Гейне Генрих. Атта Тролль

   И потом всю ночь до света
   Я ворочался, усталый,
   На соломе (в доме ведьмы
   Не было перин пуховых).
   Все я думал: почему ты
   Так загадочно кивала?
   Почему так странно нежен
   Был твой взор, Иродиада?
   ГЛАВА ХХ
   Солнце в белый мрак тумана
   Мечет стрелы золотые,
   И туман багрится кровью,
   Тая в блеске и сиянье.
   Лучезарный триумфатор,
   Яркий день восходит в небе,
   Наступив пятой на темя
   Побежденных светом гор.
   Зазвенели, засвистели
   Птицы в гнездах потаенных,
   И концертом ароматов
   Мир наполнили растенья.
   Утром, с первыми лучами,
   Мы сошли с горы в долину,
   И пока Ласкаро молча
   Изучал следы медведя,
   Я убить старался время
   Размышленьями, но скоро
   Утомлен был вихрем мыслей,
   И невольно мне взгрустнулось.
   И под ясенем зеленым,
   Где журчал ручей прозрачный,
   Лег я, грустный и усталый,
   На траву, лицом к лазури.
   И ручья волшебным плеском
   Зачарованный волшебно,
   Перестал грустить и думать
   В забытьи бездумной лени.
   Но в душе росло желанье -
   Жажда сна, безумья, смерти,
   Все мучительней сиял мне
   Образ трех ночных красавиц.
   О прекрасное виденье,
   Сон, развеянный зарею,
   О, скажи, куда ты скрылся,
   Где ты светлым днем таишься?
   Под развалинами храмов,
   Уцелевшими' в Романье,
   Днем скрывается Диана
   От дневной Христовой власти.
   Лишь во тьме, в глухую полночь,
   Выходить она дерзает,
   Чтоб развлечься травлей зверя
   В обществе подруг-язычниц.
   А прелестная Абунда
   Так боится назарейца,
   Что дневной досуг проводит
   В неприступном Авалуне.
   Этот остров затерялся
   В тихом море романтизма.
   Только конь волшебной сказки
   Долетит к нему на крыльях.
   Там забота не причалит,
   Пароход не бросит якорь,
   Не появится филистер
   С вечной трубкою в зубах.
   Сонной одури и скуки
   Не нагонит звон церковный,
   Этот феям ненавистный,
   Мрачный гул колоколов.
   Там и царствует в веселье,
   Вечной юностью сияя,
   Жизнерадостная фея,
   Светлокудрая Абунда.
   Там в прогулках и в беседах,
   Средь подсолнечников ярких,
   Дни проводит королева
   Паладинов, мир забывших.
   Да, но ты, Иродиада,
   Где же ты, скажи! Я знаю,
   Ты мертва, лежишь в могиле,
   Там, где град Ерушолаим.
   Днем -- недвижный труп -- лежишь ты!
   В величавом саркофаге.
   В полночь ты встаешь, заслышав
   Свист бичей и звонкий хохот.
   И летишь за буйным сонмом,
   За Дианой и Абундой,
   Средь охотников веселых,
   Невзлюбивших крест и муку.
   Что за общество! О, если б
   Сам я мог скакать ночами
   По лесам! С тобою рядом
   Я б летел, Иродиада!
   Ибо ты мне всех милее,
   Больше греческой богини,
   Больше феи ты мила мне,
   Ты, о мертвая еврейка!
   Я люблю тебя. Ты видишь,
   Как душа во мне трепещет!
   Будь моей, моей девчонкой,
   Мой кумир Иродиада!
   Будь моей, отдай мне сердце!
   Выкинь в мусор это блюдо
   С головой глупца кровавой,
   Лучшим блюдом насладись.
   Посмотри, я словно создан
   Для тебя! Мне горя мало -
   Проклял бог тебя, мертва ль ты,
   Это все ведь предрассудки.
   И с моим блаженством вечным
   Обстоит весьма неясно,
   И живой я или мертвый,
   Я и сам подчас не знаю.
   Лишь позволь -- и точно рыцарь,
   Точно cavalier-servente 1,
   Буду я носить твой плащ
   И терпеть твои капризы.
   По ночам с тобою рядом
   Буду мчаться в диком сонме,
   Говорить с тобой, смеяться
   Над своей безумной речью.
   Коротать с тобою буду
   Ночи долгие, но днем
   Буду, грустный, одинокий,
   Плакать на твоей могиле;
   День за днем сидеть и плакать
   Там, где прах царей великих,
   Там, где гроб моей любимой,
   Там, где град Ерушолаим.
   --------------------
   1 Рыцарь, спутник (ит.).
   И старик, еврей бездомный,
   Проходя, вздохнет и скажет:
   "Плачет он, что храм разрушен,
   Что погиб Ерушолаим".
   ГЛАВА XXI
   Аргонавтами без Арго
   Мы в горах пешком блуждали,
   Не руно, не золотое -
   Шкура снилась нам медвежья.
   Ах мы, горе-аргонавты,
   Следопыты новой кройки!
   Никакой великий классик
   Наших странствий не прославит.
   А уж мы ль не настрадались!
   И каким жестоким ливнем
   Угостило нас на круче,
   Где ни деревца, ни дрожек.
   Грыжа ль прорвалась у туч?
   (Мог бандаж набрюшный лопнуть.)
   Но такого ливня с градом
   Не видал Ясон в Колхиде.
   "Зонтик! Тридцать шесть монархов
   За один-единый зонтик
   Отдаю гуртом!" -- кричал я,
   А с меня лилась вода.
   Утомленные смертельно,
   Раздраженные и злые,
   С видом мокрых псов пришли мы
   Поздно ночью в дом Ураки.
   Ведьма, сидя у огня,
   Мопса толстого чесала,
   Но, как только мы явились,
   Псу дана была отставка.
   Занялась Урака нами.
   Приготовила мне ложе,
   Развязала эспардильи -
   Неудобнейшую обувь,
   Помогла стянуть мне куртку
   И прилипнувшие брюки.
   Так болван иной прилипнет
   Со своей дурацкой дружбой.
   "Шлафрок! Тридцать шесть монархов
   За сухой и теплый шлафрок!" -
   Закричал я. Пар валил
   От моей рубашки мокрой.
   Весь дрожа, стуча зубами,
   Постоял я перед жаром
   И, в тепле размякнув сразу,
   Опустился на солому.
   Сон не шел. Глядел я, жмурясь,
   Как раздела ведьма сына.
   Села с ним к огню и молча
   Полуголого к себе
   Положила на колени.
   Мопс пред ней на задних лапах
   Встал, -- в передних очень ловко
   Он держал горшочек с зельем.
   Из горшка взяла Урака
   Красный жир и стала жиром
   Сыну мазать грудь и ребра,
   Мазать быстро и поспешно.
   Терла, мазала, жужжала,
   Убаюкивала сына,
   И, потрескивая странно,
   В очаге шумело пламя.
   Словно труп, костлявый, желтый,
   К лону матери приникнув,
   Сын лежал и скорбным взором
   Пред собой глядел недвижно.
   Неужель он вправду мертвый -
   Материнскою любовью,
   Силой зелья колдовского
   Оживленный, бледный призрак?
   Странный полусон горячки:
   Тело -- как свинцом налито,
   Ты лежишь пластом, но чувства
   Напряглись невыносимо.
   Этот душный запах зелий!
   Я мучительно старался
   Вспомнить, где его я слышал,
   Но припомнить был не в силах.
   Этот вой и скрежет ветра
   В очаге, как будто стоны
   Душ измученных, -- казалось,
   Голоса их узнавал я.
   А потом, какого страха
   Натерпелся я от чучел,
   В ряд расставленных на полке
   Над моею головою!
   Хищно, медленно и страшно
   Птицы расправляли крылья,
   Мне в лицо уставив клювы,
   Точно длинные носы.
   Где носы такие мог я
   Видеть раньше?.. В Дюссельдорфе?
   В Гамбурге? С каким мученьем
   Я ловил воспоминанье!
   Наконец, меня осилив,
   Сон пришел на смену яви,
   Вместо бреда наяву -
   Крепкий и здоровый сон.
   И приснилось мне: лачуга
   Стала пышным бальным залом,
   Залом с белой колоннадой,
   С ярким светом жирандолей.
   Исполнял оркестр незримый
   Танцы из "Robert le Diable" -
   Нечестивый пляс монахинь;
   Но гулял я там один.
   Наконец раскрылись двери,
   И входить попарно стали
   Медленным и важным строем
   Удивительные гости:
   Привиденья и медведи.
   Каждый кавалер мохнатый
   Вел, идя на задних лапах,
   Призрак в саване могильном.
   И по всем законам бала
   Пары в вальсе закружились;
   То-то был курьезный номер,
   Страх и смех, представьте сами!
   Косолапым кавалерам
   Приходилось очень туго:
   Да и как не сбиться с такта
   В вальсе с призраком бесплотным!
   Словно вихрь неумолимый,
   Вальс кружил зверей несчастных,
   Их сопенье заглушало
   Даже мощный контрабас.
   Часто пары спотыкались,
   И медведь рычал на призрак
   И его по заду шлепал,
   Чтобы неуч не толкался.
   А порою в вихре танца
   С головы своей подруги
   Саван стаскивал медведь,-
   И на свет являлся череп.
   Но внезапно загремели
   Барабаны и литавры,
   Подхватили звонко трубы,
   И вовсю пошел галоп.
   Эта часть мне не доснилась,
   Ибо вдруг один Топтыгин
   Наступил мне на мозоль:
   Я завыл и пробудился.
   ГЛАВА XXII
   Хлещет Феб коней ретивых,
   Гонит весело квадригу,
   Он уже почти полнеба
   В дрожках солнечных объехал.
   Только в полдень перестал я
   Грезить о медвежьем вальсе,
   Вырвался из плена странных,
   Фантастичных сновидений.
   Осмотревшись, я увидел,
   Что в лачуге я один.
   Мать Урака и Ласкаро
   Рано вышли на охоту.
   В хижине остался только
   Толстый мопс; у очага
   Он стоял на задних лапах,
   В котелке мешая ложкой.
   Повар был он, видно, знатный!
   Увидав, что суп вскипает,
   Стал он дуть, мешая чаще,
   Чтобы снять густую накипь.
   Сам я, что ли, околдован,
   Или это лихорадка?
   Я ушам своим не верю:
   Толстый мопс заговорил!
   Да, и очень задушевно
   Речь повел на чисто швабском;
   Говорил и словно грезил -
   Как возвышенный мечтатель:
   "О, поэт я бедный швабский!
   На чужбине суждено мне,
   Заколдованному мопсу,
   Кипятить настои ведьме.
   Как позорно и преступно
   Ведьмовство! И как трагичен
   Жребий мой: в собачьей шкуре
   Чувствовать, как человек!
   Лучше б мне остаться дома,
   Средь моих друзей по школе,
   Ах, они людей не могут
   Зачаровывать, как ведьмы!
   Лучше б мне остаться дома
   С Карлом Майером сладчайшим,
   С этим швабским желтоцветом,
   При супах благочестивых!
   Где ты, мой родимый Штуккерт?
   Как твои увидеть трубы,
   Сизый дым от них и печи,
   Где хозяйки варят клецки?"
   Я глубоко был растроган
   Этой речью; спрыгнув с ложа,
   Подбежал, и сел к камину,
   И промолвил с состраданьем:
   "О певец, о благородный,
   Как попал ты в лапы ведьмы?
   Ах, за что -- какая гнусность! -
   Превращен ты ведьмой в мопса?"
   И в восторге тот воскликнул:
   "Как, вы, значит, не француз!
   Значит, немец вы и был вам
   Весь мой монолог понятен!
   Ах, земляк, какое горе,
   Что всегда советник Келле -
   Если мы с ним заходили
   В погребок распить по кружке -
   Уверял меня за трубкой:
   Всем своим образованьем
   Он обязан лишь поездкам,
   Пребыванью за границей.
   Чтобы с ног своих коросту
   Ободрать пробежкой легкой,
   Чтобы светскую шлифовку
   Получить, как этот Келле,
   Я с отчизной распростился,
   Стал бродить по всей Европе
   И, попав на Пиренеи,
   Прибыл в хижину Ураки.
   К ней мне дал Юстинус Кернер
   Личное письмо: к несчастью,
   Я не знал тогда, что друг мой
   Водит с ведьмами знакомство.
   И Уракой был я принят
   Дружелюбно, но, к несчастью,
   Дружба ведьмы все росла,
   Превращаясь в пламя страсти.
   Да, в груди увядшей вспыхнул
   Нечестивый гнусный пламень,
   И порочная блудница
   Соблазнить меня решила.
   Я взмолился: "Ах, простите!
   Ах, мадам, я не фривольный
   Гетеанец, я невинный
   Представитель швабской школы.
   Нравственность -- вот наша муза!
   Спит в кальсонах из крепчайшей
   Толстой кожи, -- ах, не троньте
   Добродетели моей!
   Есть поэты чувства, мысли,
   Есть мечтатели, фантасты,
   Но лишь мы, поэты-швабы,
   Добродетель воспеваем,
   В ней одной богатство наше!
   Ох, оставьте мне, прошу вас,
   Нравственно-религиозный
   Плащ убогой нищеты".
   Так молил я, но с улыбкой,
   С иронической улыбкой,
   Ведьма веткою омелы
   Головы моей коснулась.
   И на теле ощутил я
   Странный и противный холод,
   Будто весь гусиной кожей
   Начал быстро покрываться.
   На поверку оказалось -
   То была собачья шкура.
   С той минуты злополучной
   Я, как видите, стал мопсом".
   Бедный парень! От рыданий
   У него пресекся голос.
   Он рыдал неудержимо,
   Чуть не изошел слезами.
   "Слушайте, -- сказал я грустно.-
   Может, я могу помочь вам
   Шкуру сбросить и вернуть вас
   Человечеству и музам?"
   Но с отчаяньем во взоре
   Безутешно поднял лапы
   Бедный мопс и с горьким вздохом,
   С горьким стоном мне ответил:
   "Вплоть до Страшного суда мне
   Пребывать в собачьей шкуре,
   Если я спасен не буду
   Некой девственницей чистой.
   Лишь не знавшая мужчины
   Целомудренная дева
   Может снять с меня заклятье,
   Правда, при одном условье:
   В ночь под Новый год должна
   Эта дева в одиночку
   Прочитать стихи Густава
   Пфицера и не заснуть.
   Не заснет она над чтеньем,
   Не сомкнет очей невинных -
   Вмиг я в люди расколдуюсь
   И размопситься смогу".
   "Ах, тогда, мой друг, -- сказал я, -
   Вам помочь я не способен.
   Я, во-первых, не могу быть
   К лику девственниц причислен.
   Но еще трудней второе:
   Мне совсем уж невозможно
   Прочитать стихи Густава
   Пфицера -- и не заснуть".
   ГЛАВА XXIII
   Ведьмы логово покинув,
   Мы спускаемся в долину;
   Снова почву под ногами
   Обретаем в позитивном.
   Прочь, безумье, бред горячки,
   Грезы, призраки, виденья!
   Мы серьезно и разумно
   Вновь займемся Атта Троллем.
   Меж детей в своей берлоге
   Наш старик лежит и спит,
   И, как праведник, храпит он;
   Вот проснулся -- и зевает.
   Рядом с Троллем -- Одноухий.
   Как поэт, что ищет рифму,
   Лапой голову скребет он,
   И скандирует он лапой.
   Тут же, рядом с папой, дочки
   На спине лежат, мечтая;
   Непорочны и невинны
   Сны четвероногих лилий.
   Что за томные виденья,
   Как цветы, трепещут нежно
   В душах девственниц медвежьих?
   Их глаза блестят слезами.
   И особенно меньшая
   Вся полна волненьем тайным,
   Ибо тайно чует в сердце
   Зуд блаженный Купидона.
   Ах, стрела малютки-бога
   Сразу шкуру ей пронзила,
   С первой встречи. Но -- Всевышний!
   Тот, кто мил ей, -- человек!
   Да, зовут его Шнапганский,
   Он, в великом отступленье
   По горам спасаясь бегством,
   На рассвете ей явился.
   Девам люб герой в несчастье,
   А в глазах сего героя
   Тихой грустью, мрачной скорбью
   Клокотал карманный кризис.
   Всей казной его походной -
   Двадцатью двумя грошами,
   Что в Испанию привез он,
   Завладел дон Эспартеро.
   Даже и часы погибли:
   Он оставил их в ломбарде
   В Пампелуне -- распрощался
   С драгоценностью фамильной.
   И бежал он что есть мочи -
   Но, и сам того не зная,
   В бегстве выиграл он нечто
   Лучше всякой битвы -- сердце!
   Да, смертельный враг, он мил ей!
   Мил медведице несчастной.
   Знай отец про тайну дочки -
   Как ревел бы он свирепо!
   Словно старый Одоардо,
   Что Эмилию Галотти
   В мрачной гордости мещанской
   Заколол, и Атта Тролль бы
   Растерзал скорее дочку,
   Лапой собственной убил бы,
   Чем позволить недостойной
   Кинуться в объятья принца.
   Да, но в данную минуту
   Он лирически настроен,
   Он сломать не жаждет розу,
   Не потрепанную бурей.
   В тихой грусти возлежит он
   Меж детьми в своей берлоге,
   Как предчувствием томимый
   Думой о загробном мире.
   "Дети! -- так вздыхает Атта,
   И в глазах медведя слезы,-
   Дети! Кончен путь мой дольний,
   Близок час разлуки нашей.
   Нынче в полдень задремал я,
   И во сне, как бы предвестьем,
   Дух мой был охвачен сладким
   Предвкушеньем скорой смерти.
   Право, я не суеверен,
   Но меж небом и землею
   Вещи есть, в каких не может
   Разобраться и мыслитель.
   В размышлениях о мире
   Раззевался и заснул я,
   И приснилось мне: лежу я
   Под высоким странным древом.
   С веток древа капал белый
   Чистый мед и попадал мне
   Прямо в рот, и, насыщаясь,
   Я парил в блаженстве сладком.
   Я глядел, блаженно жмурясь,
   Вверх и вдруг узрел на древе
   Семь малюток-медвежаток,
   Быстро ползавших по веткам.
   Семь пленительных созданий
   С розовато-рыжим мехом,-
   За плечами он вился,
   Точно крылышки из шелка.
   Да, у розовых малюток
   Были шелковые крылья,
   И малютки нежно пели
   Неземными голосами.
   Эта песня леденила
   Кожу мне, но вдруг сквозь кожу
   Вырвалась душа, как пламень,-
   Вознеслась, сияя, в небо".
   Так промолвил умиленно
   Атта Тролль, потом минуту
   Помолчал он, пригорюнясь,
   Но внезапно оба уха,
   Странно дрогнув, навострились...
   И вскочил он бурно с ложа
   И, ликуя, громко рявкнул:
   "Дети, чей я слышу голос?
   То не голос ли прелестный
   Нашей мамы? О, я знаю
   Нежное ворчанье Муммы!
   Мумма! Сладостная Мумма!"
   И помчался из берлоги
   Атта Тролль, как полоумный,
   Полетел судьбе навстречу,
   Устремился прямо в смерть.
   ГЛАВА XXIV
   Там, в ущелье Ронсевальском,
   И на том же самом месте,
   Где племянник славный Карла
   В битве отдал душу богу,-
   Пал и Тролль, сражен коварством,
   Как Роланд, кого преступно
   Предал рыцарский Иуда,
   Подлый Ганелон из Майнца.
   Ах! Супружеское чувство,
   Лучшее, что есть в медведе,
   По совету хитрой ведьмы,
   Послужило здесь приманкой.
   И, ворчанью черной Муммы
   Бесподобно подражая,
   Ведьма выманила Тролля
   Из берлоги безопасной.
   На крылах любви летел он
   По скалам, порой, замедлясь,
   Вожделенно нюхал воздух -
   Думал, где-то близко Мумма!
   Ах! Там спрятался Ласкаро,
   Он стоял с ружьем -- и пулей
   Грянул в радостное сердце,-
   Хлынул ток багряной крови,
   Помотал медведь сраженный
   Головой и сразу рухнул
   С тяжким судорожным стоном.
   "Мумма!" -- был последний вздох.
   Так скончался наш герой,
   Так погиб. Но для бессмертья
   Он воскреснет ныне в песне
   Восхищенного поэта.
   Он воскреснет, величавый,
   В нимбе славы непомерной
   И пойдет шагать хореем
   По стихам четырехстопным.
   И потом ему поставят
   Гордый памятник в Валгалле,
   И на памятнике будет
   Надпись в лапидарном стиле:
   "Тролль. Медведь тенденциозный,
   Пылок, нравственен и смирен,-
   Развращенный духом века,
   Был пещерным санкюлотом.
   Плохо танцевал, но доблесть
   Гордо нес в груди косматой.
   Иногда зело вонял он,-
   Не талант, зато характер".
   ГЛАВА XXV
   Тридцать три седых старухи
   В ярко-красных капюшонах,
   В праздничном уборе басков,
   У околицы стояли.
   И одна, как встарь Дебора,
   Била в бубен и плясала,
   Славя песнею и пляской
   Победителя Ласкаро.
   Четверо мужчин с триумфом
   Мертвого несли медведя:
   Он сидел в широком кресле,
   Как ревматик на курорте.
   За покойным, как родные,
   Шли Урака и Ласкаро.
   Ведьма, явно чуть конфузясь,
   Отвечала на поклоны.
   А когда кортеж достигнул
   Ратуши, с надгробной речью
   Выступил помощник мэра
   И сказал об очень многом:
   Например, о росте флота,
   О проблеме свекловицы,
   О печати и о гидре
   Нетерпимости партийной.
   Описав весьма подробно
   Ряд заслуг Луи-Фклиппа,
   Обратился он к медведю
   И к бесстрашному Ласкаро.
   "Ты, Ласкаро,--так воскликнул
   Наш оратор, отирая
   Пот со лба трехцветным шарфом,
   Ты, Ласкаро, ты, Ласкаро,
   Ты, сразивший Атта Тролля,
   Бич испанцев и французов,
   Ты -- герой обеих наций,
   Пиренейский Лафайет!"
   Получив официально
   Аттестацию героя,
   В тихой радости Ласкаро
   Покраснел и улыбнулся.
   И потом весьма бессвязно,
   Как-то странно заикаясь,
   Пробурчал он благодарность
   За оказанную честь.
   С тайным страхом все глядели
   На неслыханное диво,
   И в смятенье бормотали
   Изумленные старухи:
   "Как, Ласкаро улыбнулся!
   Как, Ласкаро покраснел!
   Как, заговорил Ласкаро,
   Этот мертвый сын колдуньи!"
   А медведя ободрали,
   С молотка пустили шкуру;
   За нее скорняк какой-то
   Отсчитал пять сотен франков,
   Превосходно обработал,
   Красным бархатом подбил
   И немедленно кому-то
   Продал за двойную цену.
   И затем, Джульеттой куплен
   Из четвертых рук в Париже,
   Пред ее постелью в спальне
   Лег медвежий мех ковром.
   Часто голыми ногами
   Я в ночи стоял на бренной
   Оболочке Атта Тролля,
   На его земной одежде.
   И, глубокой грусти полный,
   Строки Шиллера читал я:
   "Чтобы стать бессмертным в песне,
   Надо в жизни умереть".
   ГЛАВА XXVI
   Ну, а Мумма? Ах, ведь Мумма -
   Женщина. И вероломство
   Имя ей. Ах, женский пол,
   Как фарфор китайский, ломок!
   Разлученная судьбою
   С благородным, славным мужем,
   Не погибла от печали,
   Не сошла с ума от горя,-
   Нет, напротив, продолжала
   Жить в веселье, в вечных танцах
   И в погоне за успехом
   Перед публикой ломаться.
   Наконец в Париже Мумма
   Обрела в Jardin des plantes
   Положение, и место,
   И пожизненную ренту.
   И когда в воскресный полдень
   Я пошел туда с Джульеттой
   Показать ей все причуды
   Чуждой фауны и флоры:
   Дромадера и жирафа,
   Баобаб и кедр ливанский,
   Золотых фазанов, зебру;
   И когда, болтая нежно,
   Мы остановились с нею
   Пред обширным рвом -- сезонной
   Резиденцией медведей, -
   Боже, что мы увидали!
   Исполин медведь, отшельник
   Из Сибири, белоснежный,
   Там с медведицею черной
   Предавался пылким играм.
   То была -- о, небо! -- Мумма,
   Да, супруга Атта Тролля.
   Я узнал ее по блеску
   Влажных и влюбленных глаз.
   Ах, она, красотка Мумма,
   Юга черное созданье,
   Вдруг сошлась с каким-то скифом,
   С варваром пустынь полярных.
   Близ меня стоявший негр
   Мне сказал, сверкнув зубами:
   "Есть ли зрелище прекрасней,
   Чем утехи двух влюбленных?"
   Я ответил: "С кем, простите,
   Честь имею говорить?"
   Он воскликнул удивленно:
   "Как? Меня вы не узнали?
   Я ведь мавр, у Фрейлиграта
   В барабанщики попавший.
   В те года жилось мне плохо,
   Был я одинок средь немцев.
   Но теперь я сторож в парке,
   Предо мною все растенья
   Тропиков моих любезных,
   Предо мною львы и тигры.
   И гораздо здесь приятней,
   Чем на ярмарках немецких,
   Где за скверный харч гоняют
   Ежедневно барабанить.
   Мне тепло в ее объятьях,
   Как в отечестве любезном.
   Ножки дорогой супруги
   Мне слонов напоминают,
   А ее французский щебет -
   Черный мой родной язык.
   Брань ее напоминает,
   Как трещал мой барабан,
   Обрамленный черепами
   И пугавший льва и кобру.
   При луне плутовка плачет
   Наподобье крокодила,
   Что прохладой ночи дышит,
   Глядя ввысь из волн прогретых.
   И она отлично кормит.
   Что ни даст, я пожираю,
   Как на Нигере, с могучим
   Африканским аппетитом.
   Вот я и животик круглый
   Нагулял. Из-под рубашки
   Он глядит, как черный месяц
   Из-за легкой белой тучки".
   ГЛАВА XXVII
   Августу Варнхагену фон Энзе
   "Где, маэстро Лодовико,
   Вы набрали эти сказки?" -
   Так с улыбкою воскликнул
   Старый кардинал фон Эсте,
   О неистовствах Роланда
   Прочитав у Ариосто,
   Преподнесшего поэму
   В дар его преосвященству.
   Да, Варнхаген, старый друг,
   На твоих устах играет
   Та же тонкая улыбка
   И слова почти что те же.
   То смеешься ты, читая,
   То, с улыбкой тихой грусти,
   Весь овеян смутно прошлым,
   Морщишь свой высокий лоб.
   Не звенят ли в этой песне
   Грезы майских полнолуний,
   Что с Брентано и Шамиссо
   Да с Фуке сдружили нас?
   Или звон Лесной Капеллы,
   Тихий звон, давно забытый?
   Иль бубенчики дурацких
   Колпаков отчизны милой?
   В соловьиный хор угрозой
   Бас врывается медвежий,
   И его сменяет странный
   Шепот призраков загробных.
   То -- безумье с умной миной,
   Мудрость -- в облике безумства,
   Стон предсмертный -- и внезапно
   Все покрывший громкий хохот.
   Да, мой друг, ты слышал эхо
   Отзвеневших грез былого;
   В них врываются, кривляясь,
   Современные мотивы.
   И сквозь дерзость чуть заметно
   Вдруг проскальзывает робость.
   Я на суд твой благосклонный
   Отдаю свою поэму.
   Ах, она -- последний отзвук
   Вольных песен романтизма:
   В шуме битвы современной
   Отзвенит она печально.
   Век другой, другие птицы,
   А у птиц другие песни.
   Вот гогочут -- словно гуси,
   Что спасали Капитолий!
   Воробей с грошовой свечкой
   В коготках пищит, дерется -
   Гордо мнит, что у Зевеса
   Он орел-молниедержец.
   Горлицы, любовью сыты,
   Жаждут крови и воркуют,
   Чтоб впрягли их в колесницу
   Не Венеры, а Беллоны.
   Вестники весны народов,
   Майские жуки-гиганты,
   Так жужжат, что мир трясется,
   Вот берсеркерская ярость!
   Век другой, другие птицы,
   А у птиц другие песни!
   Я б их, может быть, любил,
   Если б мне другие уши!
   АТТА ТРОЛЬ
   Из вариантов и дополнений
   ГЛАВА II
   Вместо строф 12-й, 13-й, 14-й:
   Здесь, читатель, мы покинем
   Медвежатника-злодея
   И наказанную Мумму
   И пойдем за Атта Троллем.
   Проследим, как благородный
   Refugie домой спасался,
   И медвежьему хозяйству
   Посвятим подробный очерк.
   После выйдем на охоту,
   Будем лазать, прыгать, ползать,
   Грезить в обществе Ласкаро,
   Что прикончил Атта Тролля.
   Летней ночи сон! Бесцельна
   *Эта песнь и фантастична,-
   Как любовь, как жизнь, бесцельна!
   Не ищите в ней тенденций...
   Атта Тролль не представитель
   Толстошкурой, всегерманской
   Почвенной, народной силы.
   Соткан не из аллегорий -
   Не немецкий он медведь,
   Мой герой. Медведь немецкий,