Саади (1184--1291) -- великий персидский поэт.
Филомела, Булъ-булъ -- греческое и арабское наименование соловья; подразумевается переход от античных идеалов к восточным.
Крысолов.-- Имеется в виду старинное предание о городе Гам-мельне, спасенном от нашествия крыс неким волшебником, "крысоловом", который увлек крыс игрой на дудочке и увел их в озеро.
Стр. 101. Шираз -- город, где похоронен Саади.
Газеллы (газели) -- краткие лирические стихотворения с однозвучной рифмой через строку.
Колокольный звон.-- Толстый пастор -- Фридрих Штраус (1786--1863), придворный проповедник прусского кайзера с 1822 г., профессор теологии в Берлине; автор книги "Колокольный звон, или Воспоминания юного проповедника" (1815 -- 1820).
Orbis pictus. -- "Мир в картинках" -- название знаменитого учебника чешского педагога Яна Амоса Коменского (1592--1670). Как владеет языком он!-- Подразумевается Платен.
Стр. 102. Нервный неженка...-- Очевидно, также адресовано Платену.
Ты мне нравился когда-то...-- Направлено против Фридриха Шлегеля (1772--1829), известного критика и эстетика раннего романтизма, снискавшего скандальную славу романом "Люцинда" (1799), в котором воспевалась женская эмансипация и чувственная любовь.
Позже Ф. Шлегель постепенно занимал все более реакционные позиции феодально-католического толка.
В недрах английской, испанской, а потом браминской школы...Подразумевается Август Вильгельм Шлегель (см. коммент. к с. 8 сменивший в своих филологических занятиях увлечение Шекспиром и Кальдероном на изучение санскрита и издание (с 1823 г.) "Индийской библиотеки".
Этот город полон статуй...-- Вероятнее всего имеется в вида Дрезден.
Пандуры.-- Так назывались особые отряды австрийской армии, вербовавшиеся в XVII --XVIII вв. из венгров; славились отвагой в бою и свирепым мародерством.
Перевод В. Зоргенфрея
"
* Путешествие от Мюнхена до Генуи *
Часть третья ПУТЕШЕСТВИЕ ОТ МЮНХЕНА ДО ГЕНУИ
Благородную душу вы никогда не принимаете в расчет; и тут разбивается вся ваша мудрость (открывает ящик письменного стола, вынимает два пистолета, один из них кладет на стол, другой заряжает) .
Л. Роберт. Сила обстоятельств. ГЛАВА I
Я самый вежливый человек в мире. Я немало горжусь тем, что никогда не был груб на этом свете, где столько несносных шалопаев, которые подсаживаются к вам и повествуют о своих страданиях или даже декламируют свои стихи; с истинно христианским терпением я всегда спокойно выслушивал эту жалкую дрянь, ни одной гримасой не обнаруживая, как тоскует моя душа. Подобно кающемуся брамину, отдающему свое тело в жертву насекомым, дабы и эти создания божьи могли насытиться, я часто по целым дням имел дело с последним отребьем человеческого рода и спокойно его выслушивал, и внутренние вздохи мои слышал только Он, награждающий добродетель.
Но и житейская мудрость повелевает нам быть вежливыми и не молчать угрюмо или тем более не возражать раздраженно, когда какой-нибудь рыхлый коммерции советник или худой бакалейщик подсаживается к нам и начинает общеевропейский разговор словами: "Сегодня прекрасная погода". Нельзя знать, при каких
162
обстоятельствах придется нам вновь встретиться с этим филистером, и он, пожалуй, больно отомстит за то, что мы не ответили вежливо: "Да, погода очень хорошая". Может даже случиться, любезный читатель, что ты окажешься в Касселе за табльдотом рядом с означенным филистером, притом по левую его руку, -- и именно перед ним будет стоять блюдо с жареными карпами, и он будет весело раздавать их; и вот, если у него есть старинный зуб против тебя, он станет передавать тарелки неизменно направо, по кругу, так что на твою долю не останется и крохотного кусочка от хвоста. Ибо -- увы! -- ты окажешься тринадцатым за столом, а это всегда опасно, если сидишь налево от раздающего, а тарелки передаются вправо. Не получить же вовсе карпов -большое горе, пожалуй, самое большое после потери национальной кокарды. Филистер же, причинивший тебе это горе, еще вдобавок и посмеется над тобою и предложит тебе лавровых листьев, оставшихся в коричневом соусе. Увы! -- к чему человеку все лавры, если нет при них карпов? А филистер прищуривает глазки, хихикает и лепечет: "Сегодня прекрасная погода".
Ах, милый мой, случиться может и так, что ты будешь лежать на каком-нибудь кладбище рядом с этим самым филистером, услышишь в день Страшного суда звуки трубы и скажешь Соседу: "Любезный друг, будьте добры, подайте мне руку, чтобы я мог подняться, я отлежал себе левую ногу, провалявшись чертовски долго!" Вот тут-то ты и увидишь вдруг хорошо тебе знакомую филистерскую улыбку и услышишь язвительный голос: "Сегодня прекрасная погода". ГЛАВА II
"Сегодня пре-е-е-красная погода".
Если бы ты, любезный читатель, услышал тот тон, ту неподражаемую басовую фистулу, которой произнесены были эти слова, и увидел бы притом говорившего -- архипрозаическое лицо казначея вдовьей кассы, хитрющие глазки, вздернутый кверху ухарский, вынюхивающий нос, ты сразу признал бы, что этот цветок расцвел не на каком-нибудь обыкновенном песке и что звуки эти сродни языку Шарлоттенбурга, где говорят по-берлински лучше, чем в самом Берлине.
163
Я -- самый вежливый человек в мире, охотно ем жареных карпов, верую временами и в воскресение мертвых, и я ответил: "Действительно, погода очень хорошая".
Прицепившись ко мне таким образом, сын Шпрее стал наступать еще энергичнее, и я никак не мог отделаться от его вопросов, на которые сам же он и отвечал, а в особенности от параллелей, которые он проводил между Берлином и Мюнхеном, этими новыми Афинами, которые он разделывал в пух и прах.
Я взял, однако, новые Афины под свою защиту, имея обыкновение всегда хвалить то место, где нахожусь в данное время. Ты охотно простишь мне, любезный читатель, что я проделал это за счет Берлина, если я, между нами, сознаюсь, что делаю я это большею частью только из политики: я знаю -- стоит мне лишь начать хвалить моих берлинцев, как приходит конец моей доброй славе среди них; они пожимают плечами и шепчутся между собой: "Совсем измельчал человек, даже нас хвалит". Нет города, где бы меньше было местного патриотизма, чем в Берлине. Тысячи жалких сочинителей уже воспели Берлин в прозе и стихах, и ни один петух не прокричал о том в Берлине, и ни одной курицы не сварили им за это; и они, как прежде, так и поныне, слывут Под Липами за жалких поэтов. С другой стороны, столь же мало обращали там внимания на какого-нибудь лжепоэта, когда он обрушивался на Берлин в своих парабазах. Но пусть бы кто осмелился написать что-либо оскорбительное по адресу Польквитца, Инсбрука, Шильды, Познани, Кревинкеля и других столиц! Как заговорил бы там местный патриотизм! Причина заключается в том, что Берлин вовсе не город, Берлин -- лишь место, где собирается множество людей, и среди них немало умных, которым все равно, где они находятся; они-то и составляют интеллигенцию Берлина. Проезжий чужестранец видит только втиснутые в линию однообразные дома, длинные, широкие улицы, проложенные по шнурку, почти всегда по усмотрению отдельного лица и не дающие никакого представления об образе мыслей массы. Только счастливец может разгадать кое-что в области частных убеждений обывателей, созерцая длинные ряды домов, старающихся, подобно самим людям, держаться дальше друг от друга и окаменевших во взаимной неприязни. Лишь однажды, в лунную ночь,
164
когда я, в несколько поздний час, возвращался от Лютера и Вегенера, я заметил, как это черствое состояние перешло в кроткую меланхолию, как дома, столь враждебно стоявшие друг против друга, теперь, словно добрые христиане, обменивались умиленными взглядами, и, готовые упасть, устремлялись примиренно друг к другу в объятия, так что я, несчастный, идя посередине улицы, боялся быть раздавленным. Иным эта боязнь покажется смешною, да и сам я над собой смеялся, когда на следующее утро проходил по тем же улицам, глядя на все трезвыми глазами, а дома прозаически зевали, стоя друг против друга. Действительно, требуется несколько бутылок поэзии, чтобы увидеть в Берлине что-либо, кроме неодушевленных домов да берлинцев. Здесь трудно увидеть духов. В городе так мало древностей, и он такой новый, и все же новизна эта уже состарилась, поблекла, отжила. Дело в том, что возник он, как отмечено, не по желанию массы, а главным образом по воле отдельных личностей. Великий Фриц, конечно, еще лучший среди этих немногих; все, что он застал, было лишь прочным фундаментом; только от него город воспринял свой особый характер, и если бы по смерти его больше ничего не строилось, то остался бы исторический памятник духу этого удивительного прозаического героя, с истинно немецкой храбростью развившего в себе утонченное безвкусие и цветущую свободу мысли, всю мелочность и всю деловитость эпохи. Таким памятником представляется нам, например, Потсдам; по его пустынным улицам мы бродим, как среди посмертных творений философа из Сан-Суси, он принадлежит к его oeuvres posthumes1; хотя Потсдам и оказался лишь каменною макулатурою, хотя в нем много смешного, все же мы смотрим на него с настоящим интересом и время от времени подавляем в себе желание посмеяться, как бы боясь получить по спине удар камышовой трости старого Фрица. Но в Берлине мы этого никогда не боимся; мы чувствуем, что старый Фриц и его камышовая трость уже не имеют здесь никакой силы; ведь иначе из старых, просвещенных окон здорового Города Разума не высовывалось бы столько болезненных обскурантских лиц и среди старых, скептических философских домов не торчало бы
________________________________
1 Посмертным произведениям (фр.).
165
столько глупых суеверных зданий. Я не хочу быть неправильно понятым и решительно заявляю, что отнюдь не имею в виду новую Вердерскую церковь, этот готический собор в обновленном стиле, лишь для иронии воздвигнутый среди современных зданий с целью аллегорического пояснения того, какою пошлостью и нелепостью было бы восстановление старых, давно отживших учреждений средневековья среди новообразований нашего времени. Все вышесказанное относится только к внешнему виду Берлина, и если сравнить с ним в этом смысле Мюнхен, то с полным правом можно утверждать, что последний составляет полную противоположность Берлину. Ведь Мюнхен -- город, созданный самим народом, и притом целым рядом поколений, дух которых до сих пор еще отражается в постройках, так что в Мюнхене, как в макбетовской сцене с ведьмами, можно наблюдать ряд духов в хронологическом порядке, начиная с багрово-красного духа средневековья, появляющегося в латах из готических дверей какого-нибудь храма, и кончая просвещенно-светлым духом нашего времени, протягивающим нам зеркало, в коем каждый из нас с удовольствием узнает себя. В такой последовательности заключается элемент примирения; варварство не возмущает нас более, безвкусица не оскорбляет, раз они представляются нам началом и неизбежными ступенями в одном ряду. Мы настраиваемся на серьезный лад, но не сердимся при виде варварского собора, который все еще возвышается над городом, напоминая прибор для стаскивания сапог, и дает в своих стенах приют теням и призракам средневековья. Столь же мало вызывают наше негодование и даже забавно трогают нас замки позднейшего периода, похожие на косички к парикам, неуклюжее, в немецком духе, подражание противоестественно гладким французским образцам -- все эти пышные здания, полные безвкусицы, с нелепыми завитками снаружи, а внутри еще более изукрашенные кричаще пестрыми аллегориями, золочеными арабесками, лепкой и картинами, на которых изображены почившие высокие особы: кавалеры с красными, пьяно-трезвыми лицами в обрамлении париков, напоминающих напудренные львиные гривы, дамы с тугими прическами, в стальных корсетах, стягивающих их сердца, и в необъятных фижмах, придающих им еще большую прозаическую полноту. Как сказано, зрелище
166
это не раздражает нас, оно обостряет живое чувство современности и ее светлых сторон, и когда мы смотрим на творения нового времени, возвышающиеся рядом со старыми, то, кажется, с головы нашей сняли тяжелый парик и сердце освободилось от стальных оков. Я имею здесь в виду радостно-светлые храмы искусства и благородные дворцы, в смелом изобилии возникающие из духа великого мастера -- Кленце. ГЛАВА III
Однако называть весь этот город новыми Афинами, между нами говоря, немного смешно, и мне стоит большого труда отстаивать его в этом звании. Это я особенно почувствовал в беседе с берлинским филистером, который, хотя и разговаривал со мной уже некоторое время, был все же настолько невежлив, что отрицал в новых Афинах наличие какой бы то ни было аттической соли.
-- Подобные вещи,--кричал он громко,--встречаются только в Берлине! Только там есть и остроумие и ирония. Здесь найдется хорошее белое пиво, но, право, нет иронии.
-- Иронии у нас нет, -- воскликнула Наннерль, стройная кельнерша, пробегавшая в эту минуту мимо нас.-- Но зато все другие сорта пива имеются.
Меня очень огорчило, что Наннерль сочла иронию за особый сорт пива, быть может, за лучшее штеттинское, и для того, чтобы она в дальнейшем, по крайней мере, не делала подобных промахов, я стал поучать ее следующим образом: "Прелестная Наннерль, ирония -- не пиво, а изобретение берлинцев, умнейших людей на свете, которые, рассердившись на то, что родились слишком поздно и поэтому не смогли выдумать порох, постарались сделать другое открытие, столь же важное, и притом полезное именно для тех, кто не выдумал пороха. В прежние времена, милое дитя, когда кто-нибудь совершал глупость,-что можно было сделать? Совершившееся не могло стать несовершившимся, и люди говорили: "Этот парень болван". Это было неприятно. В Берлине, где люди самые умные и где проделывается больше всего глупостей, эта неприятность чувствовалась всего острее. Правительство пыталось принять серьезные меры
167
против этого: лишь самые крупные глупости разрешалось печатать, более мелкие допускались только в разговорах, причем такая льгота распространялась лишь на профессоров и крупных государственных чиновников, а люди помельче могли высказывать свой глупости лишь тайком; но все эти меры нисколько не помогли, подавляемые глупости с тем большей силой выступали наружу при исключительных обстоятельствах; они стали даже пользоваться тайным покровительством сверху, они открыто поднимались снизу на поверхность; бедствие приняло немалые размеры, но вот наконец изобрели средство, которое действует с обратной силой и благодаря которому всякая глупость может считаться как бы не совершенною или может даже превратиться в мудрость. Средство это совершенно простое, и заключается оно в заявлении, что глупость совершена или сказана в ироническом смысле. Так-то, милое дитя, все в этом мире движется вперед: глупость становится иронией, неудачная лесть становится сатирою, природная грубость становится искусным пародированием, истинное безумие -- юмором, невежество -- блестящим остроумием, а ты станешь в конце концов Аспазиею новых Афин".
Я сказал бы еще больше, но хорошенькая Наннерль, которую я держал все время за кончик передника, с силой вырвалась от меня, потому что со всех сторон стали слишком уж бурно требовать: "Пива! Пива!" А берлинец показался мне воплощенной иронией, когда заметил, с каким энтузиазмом принимались высокие пенящиеся бокалы. Указывая на группу любителей пива, которые от всего сердца наслаждались хмелевым нектаром и спорили о его достоинствах, он произнес с улыбкой: "И это афиняне?"
Замечания, которые последовали за этими словами, причинили мне изрядное огорчение, так как я питаю немалое пристрастие к нашим новым Афинам; поэтому я постарался всячески объяснить торопливому хулителю, что мы лишь недавно пришли к мысли создать из себя новые Афины, что мы лишь юные начинатели и наши великие умы, да и вся наша образованная публика, еще не приучились показываться другим вблизи. "Все это пока в периоде возникновения, и мы еще не все в сборе. Лишь низшие специальности, -- добавил я, -- представлены у нас: вы, любезный друг, заметили, вероятно, что
168
у нас нет недостатка, например, в совах, сикофантах и Фринах. Не хватает нам только высшего персонала, и некоторые принуждены играть одновременно несколько ролей. Например, наш поэт, воспевающий нежную, в греческом духе, любовь к мальчикам, должен был усвоить и аристофановскую грубость; но он все может, он обладает всеми данными для того, чтобы быть великим поэтом, кроме, пожалуй, фантазии и остроумия, и будь у него много денег, он был бы богат. Но недостаток в количестве мы восполняем качеством. У нас только один великий скульптор, но зато это "Лев". У нас только один великий оратор, но я убежден, что и Демосфен не мог бы так греметь по поводу добавочного акциза на солод в Аттике. Если мы до сих пор не отравили Сократа, то, право, не из-за недостатка яда. И если нет у нас еще демоса в собственном смысле, то есть целого сословия демагогов, то мы можем предоставить к услугам вашим один прекрасный экземпляр этой породы, демагога по профессии, который один стоит целой кучи болтунов, горлодеров, трусов и прочего сброда -- а вот и он сам!"
Я не могу преодолеть искушение изобразить подробнее фигуру, представшую перед нами. Я оставляю открытым вопрос, вправе ли эта фигура утверждать, будто голова ее имеет в себе что-либо человеческое и что поэтому она юридически вправе выдавать себя за человека. Я бы принял эту голову скорее за обезьянью; лишь из вежливости я согласен признать ее человеческою. Голову эту покрывала суконная шапка, фасоном схожая со шлемом Мамбрина, а жесткие черные волосы спадали длинными прядями на лоб с пробором спереди a 1'enfant1. На эту переднюю часть головы, выдававшую себя за лицо, богиня пошлости наложила свою печать, притом с такою силою, что находившийся там нос оказался почти расплющенным; опущенные вниз глаза, казалось, напрасно искали носа и были этим крайне опечалены; дурно пахнущая улыбка играла вокруг рта, который был чрезвычайно обольстителен и благодаря некоему поразительному сходству мог вдохновить нашего греческого лжепоэта на нежнейшие газеллы. Одежда состояла из старонемецкого кафтана, правда несколько видоизменен
_____________________
1 Как у ребенка (фр.).
169
ного сообразно с настоятельнейшими требованиями новоевропейской цивилизации, но покроем все еще напоминавшего тот, который был на Арминии в Тевтобургском лесу и первобытный фасон которого сохранен был каким-то патриотическим союзом портных с тою же таинственною преемственностью, с какою сохранялись некогда готические формы в архитектуре мистическим цехом каменщиков. Добела вымытая тряпка, являвшая глубоко знаменательный контраст с открытой старонемецкой шеей, прикрывала воротник этого удивительного сюртука; из длинных рукавов торчали длинные грязные руки, между рук помещалось скучное долговязое тело, под которым болтались две забавные короткие ноги; вся фигура представляла горестно-смешную пародию на Аполлона Белъведерсжого,
-- И это новоафинский демагог?-- спросил берлинец, насмешливо улыбаясь. -- Господи ты боже, да это мой землях! Я едва верю собственным глазам -- да, это тот, который... нет, возможно ли?
-- О слепые берлинцы, -- сказал я не без пыла, -- вы отвергаете своих отечественных гениев и побиваете камнями своих пророков! А нам всякий пригодится!
-- Но на что же вам нужна эта несчастная муха?
-- Он на все пригоден там, где требуются прыжки, пролазничество, чувствительность, обжорство, благочестие, много древненемецкого, мало латыни и полное незнание греческого. Он в самом деле очень хорошо прыгает через палку, составляет таблицы всевозможных прыжков и списки всевозможных разночтений старонемецких стихов. К тому же он является ревнителем патриотизма, не будучи ни в малейшей мере опасным. Ибо известно очень хорошо, что от старонемецких демагогов, в среде которых он когда-то случайно обретался, он вовремя отстранился, когда дело их стало несколько опасным и больше уже не соответствовало христианским наклонностям его мягкого сердца. Но с той поры как опасность прошла, как мучеяики пострадали за свои убеждения и сами почти все отказались от них, даже пламеннейшие наши цирюльники поснимали свои немецкие сюртуки, -- с той поры и начался настоящий расцвет нашего осторожного спасителя отечества; он один сохранил костюм демагога и связанные с ним обороты речи; он все еще превозносит херуска Арминия и госпожу Тус
170
нельду, как будто он -- их белокурый внук. Он все еще хранит свою германско-патриотическую ненависть к романскому вавилонству, к изобретению мыла, к языческо-греческой грамматике Тирша, к Квинтилию Вару, к перчаткам и ко всем людям, обладающим приличным носом; так и остался он ходячим памятником минувшего времени и, подобно последнему могикану, пребывает в качестве единственного представителя целого могучего племени, он, последний демагог. Итак, вы видите, что в новых Афинах, где еще очень ощущается недостаток в демагогах, он может нам пригодиться; в его лице мы имеем прекрасного демагога, к тому же столь ручного, что он облизывает любую плевательницу, жрет из рук орехи, каштаны, сыр, сосиски, вообще все, что дадут; а так как он единственный в своем роде, то у нас есть еще особое преимущество: впоследствии, когда он подохнет, мы набьем его чучело и в качестве последнего демагога сохраним для потомства с кожею и с волосами. Но, пожалуйста, не говорите об этом профессору Лихтенштейну в Берлине, иначе он затребует его в свой зоологический музей, что может послужить поводом к войне между Пруссией и Баварией, ибо мы ни в каком случае не отдадим его. Уже англичане нацелились на него и предлагают за него две тысячи семьсот семьдесят семь гиней, уже австрийцы хотели обменять на него жирафа, но наше правительство, говорят, заявило, что мы ни за какую цену не продадим последнего демагога, он составит когда-нибудь гордость нашего кабинета естественной истории и украшение нашего города.
Берлинец слушал, казалось, несколько рассеянно; более привлекательные предметы обратили на себя его внимание, и он наконец остановил меня следующими словами :
-- Покорнейше прошу позволения прервать вас. Скажите, что это за собака там бежит?
-- Это другая собака.
-- Ах, нет, вы меня не поняли, я говорю про ту большую мохнатую белую собаку без хвоста.
-- Дорогой мой, это собака нового Алкивиада.
-- Но, -- заметил берлинец, -- скажите мне, где же сам новый Алкивиад?
-- Признаться откровенно,-- отвечал я,-- вакансия эта еще не занята, пока у нас есть только собака.
171
ГЛАВА IV
Место, где происходил этот разговор, называется "Богенхаузен", или "Нойбургхаузен", или вилла Гомпеш, или сад Монжела, или "Малый замок", да и незачем называть его по имени, когда собираешься съездить туда из Мюнхена: кучер поймет вас по характерному подмигиванию человека, одержимого жаждою, по особым кивкам головы, говорящим о предвкушаемом блаженстве, и по другим подобным отличительным гримасам. Тысяча выражений у араба для его меча, у француза для любви, у англичанина для виселицы, у немца для выпивки, а у нового афинянина даже и для места, где он пьет. Пиво в названном месте действительно очень хорошее, оно не лучше даже и в Пританее, vulgo1 именуемом Боккеллер, оно великолепно в особенности, если пьешь его на ступенчатой террасе, с которой открывается вид на Тирольские Альпы. Я часто сиживал там прошлой зимой и любовался покрытыми снегом горами, которые блестели в лучах солнца и казались вылитыми из чистого серебра.
В то время и в душе моей была зима, мысли и чувства как будто занесло снегом, сердце увяло и очерствело, а к этому присоединились еще несносная политика, скорбь по милой умершей малютке, старое раздражение и насморк. Кроме того, я пил много пива, так как меня уверяли, что оно очищает кровь. Но самые лучшие сорта аттического пива не шли мне на пользу, ибо в Англии я привык уже к портеру.
Наступил наконец день, когда все совершенно изменилось. Солнце выглянуло на небе и напоило землю, дряхлое дитя, своим лучистым молоком; горы трепетали от восторга и в изобилии лили свои снежные слезы; трещали и ломались ледяные покровы озер, земля раскрыла свои синие глаза, из груди ее пробились ласковые цветы и звенящие рощи -- зеленые соловьиные дворцы, вся природа улыбалась, и эта улыбка называлась весною. Тут и во мне началась новая весна; в сердце зацвели новые цветы, свободные чувства пробудились, как розы, с ними и тайное томление -- как юная фиалка; среди всего этого, правда, было немало и негодной крапивы. Надежда убрала могилы моих желаний свежею зеленью, верну
______________________
1 В просторечии (лат.).
172
лись и поэтические мелодии, подобно перелетным птицам, прозимовавшим на теплом юге и вновь отыскавшим свое покинутое гнездо на севере, и покинутое северное сердце зазвучало и зацвело опять, как прежде, -- не знаю только, как это произошло. Темнокудрое ли или белокурое солнце пробудило в моем сердце новую весну и поцелуем возвратило к жизни все дремавшие в этом сердце цветы и улыбкою вновь приманило туда соловьев? Родственная ли мне природа нашла вдруг отзвук в моей груди и радостно отразила в ней весенний свой блеск? Не знаю, но думаю, что эти новые чары посетили мое сердце на террасе в "Богенхаузене", в виду Тирольских Альп. Когда я сидел там, погруженный в свои мысли, мне часто казалось, словно я вижу дивно прекрасный лик юноши, притаившегося за горами, и мне хотелось иметь крылья, чтобы полететь в страну, где он находится,--в Италию. Часто чувствовал я также, как меня обвевает благоухание лимонов и апельсинов, несущееся из-за гор, лаская, и маня, и призывая меня в Италию. Однажды даже, золотой сумеречной порой, я увидел на вершине одной из гор совершенно ясно во весь рост его, молодого бога весны; цветы и лавры венчали радостное чело, и своими смеющимися глазами и своими цветущими устами он звал меня: "Я люблю тебя, приди ко мне в- Италию!" ГЛАВА V
Филомела, Булъ-булъ -- греческое и арабское наименование соловья; подразумевается переход от античных идеалов к восточным.
Крысолов.-- Имеется в виду старинное предание о городе Гам-мельне, спасенном от нашествия крыс неким волшебником, "крысоловом", который увлек крыс игрой на дудочке и увел их в озеро.
Стр. 101. Шираз -- город, где похоронен Саади.
Газеллы (газели) -- краткие лирические стихотворения с однозвучной рифмой через строку.
Колокольный звон.-- Толстый пастор -- Фридрих Штраус (1786--1863), придворный проповедник прусского кайзера с 1822 г., профессор теологии в Берлине; автор книги "Колокольный звон, или Воспоминания юного проповедника" (1815 -- 1820).
Orbis pictus. -- "Мир в картинках" -- название знаменитого учебника чешского педагога Яна Амоса Коменского (1592--1670). Как владеет языком он!-- Подразумевается Платен.
Стр. 102. Нервный неженка...-- Очевидно, также адресовано Платену.
Ты мне нравился когда-то...-- Направлено против Фридриха Шлегеля (1772--1829), известного критика и эстетика раннего романтизма, снискавшего скандальную славу романом "Люцинда" (1799), в котором воспевалась женская эмансипация и чувственная любовь.
Позже Ф. Шлегель постепенно занимал все более реакционные позиции феодально-католического толка.
В недрах английской, испанской, а потом браминской школы...Подразумевается Август Вильгельм Шлегель (см. коммент. к с. 8 сменивший в своих филологических занятиях увлечение Шекспиром и Кальдероном на изучение санскрита и издание (с 1823 г.) "Индийской библиотеки".
Этот город полон статуй...-- Вероятнее всего имеется в вида Дрезден.
Пандуры.-- Так назывались особые отряды австрийской армии, вербовавшиеся в XVII --XVIII вв. из венгров; славились отвагой в бою и свирепым мародерством.
Перевод В. Зоргенфрея
"
* Путешествие от Мюнхена до Генуи *
Часть третья ПУТЕШЕСТВИЕ ОТ МЮНХЕНА ДО ГЕНУИ
Благородную душу вы никогда не принимаете в расчет; и тут разбивается вся ваша мудрость (открывает ящик письменного стола, вынимает два пистолета, один из них кладет на стол, другой заряжает) .
Л. Роберт. Сила обстоятельств. ГЛАВА I
Я самый вежливый человек в мире. Я немало горжусь тем, что никогда не был груб на этом свете, где столько несносных шалопаев, которые подсаживаются к вам и повествуют о своих страданиях или даже декламируют свои стихи; с истинно христианским терпением я всегда спокойно выслушивал эту жалкую дрянь, ни одной гримасой не обнаруживая, как тоскует моя душа. Подобно кающемуся брамину, отдающему свое тело в жертву насекомым, дабы и эти создания божьи могли насытиться, я часто по целым дням имел дело с последним отребьем человеческого рода и спокойно его выслушивал, и внутренние вздохи мои слышал только Он, награждающий добродетель.
Но и житейская мудрость повелевает нам быть вежливыми и не молчать угрюмо или тем более не возражать раздраженно, когда какой-нибудь рыхлый коммерции советник или худой бакалейщик подсаживается к нам и начинает общеевропейский разговор словами: "Сегодня прекрасная погода". Нельзя знать, при каких
162
обстоятельствах придется нам вновь встретиться с этим филистером, и он, пожалуй, больно отомстит за то, что мы не ответили вежливо: "Да, погода очень хорошая". Может даже случиться, любезный читатель, что ты окажешься в Касселе за табльдотом рядом с означенным филистером, притом по левую его руку, -- и именно перед ним будет стоять блюдо с жареными карпами, и он будет весело раздавать их; и вот, если у него есть старинный зуб против тебя, он станет передавать тарелки неизменно направо, по кругу, так что на твою долю не останется и крохотного кусочка от хвоста. Ибо -- увы! -- ты окажешься тринадцатым за столом, а это всегда опасно, если сидишь налево от раздающего, а тарелки передаются вправо. Не получить же вовсе карпов -большое горе, пожалуй, самое большое после потери национальной кокарды. Филистер же, причинивший тебе это горе, еще вдобавок и посмеется над тобою и предложит тебе лавровых листьев, оставшихся в коричневом соусе. Увы! -- к чему человеку все лавры, если нет при них карпов? А филистер прищуривает глазки, хихикает и лепечет: "Сегодня прекрасная погода".
Ах, милый мой, случиться может и так, что ты будешь лежать на каком-нибудь кладбище рядом с этим самым филистером, услышишь в день Страшного суда звуки трубы и скажешь Соседу: "Любезный друг, будьте добры, подайте мне руку, чтобы я мог подняться, я отлежал себе левую ногу, провалявшись чертовски долго!" Вот тут-то ты и увидишь вдруг хорошо тебе знакомую филистерскую улыбку и услышишь язвительный голос: "Сегодня прекрасная погода". ГЛАВА II
"Сегодня пре-е-е-красная погода".
Если бы ты, любезный читатель, услышал тот тон, ту неподражаемую басовую фистулу, которой произнесены были эти слова, и увидел бы притом говорившего -- архипрозаическое лицо казначея вдовьей кассы, хитрющие глазки, вздернутый кверху ухарский, вынюхивающий нос, ты сразу признал бы, что этот цветок расцвел не на каком-нибудь обыкновенном песке и что звуки эти сродни языку Шарлоттенбурга, где говорят по-берлински лучше, чем в самом Берлине.
163
Я -- самый вежливый человек в мире, охотно ем жареных карпов, верую временами и в воскресение мертвых, и я ответил: "Действительно, погода очень хорошая".
Прицепившись ко мне таким образом, сын Шпрее стал наступать еще энергичнее, и я никак не мог отделаться от его вопросов, на которые сам же он и отвечал, а в особенности от параллелей, которые он проводил между Берлином и Мюнхеном, этими новыми Афинами, которые он разделывал в пух и прах.
Я взял, однако, новые Афины под свою защиту, имея обыкновение всегда хвалить то место, где нахожусь в данное время. Ты охотно простишь мне, любезный читатель, что я проделал это за счет Берлина, если я, между нами, сознаюсь, что делаю я это большею частью только из политики: я знаю -- стоит мне лишь начать хвалить моих берлинцев, как приходит конец моей доброй славе среди них; они пожимают плечами и шепчутся между собой: "Совсем измельчал человек, даже нас хвалит". Нет города, где бы меньше было местного патриотизма, чем в Берлине. Тысячи жалких сочинителей уже воспели Берлин в прозе и стихах, и ни один петух не прокричал о том в Берлине, и ни одной курицы не сварили им за это; и они, как прежде, так и поныне, слывут Под Липами за жалких поэтов. С другой стороны, столь же мало обращали там внимания на какого-нибудь лжепоэта, когда он обрушивался на Берлин в своих парабазах. Но пусть бы кто осмелился написать что-либо оскорбительное по адресу Польквитца, Инсбрука, Шильды, Познани, Кревинкеля и других столиц! Как заговорил бы там местный патриотизм! Причина заключается в том, что Берлин вовсе не город, Берлин -- лишь место, где собирается множество людей, и среди них немало умных, которым все равно, где они находятся; они-то и составляют интеллигенцию Берлина. Проезжий чужестранец видит только втиснутые в линию однообразные дома, длинные, широкие улицы, проложенные по шнурку, почти всегда по усмотрению отдельного лица и не дающие никакого представления об образе мыслей массы. Только счастливец может разгадать кое-что в области частных убеждений обывателей, созерцая длинные ряды домов, старающихся, подобно самим людям, держаться дальше друг от друга и окаменевших во взаимной неприязни. Лишь однажды, в лунную ночь,
164
когда я, в несколько поздний час, возвращался от Лютера и Вегенера, я заметил, как это черствое состояние перешло в кроткую меланхолию, как дома, столь враждебно стоявшие друг против друга, теперь, словно добрые христиане, обменивались умиленными взглядами, и, готовые упасть, устремлялись примиренно друг к другу в объятия, так что я, несчастный, идя посередине улицы, боялся быть раздавленным. Иным эта боязнь покажется смешною, да и сам я над собой смеялся, когда на следующее утро проходил по тем же улицам, глядя на все трезвыми глазами, а дома прозаически зевали, стоя друг против друга. Действительно, требуется несколько бутылок поэзии, чтобы увидеть в Берлине что-либо, кроме неодушевленных домов да берлинцев. Здесь трудно увидеть духов. В городе так мало древностей, и он такой новый, и все же новизна эта уже состарилась, поблекла, отжила. Дело в том, что возник он, как отмечено, не по желанию массы, а главным образом по воле отдельных личностей. Великий Фриц, конечно, еще лучший среди этих немногих; все, что он застал, было лишь прочным фундаментом; только от него город воспринял свой особый характер, и если бы по смерти его больше ничего не строилось, то остался бы исторический памятник духу этого удивительного прозаического героя, с истинно немецкой храбростью развившего в себе утонченное безвкусие и цветущую свободу мысли, всю мелочность и всю деловитость эпохи. Таким памятником представляется нам, например, Потсдам; по его пустынным улицам мы бродим, как среди посмертных творений философа из Сан-Суси, он принадлежит к его oeuvres posthumes1; хотя Потсдам и оказался лишь каменною макулатурою, хотя в нем много смешного, все же мы смотрим на него с настоящим интересом и время от времени подавляем в себе желание посмеяться, как бы боясь получить по спине удар камышовой трости старого Фрица. Но в Берлине мы этого никогда не боимся; мы чувствуем, что старый Фриц и его камышовая трость уже не имеют здесь никакой силы; ведь иначе из старых, просвещенных окон здорового Города Разума не высовывалось бы столько болезненных обскурантских лиц и среди старых, скептических философских домов не торчало бы
________________________________
1 Посмертным произведениям (фр.).
165
столько глупых суеверных зданий. Я не хочу быть неправильно понятым и решительно заявляю, что отнюдь не имею в виду новую Вердерскую церковь, этот готический собор в обновленном стиле, лишь для иронии воздвигнутый среди современных зданий с целью аллегорического пояснения того, какою пошлостью и нелепостью было бы восстановление старых, давно отживших учреждений средневековья среди новообразований нашего времени. Все вышесказанное относится только к внешнему виду Берлина, и если сравнить с ним в этом смысле Мюнхен, то с полным правом можно утверждать, что последний составляет полную противоположность Берлину. Ведь Мюнхен -- город, созданный самим народом, и притом целым рядом поколений, дух которых до сих пор еще отражается в постройках, так что в Мюнхене, как в макбетовской сцене с ведьмами, можно наблюдать ряд духов в хронологическом порядке, начиная с багрово-красного духа средневековья, появляющегося в латах из готических дверей какого-нибудь храма, и кончая просвещенно-светлым духом нашего времени, протягивающим нам зеркало, в коем каждый из нас с удовольствием узнает себя. В такой последовательности заключается элемент примирения; варварство не возмущает нас более, безвкусица не оскорбляет, раз они представляются нам началом и неизбежными ступенями в одном ряду. Мы настраиваемся на серьезный лад, но не сердимся при виде варварского собора, который все еще возвышается над городом, напоминая прибор для стаскивания сапог, и дает в своих стенах приют теням и призракам средневековья. Столь же мало вызывают наше негодование и даже забавно трогают нас замки позднейшего периода, похожие на косички к парикам, неуклюжее, в немецком духе, подражание противоестественно гладким французским образцам -- все эти пышные здания, полные безвкусицы, с нелепыми завитками снаружи, а внутри еще более изукрашенные кричаще пестрыми аллегориями, золочеными арабесками, лепкой и картинами, на которых изображены почившие высокие особы: кавалеры с красными, пьяно-трезвыми лицами в обрамлении париков, напоминающих напудренные львиные гривы, дамы с тугими прическами, в стальных корсетах, стягивающих их сердца, и в необъятных фижмах, придающих им еще большую прозаическую полноту. Как сказано, зрелище
166
это не раздражает нас, оно обостряет живое чувство современности и ее светлых сторон, и когда мы смотрим на творения нового времени, возвышающиеся рядом со старыми, то, кажется, с головы нашей сняли тяжелый парик и сердце освободилось от стальных оков. Я имею здесь в виду радостно-светлые храмы искусства и благородные дворцы, в смелом изобилии возникающие из духа великого мастера -- Кленце. ГЛАВА III
Однако называть весь этот город новыми Афинами, между нами говоря, немного смешно, и мне стоит большого труда отстаивать его в этом звании. Это я особенно почувствовал в беседе с берлинским филистером, который, хотя и разговаривал со мной уже некоторое время, был все же настолько невежлив, что отрицал в новых Афинах наличие какой бы то ни было аттической соли.
-- Подобные вещи,--кричал он громко,--встречаются только в Берлине! Только там есть и остроумие и ирония. Здесь найдется хорошее белое пиво, но, право, нет иронии.
-- Иронии у нас нет, -- воскликнула Наннерль, стройная кельнерша, пробегавшая в эту минуту мимо нас.-- Но зато все другие сорта пива имеются.
Меня очень огорчило, что Наннерль сочла иронию за особый сорт пива, быть может, за лучшее штеттинское, и для того, чтобы она в дальнейшем, по крайней мере, не делала подобных промахов, я стал поучать ее следующим образом: "Прелестная Наннерль, ирония -- не пиво, а изобретение берлинцев, умнейших людей на свете, которые, рассердившись на то, что родились слишком поздно и поэтому не смогли выдумать порох, постарались сделать другое открытие, столь же важное, и притом полезное именно для тех, кто не выдумал пороха. В прежние времена, милое дитя, когда кто-нибудь совершал глупость,-что можно было сделать? Совершившееся не могло стать несовершившимся, и люди говорили: "Этот парень болван". Это было неприятно. В Берлине, где люди самые умные и где проделывается больше всего глупостей, эта неприятность чувствовалась всего острее. Правительство пыталось принять серьезные меры
167
против этого: лишь самые крупные глупости разрешалось печатать, более мелкие допускались только в разговорах, причем такая льгота распространялась лишь на профессоров и крупных государственных чиновников, а люди помельче могли высказывать свой глупости лишь тайком; но все эти меры нисколько не помогли, подавляемые глупости с тем большей силой выступали наружу при исключительных обстоятельствах; они стали даже пользоваться тайным покровительством сверху, они открыто поднимались снизу на поверхность; бедствие приняло немалые размеры, но вот наконец изобрели средство, которое действует с обратной силой и благодаря которому всякая глупость может считаться как бы не совершенною или может даже превратиться в мудрость. Средство это совершенно простое, и заключается оно в заявлении, что глупость совершена или сказана в ироническом смысле. Так-то, милое дитя, все в этом мире движется вперед: глупость становится иронией, неудачная лесть становится сатирою, природная грубость становится искусным пародированием, истинное безумие -- юмором, невежество -- блестящим остроумием, а ты станешь в конце концов Аспазиею новых Афин".
Я сказал бы еще больше, но хорошенькая Наннерль, которую я держал все время за кончик передника, с силой вырвалась от меня, потому что со всех сторон стали слишком уж бурно требовать: "Пива! Пива!" А берлинец показался мне воплощенной иронией, когда заметил, с каким энтузиазмом принимались высокие пенящиеся бокалы. Указывая на группу любителей пива, которые от всего сердца наслаждались хмелевым нектаром и спорили о его достоинствах, он произнес с улыбкой: "И это афиняне?"
Замечания, которые последовали за этими словами, причинили мне изрядное огорчение, так как я питаю немалое пристрастие к нашим новым Афинам; поэтому я постарался всячески объяснить торопливому хулителю, что мы лишь недавно пришли к мысли создать из себя новые Афины, что мы лишь юные начинатели и наши великие умы, да и вся наша образованная публика, еще не приучились показываться другим вблизи. "Все это пока в периоде возникновения, и мы еще не все в сборе. Лишь низшие специальности, -- добавил я, -- представлены у нас: вы, любезный друг, заметили, вероятно, что
168
у нас нет недостатка, например, в совах, сикофантах и Фринах. Не хватает нам только высшего персонала, и некоторые принуждены играть одновременно несколько ролей. Например, наш поэт, воспевающий нежную, в греческом духе, любовь к мальчикам, должен был усвоить и аристофановскую грубость; но он все может, он обладает всеми данными для того, чтобы быть великим поэтом, кроме, пожалуй, фантазии и остроумия, и будь у него много денег, он был бы богат. Но недостаток в количестве мы восполняем качеством. У нас только один великий скульптор, но зато это "Лев". У нас только один великий оратор, но я убежден, что и Демосфен не мог бы так греметь по поводу добавочного акциза на солод в Аттике. Если мы до сих пор не отравили Сократа, то, право, не из-за недостатка яда. И если нет у нас еще демоса в собственном смысле, то есть целого сословия демагогов, то мы можем предоставить к услугам вашим один прекрасный экземпляр этой породы, демагога по профессии, который один стоит целой кучи болтунов, горлодеров, трусов и прочего сброда -- а вот и он сам!"
Я не могу преодолеть искушение изобразить подробнее фигуру, представшую перед нами. Я оставляю открытым вопрос, вправе ли эта фигура утверждать, будто голова ее имеет в себе что-либо человеческое и что поэтому она юридически вправе выдавать себя за человека. Я бы принял эту голову скорее за обезьянью; лишь из вежливости я согласен признать ее человеческою. Голову эту покрывала суконная шапка, фасоном схожая со шлемом Мамбрина, а жесткие черные волосы спадали длинными прядями на лоб с пробором спереди a 1'enfant1. На эту переднюю часть головы, выдававшую себя за лицо, богиня пошлости наложила свою печать, притом с такою силою, что находившийся там нос оказался почти расплющенным; опущенные вниз глаза, казалось, напрасно искали носа и были этим крайне опечалены; дурно пахнущая улыбка играла вокруг рта, который был чрезвычайно обольстителен и благодаря некоему поразительному сходству мог вдохновить нашего греческого лжепоэта на нежнейшие газеллы. Одежда состояла из старонемецкого кафтана, правда несколько видоизменен
_____________________
1 Как у ребенка (фр.).
169
ного сообразно с настоятельнейшими требованиями новоевропейской цивилизации, но покроем все еще напоминавшего тот, который был на Арминии в Тевтобургском лесу и первобытный фасон которого сохранен был каким-то патриотическим союзом портных с тою же таинственною преемственностью, с какою сохранялись некогда готические формы в архитектуре мистическим цехом каменщиков. Добела вымытая тряпка, являвшая глубоко знаменательный контраст с открытой старонемецкой шеей, прикрывала воротник этого удивительного сюртука; из длинных рукавов торчали длинные грязные руки, между рук помещалось скучное долговязое тело, под которым болтались две забавные короткие ноги; вся фигура представляла горестно-смешную пародию на Аполлона Белъведерсжого,
-- И это новоафинский демагог?-- спросил берлинец, насмешливо улыбаясь. -- Господи ты боже, да это мой землях! Я едва верю собственным глазам -- да, это тот, который... нет, возможно ли?
-- О слепые берлинцы, -- сказал я не без пыла, -- вы отвергаете своих отечественных гениев и побиваете камнями своих пророков! А нам всякий пригодится!
-- Но на что же вам нужна эта несчастная муха?
-- Он на все пригоден там, где требуются прыжки, пролазничество, чувствительность, обжорство, благочестие, много древненемецкого, мало латыни и полное незнание греческого. Он в самом деле очень хорошо прыгает через палку, составляет таблицы всевозможных прыжков и списки всевозможных разночтений старонемецких стихов. К тому же он является ревнителем патриотизма, не будучи ни в малейшей мере опасным. Ибо известно очень хорошо, что от старонемецких демагогов, в среде которых он когда-то случайно обретался, он вовремя отстранился, когда дело их стало несколько опасным и больше уже не соответствовало христианским наклонностям его мягкого сердца. Но с той поры как опасность прошла, как мучеяики пострадали за свои убеждения и сами почти все отказались от них, даже пламеннейшие наши цирюльники поснимали свои немецкие сюртуки, -- с той поры и начался настоящий расцвет нашего осторожного спасителя отечества; он один сохранил костюм демагога и связанные с ним обороты речи; он все еще превозносит херуска Арминия и госпожу Тус
170
нельду, как будто он -- их белокурый внук. Он все еще хранит свою германско-патриотическую ненависть к романскому вавилонству, к изобретению мыла, к языческо-греческой грамматике Тирша, к Квинтилию Вару, к перчаткам и ко всем людям, обладающим приличным носом; так и остался он ходячим памятником минувшего времени и, подобно последнему могикану, пребывает в качестве единственного представителя целого могучего племени, он, последний демагог. Итак, вы видите, что в новых Афинах, где еще очень ощущается недостаток в демагогах, он может нам пригодиться; в его лице мы имеем прекрасного демагога, к тому же столь ручного, что он облизывает любую плевательницу, жрет из рук орехи, каштаны, сыр, сосиски, вообще все, что дадут; а так как он единственный в своем роде, то у нас есть еще особое преимущество: впоследствии, когда он подохнет, мы набьем его чучело и в качестве последнего демагога сохраним для потомства с кожею и с волосами. Но, пожалуйста, не говорите об этом профессору Лихтенштейну в Берлине, иначе он затребует его в свой зоологический музей, что может послужить поводом к войне между Пруссией и Баварией, ибо мы ни в каком случае не отдадим его. Уже англичане нацелились на него и предлагают за него две тысячи семьсот семьдесят семь гиней, уже австрийцы хотели обменять на него жирафа, но наше правительство, говорят, заявило, что мы ни за какую цену не продадим последнего демагога, он составит когда-нибудь гордость нашего кабинета естественной истории и украшение нашего города.
Берлинец слушал, казалось, несколько рассеянно; более привлекательные предметы обратили на себя его внимание, и он наконец остановил меня следующими словами :
-- Покорнейше прошу позволения прервать вас. Скажите, что это за собака там бежит?
-- Это другая собака.
-- Ах, нет, вы меня не поняли, я говорю про ту большую мохнатую белую собаку без хвоста.
-- Дорогой мой, это собака нового Алкивиада.
-- Но, -- заметил берлинец, -- скажите мне, где же сам новый Алкивиад?
-- Признаться откровенно,-- отвечал я,-- вакансия эта еще не занята, пока у нас есть только собака.
171
ГЛАВА IV
Место, где происходил этот разговор, называется "Богенхаузен", или "Нойбургхаузен", или вилла Гомпеш, или сад Монжела, или "Малый замок", да и незачем называть его по имени, когда собираешься съездить туда из Мюнхена: кучер поймет вас по характерному подмигиванию человека, одержимого жаждою, по особым кивкам головы, говорящим о предвкушаемом блаженстве, и по другим подобным отличительным гримасам. Тысяча выражений у араба для его меча, у француза для любви, у англичанина для виселицы, у немца для выпивки, а у нового афинянина даже и для места, где он пьет. Пиво в названном месте действительно очень хорошее, оно не лучше даже и в Пританее, vulgo1 именуемом Боккеллер, оно великолепно в особенности, если пьешь его на ступенчатой террасе, с которой открывается вид на Тирольские Альпы. Я часто сиживал там прошлой зимой и любовался покрытыми снегом горами, которые блестели в лучах солнца и казались вылитыми из чистого серебра.
В то время и в душе моей была зима, мысли и чувства как будто занесло снегом, сердце увяло и очерствело, а к этому присоединились еще несносная политика, скорбь по милой умершей малютке, старое раздражение и насморк. Кроме того, я пил много пива, так как меня уверяли, что оно очищает кровь. Но самые лучшие сорта аттического пива не шли мне на пользу, ибо в Англии я привык уже к портеру.
Наступил наконец день, когда все совершенно изменилось. Солнце выглянуло на небе и напоило землю, дряхлое дитя, своим лучистым молоком; горы трепетали от восторга и в изобилии лили свои снежные слезы; трещали и ломались ледяные покровы озер, земля раскрыла свои синие глаза, из груди ее пробились ласковые цветы и звенящие рощи -- зеленые соловьиные дворцы, вся природа улыбалась, и эта улыбка называлась весною. Тут и во мне началась новая весна; в сердце зацвели новые цветы, свободные чувства пробудились, как розы, с ними и тайное томление -- как юная фиалка; среди всего этого, правда, было немало и негодной крапивы. Надежда убрала могилы моих желаний свежею зеленью, верну
______________________
1 В просторечии (лат.).
172
лись и поэтические мелодии, подобно перелетным птицам, прозимовавшим на теплом юге и вновь отыскавшим свое покинутое гнездо на севере, и покинутое северное сердце зазвучало и зацвело опять, как прежде, -- не знаю только, как это произошло. Темнокудрое ли или белокурое солнце пробудило в моем сердце новую весну и поцелуем возвратило к жизни все дремавшие в этом сердце цветы и улыбкою вновь приманило туда соловьев? Родственная ли мне природа нашла вдруг отзвук в моей груди и радостно отразила в ней весенний свой блеск? Не знаю, но думаю, что эти новые чары посетили мое сердце на террасе в "Богенхаузене", в виду Тирольских Альп. Когда я сидел там, погруженный в свои мысли, мне часто казалось, словно я вижу дивно прекрасный лик юноши, притаившегося за горами, и мне хотелось иметь крылья, чтобы полететь в страну, где он находится,--в Италию. Часто чувствовал я также, как меня обвевает благоухание лимонов и апельсинов, несущееся из-за гор, лаская, и маня, и призывая меня в Италию. Однажды даже, золотой сумеречной порой, я увидел на вершине одной из гор совершенно ясно во весь рост его, молодого бога весны; цветы и лавры венчали радостное чело, и своими смеющимися глазами и своими цветущими устами он звал меня: "Я люблю тебя, приди ко мне в- Италию!" ГЛАВА V