Страница:
Гейне Генрих
Атта Тролль
Генрих Гейне
Атта Тролль
СОН В ЛЕТНЮЮ НОЧЬ
Раскрыв свой мерцающий белый шатер,
Царь мавров выходит на бранный спор...
Так месяц, мерцая сквозь облачный флер,
Выходит из мглы на широкий простор.
Фердинанд Фрей ли грат.
Мавританский царь
ПРЕДИСЛОВИЕ
"Атта Тролль" появился на свет поздней осенью 1841 года. Отрывки из этой поэмы я тогда же напечатал в "Элеганте Вельт", редактором которого снова стал мой друг Лаубе. Содержание и строй поэмы пришлось подчинить мягкому направлению этого журнала. Я написал сначала только те главы, которые могли быть напечатаны, но и они. претерпели множество изменений. Я рассчитывал закончить свою поэму и вскоре опубликовать ее полностью, но так и остался при этом похвальном намерении. С "Атта Троллем" случилось то же, что со всеми истинными творениями немцев: с Кельнским собором, с богом Шеллинга, с прусской конституцией, -- он не был закончен. В этом незаконченном виде, кое-где подчистив и внешне причесав свою поэму, я отдаю ее на суд публики, подчиняясь отнюдь не внутренним побуждениям.
"Атта Тролль", как я уже сказал, появился на свет поздней осенью 1841 года, когда великий бунт, поднятый против меня разношерстными врагами, еще не совсем отбушевал. То был поистине великий бунт; я никогда не Думал, что Германия производит столько гнилых яблок, сколько их тогда летело в мою голову. Наше отечество -- благословенная страна! Правда, здесь не произстают ни лимоны, ни апельсины, а немощные только с большим трудом пробиваются на немецкой почве, но зато гнилые яблоки она производит в таком удивительном изобилии, что все наши великие поэты слагали об этом песни. Несмотря на бунт, поднятый
в надежде отнять у меня корону и голову, я не потерял ни той, ни другой, и нелепые обвинения, имевшие целью натравить на меня чернь, распались прахом, даже не вынудив меня унизиться до ответа. Время принесло с собой мое оправдание, и уважаемые немецкие правительства -- я с благодарностью должен это признать -- также немало потрудились в мою пользу. Приказы об аресте нетерпеливо поджидают возвращения поэта на каждой станции, начиная от немецкой границы, и ежегодно в святочные дни, когда на елках мерцают уютные свечи эти приказы возобновляются. Такая небезопасность дороги отбивает у меня всякую охоту ехать в Германию, - каждое рождество я праздную на чужбине, и на чужбине, в изгнании, окончу свои дни. А между тем храбрые паладины истины и света, обвиняющие меня в непостоянстве
и раболепстве, уверенно ходят по земле отечества, теперь это откормленные чиновники, или сословные вельможи, или завсегдатаи клуба, они по вечерам патриотически освежаются виноградным соком, этим благородным даром "папаши Рейна", и пахнущими морем шлезвиг-гольштейнскими устрицами.
Я с определенным умыслом рассказал вам, в какой период появился на свет "Атта Тролль". Это было в ту пору, когда процветала так называемая политическая поэзия. Оппозиция, как сказал Руге, продала свою шкуру и стала поэзией. Музам строго приказали прекратить легкомысленное праздношатание и заняться служением отечеству -- в качестве не то маркитанток свободы, не то прачек христианско-германской национальной идеи. В роще немецких бардов заклубился бесплодный и смутный пафос, тот бесполезный туман энтузиазма,
что с полным презрением к смерти низвергается в море банальности и всегда напоминает мне пресловутого американского матроса, который так самозабвенно восхищался генералом Джексоном, что прыгнул однажды с верхушки мачты в море, крикнув при этом: "Я умираю
за генерала Джексона!" Да, мы, немцы, еще не имели флота, но среди нас уже было множество матросов, которые в стихах и в прозе умирали за генерала Джексона. В те времена талант был весьма сомнительным даром, так как он вызывал подозрение в бесхарактерности. Завистливая бездарность после тысячелетних усилий нашла наконец могучее оружие против дерзости гения: она открыла антитезу таланта и характера. Каждый обыватель чувствовал себя польщенным, когда толпе преподносились такие истины: все порядочные люди, как правило, плохие музыканты, зато хорошие музыканты -- это менее всего порядочные люди, а ведь главное в мире не музыка, а порядочность. Пустая голова получила право ссылаться на переполненное сердце, и благонравие стало козырной картой. Я вспоминаю одного писателя тех времен, считавшего своей особой заслугой то, что он не умеет писать. За свой дубовый стиль он получил почетный серебряный кубок.
Клянусь вечными богами! То было время, когда приходилось отстаивать неотъемлемые права духа, и прежде всего в области поэзии. О борьбе за эти права -- об этой главной задаче моей жизни -- я не забыл и в предлагаемой поэме. Как содержание, так и самый тон ее были протестом против плебисцита современных трибунов. И действительно, уже первые напечатанные отрывки из "Атта Тролля" вызвали разлитие желчи у моих героев "постоянства характера", у этих римлян, обвинявших меня не только в литературной, но и в общественной реакции и даже в глумлении над самыми святыми идеями человечества. Что касается эстетической ценности моей поэмы, скажу только одно: тогда, как и теперь, я мало о ней заботился. Я написал эти стихи в причудливом стиле той романтической школы, которой я отдал лучшие годы юности, хотя и кончил тем, что высек моего учителя. Возможно, что в этом отношении моя поэма заслуживает порицания. Но ты лжешь, Брут, ты лжешь, Кассий, и ты, Азиниус, лжешь, утверждая, что моя насмешка направлена против идей, являющихся драгоценным завоеванием человечества, идей, за которые сам я столько боролся и страдал. Нет, именно потому, что эти идеи так величаво, с таким великолепием и ясностью сияют перед взором поэта, на него нападает неудер-Жимый смех, когда он видит, как пошло, неуклюже и грубо воспринимаются эти идеи его ограниченными современниками. И поэт начинает издеваться над медвежьей шкурой, в которую они облеклись. Бывают зеркала настолько кривые, что сам Аполлон отражается в в карикатурном виде и вызывает у нас веселый смех,
мы ведь смеемся над кривым отражением, а не над богом.
Еще одно слово! Нужно ли предупреждать, что пародия на фрейлигратовское стихотворение, которая здесь и там озорно проглядывает в строфах "Атта Tpoлля" и образует комический подтекст поэмы, отнюдь не направлена на осмеяние этого поэта? Я высоко ценю Фрейлиграта, особенно теперь, -- я причисляю его к самым значительным из поэтов, выступавших в Германии после Июльской революции. С первым сборником его стихов я познакомился с запозданием, именно в ту пору, когда писался "Атта Тролль". Быть может, моим тогдашним
настроением объясняется то, что "Мавританский царь" заставил меня развеселиться. Этот продукт фрейлингратовского творчества славится как наиболее удачный. Для читателей, не знающих упомянутого произведения, такие могут найтись и в Китае, и в Японии, и даже
Нигере и в Сенегале, -- замечу, что у мавританского царя, который в начале стихотворения появляется из своего белого шатра, изображая собой лунное затмение, имеется черная возлюбленная, над смуглым лицом которой колышутся белые страусовые перья. Исполненный бранного пыла, царь покидает ее и под грохот барабана, увешанного черепами, кидается в негритянскую битву. Увы! Там находит он свое черное Ватерлоо, и победители продают его белым. Последние тащат благородного африканца в Европу, и здесь мы встречаем его на службе в какой-то бродячей цирковой труппе, где ему поручено бить во время представления в турецкий барабан. И вот он стоит перед нами, серьезный и мрачный, у входа в балаган и барабанит, и в то же время думает о своем былом величии, о том, что когда-то был он абсолютным монархом на далеком-далеком Нигере, где он охотился на львов и тигров.
Его глаза застелил туман.
Ударил! -- и лопнул, гремя, барабан.
Писано в Париже, в декабре 1846 года. Генрих Гейне
ГЛАВА I
Убаюканный в долине
Песней бурных водопадов,
Среди гор лежит веселый,
Элегантный Котэре.
Все дома нарядно-белы,
Все с балконами большими,
А с балконов смотрят дамы
И смеются звонким смехом.
И, смеясь, глядят на площадь,
Запруженную народом,
Где медведица с медведем
Лихо пляшут под волынку.
Те танцоры -- знаменитый
Атта Тролль с его супругой,
Черной Муммой; и ликуют,
Восхищаясь ими, баски.
Величав, степенно-важен,
Пляшет славный Атта Тролль.
У косматой половины
Нет достоинства и меры.
Да, мне чудится, что Мумма
Канканирует порою!
Так бесстыдно крутит задом,-
Право, вспомнишь Grand '-Chaumiere.
И достойный медвежатник,
На цепи водящий Мумму,
Сам, как видно, понимает
Аморальность этой пляски.
И подчас он так усердно
Угощает Мумму плетью,
Что от воя черной дамы
Стон стоит меж гор окружных.
Этот храбрый медвежатник
Носит шесть мадонн на шляпе,
Чтобы голову вернее
Уберечь от пуль и вшей.
На плечо покров алтарный
Он накинул живописно,
Будто плащ. Под ним он прячет
Острый нож и пистолет.
Был он в юности монахом,
А потом он стал бандитом,
Оба дела позже слил он
У дон Карлоса на службе.
А когда бежал дон Карлос
Со своей застольной кликой
И пришлось за честный труд
Взяться прежним паладинам
(Пан Шнапганский стал поэтом),-
Тут наш славный рыцарь веры
В медвежатники пошел.
Взял он Мумму, Атта Тролля
И по всей стране их водит
Напоказ базарной черни,-
В Котэре на рынке пляшет
Злополучный Атта Тролль.
Атта Тролль -- когда-то гордый
Царь лесов и гор свободных! -
Он теперь в долине пляшет
Пред людской вульгарной чернью.
И притом -- какой позор! -
Пляшет ради гнусных денег -
Он, любивший грозным рыком
Наводить на смертных ужас!
Вспомнит он былые годы,
Вспомнит мощь и власть былую -
И глухие стоны рвутся
Из души смятенной Тролля.
Он угрюм и хмур, как черный
Фрейлигратовский царь мавров:
Царь так плохо барабанил,
А медведь так плохо пляшет!
Но лишь смех, не состраданье
Будит он. Сама Джульетта
Насмехается с балкона
Над прыжками лютой скорби.
У француженки Джульетты
Нет сердечности немецкой,
Вся -- во внешности, но внешность
Восхитительна, волшебна.
Взор ее лучистой сетью
Ловит нас, -- и наше сердце,
Точно пойманная рыбка,
Бьется и трепещет нежно.
ГЛАВА II
Черный царь у Фрейлиграта
Так жестоко барабанил,
Так лупил, что барабан
Застонал и с треском лопнул,-
Вот где пафос барабанный,
Вот где барабанный ужас!
Но представьте вид медведя,
Если он с цепи сорвался.
Сразу музыка и пенье
Смолкли. Люди с громким воем
Кинулись, давя друг друга.
Дамы в страхе побледнели.
Да, из рабьих уз на волю
Атта вырвался, прыжками
Полетел вдоль узких улиц
(Каждый был настолько вежлив,
Что поспешно сторонился),
И, вскарабкавшись на скалы,
Вниз презрительно взглянул он,
Рявкнул и пропал в горах.
Так без публики остался
Медвежатник с черной Муммой!
Бешено сорвал он шляпу,
Растоптал ее ногами,
Всех мадонн попрал -- и вдруг,
Сбросив плащ рукой бесстыдной,
В мерзкой наготе явился,-
И как стал честить медвежью
Черную неблагодарность!
Ибо он всегда как с другом
Обращался с Атта Троллем,
Обучил медведя танцам.
Всем ему медведь обязан,
Даже жизнью! Ведь недавно
Сотню талеров давали
За его дрянную шкуру.
Тихой грусти воплощеньем
На державный гнев глядела,
Пал державный гнев: владыка
Бьет ее и обзывает
Королевою Христиной,
Доньей Муньос, проституткой.
Эта драма разыгралась
В чудный теплый день, в июле,
И была великолепна
Ночь, пришедшая на смену.
Половину этой ночи
Простоял я на балконе,
Где стояла и Джульетта,
Созерцая звезды в небе.
И она вздохнула: "Звезды!
Как горят они в Париже,
Отражаясь ночью зимней
В черной уличной грязи!"
ГЛАВА III
Летней ночи сон! Бесцельна
Эта песнь и фантастична -
Как любовь, как жизнь, бесцельна,
Как творец и мирозданье!
Повинуясь лишь капризу,
То галопом, то на крыльях
Мчится в сказочное царство
Мой возлюбленный Пегас.
Это -- не битюг мещанства,
Добродетельно-полезный,
И не конь партийной страсти,
Ржущий с пафосом трибуна.
Конь мой белый и крылатый,
Чистым золотом подкован,
Нити жемчуга -- поводья, -
Мчись куда захочешь, конь!
В горы мчись тропой воздушной,
На хребты, где воплем страха
Водопад остерегает
От паденья в бездну вздора!
Мчись в укромные долины,
В тихий сумрак чащ дубовых,
Где источник древних былей
Звонко плещет меж корнями!
Дай испить его и влагой
Омочить глаза, -- я жажду
Струй живой воды, дарящей
Нам познанье и прозренье.
Я прозрел! Я вижу ясно
Дно пещеры глубочайшей -
То берлога Атта Тролля.
Я медвежью речь постиг!
Что за чудеса! Как странно!
Мне знаком язык медвежий!
Не такие ль звуки слышал
Я в отечестве любезном?
ГЛАВА IV
Ронсеваль! Долина славы!
Лишь твое услышу имя,
В сердце вновь, благоухая,
Голубой цветок трепещет.
Предо мной встает, сияя,
Мир сказаний отзвеневших,
Смотрят призраки в глаза мне,-
Сердцу сладостно и жутко.
Что за гром и звон! То франки
Бьются с полчищем неверных.
Там, в ущелье Ронсевальсжом,
У зазубрины Роланда,
Получившей это имя
Оттого, что в гневе яром
Рыцарь добрым Дюрандалем,
Прорубая франкам путь,
Так ударил по утесу,
Что в граните шрам остался,-
Там, в расселине глубокой,
Меж кустов и диких елей,
В вековой угрюмой чаще
Скрыл берлогу Атта Тролль.
Там, в родном семейном лоне,
Он обрел желанный отдых
От своих трудов, спектаклей,
Путешествий и побега.
Что за счастье! Всех детей
Он нашел в родной берлоге,
Где воспитывал их с Муммой,
Четырех сынов, двух дочек.
Косолапые красотки
Белокуры и дородны.
Словно пасторские дочки;
Три юнца -- шатены. Младший
Одноухий и брюнет.
Это Мумма у любимца
Из любви отгрызла ухо
И на завтрак сожрала.
Мальчик просто гениален!
Он в гимнастике -- маэстро.
Стойку делает не хуже,
Чем гимнаст великий Массман.
Цвет отечественной школы,
Лишь родной язык он любит,
Не обучен он жаргону
Древних греков или римлян.
Свеж и бодр, и быстр, и кроток,
Ненавидит мыться мылом,
Презирает эту роскошь,
Как гимнаст великий Массман.
В чем он гений высшей марки -
Это в лазанье по соснам,
Что растут из темной бездны
Вдоль гранитных ребер скал,
Достигая той вершины,
Где обычно все семейство,
Вкруг отца усевшись дружно,
Коротает ночь в беседах.
А старик не прочь о людях
Поболтать в ночной прохладе,
Вспомнить земли и народы,
Все, что видел, претерпел он.
С благородным Лаэртидом
Лишь в одном старик не сходен:
В том, что странствовал с супругой,
С этой черной Пенелопой.
Повествует Атта Тролль,
Как завоевал он славу,
Как своим искусством танца
Приводил людей в восторг.
Он клянется, что на рынках
Стар и млад им восхищались,
Глядя, как он ловко скачет
В такт волынке сладкозвучной.
И в особенности дамы,
Эти жрицы Терпсихоры,
Бешено рукоплескали,
И сулил их взор награду.
О, тщеславие артиста!
Старый танц-медведь с улыбкой
Вспоминал, как восторгалась
Публика его талантом.
В полном самоупоенье,
Доказать желая детям,
Что великий он танцор,
А не жалкий хвастунишка,
Вдруг он вскакивает бодро
И на задних лапах пляшет -
Пляшет свой коронный номер,
Свой прославленный гавот.
Молча смотрят медвежата,
Рты раскрыв от изумленья,
Как отец их странно скачет,
Освещенный лунным светом.
ГЛАВА V
Атта Тролль, скорбя душою,
Меж детей лежит в берлоге,
И сосет в раздумье лапу,
И задумчиво бормочет:
"Мумма, Мумма, черный перл!
Я тебя в житейском море
Выловил -- и вновь навеки
Потерял в житейском море.
И с тобой не встречусь больше,
Разве там -- за дверью гроба,
Где, стряхнув земные космы,
Обретает свет душа.
Ах, еще разок лизнуть бы
Дорогую морду Муммы,
Эта морда так сладка,
Будто вымазана медом.
Ах, еще разок вдохнуть бы
Этот запах несравненный,
Запах милой черной Муммы,
Сладостный, как запах роз.
Но, увы, бедняжка Мумма,
Ты в плену у гнусной твари,
Что зовется человеком,
Мнит себя венцом творенья.
Ад и смерть! На нас, животных,
Эти грош-аристократы,
Эти горе-венценосцы
Нагло смотрят сверху вниз.
Жен, детей у нас воруют,
Бьют нас и сажают на цепь,
Убивают, чтоб присвоить
Наши шкуры и тела.
И себя считают вправе
Так преступно издеваться
Над медведем -- это, мол,
Человеческое право!
Человеческое право!
Кто им дал его? Природа?
Естество? Но это было б
Неестественно и дико.
Что за кодекс привилегий?
Кто их выдумал,--рассудок?
Но тогда он безрассудно
Сам себе противоречил!
Люди, чем вы лучше нас?
Тем, что вы едите мясо
Жареным или вареным?
Правда, мы едим сырое,
Но ведь результат такой же!
Благородство не в еде!
Благороден тот, кто в чувствах
И в поступках благороден.
Люди, чем вы лучше нас?
Тем, что вам легко даются
Все искусства и науки?
Но и мы не остолопы!
Разве нет собак ученых,
Лошадей, искусных в счете,
Как бухгалтер, или зайцев,
Барабанящих отлично!
А бобры -- не мастера ли
Гидростатики? Иль аист?
Не ему ли мир обязан
Изобретеньем клистира?
А ослы ль не критикуют?
Не актрисы ль обезьяны?
Есть ли лучшие мимистки,
Чем Батавия, мартышка?
Соловей -- не песнопевец?
Фрейлиграт -- не стихотворец?
Кто бы льва воспел прекрасней,
Чем его земляк верблюд?
Как танцор -- я сам не хуже,
Чем ваш Раумер как историк.
Разве Раумер пишет лучше,
Чем танцую я, медведь?
Люди, чем вы лучше нас?
Тем, что держите вы кверху
Вашу голову? Но -низко
Пресмыкаются в ней мысли.
Или ваше превосходство
В вашей гладкой, скользкой коже?
Но ведь этот самый признак
Отличает и змею.
О двуногих змей порода!
Вот на что нужны вам брюки:
Чтоб прикрыть чужою шерстью
Мерзость наготы змеиной!
Дети, дети! Берегитесь
Безволосых гнусных тварей!
Дочь моя! Не доверяй
Этим подлым змеям в брюках!"
Я не стану сообщать вам,
Как еще медведь-философ
В жажде равенства безумной
Клеветал на человека.
Я ведь сам в конце концов
Человек, и не к лицу мне
Повторять пустые бредни,
Наглые в конечном счете.
Да, я человек, я тоже
Лучше прочих позвоночных;
И сословных интересов
Предавать не собираюсь.
И в борьбе с другим зверьем
Свято защищать я буду
Человечество, святое
Человеческое право.
ГЛАВА VI
Впрочем, людям, этим высшим
Представителям скотины,
Может быть, небесполезно
Знать, о чем в низах толкуют -
Средь четвероногой братьи,
Средь плебеев -- в низших сферах
Общества, где обитают
Гордость, нищета и гнев.
Все, что нам дала природа,
Что внесли тысячелетья,
Все, что освятил обычай,
Оскверняют дерзким рылом.
От отцов к сынам и внукам
Переходит злая ересь,
Угрожающая смертью
Гуманизму и культуре.
"Дети! -- воет Тролль, катаясь
И ворочаясь на ложе,
Не украшенном коврами,-
Дети! Будущее -- наше!
Если б каждый из медведей,
Каждый зверь судил, как я,
Мы объединили б силы
И низвергли бы тирана.
Стал бы конь лесному вепрю
Сотрапезником и другом,
Слон по-братски обвивал бы
Вкруг рогов быка свой хобот.
Волк плечом к плечу с медведем,
И козел, и обезьяна,
Даже заяц -- все совместно
Устремились бы к победе.
Единенье! Единенье -
Наша главная потребность!
В одиночку мы рабы,
Вместе мы сильней тирана.
Единенье! Единенье!
Свергнем власть монополиста,
Установим в мире царство
Справедливости звериной.
Основным его законом
Будет равенство и братство
Божьих тварей, без различья
Веры, запаха и шкуры.
Равенство во всем! Министром
Может быть любой осел.
Лев на мельницу с мешками
Скромно затрусит в упряжке.
Что касается собаки -
Чем в ней вызвано лакейство?
Тем, что люди с ней веками
Обращались как с собакой.
Но она в свободном царстве,
Где вернут ей все былые,
Все исконные права,
Снова станет благородной.
Даже нехристям-евреям
Мы дадим права гражданства
И с любым другим животным
Уравним их пред законом.
Только танцы на базарах
Запретим еврейской расе,-
Но уж этого хочу я
Ради моего искусства.
Ибо нет у этой расы
Строгой пластики движений,
Чувства стиля, -- их манеры
Публике испортят вкус".
ГЛАВА VII
Мрачно в сумрачной пещере
Проповедует свирепый
Человеконенавистник
И рычит, скрипя зубами:
"Люди! Хитрые канальи!
Смейтесь, -- от улыбки вашей
И от вашей тирании
Нас великий день избавит.
Мне всего обидней в мире
Кисло-сладкая гримаса
Вкруг их пасти, -- не терплю я
Человеческой улыбки.
Чуть, бывало, я замечу
Рожу белую с улыбкой,
У меня кишки от гнева
Выворачивает в брюхе.
Ведь еще наглей, чем в слове,
Раскрывается в их смехе
Глубочайшая преступность
Человеческого сердца.
Вечный смех! Смеются даже
Там, где требует приличье,
Чтобы каждый был серьезен,-
В миг торжественный любви.
Вечный смех или улыбка!
Даже пляшут, улыбаясь!
Оскверняют то искусство,
Что должно б остаться культом.
Ведь в былое время танец
Был религиозным актом.
Принося бессмертным жертву,
Хор жрецов кружился в пляске.
Даже царь Давид плясал
Перед скинией Завета,
И творца он славил пляской,
И молился он ногами.
Так и я считал свой танец
Истинным служеньем богу
В дни, когда плясал на рынках
Пред народом восхищенным.
Признаюсь, восторг народа
Был душе моей приятен.
Даже и врага заставить
Восхищаться -- кто ж не рад!
Но они смеются нагло
И в пылу энтузиазма:
Им исправить нрав бессильно
И балетное искусство".
ГЛАВА VIII
Добродетельнейший бюргер
Часто пахнет очень плохо,
А иной холуй баронский
Умащен душистой амброй.
Целомудрие нередко
Отдает зеленым мылом,
А порок благоухает
Маслом розовым подчас.
Посему не морщи носа,
Друг-читатель, коль в берлоге
Атта Тролля не учуешь
Аравийских благовоний.
И пребудь со мною в смраде,
В спертом воздухе, где ныне
Наш герой меньшому сыну
Как из облака вещает:
"Сын мой, сын! Отцовских чресел
Младший отпрыск, чутким ухом
К морде отчей ты приникни
И внимай моим словам.
Образ мыслей человека
Гибелен душе и телу,-
Средь людей на белом свете
Нет порядочных людей.
Даже лучшие, германцы,
Правнуки Туискиона,
Наши родственники в прошлом,
Тоже выродками стали.
В них иссякла вера в бога,
Превратились в атеистов;
Сын мой, сын мой, берегись
Бауэра и Фейербаха.
Не прельщайся атеизмом:
Ведь медведь без веры в бога -
Не медведь! Должны мы помнить,
Что господь -- творец вселенной.
В небесах луна и звезды,
Миллионы звезд хвостатых
(И бесхвостых в равной мере) -
Только отблеск божьей силы.
Твердь небес, вода и суша -
Только эхо божьей славы,
Славят все земные твари
Всемогущество творца.
Даже крохотная вошка
В бороде у пилигрима,
С ним тернистый путь свершая,
Восхваляет мудрость божью.
Там, на золотом престоле,
В небе звездном восседает
Колоссальный, снежно-белый,
Миром правящий медведь.
Незапятнанно-блестящий
Мех на нем. Венец алмазный
На его челе сияет,
Наполняя светом небо.
В мудром взоре мир, и кротость,
И печать высоких мыслей;
Только скипетром взмахнет он -
Зазвенят, играя, сферы.
Вкруг творца благочестивый
Сонм угодников-медведей,
Претерпевших в мире дольнем.
Каждый -- с пальмой страстотерпца.
И на каждого нисходит
Дух святой поочередно,
И, вскочив, угодник пляшет
Вдохновенный Танец Танцев.
Танец милостью господней,-
Для него талант не нужен,
Но душа, возликовав,
Хочет выпрыгнуть из шкуры.
Буду ль, недостойный Тролль,
Удостоен благодати?
Из глухой земной юдоли
Воспарю ль в страну блаженства?
Буду ль в райском упоенье
Наверху, под сенью звездной,
В нимбе славы, с пальмой в лапах
Танцевать пред божьим троном?"
ГЛАВА IX
Черный царь у Фрейлиграта
Свой язык пурпурно-красный
Высунул в угрюмой злобе
Из глумящегося рта,-
Так багряный месяц вылез,
Как язык, из черной тучи.
Водопад бессонный ропщет,
Злобным гулом будит ночь.
Атта Тролль
СОН В ЛЕТНЮЮ НОЧЬ
Раскрыв свой мерцающий белый шатер,
Царь мавров выходит на бранный спор...
Так месяц, мерцая сквозь облачный флер,
Выходит из мглы на широкий простор.
Фердинанд Фрей ли грат.
Мавританский царь
ПРЕДИСЛОВИЕ
"Атта Тролль" появился на свет поздней осенью 1841 года. Отрывки из этой поэмы я тогда же напечатал в "Элеганте Вельт", редактором которого снова стал мой друг Лаубе. Содержание и строй поэмы пришлось подчинить мягкому направлению этого журнала. Я написал сначала только те главы, которые могли быть напечатаны, но и они. претерпели множество изменений. Я рассчитывал закончить свою поэму и вскоре опубликовать ее полностью, но так и остался при этом похвальном намерении. С "Атта Троллем" случилось то же, что со всеми истинными творениями немцев: с Кельнским собором, с богом Шеллинга, с прусской конституцией, -- он не был закончен. В этом незаконченном виде, кое-где подчистив и внешне причесав свою поэму, я отдаю ее на суд публики, подчиняясь отнюдь не внутренним побуждениям.
"Атта Тролль", как я уже сказал, появился на свет поздней осенью 1841 года, когда великий бунт, поднятый против меня разношерстными врагами, еще не совсем отбушевал. То был поистине великий бунт; я никогда не Думал, что Германия производит столько гнилых яблок, сколько их тогда летело в мою голову. Наше отечество -- благословенная страна! Правда, здесь не произстают ни лимоны, ни апельсины, а немощные только с большим трудом пробиваются на немецкой почве, но зато гнилые яблоки она производит в таком удивительном изобилии, что все наши великие поэты слагали об этом песни. Несмотря на бунт, поднятый
в надежде отнять у меня корону и голову, я не потерял ни той, ни другой, и нелепые обвинения, имевшие целью натравить на меня чернь, распались прахом, даже не вынудив меня унизиться до ответа. Время принесло с собой мое оправдание, и уважаемые немецкие правительства -- я с благодарностью должен это признать -- также немало потрудились в мою пользу. Приказы об аресте нетерпеливо поджидают возвращения поэта на каждой станции, начиная от немецкой границы, и ежегодно в святочные дни, когда на елках мерцают уютные свечи эти приказы возобновляются. Такая небезопасность дороги отбивает у меня всякую охоту ехать в Германию, - каждое рождество я праздную на чужбине, и на чужбине, в изгнании, окончу свои дни. А между тем храбрые паладины истины и света, обвиняющие меня в непостоянстве
и раболепстве, уверенно ходят по земле отечества, теперь это откормленные чиновники, или сословные вельможи, или завсегдатаи клуба, они по вечерам патриотически освежаются виноградным соком, этим благородным даром "папаши Рейна", и пахнущими морем шлезвиг-гольштейнскими устрицами.
Я с определенным умыслом рассказал вам, в какой период появился на свет "Атта Тролль". Это было в ту пору, когда процветала так называемая политическая поэзия. Оппозиция, как сказал Руге, продала свою шкуру и стала поэзией. Музам строго приказали прекратить легкомысленное праздношатание и заняться служением отечеству -- в качестве не то маркитанток свободы, не то прачек христианско-германской национальной идеи. В роще немецких бардов заклубился бесплодный и смутный пафос, тот бесполезный туман энтузиазма,
что с полным презрением к смерти низвергается в море банальности и всегда напоминает мне пресловутого американского матроса, который так самозабвенно восхищался генералом Джексоном, что прыгнул однажды с верхушки мачты в море, крикнув при этом: "Я умираю
за генерала Джексона!" Да, мы, немцы, еще не имели флота, но среди нас уже было множество матросов, которые в стихах и в прозе умирали за генерала Джексона. В те времена талант был весьма сомнительным даром, так как он вызывал подозрение в бесхарактерности. Завистливая бездарность после тысячелетних усилий нашла наконец могучее оружие против дерзости гения: она открыла антитезу таланта и характера. Каждый обыватель чувствовал себя польщенным, когда толпе преподносились такие истины: все порядочные люди, как правило, плохие музыканты, зато хорошие музыканты -- это менее всего порядочные люди, а ведь главное в мире не музыка, а порядочность. Пустая голова получила право ссылаться на переполненное сердце, и благонравие стало козырной картой. Я вспоминаю одного писателя тех времен, считавшего своей особой заслугой то, что он не умеет писать. За свой дубовый стиль он получил почетный серебряный кубок.
Клянусь вечными богами! То было время, когда приходилось отстаивать неотъемлемые права духа, и прежде всего в области поэзии. О борьбе за эти права -- об этой главной задаче моей жизни -- я не забыл и в предлагаемой поэме. Как содержание, так и самый тон ее были протестом против плебисцита современных трибунов. И действительно, уже первые напечатанные отрывки из "Атта Тролля" вызвали разлитие желчи у моих героев "постоянства характера", у этих римлян, обвинявших меня не только в литературной, но и в общественной реакции и даже в глумлении над самыми святыми идеями человечества. Что касается эстетической ценности моей поэмы, скажу только одно: тогда, как и теперь, я мало о ней заботился. Я написал эти стихи в причудливом стиле той романтической школы, которой я отдал лучшие годы юности, хотя и кончил тем, что высек моего учителя. Возможно, что в этом отношении моя поэма заслуживает порицания. Но ты лжешь, Брут, ты лжешь, Кассий, и ты, Азиниус, лжешь, утверждая, что моя насмешка направлена против идей, являющихся драгоценным завоеванием человечества, идей, за которые сам я столько боролся и страдал. Нет, именно потому, что эти идеи так величаво, с таким великолепием и ясностью сияют перед взором поэта, на него нападает неудер-Жимый смех, когда он видит, как пошло, неуклюже и грубо воспринимаются эти идеи его ограниченными современниками. И поэт начинает издеваться над медвежьей шкурой, в которую они облеклись. Бывают зеркала настолько кривые, что сам Аполлон отражается в в карикатурном виде и вызывает у нас веселый смех,
мы ведь смеемся над кривым отражением, а не над богом.
Еще одно слово! Нужно ли предупреждать, что пародия на фрейлигратовское стихотворение, которая здесь и там озорно проглядывает в строфах "Атта Tpoлля" и образует комический подтекст поэмы, отнюдь не направлена на осмеяние этого поэта? Я высоко ценю Фрейлиграта, особенно теперь, -- я причисляю его к самым значительным из поэтов, выступавших в Германии после Июльской революции. С первым сборником его стихов я познакомился с запозданием, именно в ту пору, когда писался "Атта Тролль". Быть может, моим тогдашним
настроением объясняется то, что "Мавританский царь" заставил меня развеселиться. Этот продукт фрейлингратовского творчества славится как наиболее удачный. Для читателей, не знающих упомянутого произведения, такие могут найтись и в Китае, и в Японии, и даже
Нигере и в Сенегале, -- замечу, что у мавританского царя, который в начале стихотворения появляется из своего белого шатра, изображая собой лунное затмение, имеется черная возлюбленная, над смуглым лицом которой колышутся белые страусовые перья. Исполненный бранного пыла, царь покидает ее и под грохот барабана, увешанного черепами, кидается в негритянскую битву. Увы! Там находит он свое черное Ватерлоо, и победители продают его белым. Последние тащат благородного африканца в Европу, и здесь мы встречаем его на службе в какой-то бродячей цирковой труппе, где ему поручено бить во время представления в турецкий барабан. И вот он стоит перед нами, серьезный и мрачный, у входа в балаган и барабанит, и в то же время думает о своем былом величии, о том, что когда-то был он абсолютным монархом на далеком-далеком Нигере, где он охотился на львов и тигров.
Его глаза застелил туман.
Ударил! -- и лопнул, гремя, барабан.
Писано в Париже, в декабре 1846 года. Генрих Гейне
ГЛАВА I
Убаюканный в долине
Песней бурных водопадов,
Среди гор лежит веселый,
Элегантный Котэре.
Все дома нарядно-белы,
Все с балконами большими,
А с балконов смотрят дамы
И смеются звонким смехом.
И, смеясь, глядят на площадь,
Запруженную народом,
Где медведица с медведем
Лихо пляшут под волынку.
Те танцоры -- знаменитый
Атта Тролль с его супругой,
Черной Муммой; и ликуют,
Восхищаясь ими, баски.
Величав, степенно-важен,
Пляшет славный Атта Тролль.
У косматой половины
Нет достоинства и меры.
Да, мне чудится, что Мумма
Канканирует порою!
Так бесстыдно крутит задом,-
Право, вспомнишь Grand '-Chaumiere.
И достойный медвежатник,
На цепи водящий Мумму,
Сам, как видно, понимает
Аморальность этой пляски.
И подчас он так усердно
Угощает Мумму плетью,
Что от воя черной дамы
Стон стоит меж гор окружных.
Этот храбрый медвежатник
Носит шесть мадонн на шляпе,
Чтобы голову вернее
Уберечь от пуль и вшей.
На плечо покров алтарный
Он накинул живописно,
Будто плащ. Под ним он прячет
Острый нож и пистолет.
Был он в юности монахом,
А потом он стал бандитом,
Оба дела позже слил он
У дон Карлоса на службе.
А когда бежал дон Карлос
Со своей застольной кликой
И пришлось за честный труд
Взяться прежним паладинам
(Пан Шнапганский стал поэтом),-
Тут наш славный рыцарь веры
В медвежатники пошел.
Взял он Мумму, Атта Тролля
И по всей стране их водит
Напоказ базарной черни,-
В Котэре на рынке пляшет
Злополучный Атта Тролль.
Атта Тролль -- когда-то гордый
Царь лесов и гор свободных! -
Он теперь в долине пляшет
Пред людской вульгарной чернью.
И притом -- какой позор! -
Пляшет ради гнусных денег -
Он, любивший грозным рыком
Наводить на смертных ужас!
Вспомнит он былые годы,
Вспомнит мощь и власть былую -
И глухие стоны рвутся
Из души смятенной Тролля.
Он угрюм и хмур, как черный
Фрейлигратовский царь мавров:
Царь так плохо барабанил,
А медведь так плохо пляшет!
Но лишь смех, не состраданье
Будит он. Сама Джульетта
Насмехается с балкона
Над прыжками лютой скорби.
У француженки Джульетты
Нет сердечности немецкой,
Вся -- во внешности, но внешность
Восхитительна, волшебна.
Взор ее лучистой сетью
Ловит нас, -- и наше сердце,
Точно пойманная рыбка,
Бьется и трепещет нежно.
ГЛАВА II
Черный царь у Фрейлиграта
Так жестоко барабанил,
Так лупил, что барабан
Застонал и с треском лопнул,-
Вот где пафос барабанный,
Вот где барабанный ужас!
Но представьте вид медведя,
Если он с цепи сорвался.
Сразу музыка и пенье
Смолкли. Люди с громким воем
Кинулись, давя друг друга.
Дамы в страхе побледнели.
Да, из рабьих уз на волю
Атта вырвался, прыжками
Полетел вдоль узких улиц
(Каждый был настолько вежлив,
Что поспешно сторонился),
И, вскарабкавшись на скалы,
Вниз презрительно взглянул он,
Рявкнул и пропал в горах.
Так без публики остался
Медвежатник с черной Муммой!
Бешено сорвал он шляпу,
Растоптал ее ногами,
Всех мадонн попрал -- и вдруг,
Сбросив плащ рукой бесстыдной,
В мерзкой наготе явился,-
И как стал честить медвежью
Черную неблагодарность!
Ибо он всегда как с другом
Обращался с Атта Троллем,
Обучил медведя танцам.
Всем ему медведь обязан,
Даже жизнью! Ведь недавно
Сотню талеров давали
За его дрянную шкуру.
Тихой грусти воплощеньем
На державный гнев глядела,
Пал державный гнев: владыка
Бьет ее и обзывает
Королевою Христиной,
Доньей Муньос, проституткой.
Эта драма разыгралась
В чудный теплый день, в июле,
И была великолепна
Ночь, пришедшая на смену.
Половину этой ночи
Простоял я на балконе,
Где стояла и Джульетта,
Созерцая звезды в небе.
И она вздохнула: "Звезды!
Как горят они в Париже,
Отражаясь ночью зимней
В черной уличной грязи!"
ГЛАВА III
Летней ночи сон! Бесцельна
Эта песнь и фантастична -
Как любовь, как жизнь, бесцельна,
Как творец и мирозданье!
Повинуясь лишь капризу,
То галопом, то на крыльях
Мчится в сказочное царство
Мой возлюбленный Пегас.
Это -- не битюг мещанства,
Добродетельно-полезный,
И не конь партийной страсти,
Ржущий с пафосом трибуна.
Конь мой белый и крылатый,
Чистым золотом подкован,
Нити жемчуга -- поводья, -
Мчись куда захочешь, конь!
В горы мчись тропой воздушной,
На хребты, где воплем страха
Водопад остерегает
От паденья в бездну вздора!
Мчись в укромные долины,
В тихий сумрак чащ дубовых,
Где источник древних былей
Звонко плещет меж корнями!
Дай испить его и влагой
Омочить глаза, -- я жажду
Струй живой воды, дарящей
Нам познанье и прозренье.
Я прозрел! Я вижу ясно
Дно пещеры глубочайшей -
То берлога Атта Тролля.
Я медвежью речь постиг!
Что за чудеса! Как странно!
Мне знаком язык медвежий!
Не такие ль звуки слышал
Я в отечестве любезном?
ГЛАВА IV
Ронсеваль! Долина славы!
Лишь твое услышу имя,
В сердце вновь, благоухая,
Голубой цветок трепещет.
Предо мной встает, сияя,
Мир сказаний отзвеневших,
Смотрят призраки в глаза мне,-
Сердцу сладостно и жутко.
Что за гром и звон! То франки
Бьются с полчищем неверных.
Там, в ущелье Ронсевальсжом,
У зазубрины Роланда,
Получившей это имя
Оттого, что в гневе яром
Рыцарь добрым Дюрандалем,
Прорубая франкам путь,
Так ударил по утесу,
Что в граните шрам остался,-
Там, в расселине глубокой,
Меж кустов и диких елей,
В вековой угрюмой чаще
Скрыл берлогу Атта Тролль.
Там, в родном семейном лоне,
Он обрел желанный отдых
От своих трудов, спектаклей,
Путешествий и побега.
Что за счастье! Всех детей
Он нашел в родной берлоге,
Где воспитывал их с Муммой,
Четырех сынов, двух дочек.
Косолапые красотки
Белокуры и дородны.
Словно пасторские дочки;
Три юнца -- шатены. Младший
Одноухий и брюнет.
Это Мумма у любимца
Из любви отгрызла ухо
И на завтрак сожрала.
Мальчик просто гениален!
Он в гимнастике -- маэстро.
Стойку делает не хуже,
Чем гимнаст великий Массман.
Цвет отечественной школы,
Лишь родной язык он любит,
Не обучен он жаргону
Древних греков или римлян.
Свеж и бодр, и быстр, и кроток,
Ненавидит мыться мылом,
Презирает эту роскошь,
Как гимнаст великий Массман.
В чем он гений высшей марки -
Это в лазанье по соснам,
Что растут из темной бездны
Вдоль гранитных ребер скал,
Достигая той вершины,
Где обычно все семейство,
Вкруг отца усевшись дружно,
Коротает ночь в беседах.
А старик не прочь о людях
Поболтать в ночной прохладе,
Вспомнить земли и народы,
Все, что видел, претерпел он.
С благородным Лаэртидом
Лишь в одном старик не сходен:
В том, что странствовал с супругой,
С этой черной Пенелопой.
Повествует Атта Тролль,
Как завоевал он славу,
Как своим искусством танца
Приводил людей в восторг.
Он клянется, что на рынках
Стар и млад им восхищались,
Глядя, как он ловко скачет
В такт волынке сладкозвучной.
И в особенности дамы,
Эти жрицы Терпсихоры,
Бешено рукоплескали,
И сулил их взор награду.
О, тщеславие артиста!
Старый танц-медведь с улыбкой
Вспоминал, как восторгалась
Публика его талантом.
В полном самоупоенье,
Доказать желая детям,
Что великий он танцор,
А не жалкий хвастунишка,
Вдруг он вскакивает бодро
И на задних лапах пляшет -
Пляшет свой коронный номер,
Свой прославленный гавот.
Молча смотрят медвежата,
Рты раскрыв от изумленья,
Как отец их странно скачет,
Освещенный лунным светом.
ГЛАВА V
Атта Тролль, скорбя душою,
Меж детей лежит в берлоге,
И сосет в раздумье лапу,
И задумчиво бормочет:
"Мумма, Мумма, черный перл!
Я тебя в житейском море
Выловил -- и вновь навеки
Потерял в житейском море.
И с тобой не встречусь больше,
Разве там -- за дверью гроба,
Где, стряхнув земные космы,
Обретает свет душа.
Ах, еще разок лизнуть бы
Дорогую морду Муммы,
Эта морда так сладка,
Будто вымазана медом.
Ах, еще разок вдохнуть бы
Этот запах несравненный,
Запах милой черной Муммы,
Сладостный, как запах роз.
Но, увы, бедняжка Мумма,
Ты в плену у гнусной твари,
Что зовется человеком,
Мнит себя венцом творенья.
Ад и смерть! На нас, животных,
Эти грош-аристократы,
Эти горе-венценосцы
Нагло смотрят сверху вниз.
Жен, детей у нас воруют,
Бьют нас и сажают на цепь,
Убивают, чтоб присвоить
Наши шкуры и тела.
И себя считают вправе
Так преступно издеваться
Над медведем -- это, мол,
Человеческое право!
Человеческое право!
Кто им дал его? Природа?
Естество? Но это было б
Неестественно и дико.
Что за кодекс привилегий?
Кто их выдумал,--рассудок?
Но тогда он безрассудно
Сам себе противоречил!
Люди, чем вы лучше нас?
Тем, что вы едите мясо
Жареным или вареным?
Правда, мы едим сырое,
Но ведь результат такой же!
Благородство не в еде!
Благороден тот, кто в чувствах
И в поступках благороден.
Люди, чем вы лучше нас?
Тем, что вам легко даются
Все искусства и науки?
Но и мы не остолопы!
Разве нет собак ученых,
Лошадей, искусных в счете,
Как бухгалтер, или зайцев,
Барабанящих отлично!
А бобры -- не мастера ли
Гидростатики? Иль аист?
Не ему ли мир обязан
Изобретеньем клистира?
А ослы ль не критикуют?
Не актрисы ль обезьяны?
Есть ли лучшие мимистки,
Чем Батавия, мартышка?
Соловей -- не песнопевец?
Фрейлиграт -- не стихотворец?
Кто бы льва воспел прекрасней,
Чем его земляк верблюд?
Как танцор -- я сам не хуже,
Чем ваш Раумер как историк.
Разве Раумер пишет лучше,
Чем танцую я, медведь?
Люди, чем вы лучше нас?
Тем, что держите вы кверху
Вашу голову? Но -низко
Пресмыкаются в ней мысли.
Или ваше превосходство
В вашей гладкой, скользкой коже?
Но ведь этот самый признак
Отличает и змею.
О двуногих змей порода!
Вот на что нужны вам брюки:
Чтоб прикрыть чужою шерстью
Мерзость наготы змеиной!
Дети, дети! Берегитесь
Безволосых гнусных тварей!
Дочь моя! Не доверяй
Этим подлым змеям в брюках!"
Я не стану сообщать вам,
Как еще медведь-философ
В жажде равенства безумной
Клеветал на человека.
Я ведь сам в конце концов
Человек, и не к лицу мне
Повторять пустые бредни,
Наглые в конечном счете.
Да, я человек, я тоже
Лучше прочих позвоночных;
И сословных интересов
Предавать не собираюсь.
И в борьбе с другим зверьем
Свято защищать я буду
Человечество, святое
Человеческое право.
ГЛАВА VI
Впрочем, людям, этим высшим
Представителям скотины,
Может быть, небесполезно
Знать, о чем в низах толкуют -
Средь четвероногой братьи,
Средь плебеев -- в низших сферах
Общества, где обитают
Гордость, нищета и гнев.
Все, что нам дала природа,
Что внесли тысячелетья,
Все, что освятил обычай,
Оскверняют дерзким рылом.
От отцов к сынам и внукам
Переходит злая ересь,
Угрожающая смертью
Гуманизму и культуре.
"Дети! -- воет Тролль, катаясь
И ворочаясь на ложе,
Не украшенном коврами,-
Дети! Будущее -- наше!
Если б каждый из медведей,
Каждый зверь судил, как я,
Мы объединили б силы
И низвергли бы тирана.
Стал бы конь лесному вепрю
Сотрапезником и другом,
Слон по-братски обвивал бы
Вкруг рогов быка свой хобот.
Волк плечом к плечу с медведем,
И козел, и обезьяна,
Даже заяц -- все совместно
Устремились бы к победе.
Единенье! Единенье -
Наша главная потребность!
В одиночку мы рабы,
Вместе мы сильней тирана.
Единенье! Единенье!
Свергнем власть монополиста,
Установим в мире царство
Справедливости звериной.
Основным его законом
Будет равенство и братство
Божьих тварей, без различья
Веры, запаха и шкуры.
Равенство во всем! Министром
Может быть любой осел.
Лев на мельницу с мешками
Скромно затрусит в упряжке.
Что касается собаки -
Чем в ней вызвано лакейство?
Тем, что люди с ней веками
Обращались как с собакой.
Но она в свободном царстве,
Где вернут ей все былые,
Все исконные права,
Снова станет благородной.
Даже нехристям-евреям
Мы дадим права гражданства
И с любым другим животным
Уравним их пред законом.
Только танцы на базарах
Запретим еврейской расе,-
Но уж этого хочу я
Ради моего искусства.
Ибо нет у этой расы
Строгой пластики движений,
Чувства стиля, -- их манеры
Публике испортят вкус".
ГЛАВА VII
Мрачно в сумрачной пещере
Проповедует свирепый
Человеконенавистник
И рычит, скрипя зубами:
"Люди! Хитрые канальи!
Смейтесь, -- от улыбки вашей
И от вашей тирании
Нас великий день избавит.
Мне всего обидней в мире
Кисло-сладкая гримаса
Вкруг их пасти, -- не терплю я
Человеческой улыбки.
Чуть, бывало, я замечу
Рожу белую с улыбкой,
У меня кишки от гнева
Выворачивает в брюхе.
Ведь еще наглей, чем в слове,
Раскрывается в их смехе
Глубочайшая преступность
Человеческого сердца.
Вечный смех! Смеются даже
Там, где требует приличье,
Чтобы каждый был серьезен,-
В миг торжественный любви.
Вечный смех или улыбка!
Даже пляшут, улыбаясь!
Оскверняют то искусство,
Что должно б остаться культом.
Ведь в былое время танец
Был религиозным актом.
Принося бессмертным жертву,
Хор жрецов кружился в пляске.
Даже царь Давид плясал
Перед скинией Завета,
И творца он славил пляской,
И молился он ногами.
Так и я считал свой танец
Истинным служеньем богу
В дни, когда плясал на рынках
Пред народом восхищенным.
Признаюсь, восторг народа
Был душе моей приятен.
Даже и врага заставить
Восхищаться -- кто ж не рад!
Но они смеются нагло
И в пылу энтузиазма:
Им исправить нрав бессильно
И балетное искусство".
ГЛАВА VIII
Добродетельнейший бюргер
Часто пахнет очень плохо,
А иной холуй баронский
Умащен душистой амброй.
Целомудрие нередко
Отдает зеленым мылом,
А порок благоухает
Маслом розовым подчас.
Посему не морщи носа,
Друг-читатель, коль в берлоге
Атта Тролля не учуешь
Аравийских благовоний.
И пребудь со мною в смраде,
В спертом воздухе, где ныне
Наш герой меньшому сыну
Как из облака вещает:
"Сын мой, сын! Отцовских чресел
Младший отпрыск, чутким ухом
К морде отчей ты приникни
И внимай моим словам.
Образ мыслей человека
Гибелен душе и телу,-
Средь людей на белом свете
Нет порядочных людей.
Даже лучшие, германцы,
Правнуки Туискиона,
Наши родственники в прошлом,
Тоже выродками стали.
В них иссякла вера в бога,
Превратились в атеистов;
Сын мой, сын мой, берегись
Бауэра и Фейербаха.
Не прельщайся атеизмом:
Ведь медведь без веры в бога -
Не медведь! Должны мы помнить,
Что господь -- творец вселенной.
В небесах луна и звезды,
Миллионы звезд хвостатых
(И бесхвостых в равной мере) -
Только отблеск божьей силы.
Твердь небес, вода и суша -
Только эхо божьей славы,
Славят все земные твари
Всемогущество творца.
Даже крохотная вошка
В бороде у пилигрима,
С ним тернистый путь свершая,
Восхваляет мудрость божью.
Там, на золотом престоле,
В небе звездном восседает
Колоссальный, снежно-белый,
Миром правящий медведь.
Незапятнанно-блестящий
Мех на нем. Венец алмазный
На его челе сияет,
Наполняя светом небо.
В мудром взоре мир, и кротость,
И печать высоких мыслей;
Только скипетром взмахнет он -
Зазвенят, играя, сферы.
Вкруг творца благочестивый
Сонм угодников-медведей,
Претерпевших в мире дольнем.
Каждый -- с пальмой страстотерпца.
И на каждого нисходит
Дух святой поочередно,
И, вскочив, угодник пляшет
Вдохновенный Танец Танцев.
Танец милостью господней,-
Для него талант не нужен,
Но душа, возликовав,
Хочет выпрыгнуть из шкуры.
Буду ль, недостойный Тролль,
Удостоен благодати?
Из глухой земной юдоли
Воспарю ль в страну блаженства?
Буду ль в райском упоенье
Наверху, под сенью звездной,
В нимбе славы, с пальмой в лапах
Танцевать пред божьим троном?"
ГЛАВА IX
Черный царь у Фрейлиграта
Свой язык пурпурно-красный
Высунул в угрюмой злобе
Из глумящегося рта,-
Так багряный месяц вылез,
Как язык, из черной тучи.
Водопад бессонный ропщет,
Злобным гулом будит ночь.