Гигевич В.. Полтергейст

были здесь и огромные, стационарные, и миниатюрные, которые помещались в
чемоданчиках-дипломатах. Блестящие, из нержавеющей стали, с изогнутыми
трубочками-переходниками, с электронагревателями, спиртометром,
термометрами и реле времени - такие аппараты могли работать в
автоматическом режиме, словно орбитальные космические станции: заливай
брагу в посудину, подключай аппарат к электросети и к крану с холодной
водой - благо, в городе с этим проблемы нет, - а затем вымой руки и
спокойно почитывай Стругацких, Маркеса или Юлиана Семенова... Березовцы
хвастались, что лучшие их аппараты по качеству и дизайну давно вышли на
мировой уровень. Покажи эти изделия японцам, у них от зависти случились бы
инфаркты...
Сырье для самогона березовцы использовали разное. Конечно, на первом
месте были сахар, картофель, хлеб, дрожжи и ржаная опара - однако в это
сложное переломное время перестройки, когда в магазинах будто веником
вымели и одеколоны, и лосьоны, и духи, и даже стеклоочистители, когда в
аптеках не выпросишь ни одного лекарства на спиртовой основе, а сахар дают
только по талонам, - в это нелегкое время березовцы, не растерявшись,
начали употреблять томатную пасту, яблочный и виноградный сок, варенье,
даже молоко...
Технология изготовления тоже была разной - у каждого своя. Новейшей
находкой березовцев был способ насадки резиновой медицинской перчатки на
трехлитровую банку с бражкой. Перчатка от газов раздувалась, топорщилась
огромной лапой, взглянув на которую, дети даже пугались. Эту лапу березовцы
окрестили Привет Селиванову.
Селиванов неподвижно сидел за столом и напряженно думал...
О нераскрытых делах и преступлениях, тяжелой ношей висевших на шее.
О дисциплине подчиненных.
О молодежных группах, которые совсем распустились, словно перед концом
света, ничего их не сдерживало, - насмотревшись разрешенных ныне фильмов,
они и сами чуть ли не каждый вечер устраивали драки, под стать тем, что в
кино.
Подбросила забот и последняя амнистия: вернулись из тех мест, куда
Макар телят не гонял, многие бывшие знакомые, будто на курсах повышения
квалификации побывали, и снова за старое, хорошо освоенное, принялись...
Кривая преступности ползет вверх.
Что делать? Кто во всем виноват?
Конечно, послушав иных умников, можно подумать, что во всех бедах
виновата она, родная милиция, которая всегда не туда смотрит...
Э-эх, взять бы этих умников да посадить на его, Селиванова, место, и у
них самих порядка потребовать!..
Неожиданно из коридора, будто в насмешку над невеселыми мыслями
Селиванова, раздался дружный здоровый хохот - даже стены его не
заглушили...
"Их уже никакими выговорами не запугаешь", - Селиванов решительно
нажал кнопку селекторной связи.
- Слушаю, товарищ подполковник, - раздался в динамике голос
заместителя - майора Андрейченко.
- Что там происходит у твоего кабинета? Это что за клуб веселых и
находчивых? Может, еще одну оперативку провести?
- Сейчас выясню, товарищ подполковник, и сразу же доложу.
- Срочно, - Селиванов откинулся на спинку стула и почувствовал, как
волна усталости и раздражительности накатывается на него, сковывает все
тело. По горькому опыту он уже знал, что главное теперь - сжать зубы и
терпеть, терпеть, не взорваться...
Спустя минут пять майор Андрейченко заглянул в кабинет.
- Разрешите доложить, товарищ подполковник?
- Слушаю.
- Тут такое дело, - Андрейченко, стоя перед столом Селиванова, вдруг
повел себя вовсе не по уставу: переступил с ноги на ногу, покраснел и
почему-то растерялся - видимо, не знал, что и как говорить дальше.
- Ну, что там? Почему молчишь?
- Николаенчик рассказывает такое... - выдавил из себя заместитель
всего три слова и замолчал.
- Что-о? Опять Николаенчик что-то отчебучил? - Селиванов стал
подниматься со стула, чувствуя, как наливаются тяжестью его кулаки.
- Да нет, пока ничего страшного не случилось. Просто он всерьез
доказывает такое, от чего народ со смеху покатывается... Ему никто не
верит, а он свое гнет.
- Что, работы нет на участке? Ни - тебе, ни - Николаенчику. Анекдотами
заняты... Куда ты смотришь? Дорогой мой, если ты с Николаенчиком не можешь
справиться, тогда я за тебя возьмусь. Совсем дисциплина разваливается. Еще
от того происшествия не отмылись, на всю республику прославил...
За последнюю выходку участкового Николаенчика Селиванов едва выговор
не получил. Случилось это во время серьезного республиканского совещания.
Николаенчик раньше всех зашел в зал заседаний и занял целый ряд. Если
кто-нибудь спрашивал: "Здесь свободно?" - Николаенчик, взглянув на
человека, одним говорил: "Свободно", а другим: "Занято". Таким образом, он
по своему усмотрению подобрал людей на весь ряд. Наконец, когда почти все
расселись и прозвенел последний звонок, Николаенчик увидел пожилого майора,
который опаздывал и крутил бритой головой во все стороны. Николаенчик
смилостивился над ним: "Садитесь на мое место, товарищ майор. Меня
почему-то на всех совещаниях склоняют. Думаю, на этот раз будет то же
самое. Пойду-ка я на галерке спрячусь".
И сразу же смылся на галерку, уступив место майору.
Члены президиума заняли места за длинным столом на сцене. Докладчик
пошел к микрофону. И вдруг безо всякой команды и разрешения в тысячном зале
начался шум, а потом взорвался такой хохот, какого тут никогда не бывало.
Поначалу члены президиума ничего не могли понять. И только потом,
внимательно вглядевшись в зал, начальство заметило, что целый ряд занимают
одни лысые - их блестящие головы сияли, как арбузы на солнце...
Серьезное совещание, считай, сорвалось. Два дня люди смеялись... А что
смешного, если подумать?..
- Что он сегодня плетет, этот шалопай? - после недолгого молчания
обратился Селиванов к растерянному майору.
- Я лучше самого Николаенчика позову. Пусть он сам все расскажет.
Разрешите, товарищ подполковник? - сказал Андрейченко. - Тем более что он и
мне клянется, что все - правда.
- Что - правда?
- Ну то, что он рассказывает, будто бы все это и на самом деле
произошло...
- С ума сойдешь с вами... Ладно, зови гвардейца, - кивнул Селиванов в
сторону двери.
Андрейченко вышел в коридор и тут же вернулся вместе с лейтенантом.
Есть люди, которых даже казенная форма не делает похожими на других.
Именно таким был Николаенчик. Невысокий и полный, веснушчатое - и зимой и
летом - лицо, небольшой курносый нос, голубые, удивительно чистые глаза.
Николаенчик у всякого, кто его видел впервые, вызывал недоверие: как это
наивное дитя берется за взрослые дела?.. То, что Николаенчик может что-либо
сотворить - об этом и мысли не было. Казалось, Николаенчик - это что-то
чистое и почти святое... Но Селиванов хорошо знал, что скрывается за этой
святостью.
Николаенчик переступил порог кабинета и, щелкнув каблуками, вытянулся
в струнку, как-то вкривь приставив ладонь к фуражке. Он не мигая смотрел
выше головы Селиванова, как раз туда, где висел портрет строгого Феликса
Эдмундовича. Потом по-ученически отчаянно и громко заорал:
- Товарищ подполковник, лейтенант Николаенчик по вашему приказанию...
Вот и на этот раз... Все, казалось бы, как нужно, если бы не эта
вывернутая ладонь.
- Отставить, - прервал Николаенчика Селиванов и поморщился, как от
зубной боли.
- Что там у тебя? Что за концерты происходят? Неужели работы на
участке мало?
- Товарищ подполковник, позвольте доложить обстановку, - по-прежнему
отчаянно и звонко орал Николаенчик, стоя перед столом, за которым,
нахмурившись, сидел Селиванов. - Я не виноват, что народ смеется. Мне никто
не верит. Я не знаю, что делать в такой обстановке. Короче говоря... На
моем участке в одном из домов началась какая-то чертовщина. Подушки сами по
себе летают. Из счетчика пробки падают на пол. Постель сама по себе
разбрасывается. Жильцы нервничают, до истерики доходят. Вот у меня здесь
даже заявление от гражданки Круговой, - Николаенчик полез в нагрудный
карман, где, наверное, лежало заявление.
- Ты что-о?.. - забыв обо всем на свете, закричал побледневший
Селиванов. Он поднялся со стула и был теперь почти вровень с Феликсом
Эдмундовичем. - Еще и надо мной насмехаться вздумал? Мало тебе
республиканского совещания, паразит? Во-оон!..
- Есть! - Казалось, Николаенчик козырнул даже с какой-то радостью и
сразу же, повернувшись, выскочил за дверь. Словно нечистый дух испарился.
- А ты что стоишь? И ты заодно с ним? - уже не зная, как избавиться от
жгучей злости, Селиванов обрушился на молчавшего заместителя.
- Виктор Петрович, не горячитесь. Позвольте, я возьму это дело под
свой личный контроль, - дружеским голосом сказал Андрейченко. И этот тихий
голос заместителя, по службе ни разу не подводившего Селиванова, как бы
остудил начальника. И успокоил.
- Хорошо. Проверь его работу, - Селиванов почувствовал, как
подгибаются колени.
Он опустил тяжелое непослушное тело на стул и только теперь заметил,
как дрожат пальцы. Чтобы успокоиться, Селиванов повысил голос и
одновременно стучал кулаком по столу:
- Займись срочно (стук). Разберись во всех тонкостях, напиши рапорт и
сразу же мне на стол (стук). Хватит измываться над советской милицией. И
без него журналистов на нашу голову хватает (стук-стук). Всю дисциплину
разваливает, вся политработа к черту летит. А тогда я ему все припомню... И
как кабель стратегический из земли вывернул... Все-е-е припомню
(стук-стук-стук).
Два года назад Николаенчик повел пятнадцатисуточников копать на
перекрестке яму, где планировалось поставить большое выпуклое зеркало. Было
это зимой, мороз - градусов двадцать. Сжалившись над забулдыгами,
Николаенчик остановил буровую машину, которая в этот момент ехала по
дороге, и попросил шофера пробурить ямку. Приказано милицией - сделано.
Беда в том, что машина не могла подъехать к отмеченному на карте месту. С
разрешения Николаенчика отступили на полметра. Зарокотал мотор, завертелся
бур, подалась мерзлая земля. А через пару минут с метровой глубины
показались обрывки многожильного, в руку толщиной, экранированного черного
кабеля...
Не успела буровая с места сдвинуться, как около Николаенчика и
счастливых пятнадцатисуточников остановилась военная спецмашина, а из нее
высыпали солдаты с автоматами. Из кабины выскочил капитан с пистолетом в
руке. С криком: "Окружай их, берем только живыми", - капитан бросился к
Николаенчику, как к отцу родному, которого век не видел...
Когда Андрейченко, козырнув, отправился вслед за Николаенчиком,
Селиванов, переведя дух, поднялся со стула и стал ходить взад-вперед по
скрипучему паркету. Он не мог успокоиться. Как и обычно, во всех бедах
винил алкашье... "Наберутся до чертиков, а тогда у них подушки летать
начинают. Тогда они на коне. Тогда и драки, и убийства, и грабежи, и
разврат..."
Поднимая глаза, Селиванов всякий раз встречался со строгим взглядом
Феликса Эдмундовича. Казалось, тот полностью соглашался с такими выводами.
Потом размышления Селиванова переключились на судьбу Николаенчика.
"Мог бы запросто майора или капитана получить. С головой ведь. Так нет
же, как нарочно Ваньку валяет. Гнать, давно пора гнать из органов. Пусть в
колхоз на аренду отправляется и телятам хвосты крутит. Там тебе не до смеха
будет. Не до шуток. С телятами не пошутишь... Живут же такие охламоны, не
переводятся. Недаром люди говорят: дураков не сеют и не жнут, они сами
растут..."
В конце рабочего дня в кабинет снова заглянул Андрейченко. Вид у него
был странный: бледное лицо, растерянность и даже - Селиванов это сразу
отметил - некоторая виноватость. Андрейченко был словно побитый...
- Разрешите, товарищ подполковник?
- Заходи. Ну что, выяснил? - злость на Николаенчика у Селиванова так и
не прошла. Поэтому с появлением Андрейченко он снова стал заводиться.
Кулаки так и зачесались, а взгляд невольно задержался на том месте стола,
куда обычно кулак опускался - полировка там уже не выдержала...
- Виктор Петрович, вы только не сердитесь и не кипятитесь, - тихим
голосом начал Андрейченко.
- Что вы меня сегодня с самого утра, как семнадцатилетнего,
уговариваете? - весь день какой-то путаный, бестолковый, может, поэтому
Селиванова едва не трясло: - Докладывай. Рапорт о работе Николаенчика
готов? Он вместе с теми хозяевами водку хлестал или в одиночку?
- Я побывал там.
- Где?
- В том доме, о котором Николаенчик рассказывал. Мы вместе с ним
ходили, - начал Андрейченко. Говорил он как-то медленно, по слову - не как
обычно. - Разговаривал с хозяйкой. Ее фамилия Круговая. Николаенчик, как ни
странно, правду рассказывал. А самогона у них нет. На всякий случай я все
заактировал. И ее, Круговой, подпись имеется. Вы лучше сами все прочитайте.
Сидя за столом, Селиванов осторожно, будто заразу, пододвинул к себе
исписанный лист бумаги и начал читать. Читал он долго - каждое слово будто
смаковал, только что губами не шевелил. Прочитав, отодвинул лист от себя,
долго и внимательно, с некоторым сожалением, как на покойника, глядел на
майора. Потом по-дружески спросил:
- Ты что заканчивал? Какую школу? Церковноприходскую или высшую
милиции? Ты диамат сдавал? Что я с твоим так называемым актом делать буду?
Ты понимаешь, что под монастырь подводит нас Николаенчик? Ты соображаешь,
какое это будет посмешище? Теперь мы уже не на республику - на весь союз
прославимся. Скажи ты мне, как мы это дело будем вести? По какому отделу? Я
понимаю, что этот шалопай кому хочешь мозги запудрит. Но не тебе же...
- Я думаю, товарищ подполковник, - к удивлению Селиванова Андрейченко
не смутился и не растерялся. Только вспотел, бедняга. Лоб блестел, как
зеркало.
- Ну-ну, расскажи, о чем ты думаешь? - все так же по-отцовски, как у
ребенка, выспрашивал Селиванов. Удивительное дело: неожиданное спокойствие
стало наполнять все тело Селиванова. Может, потому, что все-таки на
Андрейченко можно было положиться, он хотя и молодой, но опытный работник.
Не мог же он умышленно все эти глупости написать! Однако это и правдой не
могло быть! Что же в таком случае?
- Давайте посоветуемся с областным управлением. В горком позвоним. В
комитет госбезопасности.
- Ну хорошо, я еще могу понять, если в управление, оно свое, родное...
А при чем здесь горком? При чем здесь комитет госбезопасности?
- Товарищ подполковник, я еще и сам не могу отойти от увиденного и
пережитого. На моих глазах расческа сама по себе по столу двигалась. Словно
тянули ее... Поверьте, это дело непростое. Тут что-то такое... - майор
поднял глаза и развел руками.
- Вот до чего нас перестройка довела, - Селиванов тяжело вздохнул. Он
понял, что ни приказами, ни окриками ничего не добьешься. И ничего не
прояснишь. Не зная, что предпринять, Селиванов замолчал.
И тут словно бес стал нашептывать Селиванову: "А что, если все это
правда? Чего на свете не бывает... Может, какой-нибудь гангстер-фокусник
эксперименты на березовцах проводит? А может, и сюда международная мафия
добралась? Через спутники связь поддерживает... Им что - долго ли с
современной техникой? Раз плюнуть... А ты - спишь в шапку. Не веришь
никому, даже Андрейченке не веришь. А ведь в молодости мечтал такое дело
распутать, чтобы имя твое во все учебники по криминалистике вошло. И вот -
счастье само в руки плывет, а ты - в кусты, носом крутишь, отговорочки
находишь... Эх ты, Селиванов, тебе только с березовскими самогонщиками
воевать да на Николаенчика кричать. Вот чему ты научился. А на большее -
слабо. Да-а, слабо, слабо... Так и на пенсию отправят. А там, глядишь, не
за горами духовой оркестр над телом твоим заиграет. И кто о тебе вспомнит,
кто слезу прольет? Никто, кроме жены и дочки... Скажут, жил такой Селиванов
в Березове, тем известен был, что носом всю жизнь крутил, все непьющего из
себя строил, язвенника... Сам не жил и другим не давал, как собака на
сене... Деньги копил, скажут, мошну набивал... И никто, ни одна душа не
поверит, что людям добра хотел. Вот она, правда горькая. Вот что с тобой
будет, Селиванов..."
Селиванова будто пронзило от этого неприятного, болезненного монолога.
И было в этом монологе все какое-то... правильное, что ли...
- А может, нам еще к попу обратиться? - продолжал Селиванов добивать
майора.
Но Андрейченко молчал, поджав губы, - не поддавался на провокацию...
Заместитель у Селиванова был толковый - свой, березовский парень.
После службы в армии два года отработал на заводе, а затем с "отличием"
закончил Высшую школу милиции. Дисциплинированный, аккуратный, если брался
- обязательно доводил дело до конца. Двое детей. Селиванов даже опасался,
как бы Андрейченку не забрали куда-нибудь в управление на повышение. "При
умном заместителе любой дурак начальником может быть" - это правило
Селиванов усвоил еще в молодости.
Помолчали.
- Ладно, пусть будет по-твоему, - сказал наконец Селиванов. - Сейчас
по вертушке Сергееву звякнем. Послушаем, что он скажет.
Набрав номер на диске черного служебного телефона, Селиванов
добродушным голосом, каким ни разу не разговаривал с подчиненными,
заговорил в трубку:
- Александр Евдокимович, это Селиванов вас беспокоит. У нас тут в
Березове такая каша заварилась. Хочу посоветоваться с вами, что делать...
Короче говоря, у меня на столе лежит пока не зарегистрированный акт. Чтобы
много не говорить, я вам лучше его зачитаю. Значит, так, слушайте.
Ровным голосом Селиванов начал читать текст, будто молитву. Потом
замолчал, ожидая реакции начальства. Не дождавшись, передохнул и тихо
спросил:
- Так что вы скажете, Александр Евдокимович?
Очевидно, начальство что-то ответило, потому что лицо Селиванова стало
бледнеть, вытягиваться, перекашиваться - так бывает в неисправном
телевизоре или кривом зеркале... Минуты через две Селиванов осторожно,
словно хрустальную, положил черную трубку на рычажки телефонного аппарата и
задумался, не сводя глаз с трубки, будто напряженно ожидая - не послышится
ли из нее еще что-нибудь...
- Ну, что он сказал? - тихо спросил Андрейченко.
- Послал нас обоих... - так же тихо ответил Селиванов.
- Куда?
- Сними штаны и увидишь...
Оба снова замолчали. Потом словно вдруг постаревший и уставший
Селиванов выдавил из себя как-то безразлично:
- Вы меня все-таки живым в могилу загоните... Ладно, пусть будет
по-твоему. Как говорят, или грудь в крестах, или голова в кустах... Звони в
горком, в комитет госбезопасности - куда хочешь. Составляй акты,
регистрируй. Будем разбираться своими силами. Мне нечего терять - все равно
через год на пенсию. Но учти - если что, все на тебя посыплется,
стрелочника всегда найдут...


Глава третья

Самообразование журналиста Грушкавца.
Раздумья Грушкавца о смысле жизни.
Неожиданный звонок и приход гостя.
Майор милиции поражен: неужели они здесь?
Решение Грушкавца.

Журналист сельхозотдела березовской объединенной газеты "За светлую
жизнь в коммунизме" Грушкавец Илья Павлович лежал на узкой железной кровати
в комнате заводского общежития не раздеваясь и бездумно-неподвижно смотрел
в потолок.
В соседней комнате во всю гремел магнитофон, слышны были ритмичные
удары - дзуг-дзуг-дзуг - будто кулаком по стене. За тонкой белой дверью
комнаты Грушкавца, в коридоре, кто-то громко хохотал, вперемешку со смехом
и топотом слышен был девичий визг...
Илья Павлович, уставший до чертиков, только что вернулся из
командировки, куда выезжал по жалобе пионеров одного колхоза, в которой
говорилось о гибели рыбы в отравленном озере. Илья Павлович смотрел на
белый потолок, а видел перед собой заведующего свинофермой: в кирзовых
сапогах, небритого, в ватнике, с негнущимися толстыми корявыми пальцами,
чем тот сильно напоминал Илье Павловичу своего отца, - стоял заведующий
около свинофермы, недалеко от которой была разлита огромная вонючая черная
лужа, и жаловался корреспонденту:
"Ну, родненький ты мой, а куда же мне эту жижу вонючую девать? Ну нет
у нас машин, не надеялись мы на это. Я тебе по-человечески признаюсь, мы
всегда так делали, и не скоро по-другому будет. Потому и поставили ферму на
берегу озера. Да ты сам посмотри, во всем Березовском районе так делают -
либо возле озера коровники и свинофермы стоят, либо - на берегу реки... А
чтобы глаза не мозолить - так и трубы прокладывают в земле, чтобы все
самотеком сходило... Это ведь система такая, родненький ты мой, этого же
только пионеры не понимают. А я тут при чем? Что мне теперь делать
прикажешь: свиней не поить, забастовать?.. Да пусть оно все пропадом
пропадает, за эту несчастную сотню с меня только шкуру дерут, сверху -
начальство, снизу - свинарки... А теперь вот еще и ты через газету на весь
район прославишь..."
Если бы заведующий был жулик, тогда бы уж Илья Павлович давно сидел за
столом и, покусывая губы, строчил бы гневное повествование о том, как
бюрократы, лодыри и всякая прочая нечисть мешают строить светлую жизнь...
Но все было не так. Понимал Илья Павлович, что старый колхозник не виноват.
Ну, настрочит он, Илья, критический очерк, снимут старика с работы и
поставят нового. Однако ферму ни закрывать, ни ломать не будут, и без того
уже в магазинах мяса нет - одни свиные головы лежат, зубы оскалив...
О чем же и как писать?
Хочешь не хочешь, а завтра утром на стол редактора нужно положить
статью, которую еще вчера запланировали на первую полосу под новой рубрикой
"За культуру производства". Ради этой рубрики Грушкавца и погнали в
командировку. Из-за нее надо было подниматься, садиться за стол,
закладывать в машинку лист бумаги да стучать потихоньку. Однако кого
критиковать? Заведующего свинофермой, с которым Грушкавец расстался
по-человечески? Председателя колхоза, того самого колхоза, который и без
того в долгах по уши?.. А может, пройтись по сельхозуправлению, которое и
навязало колхозу эту ферму? Да не осмелится, видимо, редактор напечатать
такой материал. Потому что говорят, будто бы председатель сельхозуправления
женат на двоюродной сестре первого секретаря райкома... Как все переплелось
в этой березовской жизни!.. Значит - опять валить на стрелочников?..
Снова вспомнились слова старика: "Это же система, родненький ты мой,
этого же только пионеры не понимают..." Была в этих словах горькая правда,
которую Грушкавец до конца, может, и не осмыслил, но нутром ощущал.
И думалось уже не столько о свиноферме, о жалобе пионеров, о будущей
статье, сколько в целом об устройстве общества, с чем не раз уже
приходилось сталкиваться Грушкавцу: и во время учебы на журфаке, и в
райкоме, и в очередных командировках он слышал - на остановках, в
автобусах, в деревенских хатах, на колхозных дворах - всюду люди говорили
горькие слова о неписаных законах, от которых человеку жизни нет. Словно
кто-то невидимый так распланировал жизнь, чтобы человек с детства, как
только на ноги встал, до глубокой старости чувствовал себя виноватым, чтобы
радости в жизни не знал, чтобы жил с таким ощущением, будто век с
протянутой рукой ходит. Ну почему, скажите, почему так получается, что всю
сознательную жизнь человек вынужден с кем-то бороться, что-то доказывать,
то - такому же несчастному и обиженному, как и он сам, то - власть имущему
начальству, которое в свою очередь клюет еще большее начальство?.. А в
последние десятилетия, когда всех врагов народа нашли и с ними
расправились, когда уже и воевать, кажется, не с кем, кинулись исправлять
самое мать-природу... И деньги нашлись, к тому же немалые. Словно и забот
других нету. И вот уже новые беды посыпались на людей. Поосушали болота под
Березовом, воды в колодцах не стало, хоть ты на машинах ее теперь привози,
яблони сохнут, не растет ничего на земле... И чем отчаяннее человек
бросается из стороны в сторону, чем больше он воюет, тем тяжелее ему.
И эта чернобыльская беда, как глас божий, словно предупреждает: гляди,
человек, не остановишься, и не такое с тобой будет!..
Что же это за система такая? И кто тот невидимый правитель этой
системы?..
И все размышлял Грушкавец, да размышлял... И не хватало всего лишь
какого-то мгновения, одного последнего усилия, чтобы понять и осмыслить все
до конца...
Всего только год назад Грушкавец закончил журфак. Теперь, когда он
стал самостоятельно работать в районной газете, получил комнату в
общежитии, когда, казалось, сбылась мечта, из-за которой и пошел учиться,
из-за которой недосыпал, недоедал, теперь почему-то Грушкавец все чаще
бывал грустным и даже растерянным...
Первая радость и веселая возбужденность, наполнявшие душу Грушкавца,
когда знакомился с коллективом редакции, когда видел на страницах районной
газеты свою фамилию, набранную черным выразительным шрифтом, радость первых
командировок по колхозам, где ему, пока еще не нажившему врагов, приветливо
улыбались бригадиры и председатели, - все это быстро кончилось, увяло,
теперь Грушкавцу было горько и одиноко, все чаще он вынужден был
признаваться, что ничего-то он в жизни не знает...
Он уже почувствовал свою журналистскую несвободу, уже хорошо знал,
кого в районе можно критиковать, а кого - за версту обходить. Однако
главным было то, что теперь Грушкавец остро ощутил - совсем другого требует