быть может, бумага уже пришла!
Князь похолодел при этой мысли, однако, подумав, вспомнил, что бумага из Тамбова не может миновать руки Сергея Семеновича Зиновьева, помощника начальника судного приказа.
«Надо переговорить с ним сегодня же, – решил он. – Княжны я все равно не застану. С нею я объяснюсь после. Надо предупредить Сергея Семеновича, чтобы он задержал бумагу. Ему тоже неприятна будет огласка этого дела. Ведь он сам представил эту девушку государыне как свою племянницу».
Сергей Сергеевич позвонил, приказал помочь ему одеваться и вскоре уже вошел в служебный кабинет Зиновьева. Последний оказался, по счастью, не очень занятым и тотчас принял Лугового.
Пережитое утро не могло не оставить следа на лице князя.
– Что с вами, князь? Вы больны или что-нибудь случилось? – с тревогой спросил Зиновьев, указывая гостю на стоявшее с другой стороны стола кресло.
Сергей Сергеевич в изнеможении опустился на него. Наставший момент объяснения с дядей княжны Людмилы совпал с ослаблением всех его физических и нравственных сил – последствием утренних дум и треволнений.
– Говорите, что случилось, князь? Княжна Людмила? – встревоженно спросил Зиновьев.
– Она… не княжна… – с трудом выговорил князь. – Я получил сегодня ужасное известие. Ко мне приехал мой староста из Лугового, которое находится, как вам известно, в близком соседстве от Зиновьева, и сообщил мне, что более месяца тому назад в Луговом у священника отца Николая умер Никита Берестов, разыскиваемый убийца княгини Вассы Семеновны и Тани, пред смертью этот Никита на исповеди сознался отцу Николаю, что он убил княгиню и княжну, а в живых осталась…
– Татьяна?
Князь молча наклонил голову.
– Что же отец Николай?
– Он сообщил обо всем архиерею, а тот, вероятно, даже непременно, сообщит сюда. Я приехал побеседовать с вами и узнать, не получили ли вы такой бумаги.
– Нет, еще не получал, – глухо сказал Зиновьев.
– Что же нам делать?
– Наказать обманщицу, – твердо произнес Сергей Семенович.
Луговой сидел ошеломленный таким решением.
– Я должен сказать вам, – продолжал между тем Зиновьев, – что уже год тому назад слышал об этом, но не придал особенного значения, хотя потом, видя поведение племянницы, не раз задумывался над вопросом, не справедлив ли этот слух. Между нею и княжной Людмилой, как, по крайней мере, я помню ее маленькой девочкой, нет ни малейшего нравственного сходства.
– Хотя физическое поразительно.
– Это-то и смущало меня. Но теперь, когда будет получена предсмертная исповедь убийцы, надо будет дать делу законный ход.
– Неужели нельзя… как-нибудь потушить это дело? – пониженным шепотом спросил Сергей Сергеевич.
– Но зачем это вам, князь?
– Я люблю ее, и… если бы можно было избежать огласки, я… женился бы на ней.
Зиновьев несколько времени молча глядел на молодого человека, который сидел бледный, с опущенной долу головой. Наступило томительное молчание.
Князь истолковал это молчание со стороны Зиновьева по-своему.
– Я возьму ее без приданого… Я богат; мне не нужно ни одной копейки из состояния княжны. Я готов возвратить то, что она прожила в этот год.
Зиновьев вспыхнул, а затем побледнел и воскликнул:
– Наследник после княжны – один я; но у меня нет детей, и я доволен тем, что имею…
– Простите, я не то хотел сказать… я так взволнован…
– Говоря откровенно, – продолжал между тем Сергей Семенович, – мне самому было бы приятнее, если бы это дело не обнаруживалось… Княжны Людмилы не воскресишь, и если вы действительно решили обвенчаться с этой самозванкой, то пусть она скорее делается княгиней Луговой.
– А бумага?
– Я задержу ее, но потом вам надо будет обратиться к государыне. Вы скажете ей, что были введены в заблуждение, что не виноваты и что обнаружение дела падет позором на ваше имя. Государыня едва ли захочет сама начинать дело. Конечно, надо представить эту самозванку, как спасшуюся случайно от смерти и воспользовавшуюся своим сходством с сестрой по отцу.
– Ведь она – незаконная дочь князя Полторацкого?
– Вы знаете это?
– Да, знаю, – ответил князь. – Это, вероятно, так и есть. Не сообщница же она убийцы.
– Кто знает, князь? Надо все-таки подождать бумаги.
– Вы допускаете, что она знает об убийстве?
– Я не хочу предполагать это, иначе… иначе не мог бы допустить, чтобы убийца моей племянницы оставалась бы безнаказанной и чтобы вы женились на таком изверге…
– Нет, не может быть! – воскликнул Луговой. – Нет, она – не изверг, она не может быть им!
– Подождем разъяснения из Тамбова.
– Я хотел переговорить с нею об этом сам.
– Подождите, еще успеете. Дать или не дать ход этому делу – в наших руках.
– Хорошо, я последую вашему совету, – согласился князь и, простившись с Зиновьевым, вышел из кабинета.
Остаток этого дня он провел в каком-то тумане. Мысли одна другой несуразнее лезли ему в голову. То ему казалось, что княжна Людмила жива, что убили действительно Татьяну Берестову, что все то, что он пережил сегодня, – только тяжелый, мучительный сон. То живущая здесь княжна Полторацкая представлялась ему действительно убийцей своей сестры и ее матери, с окровавленными руками, с искаженным от злобы лицом. Она протягивала их к нему для объятий, и – странное дело! – он, несмотря ни на что, стремился в эти объятья.
В таких тяжелых грезах наяву провел Луговой несколько часов в своем кабинете, пока наконец не наступил час отъезда в театр.
В театре, если припомнит читатель из начала романа, у него произошло столкновение с графом Свиридовым и объяснение с бывшим другом в кабинете Ивана Ивановича Шувалова, в присутствии последнего.
Возмутительное поведение княжны Полторацкой по отношению к нему окончательно отрезвило князя. Любовь, как показалось ему, бесследно исчезла из его сердца.
«Пусть совершится земное правосудие!» – мысленно решил он.
XIII. РОКОВАЯ БУМАГА
Между тем княжна Людмила была очень обеспокоена, напрасно прождав графа Свиридова в ночь, назначенную ему для свидания. Ее несколько развлек визит Свенторжецкого, которому она даже отдала второй ключ от калитки, вполне уверенная, что Свиридов не решится явиться не в назначенное время, не переговорив с нею. Кроме того, она надеялась, что он явится сегодня же и вернет ей ключ, и успокаивала себя мыслью о том, что сумеет урвать время, чтобы потребовать от него объяснения причин его неявки и, смотря по уважительности этих причин, накажет его более или менее долгим изгнанием.
Посетители приходили за посетителями. При каждом докладе лакея о новых визитах княжна надеялась услыхать фамилию Свиридова, но ее не произносилось.
Не явился в ее приемные часы и князь Луговой, редко, особенно в последнее время, пропускавший случай быть у нее, и это совпадение стало не на шутку тревожить княжну. Она слышала еще вчера в театре о каком-то столкновении между бывшими друзьями, но, видимо, в свете не придавали этому значения, по крайней мере, ни один из сегодняшних посетителей и даже посетительниц княжны не обмолвился о вчерашнем эпизоде в театре.
Наконец все разъехались, и княжна осталась одна. Она полулегла на кушетку с книжкой в руках, но ей не читалось. Проведенная почти без сна ночь и нервное состояние дня дали себя знать, и княжна задремала.
Однако ее сон был тревожен и томителен. Пред нею восстали все страшные моменты рокового дня убийства Никитой княжны и княгини Полторацких. Ей ясно представились проходная комната пред спальней княжны и страшная сцена убийства и насилия; стон княжны звучал в ее ушах и вызывал капли холодного пота на ее лбу. Княжна вздрагивала во сне, и на ее лице было написано невыносимое страдание.
Далее вырисовывалась другая картина. Труп княжны Людмилы в простом дощатом гробу с грошовым позументом, стоявшем в девичьей. Скорбное пение во время панихиды и этот жених мертвой девушки, стоявший рядом с нею, с живой, которую он считает своей невестой и на которую глядит грустным, умоляющим, но вместе с тем и недоумевающим взглядом. Затем ей вспомнился день похорон княгини и княжны Полторацких. Она сама идет за гробом княгини, а там, в хвосте процессии, несут останки княжны Людмилы. Вот ее скромный гроб опускают в могилу, а затем на последней водружают деревянный крест.
Безумная! Ей показалось тогда, что все похоронено под этой земляной насыпью, под этим крестом с надписью: «Здесь лежит тело Татьяны Берестовой». Увы! Теперь бодрствующий ум в спящем теле ясно видел, что кровь убитой вопиет к небу и что нет ничего тайного, что не сделалось бы явным.
Припомнились княжне и подозрительные взгляды старых слуг в Зиновьеве. Она уехала в Петербург от этих взглядов, но здесь явился Никита, а за ним – Осип Лысенко, преобразившийся в графа Свенторжецкого! Один – сообщник, другой – случайно узнавший о ее преступлении. Она сумела одного устранить с дороги, а другого сделать бессильным. Но навсегда ли она добыла этим себе спокойствие? Этот вопрос тяжелым кошмаром висел над спящей молодой девушкой.
– Возмездие близко! – послышался ей голос, властный, суровый, похожий на голос покойной княгини Полторацкой, и она проснулась.
Пред нею стояла ее горничная.
– Ваше сиятельство, ваше сиятельство! – растерянно повторяла она.
– Что, что тебе? – вскочила княжна и села на кушетку, не сознавая, где она и что с нею, причем ей даже показалось, что все открыто и что ее пришли брать, как сообщницу убийцы княгини и княжны Полторацких.
– Помилуйте, ваше сиятельство, – вывела ее из дремотного состояния горничная, – сколько времени я уже стою над вами, а вы, ваше сиятельство, почиваете, да так страшно!.. Ведь уже за полночь.
– Что ты? А я и не заметила, как заснула за книгой.
– Видно, сон вам нехороший приснился, ваше сиятельство. Бледная такая вы лежали, дышали тяжело, все вздрагивали.
– Да, мне что-то снилось, – окончательно оправилась княжна.
– Что, ваше сиятельство? Скажите, я умею сны разгадывать.
– Да я теперь и не помню, что мне пригрезилось, заспала, верно.
– Экая напасть какая! – наивно заметила Агаша.
– Однако пора спать по-настоящему, иди раздевать меня! – сказала княжна Людмила Васильевна и направилась в спальню в сопровождении горничной.
Долго не могла она заснуть, однако под утро впала в крепкий, безгрезный сон. Проснулась она поздно, но сон укрепил и оживил ее. Она стала прежней княжной Людмилой, весело и бодро смотрящей в будущее.
Между тем на это будущее надвигались действительно темные тучи. В это же утро Зиновьев, вскрывая почту, увидел секретный пакет, заключавший в себе подробное донесение тамбовского наместника о деле по убийству княгини Вассы Семеновны и княжны Людмилы Васильевны Полторацких.
Наместник подробно излагал в нем сообщение местного архиерея о предсмертной исповеди «беглого Никиты», сознавшегося в убийстве княжны и княгини Полторацких и оговорившего в соучастии свою дочь Татьяну Берестову, имевшую разительное сходство с покойной. Умирающий убийца рассказал все подробности убийства, равно как о своем сознании пред графом Свенторжецким и получении от своей сообщницы тысячи рублей за уход из Петербурга. Оставшиеся деньги, в количестве девятисот семидесяти рублей, умирающий Никита передал отцу Николаю для употребления на богоугодное дело, но последний при рапорте представил их архиерею. Исповедь умирающего дышала такой искренней правдивостью, что не только в «самозванстве», но даже в виновности Татьяны Берестовой, как соучастницы в убийстве, не оставалось ни малейшего сомнения.
В приведенном целиком рапорте отец Николай указывал и мотивы, приведшие Никиту к раскаянию. По словам покойного, он, отправившись из Петербурга, сильно пьянствовал по дороге и шел, не обращая внимания, куда идет Каково же было его удивление, когда он очутился вблизи Зиновьева! Он не решился идти туда и зашел в соседний лес. Здесь он вдруг заснул и имел сонное видение, окончательно переродившее его нравственно, но разбившее физически. К нему явились убитые им княгиня и княжна Полторацкие, и первая властно приказала ему идти к отцу Николаю в Луговое и покаяться во всем. «Тебе все равно жить недолго, ты не проживешь и недели!» – сказала ему княгиня. Никита проснулся весь в холодном поту, а когда захотел приподняться, почувствовал такую страшную слабость и ломоту во всем теле, что еле живой доплелся до дома отца Николая. Предчувствие близкой, неизбежной смерти не оставляло его с момента пробуждения в лесу. Несмотря на уход за ним со стороны отца Николая и его стряпки, больной с каждым днем все слабел и слабел и наконец попросил отца Николая о последнем напутствии. На этой же предсмертной исповеди умирающий и рассказал все своему духовнику.
Сергей Семенович перечитал роковую бумагу и снова вопрос: «Что делать?» – возник в его уме.
«Надо доложить государыне! – решил он после довольно долгого размышления. – Но прежде сообщу князю Сергею Сергеевичу!» – мысленно добавил он.
Зиновьев имел право личного доклада государыне по делам неполитическим особенной важности.
Такие дела случались редко, а потому редко и приходилось ему докладывать ее величеству.
– Надо заехать к Сергею Сергеевичу, а оттуда во дворец! – решил Зиновьев и уже встал, чтобы выйти, как вдруг остановился.
Он вспомнил, что сегодня утром его жена, Елизавета Ивановна, принесла ему несколько яблок из заготовленных на зиму, и он съел одно из них, поэтому быть сегодня с докладом у императрицы было бы безумием.
В числе особенных странностей Елизаветы Петровны было то, что она терпеть не могла яблок. Мало того, что она сама никогда не ела их, но до того не любила яблочного запаха, что узнавала по чутью, кто ел их недавно, и сердилась на того, от кого пахло ими. От яблок ей делалось дурно, а потому приближенные императрицы остерегались даже накануне того дня, когда им следовало явиться ко двору, дотрагиваться до яблок. Таким образом, и Зиновьеву пришлось отложить доклад до следующего дня.
– Утро вечера мудренее, – сказал он себе в утешение, оставаясь в своем служебном кабинете.
После обеда он заехал к князю Луговому; он застал последнего в мрачном расположении духа, но прямо заявил ему:
– Бумага получена!
– Получена? – равнодушно повторил князь Луговой.
– Да, – удивленно посмотрел на него Сергей Семенович, – и содержание ее таково, что необходимо доложить государыне…
– Никита оговорил Татьяну Берестову в сообщничестве?
– Он рассказал все во всех подробностях, и, главное, нельзя усомниться в его искренности. Кстати, бумага со мною, прочтите сами.
Зиновьев вынул из кармана бумагу и подал князю. Тот стал внимательно читать ее.
От устремленного на него взгляда Сергея Семеновича не укрылось то обстоятельство, что ни один мускул не дрогнул на лице князя при этом чтении, и он ломал голову над этим.
– Я так и думал! – совершенно спокойно, к довершению удивления Сергея Семеновича, сказал князь, окончив чтение и передавая Зиновьеву обратно бумагу.
– Что вы сказали? Вы так и думали?
– Вы удивляетесь? Я вчера убедился в таких обстоятельствах, которые не оставили во мне ни малейшего сомнения в глубокой испорченности этой девушки, принявшей на себя личину вашей племянницы.
– Вот как! Какие же это обстоятельства?
– Увольте меня, дорогой Сергей Семенович, рассказывать вам все это теперь. Мне и так тяжело!
– Помилуйте, князь, конечно не надо.
– Когда-нибудь, когда все это дело кончится, я расскажу вам это…
– Значит, то, о чем мы вчера говорили… – начал Зиновьев.
– Забудьте об этом… Я ей не судья, но и не ее защитник. Между мною и этой девушкой все кончено… Если вы хотите спасти ее, спасайте, я же не хочу ни губить ее, ни спасать; ее будущность для меня безразлична… Моя невеста умерла, я буду оплакивать ее всю свою жизнь. Эта девушка – ее убийца, но Бог ей судья… Мстить за себя не стала бы и покойная, я тоже не буду мстить ее убийце… Остальное – ваше дело.
Посетители приходили за посетителями. При каждом докладе лакея о новых визитах княжна надеялась услыхать фамилию Свиридова, но ее не произносилось.
Не явился в ее приемные часы и князь Луговой, редко, особенно в последнее время, пропускавший случай быть у нее, и это совпадение стало не на шутку тревожить княжну. Она слышала еще вчера в театре о каком-то столкновении между бывшими друзьями, но, видимо, в свете не придавали этому значения, по крайней мере, ни один из сегодняшних посетителей и даже посетительниц княжны не обмолвился о вчерашнем эпизоде в театре.
Наконец все разъехались, и княжна осталась одна. Она полулегла на кушетку с книжкой в руках, но ей не читалось. Проведенная почти без сна ночь и нервное состояние дня дали себя знать, и княжна задремала.
Однако ее сон был тревожен и томителен. Пред нею восстали все страшные моменты рокового дня убийства Никитой княжны и княгини Полторацких. Ей ясно представились проходная комната пред спальней княжны и страшная сцена убийства и насилия; стон княжны звучал в ее ушах и вызывал капли холодного пота на ее лбу. Княжна вздрагивала во сне, и на ее лице было написано невыносимое страдание.
Далее вырисовывалась другая картина. Труп княжны Людмилы в простом дощатом гробу с грошовым позументом, стоявшем в девичьей. Скорбное пение во время панихиды и этот жених мертвой девушки, стоявший рядом с нею, с живой, которую он считает своей невестой и на которую глядит грустным, умоляющим, но вместе с тем и недоумевающим взглядом. Затем ей вспомнился день похорон княгини и княжны Полторацких. Она сама идет за гробом княгини, а там, в хвосте процессии, несут останки княжны Людмилы. Вот ее скромный гроб опускают в могилу, а затем на последней водружают деревянный крест.
Безумная! Ей показалось тогда, что все похоронено под этой земляной насыпью, под этим крестом с надписью: «Здесь лежит тело Татьяны Берестовой». Увы! Теперь бодрствующий ум в спящем теле ясно видел, что кровь убитой вопиет к небу и что нет ничего тайного, что не сделалось бы явным.
Припомнились княжне и подозрительные взгляды старых слуг в Зиновьеве. Она уехала в Петербург от этих взглядов, но здесь явился Никита, а за ним – Осип Лысенко, преобразившийся в графа Свенторжецкого! Один – сообщник, другой – случайно узнавший о ее преступлении. Она сумела одного устранить с дороги, а другого сделать бессильным. Но навсегда ли она добыла этим себе спокойствие? Этот вопрос тяжелым кошмаром висел над спящей молодой девушкой.
– Возмездие близко! – послышался ей голос, властный, суровый, похожий на голос покойной княгини Полторацкой, и она проснулась.
Пред нею стояла ее горничная.
– Ваше сиятельство, ваше сиятельство! – растерянно повторяла она.
– Что, что тебе? – вскочила княжна и села на кушетку, не сознавая, где она и что с нею, причем ей даже показалось, что все открыто и что ее пришли брать, как сообщницу убийцы княгини и княжны Полторацких.
– Помилуйте, ваше сиятельство, – вывела ее из дремотного состояния горничная, – сколько времени я уже стою над вами, а вы, ваше сиятельство, почиваете, да так страшно!.. Ведь уже за полночь.
– Что ты? А я и не заметила, как заснула за книгой.
– Видно, сон вам нехороший приснился, ваше сиятельство. Бледная такая вы лежали, дышали тяжело, все вздрагивали.
– Да, мне что-то снилось, – окончательно оправилась княжна.
– Что, ваше сиятельство? Скажите, я умею сны разгадывать.
– Да я теперь и не помню, что мне пригрезилось, заспала, верно.
– Экая напасть какая! – наивно заметила Агаша.
– Однако пора спать по-настоящему, иди раздевать меня! – сказала княжна Людмила Васильевна и направилась в спальню в сопровождении горничной.
Долго не могла она заснуть, однако под утро впала в крепкий, безгрезный сон. Проснулась она поздно, но сон укрепил и оживил ее. Она стала прежней княжной Людмилой, весело и бодро смотрящей в будущее.
Между тем на это будущее надвигались действительно темные тучи. В это же утро Зиновьев, вскрывая почту, увидел секретный пакет, заключавший в себе подробное донесение тамбовского наместника о деле по убийству княгини Вассы Семеновны и княжны Людмилы Васильевны Полторацких.
Наместник подробно излагал в нем сообщение местного архиерея о предсмертной исповеди «беглого Никиты», сознавшегося в убийстве княжны и княгини Полторацких и оговорившего в соучастии свою дочь Татьяну Берестову, имевшую разительное сходство с покойной. Умирающий убийца рассказал все подробности убийства, равно как о своем сознании пред графом Свенторжецким и получении от своей сообщницы тысячи рублей за уход из Петербурга. Оставшиеся деньги, в количестве девятисот семидесяти рублей, умирающий Никита передал отцу Николаю для употребления на богоугодное дело, но последний при рапорте представил их архиерею. Исповедь умирающего дышала такой искренней правдивостью, что не только в «самозванстве», но даже в виновности Татьяны Берестовой, как соучастницы в убийстве, не оставалось ни малейшего сомнения.
В приведенном целиком рапорте отец Николай указывал и мотивы, приведшие Никиту к раскаянию. По словам покойного, он, отправившись из Петербурга, сильно пьянствовал по дороге и шел, не обращая внимания, куда идет Каково же было его удивление, когда он очутился вблизи Зиновьева! Он не решился идти туда и зашел в соседний лес. Здесь он вдруг заснул и имел сонное видение, окончательно переродившее его нравственно, но разбившее физически. К нему явились убитые им княгиня и княжна Полторацкие, и первая властно приказала ему идти к отцу Николаю в Луговое и покаяться во всем. «Тебе все равно жить недолго, ты не проживешь и недели!» – сказала ему княгиня. Никита проснулся весь в холодном поту, а когда захотел приподняться, почувствовал такую страшную слабость и ломоту во всем теле, что еле живой доплелся до дома отца Николая. Предчувствие близкой, неизбежной смерти не оставляло его с момента пробуждения в лесу. Несмотря на уход за ним со стороны отца Николая и его стряпки, больной с каждым днем все слабел и слабел и наконец попросил отца Николая о последнем напутствии. На этой же предсмертной исповеди умирающий и рассказал все своему духовнику.
Сергей Семенович перечитал роковую бумагу и снова вопрос: «Что делать?» – возник в его уме.
«Надо доложить государыне! – решил он после довольно долгого размышления. – Но прежде сообщу князю Сергею Сергеевичу!» – мысленно добавил он.
Зиновьев имел право личного доклада государыне по делам неполитическим особенной важности.
Такие дела случались редко, а потому редко и приходилось ему докладывать ее величеству.
– Надо заехать к Сергею Сергеевичу, а оттуда во дворец! – решил Зиновьев и уже встал, чтобы выйти, как вдруг остановился.
Он вспомнил, что сегодня утром его жена, Елизавета Ивановна, принесла ему несколько яблок из заготовленных на зиму, и он съел одно из них, поэтому быть сегодня с докладом у императрицы было бы безумием.
В числе особенных странностей Елизаветы Петровны было то, что она терпеть не могла яблок. Мало того, что она сама никогда не ела их, но до того не любила яблочного запаха, что узнавала по чутью, кто ел их недавно, и сердилась на того, от кого пахло ими. От яблок ей делалось дурно, а потому приближенные императрицы остерегались даже накануне того дня, когда им следовало явиться ко двору, дотрагиваться до яблок. Таким образом, и Зиновьеву пришлось отложить доклад до следующего дня.
– Утро вечера мудренее, – сказал он себе в утешение, оставаясь в своем служебном кабинете.
После обеда он заехал к князю Луговому; он застал последнего в мрачном расположении духа, но прямо заявил ему:
– Бумага получена!
– Получена? – равнодушно повторил князь Луговой.
– Да, – удивленно посмотрел на него Сергей Семенович, – и содержание ее таково, что необходимо доложить государыне…
– Никита оговорил Татьяну Берестову в сообщничестве?
– Он рассказал все во всех подробностях, и, главное, нельзя усомниться в его искренности. Кстати, бумага со мною, прочтите сами.
Зиновьев вынул из кармана бумагу и подал князю. Тот стал внимательно читать ее.
От устремленного на него взгляда Сергея Семеновича не укрылось то обстоятельство, что ни один мускул не дрогнул на лице князя при этом чтении, и он ломал голову над этим.
– Я так и думал! – совершенно спокойно, к довершению удивления Сергея Семеновича, сказал князь, окончив чтение и передавая Зиновьеву обратно бумагу.
– Что вы сказали? Вы так и думали?
– Вы удивляетесь? Я вчера убедился в таких обстоятельствах, которые не оставили во мне ни малейшего сомнения в глубокой испорченности этой девушки, принявшей на себя личину вашей племянницы.
– Вот как! Какие же это обстоятельства?
– Увольте меня, дорогой Сергей Семенович, рассказывать вам все это теперь. Мне и так тяжело!
– Помилуйте, князь, конечно не надо.
– Когда-нибудь, когда все это дело кончится, я расскажу вам это…
– Значит, то, о чем мы вчера говорили… – начал Зиновьев.
– Забудьте об этом… Я ей не судья, но и не ее защитник. Между мною и этой девушкой все кончено… Если вы хотите спасти ее, спасайте, я же не хочу ни губить ее, ни спасать; ее будущность для меня безразлична… Моя невеста умерла, я буду оплакивать ее всю свою жизнь. Эта девушка – ее убийца, но Бог ей судья… Мстить за себя не стала бы и покойная, я тоже не буду мстить ее убийце… Остальное – ваше дело.